Текст книги "Итальянский след"

Автор книги: Виктор Пронин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Виктор Пронин
Итальянский след

* * *

С Пафнутьевым это случалось и раньше – он как бы терял ощущение жизни, не всегда мог сразу определить, что главное, а что второстепенное, что требовало немедленного вмешательства, а на что вообще можно было не обращать внимания. Ему временами даже трудно было решить – позвонить Шаланде или повязать галстук, отправиться на работу или починить розетку. Когда Вика с чем-то обращалась к нему, он думал не столько над ее вопросом, сколько пытался понять – кто эта женщина, почему она здесь и чего от него добивается, едва сдерживал себя, чтобы не спросить у жены – а кто ты, собственно, есть и как здесь оказалась?

Вика это недоумение прекрасно понимала и, едва взглянув в его глаза, молча удалялась заниматься своими делами.

– Все понятно, – единственное, что она произносила.

– Это хорошо, – кивал он, не интересуясь даже, что именно она поняла, до чего додумалась женским своим умом.

Отдернув штору, Пафнутьев ничего не понимающими глазами смотрел на стекающие по стеклу капли дождя. Не имея достаточно сил, чтобы скользнуть вниз решительно и неудержимо, они впитывали в себя водяную пыль, на своем извилистом пути сливались с такими же капельками и тогда уже маленькими ручейками устремлялись к жестяному карнизу.

«Не так ли и ты, Паша, не так ли и ты?.. – горестно подумал Пафнутьев и, как никогда, остро ощутил, что жизнь его идет совсем не так, как ему когда-то представлялось, совсем не так. – Что ты видишь, Паша, оглянувшись назад? – спросил он себя, заранее зная, что ответ будет печальным. – Ничего, кроме горы трупов и луж крови. Ни стихов не написал, ни музыки какой-нибудь завалящей не сочинил, дом не построил, пусть плохонький, с подтекающей крышей, без воды, газа, отопления... Даже такой халупы не смог соорудить. Да что халупа – ты ведь, Паша, и ребенка не родил, как это ни прискорбно. Может быть, не только ты в этом виноват, но, по большому счету, некого тебе винить, кроме самого себя, некого. Это плохо, Паша, так нельзя».

Пребывая все в том же сумеречном состоянии, Пафнутьев оделся, взял старый, но хороший, большой зонт и лишь в прихожей оглянулся, почувствовав, что Вика слышит его тяжкие вздохи, сборы и, конечно же, стоит уже в прихожей, устремив на него взгляд хотя и сочувствующий, но с осуждением.

Пафнутьев развел руки в стороны и бессильно уронил их вдоль тела – вот так, дескать, вот так, дорогая.

– Надолго? – спросила Вика.

– Не навсегда, нет.

– Кто-то ждет?

– Многие ждут. – Пафнутьев невольно расправил плечи, чуть вскинул голову. – Но сегодня меня никто не дождется.

– А я?

– Ты дождешься.

– Уже неплохо, – вздохнула Вика. – Уже кое-что.

– Что-то я маленько не в себе сегодня... Подышу.

– Подыши.

Пафнутьев некоторое время стоял, уставившись в пол, словно забыл, куда собрался, но, увидев в руке сложенный зонт, спохватился.

– Хочешь, вместе пойдем? – спросил он.

– Нет уж, избавь.

– Видимо, я сегодня не слишком общительный?

– Видимо.

Пафнутьев сделал прощальный взмах зонтом, который, наверное, мог бы служить и тростью, и, не добавив ни слова, вышел, плотно закрыв за собой дверь.

Дождь к этому времени прекратился, и в зонте надобности уже не было. Да, прошел первый весенний дождь, смывая остатки грязного снега, пахло оттаявшей корой деревьев, дул теплый весенний ветер, который Пафнутьев еще улавливал, еще унюхивал даже не носом, а всем своим нутром. Что-то вздрагивало в нем, что-то тревожно отзывалось на неуловимые признаки скорой весны.

