Текст книги "Банда 5"

Автор книги: Виктор Пронин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 17 страниц)

Огородников подошел к столу, сел, сосредоточился, прижав ладони друг к дружке, закрыл на какое-то время глаза и постарался впасть в состояние отрешенности. И он действительно в эти минуты отрекался от всего, что могло помешать ему выполнить задуманное, – дружеские привязанности, опасливость, боязнь за свою жизнь, свойственная каждому живому существу. Даже это выжигал в себе Огородников, достигая высшей сосредоточенности. И удавалось, это он умел. Был уверен, что когда понадобится – присядет вот так в укромном уголке и через десять минут поднимется совершенно другим человеком, даже не человеком, а тем существом, которое вроде бы и рождено для того лишь, чтобы выполнить необходимое.

Был Огородников невысок ростом, плотен телом, лыс, лишь где-то за большими, хрящеватыми ушами можно было обнаружить седоватые клочки шерсти, не вылезшей еще после всех жизненных передряг. При небольшом росте и коротковатых руках у него были неожиданно крупные ладони, более уместные у борца или боксера. Одежду Огородников носил великоватую, свободную и поэтому со стороны казался еще ниже и еще шире, чем был на самом деле. Огородников никогда не повышал голоса, был улыбчив, впрочем, точнее сказать, что Огородников всегда и везде по любому поводу охотно раздвигал губы, показывая сверкающий ряд белоснежных искусственных зубов. Вот точно так же широко и сверкающе он улыбнулся, когда узнал утром, что Петрович засвечен и десятки людей уже рыщут по городу, пытаясь найти малейшие следы этого человека.

Ну что ж, они ищут, а найти Петровича должен Огородников.

Стряхнув с себя неподвижность и оцепенение, он сразу обрел четкость в каждом движении. Отныне он не сделает ни одного лишнего жеста, не посмотрит, куда ему не нужно смотреть, не шагнет в сторону от задуманного. Вынув из ящика стола тюбик клея «момент», он выдавил несколько капель на пальцы и тщательно растер прозрачную вязкую жидкость, стараясь, чтобы оказались смазанными все пальцы. Спрятав клей, Огородников некоторое время сидел, растопырив пальцы, как это делают женщины, нанеся лак на ногти. Время уходило, но он знал – это окупится, это необходимо.

Убедившись, что отпечатки его пальцев надежно закрыты слоем невидимого клея, Огородников прошел в конец коридора. Отодвинув черный офисный шкаф в сторону, он оказался перед стальной дверью, какие обычно устанавливают жильцы, едва у них заведется пара лишних миллионов рублей. Отодвинув засов и повернув два раза ключ в замке, Огородников открыл дверь и вышел на площадку соседнего подъезда. Если его контора выходила парадными ступенями прямо на улицу, то в этот подъезд можно было зайти лишь со двора. Частой, мелкой походкой Огородников пересек двор, вышел на соседнюю улицу, сел в неприметный «жигуленок» и тут же отъехал.

Остановился Огородников у телефонной будки. Он знал, что этот автомат работает – для этого телефонный мастер от него, Огородникова, получал время от времени знаки уважения, чтобы именно этот автомат работал в любое время дня и ночи.

Все люди, которым мог позвонить в эти дни Огородников, обязаны быть дома, на телефоне – таково было его указание.

Сначала он позвонил Петровичу – он знал, где его найти, знал, где тот отлеживается после того, как недобитый Вобла был обнаружен в подвале его дачи.

– Привет, – сказал Огородников, стараясь наполнить свой голос беззаботностью. – Как поживаешь?

– Помаленьку. – Петрович тоже знал, что в таких случаях нужно произносить как можно меньше слов, ничего не говорить по делу, не называть имен, дат, адресов.

– Есть новости?

– Телевизор смотрю, радио слушаю... Как говорится, на нашенском фронте без перемен.

– Заскочу к тебе на пару минут.

– Когда?

– Через полчаса.

– Валяй.

– Ты один?

– Я на месте, – ответил Петрович и положил трубку.