– Надо же, весна, – пробормотал он, подняв воротник коротковатого пальто, надвинув на глаза кепку, взяв зонтик под мышку, а руки сунув в карманы. Все это входило в ритуал вечерней прогулки, таким он помнил себя, когда был молод и без причины счастлив. Как бы наблюдая за собой со стороны, Пафнутьев сознавал, что вид имеет несколько угрюмый, сутуловатый, но он себе нравился и таким и таким себя тоже помнил. Поэтому прогулка получалась как в давние годы, когда он все понимал, все знал и ни в чем у него не было никаких сомнений. Но с годами знания его покинули. Были и ушли, не дождавшись достойного применения. И понимание, уверенное, глубокое понимание ушло, уступив место бесконечным, раздражающим сомнениям, колебаниям, неуверенности. Может быть, он понял наконец широту жизни, ее неоднозначность, а знания и уверенность шли от молодости и дурацкой самонадеянности? Но, настаивая на своем, он побеждал, побеждал легко, играючи! Значит, понимание сути происходящего, понимание людей и себя самого было истинным!

Пафнутьев знал совершенно твердо – это происходит не только с ним, это происходит со всеми.

С годами.

В память врезались слова чемпиона по шахматам Петросяна. На освещенной сцене сражались за звание чемпиона другие игроки, более молодые. И когда Петросяна попросили пояснить возникшую на доске позицию, он лишь горько усмехнулся: «О, когда я знал все это, то был там, в лучах прожекторов».

Легкий дождь начинался, опять прекращался, постепенно темнело, явственнее становился запах весны, весна сильнее пахнет молодостью в сумерках, когда исчезают, становятся невидимыми подробности дневной жизни – озабоченной, суетной, корыстной.

Отшагав несколько кварталов, Пафнутьев вернулся домой уже не в столь подавленном состоянии. Он повесил зонт на крючок вешалки, отряхнул промокшую кепку, в комнату вошел со взглядом ясным и улыбчивым.

– Звонил Худолей, – сказала Вика.

– Да-а-а? – радостно удивился Пафнутьев.

– Трезвый.

– Это прекрасно! – с подъемом воскликнул Пафнутьев. – Трезвость – это всегда хорошо!

– Сюда едет.

– Да-а-а? – уже озадаченно протянул Пафнутьев. – По какой такой надобности?

– Не сказал.

– Ты не спросила?

– Пыталась.

– А он?

– Асфальт.

– Ладно, разберемся. – Пафнутьев опять подошел к окну, но прежнего настроения не было и судорожные движения капель по стеклу уже не тревожили. Он постоял над телефоном, безвольно провел пальцами по кнопкам, но звонить не стал. Попятившись, упал в глубокое, затертое кресло, ободранное котом. Из спальни появилась Вика и, опершись плечом о косяк двери, некоторое время молча смотрела на Пафнутьева. – Слушаю тебя внимательно, – наконец произнес он.

– Паша... Как тебе кажется, у нас с тобой хорошие отношения? Или еще какие?

– Уж если ты об этом спрашиваешь, то, видимо... Второе предположение ближе к истине.

– Ты чувствуешь напряг?

– Очень явственно. Временами даже шкурой. Озноб по телу и это... Гусиная кожа.

– Шутишь, Паша?

– Ничуть. Отвечаю искренне и чистосердечно. И, надеюсь, моя откровенность зачтется. Я употребляю или, скажем, произношу не те слова, которые произносят другие... Ну что ж... Какие есть. Знаешь, в чем главное достоинство моего ответа? В нем нет лукавства.

– И за то спасибо.

– Ты плохо ответила. Дала понять, что искренность – это далеко не самое главное, есть вещи поважнее. А их нет. Это я говорю тебе как профессионал по части искренних ответов на прямые вопросы.

– Ладно, оставим это для твоего кабинета в прокуратуре.

– Опять не в тон. – Пафнутьев неотрывно смотрел в серый пустой экран телевизора. Глядя на него, можно было подумать, что он сидит один в пустой комнате.

– И это оставим. Ты можешь сказать, в чем причина того, что между нами происходит?

– Люфт.

– Люфт? – удивленно переспросила Вика.

Ответить Пафнутьев не успел – в прихожей раздался звонок, и он пошел открывать дверь.

Это был Худолей.

Видимо, дождь на улице пошел снова, потому что гость был мокрым, капли воды стекали даже по его лицу, точь-в-точь такие же, какие совсем недавно Пафнутьев рассматривал на стеклах своего окна.

– Привет, Паша.

– Привет.

– Я разденусь, ладно?

– Только не до конца. Оставь что-нибудь на себе.

– Боюсь, сухого ничего не осталось.

– Это плохо. Так нельзя. Когда будешь уходить, я дам тебе зонт.

– Но я еще не ухожу. И не собираюсь в ближайшее время.

Пальто свое Худолей повесил на угол двери, туфли, не расшнуровывая, сковырнул с ног и задвинул в угол, по-собачьи потряс головой, избавляясь от влаги, и наконец посмотрел на Пафнутьева. И глаза у него оказались как у побитой собаки.

– Ты чего, Валя? – Пафнутьев, кажется, даже вздрогнул – таким несчастным он Худолея еще не видел.

– Разговор есть, Паша.

– Пошли.

Так уж у нас повелось с некоторых пор, так уж мы привыкли, что серьезный разговор между мужиками может происходить только на кухне. Не в комнате, не в мягких креслах, при шторах, ковре и пусть даже выключенном телевизоре, нет. Кухня в пять квадратных метров как бы сближает, вынуждает смотреть в упор, поскольку глаза отвести в сторону просто некуда, собеседники касаются не только лбами, но и коленями под столом и ничто не может помешать им понять друг друга.

Одним махом Пафнутьев сгреб со стола все лишнее, понимая, что загроможденный стол мешает пониманию, разрушает само желание открыться до конца. Он водрузил на середину стола початую бутылку водки, две граненые стопки, на тарелку высыпал из кастрюли оставшиеся от ужина картофелины и туда же положил два соленых огурца.

– Все, Паша, – сказал Худолей. – Этого вполне достаточно. Что бы ты ни добавил еще, все будет лишним.

– И не собираюсь, – Пафнутьев пожал округлыми плечами. – Нам бы с этим управиться, – он сел и разлил водку в стопки, хорошо разлил, почти доверху. – С весенним дождичком тебя, Валя! – Пафнутьев поднял стопку.

– И тебя, Паша, – Худолей на мгновение задержал дыхание и, словно решив про себя что-то важное, выпил.

– Огурцы сам солил?

– Вика.

– Получились огурцы. Магазинные есть не могу – скулы сводит.

– Не надо, Валя, магазинные употреблять. Они плохие, – поддержал разговор Пафнутьев, давая возможность Худолею решиться наконец сказать, зачем пришел. – Казенные огурцы, как и все казенное.

– Светка пропала, – сказал Худолей, воспользовавшись заминкой. – Уже три дня.

– Какая Светка? – удивился Пафнутьев. – Ах да! Вспомнил. Так ты с ней...

– Да, последнее время мы с ней... Плотно общались. Плотней не бывает.

– Она тебя хорошо зацепила?

– Сильней не бывает, Паша. Меня уже нет. Я – труп. То, что ты сейчас видишь перед собой, – это труп.

– Понял, – кивнул Пафнутьев, наполняя стопки. – Сейчас у тебя на щеках появится румянец, и третью стопку ты уже попросишь сам. Найдется твоя Светка, некуда ей деться. Да, – понизил голос Пафнутьев, – что у тебя с правой рукой?

– А что у меня с правой рукой? – Худолей повертел ладонь, осматривая ее со всех сторон. – Ничего, все нормально.

– Почему тогда стопку не поднимаешь? – Пафнутьев даже припал к столу, чтобы заглянуть в глаза Худолею и наверняка убедиться, что у того действительно все в порядке с правой рукой.

– Да ладно, Паша, – вымученно улыбнулся Худолей, поднял стопку, чокнулся и выпил, даже и не заметив этого. – Ты ведь слышал, я по следственному делу работаю, от тебя кой-чего поднабрался... Знаю, куда позвонить, к кому обратиться, где справки навести... Я все это проделал.

– И что? Пусто?

– Пусто. Хотя добрые люди намекнули... Дескать, успокойся, мужик, жива красавица. Но не для тебя.

– Ты знаешь этих доброжелателей?

– Нет. В результате этой моей суеты я же засветился, я хорошо засветился, Паша! Так вот, раздается телефонный звонок и хорошо поставленный голос...

– Что ты называешь поставленным голосом?

– Уверенный, неторопливый, с четким произношением всех шипящих, свистящих, хрипящих звуков... И с бесконечной, этакой ленивой наглостью. С ярко выраженным комплексом превосходства. Даже с жалостью. Он меня жалеет, понял?

– Это нехорошо, – сказал Пафнутьев. – Так нельзя.

– Я его достану, – негромко произнес Худолей. – Этого хмыря я найду.

– Правильно, – кивнул Пафнутьев. – Только, Валя... Ты не допускаешь, что Света тебя просто кинула?

– Допускаю, – и Худолей с незнакомой Пафнутьеву твердостью посмотрел ему в глаза. Перед Пафнутьевым сидел не тот человек, которого он знал до сих пор, это уже был не бестолковый любитель выпивки, вечно опаздывающий, все забывающий, постоянно жалующийся на недостаточно уважительное к нему отношение.

– Валя, у меня такое ощущение, что ты влюбился, а? Тебе не кажется?

– Паша, я это уже проехал. Влюбленность – это слабое дуновение ветерка по сравнению с тем ураганом, который в данный момент зверствует в моей хилой груди. Я, конечно, выразился до неприличия красноречиво, но суть передал. Передал?

– Более или менее, – Пафнутьев повертел в воздухе растопыренной ладонью. – Мне кажется, ты готов на крайние меры. Может быть, даже на нарушение действующего законодательства. Это нехорошо.

Худолей некоторое время молча смотрел на Пафнутьева, пытаясь понять смысл сказанного, и наконец с облегчением перевел дух – Пафнутьев шутил.

– Паша, ты хоть одно свое расследование провел с соблюдением всех правил законодательства?

– Нет, – быстро ответил Пафнутьев.

– А вообще это возможно – соблюсти все правила и нормы?

– Нет.

– Но хотя бы стремиться, Паша, только стремиться к этому можно?

– Нет.

– Почему?

– Бесполезно.

– Значит, ты меня не осуждаешь?

– Ни в коем случае. Я сказал это только для того, чтобы предупредить – когда будешь нарушать, то должен знать – здесь нарушаю. Или – вот здесь нарушу.

– Паша... Я сегодня все морги обошел, – не справившись со своим лицом, Худолей опустил голову. – В жизни не видел столько трупов, – произнес он каким-то незнакомым, смазанным голосом.

– У тебя, Валя, поехала крыша, – сказал Пафнутьев будничным голосом, опасаясь, что даже от нотки сочувствия Худолей разрыдается. – У тебя просто поехала крыша.

– Да! – закричал Худолей, подняв голову. – Я счастлив, что наконец-то она у меня поехала! И готов всю жизнь оставаться со сдвинутой крышей!

– Что ты хочешь от меня?

– Включайся, Паша, пока не поздно. Я чувствую, что еще не поздно.

– Хорошо, – сказал Пафнутьев, чуть дернув плечом: дескать, стоит ли говорить о такой мелочи. И разлил остатки водки по стопкам. Опять получилось почти по полной. – За победу над силами зла. Как мы их понимаем.

Ушел Худолей, скорбно ушел и дверь за собой прикрыл почти неслышно, будто оставлял в доме нечто важное. А Пафнутьев так и остался сидеть за опустошенным столом, казавшимся почти оскверненным, поскольку бутылка была пуста, картошка остыла, хлеб подсох.

Пришла из спальни Вика, постояла, оценивая состояние Пафнутьева. Молча села на табурет, с которого совсем недавно поднялся Худолей, поставила на самый краешек стола локоток.

– Внимательно тебя слушаю, – произнес Пафнутьев, не поднимая глаз.

– Я насчет люфта.

– А... Понял. А что с ним, с люфтом?

– Мне бы хотелось знать, что это такое.

– Это зазор, просвет между двумя соприкасающимися деталями механизма. При хорошей, качественной сборке быть его не должно. Иначе детали начинают болтаться, что в конце концов приводит к их разрушению. Я внятно выражаюсь?

– Вполне. А какое отношение все это имеет к нам с тобой?

– Между нами образовался люфт, этакий милый просветик, в котором постоянно наличествует... Это слово такое – наличествует... Так вот, между нами постоянно ощущается легкий такой, холодящий сквознячок.

– И ничего нельзя сделать?

– Существуют различные приемы, методы, способы, уловки... Можно, например, использовать напыление, наплавку, шлифовку...

– Паша, я спрашиваю не о железках, я спрашиваю о живых людях.

– Понял, – кивнул Пафнутьев. – Ты намекаешь на нашу с тобой жизнь?

– Ты очень догадливый.

– Мне это многие говорят. И мужчины и женщины, и начальники и подчиненные, и старики и старушки...

– Куражишься?

– Нет, выкраиваю время, чтобы ответить нечто внятное... Понимаешь, люфт не может возникнуть при наличии одной детали, деталей должно быть не меньше двух. И они должны соприкасаться. А если соприкосновение недостаточное, то в починке нуждаются обе. Понимаешь?

– Попробуем?

– Попытка – не пытка, как говаривал вождь всех народов.

– Что у Худолея?

– Девушка пропала.

– Хорошая?

– Да.

– Тоже люфт?

– Нет, там все немножко хуже. Пропала одна деталь, а оставшаяся не имеет никакой ценности, все ее достоинства и недостатки сразу потеряли всякий смысл. Она попросту сделалась никому не нужной. В том числе и самой себе.

– Это печально. Будешь искать?

– Надо. – Пафнутьев поднялся, провел рукой по волосам жены, чуть подзадержал руку, но, устыдившись собственной слабости, прошел в комнату, опять приблизился к окну и уставился в мокрое ночное пространство. Но он уже не видел стекающих капель дождя по стеклу, вечерних огней, сполохов автомобильных фар. Перед глазами стояли затравленные глаза Худолея, но сказать, что они так уж растревожили его, заставили содрогнуться от сочувствия и желания помочь...

Так сказать, конечно, можно, чтобы подчеркнуть хорошие качества Пафнутьева, его готовность прийти на помощь, броситься на защиту, но это была бы не вся правда. Вечная беда профессионалов в том, что человеческие чувства отступают перед напором мыслей сухих и целесообразных – что нужно сделать, куда обратиться, какие вопросы задать тому же Худолею, как его вывернуть наизнанку и заставить произнести вслух те сведения, о которых он и сам не подозревает. А судьба красавицы Светы, худолеевские страдания, его просьба, высказанная между второй и третьей стопкой, – это толчок, сильный, неожиданный, но всего лишь толчок.

Да, ребята, да.

Это печально, но это так.

Мы можем помочь близкому человеку и деньгами, и временем, даже на жертвы готовы, но при этом помним, как прекрасно выглядим в своей самоотверженности.

Это нисколько не относится к Пафнутьеву, да и не о нем речь.

Речь о нас с вами, дорогие, о нас, любимых.

Утро было ветреное, на мелких лужах играла рябь, низкие тяжелые тучи цепляли верхушки деревьев, но все равно на душе у Пафнутьева было если и не радостно, то по-молодому взволнованно. Мелкие недостатки весны, тот же ветер, лужи, тучи выглядели даже ее достоинствами. Пафнутьев шел, привычно подняв воротник пальто, надвинув кепку на глаза, сунув руки в карманы. Именно таким он себя помнил, когда лет двадцать назад был молод и влюблен. Причем речь вовсе не идет о какой-то юной особе, вовсе нет, просто влюбленность была обычным состоянием души. Можно даже сказать, что он был влюблен во всех прекрасных особ, знакомых, незнакомых, черных, белых, желтых, перед ним простирался мир, простиралась бесконечная жизнь, и в нее он тоже был влюблен.

С тех пор многое изменилось.

Пафнутьев уже забыл, когда шептал срамные слова на ушко красавице прямо в трамвае. Тягостные впечатления, которые он ежедневно получал по долгу службы, поумерили его пыл, остудили желания и вместо радостно повизгивающей беззаботности пришла печальная сосредоточенность. Не унылая, нет, не безрадостная, просто печальная. Но вот потянуло весной, и что-то там, в глубинах пафнутьевской души дрогнуло, словно маленький росток очнулся и несмело потянулся к солнцу, которое еще пряталось за тучами, к теплу, которое еще не наступило, да и наступит ли...

Вечерний визит Худолея будто разбудил Пафнутьева от зимней спячки. Жизнь, оказывается, продолжается, люди по-прежнему сходят с ума, у них едет крыша, когда их бросают любимые девушки, и ничто не может остановить их безумства.

Пишу об этом убежденно и уверенно, поскольку знаю – так бывает.

Не по рассказам знаю, не по пьяным исповедям.

Войдя в свой кабинет, Пафнутьев повесил пальто на стоячую вешалку, сразу на несколько крючков набросил, чтобы просохло оно, чтобы в расправленном виде избавилось от холодной весенней сырости. Усевшись за стол, Пафнутьев с силой потер ладонями лицо, будто снимая с него остатки сна, снимая сонное выражение, которое здесь было совершенно неуместным.

– Разрешите, гражданин начальник? – в дверь заглянул Худолей.

– Заходи.

– Павел Николаевич! Ты напрасно на меня бочку катишь, зуб имеешь и мысли нехорошие в мою сторону допускаешь, – начал Худолей быстро, напористо, подчеркнуто деловито. – Снимки, которые я сделал на месте происшествия, не так уж и плохи, не так уж, Паша. Резкость в порядке, контрастность выше средней, труп во всех своих горестных подробностях. Вот посмотри, – Худолей протянул Пафнутьеву пакет со снимками.

Пафнутьев взял плотный конверт, не открывая, повертел его в руке и положил на край стола.

– Садись, – сказал он, указав на стул.

– Если ты считаешь, что эти снимки...

– Света нашлась?

– Нет.

– Звонки, записочки, телефонные перебрехи?

– Ничего.

– Подруги, друзья, родственники?

– Пусто.

– Помнится, после объячевских событий мы подвозили ее на какую-то квартиру.

– Заперта.

– Внутрь заходил?

– Нет.

– Напрасно.

– У меня нет ключей.

– У соседей спрашивал?

– Как-то в голову не пришло...

– Тебе не пришло в голову?! – вскричал Пафнутьев гневно. – Тебе? Да у тебя в самом деле поехала крыша!

– Похоже на то, – смиренно ответил Худолей, глядя на Пафнутьева с какой-то непривычной беспомощностью.

– Что говорят ее знакомые?

– Никто ничего не знает.

– Так не бывает, – негромко сказал Пафнутьев. И повторил тише и тверже: – Так не бывает. Вы с ней...

– Да, Паша, как выражаются в нашей конторе, мы с ней сожительствовали.

– На каком этапе были ваши отношения?

– На взлете.

– Другими словами...

– Все было прекрасно, Паша. Иногда я оставался у нее на ночь, иногда она у меня.

– Да, я заметил, – произнес Пафнутьев, думая о чем-то своем и глядя на мокрые стекла окна.

– Что заметил?

– Приоделся, причесался, похорошел... От тебя уже глаз не отвести. Догадки, предположения посещали? У людей в твоем состоянии часто возникают всевозможные прозрения, они как бы обретают способность проникать взглядом в прошлое, в будущее, разумом своим и интуицией просто буравят как пространство, так и время. Похожего не было?

– У меня было такое чувство, что все это вот-вот случится. Паша, ты ведь немного знаешь Свету, встречался с ней, нас вместе видел... Может быть, она не принадлежит к добропорядочным и высоконравственным девицам...

– Мне тоже так показалось. Но она обалденно красивая.

– Это я заметил, – сказал Худолей без улыбки. – Причем у меня она частенько вызывала не столько восторг, сколько ужас, самый настоящий ужас. Я догадывался – это не будет продолжаться всегда.

– Да-а-а, – протянул Пафнутьев не то озадаченно, не то восторженно. – Ишь как тебя достало!

– Осуждаешь?

– Завидую. Но почему ужас?

– Я боялся оставить ее на минуту, чувствовал, что она может исчезнуть, что она должна исчезнуть, рано или поздно в любом случае. Все, что сейчас со мной происходит, я предвидел, был даже уверен, что случится именно так.

– Вот видишь, – удовлетворенно кивнул Пафнутьев. – Я подозревал, что в тебе должны открыться сверхъестественные способности. Вот ты и признался, можно сказать, дал чистосердечные показания. Это облегчит твое положение.

– Ни фига!

– И опять согласен, – миролюбиво протянул Пафнутьев. – В русском языке есть очень точное определение для таких случаев. Не знаю, есть ли нечто подобное у других народов, но у нас есть. И оно все объясняет.

– Ну?

– Вы не пара.

– С чего ты взял, Паша?

– Ты ведь не хуже меня знаешь, что вы не пара. Иначе откуда в тебе ужас, о котором ты говорил, откуда уверенность, что Света исчезнет, откуда это мистическое проникновение в будущее, которое посетило тебя? Откуда?

– Все это, Паша, треп. Пустой треп. Я много чего тебе наговорил – какой ты умный, проницательный, как велики твои познания в разных областях человеческой деятельности... Говорил?

– Говорил.

– Отрабатывай. Все похвалы и восторги, Паша, любовь и преклонение, преданность и признательность... Все это, Паша, надо отрабатывать. Кровью и потом.

– Знаю.

– Тогда внимательно тебя слушаю. – Худолей сжал костистые свои ладошки и опустил голову, словно приготовился выслушать нечто кошмарное.

Пафнутьев взял наконец конверт со снимками, вынул их, просмотрел, снова сунул в конверт и положил на то самое место, где они лежали до этого. Снимки не вызвали в нем никакого интереса. Но эта маленькая пауза была ему необходима, мы часто отвлекаемся именно для того, чтобы сосредоточиться. Как бы освежаем мозги другими впечатлениями, чтобы уже освеженными снова вернуться к главному.

– Если она жива... Если она жива, – повторил он, чуть изменив интонацию, сделав ее как бы тверже, давая понять, что он и сам в это верит, – так вот если она жива, то находится где-то в параллельном мире.

– Так, – крякнул Худолей от неожиданности. – Будем обращаться к астрологам, колдунам, шаманам?

– Чуть попозже. Послушай меня, Валя, и не говори потом, что ты не слышал. Именно с этими словами древние глашатаи обращались к народу... Так вот, все пространство вокруг нас наполнено невидимыми, говоря точнее, неузнанными существами из других миров. Мы каждый день общаемся с ними, здороваемся, смотрим в глаза, интересуемся здоровьем, с некоторыми пьем водку, с некоторыми спим, некоторых даже любим.

– Говори, Паша, говори... Сквозь мистические наслоения я, кажется, начинаю улавливать твою хилую мысль.

– Не такая она уж и хилая, к тому же моя мысль крепнет с каждым словом. Света пришла из параллельного мира и туда же вернулась. Она должна была вернуться. Твой мир ей чужд. Я не утверждаю, что это так, но подобное не исключено.

– Разберемся, – пробормотал Худолей.

– Нисколько в этом не сомневаюсь. Так вот, мне кажется, она ушла к существам, которые ей ближе, или попросту не может их покинуть, они тянут к ней свои цепкие щупальца, и у нее не хватает сил, а может быть, и желания разорвать с ними окончательно. Или же нет возможности.

– О каких существах ты говоришь, Паша?

– Может быть, это наркоманы, может, проститутки, а это целый мир, параллельный нашему. Там свои законы, свои обычаи, нам непонятные и недоступные. Есть мир воров, там тоже свое. Время от времени мы пересекаемся, общаемся друг с другом, иногда проникаемся взаимной симпатией. Я частенько вижу существ из параллельных миров на том самом стуле, на котором ты сейчас сидишь. И знаю, что мне никогда не понять их печалей, радостей, вообще мне никогда не понять их до конца, как им не понять меня. Есть рассказ о том, как в марсианской пустыне на закате дня встретились два существа – человек и марсианин. И они увидели друг друга, хотя каждый казался другому полупрозрачным. Они шли на праздник, каждый на свой праздник. Перед каждым полыхали прожектора, взлетали фейерверки, слышались музыка и веселые голоса, но оба видели и слышали только свой праздник, только тот, на который торопился сам. Между ними были миллионы лет. Не так ли и мы с вами, ребята, не так ли и мы с вами? – грустно закончил Пафнутьев.

– Фигня, – сказал Худолей с какой-то скрытой угрозой. – Я ее найду. И она увидит мой праздник. А я увижу ее праздник. Огни, музыку и голоса. У нас будет общий праздник. Мы и тебя пригласим, если, конечно, будешь хорошо себя вести.

– У тебя поехала крыша, Валя. Но мне это нравится. Мне это знакомо. Начнем с квартиры. Квартир без следов хозяина не бывает – ты это знаешь не хуже меня.

– Квартира заперта, ключей не оставила, соседи ничего не знают, заявлений к участковому не поступало.

– Ничего, – решительно сказал Пафнутьев. – Пробьемся.

– Дверь стальная, – продолжал канючить Худолей. – Три замка, все разные, ключи тоже разные: то в виде пластиночки, то в виде штырька какого-то, а в одном месте даже карточку нужно вставлять пластмассовую...

– Не о том говоришь, Худолей, ох не о том! – Пафнутьев подошел к вешалке, нырнул в сыроватое еще пальто, надвинул на глаза клетчатую кепку, поднял воротник и вопросительно посмотрел на Худолея. – Мы как, идем? Или у тебя другие планы?

– Ну ты, Паша, даешь! – восторженно вскричал Худолей и унесся по коридору в свою каморку за жиденьким плащиком, за корявеньким зонтиком, за лыжной шапочкой с вязаным козырьком.

Дверь вскрывал слесарь из домоуправления – тощеватый парень со строгим, даже требовательным взглядом. Вызвал его участковый, к которому в самом начале и подошли Пафнутьев с Худолеем. Он внимательно их выслушал, полистал замызганный свой блокнот, что-то почитал там, шевеля губами.

– Светлана Юшкова, говорите? Семнадцатая квартира, говорите? Знаю. Раньше у этой квартиры был другой хозяин. Бабуля там жила. Потом ее забрала к себе дочка, а квартиру продали. Вроде купила ее гражданка Юшкова. Или же кто-то купил для нее. Во всяком случае, она вселилась сразу после ремонта. Ничего девушка, смазливая.

– Смазливая?! – возмутился Худолей, но Пафнутьев тут же ткнул его локтем в бок.

– Вы не согласны? – удивился пухлогубый участковый. – Тогда у нас с вами разные вкусы. Девушка была в порядке.

– Была?! – опять взвился Худолей.

– Уж если ее ищет прокуратура, значит, в данный момент ее в наличии не имеется? Я правильно понимаю?

– Все правильно, – заверил участкового Пафнутьев. – В данный момент ее в наличии не имеется.

– Что-то ваш товарищ каждое слово воспринимает больно уж нервно, а?

– Эксперт, – ответил Пафнутьев. Дескать, с него и взять-то нечего, и объяснять тоже нечего – эксперт.

– А, – понимающе протянул участковый. – Тогда все понятно. Так вот, навещал я ее...

– Это в каком же смысле?! – Худолей явно не владел собой.

– По службе. Прописка, выписка... Опять же познакомиться хотелось. Деньги заплачены крутые – двадцать тысяч. Район у нас неплохой, этаж элитный, третий, кухня десять метров, а в однокомнатных квартирах кухни в десять метров встречаются нечасто. Лоджия опять же застекленная... Так что по цене квартира, по цене. Откуда деньги? Уж коли, сестрица, при красоте такой и петь ты мастерица, – участковый развел руками, давая понять, что дополнительные объяснения не требуются. – Вот и пожалуйста – жар-птица.

– Пропала жар-птица, – суховато сказал Пафнутьев. – Надо вскрывать дверь.

– Стальную дверь поставили сразу после покупки, – заметил участковый.

– Знаю, – кивнул Пафнутьев. – Будем вскрывать.

– Нет проблем, – сказал участковый и, набрав номер телефона, попросил позвать Женю. – Женя? – уточнил он. – Работа есть. Бери свой инструмент, будем вскрывать семнадцатую квартиру. Да, пропала красавица. Я тоже подозревал. Как видишь, мы оба смотрели на это одинаково. Состоялось, сбылось, свершилось. Да, прямо сейчас.

Весь инструмент слесаря состоял из одной громадной фомки, сработанной, по всей видимости, из хорошего такого, массивного лома. Один конец ее был изогнут, расплющен и раздвоен, а второй заострен.

– Может, того, лучше болгаркой? – предположил Худолей, на которого фомка в руках слесаря не произвела впечатления.

Слесарь не ответил, даже не оглянулся на эти пустые слова, даже плечом не повел. Просто как бы не услышал.

– Пусть так, – пробормотал Худолей и отступил назад, снимая с себя ответственность за позорище, которое слесарь сам себе уготовил.

Участковый тоже не услышал слов Худолея: что с него взять – эксперт. Пафнутьев только руками развел, извини, дорогой, но тут свои правила, свои хозяева. А слесарь тем временем, подойдя к двери, позвонил, на кнопку жал долго, прерывисто. Приложив ухо к клеенчатой поверхности, он вслушивался, не прозвучат ли в квартире шаги, голоса, какие-никакие звуки.