Вот это всегда бесило Огородникова. Он хотел ясности, определенности, четкости, а когда уголовник, следуя каким-то своим привычкам, вот так, не ответив на вопрос, бросает трубку, полагая, что сказал все необходимое, Огородников терял самообладание. Ему действительно было важно, один ли в квартире Осадчий, с другом ли, с бабой... Но, успокоившись и поразмыслив, Огородников решил, что он напрасно злится. Если Петрович сказал, что он на месте, что ждет его, то наверняка окажется один. Кто бы у него ни был, он всех выпроводит.

После этого Огородников позвонил еще в одно место. И на этот раз человек оказался дома, что сразу подняло ему настроение – боевые единицы подтверждали готовность действовать, подчиняться, выполнять поручения.

– Привет, – сказал Огородников. – Это я.

– Узнал.

– Есть новости?

– Те, что и у всех.

– Ничего чрезвычайного?

– Чрезвычайного столько, что...

– Телевизор смотришь?

– Не выключаю.

– Буду у тебя через десять минут.

– У меня тут красавица...

– Это вопрос или предложение? – холодно спросил Огородников.

– Понял, – сказал Вандам и положил трубку.

Уже отъехав несколько кварталов, Огородников осознал, что он недоволен и раздражен. И тому была причина – Вандам сказал, что у него дома женщина. Вроде бы и ничего особенного в этом обстоятельстве не было, ну пришла девушка, ну ушла девушка, к его делу это не имело ровно никакого отношения. Но это значило, что у Вандама в доме был еще один человек, который слышал их разговор и который будет знать, из-за кого ее выталкивают в дверь, кто именно помешал ей провести время весело и красиво. Не настолько умен и осторожен этот идиот, чтобы промолчать и не сказать, что едет к нему некий Огородников и потому девушке надо срочно слинять, независимо от того, в каком находится состоянии. Она, конечно, слиняет, Вандам в любом случае ее выпроводит, но до конца жизни запомнит, кто для Вандама в этот момент оказался важнее... Проболтается, это точно, – проворчал Огородников. И где-то в мире будет торчать конец ниточки, за который можно потянуть...

«Но что делать, что делать, – сокрушенно вздохнул он. – И Петрович тоже... У Петровича тоже кто-то был, не в одиночку он сидел перед телевизором, это точно. Но тот умнее или, скажем, опытнее, он ничего не сказал, он просто положил трубку. Эти его уголовные замашки не столь плохи – не трепись, не болтай лишнего, если уж решил что-то ответить, то только на заданный вопрос, и ни слова больше. Этот закон Петрович знал и следовал ему неукоснительно. Кто-то у Петровича сидел – это наверняка... Уж больно немногословен он был, какой он ни опытный уголовник, а потрепаться иногда не прочь...»

А сейчас, сегодня им есть о чем потрепаться...

Нет, не пожелал.

Огородников круто свернул во двор, проехал вдоль дома и, найдя место для машины, втиснулся между «москвичом» и «опелем». Заглушил мотор, проверил замки дверей. Сознательно дал себе возможность минуту-вторую побыть в неподвижности.

«Пора», – сказал себе Огородников и, захлопнув за собой дверцу, быстро поднялся на третий этаж. Позвонить не успел – дверь распахнулась, и он увидел на пороге Вандама. Тот был в белых обтягивающих брюках и легких белых шлепанцах. Весь его торс, вся эта гора роскошных мышц была обнажена. Вандам улыбался, понимая, что не может Огородников вот так равнодушно смотреть на него, не может. А тот, и не скрывая своих чувств, некоторое время оцепенело рассматривал прекрасное тело, потом перешагнул порог, провел рукой по плечу Вандама, ощутив расслабленные мышцы, которые под его рукой вздрагивали и напрягались... Но, сжав зубы, с легким стоном взял себя в руки и прошел в комнату.

– Что-нибудь случилось? – Вандам улыбался как-то смазанно, глаза его были затуманены, в движениях чувствовалась лень и расслабленность.

– Да.

– Что-то серьезное?

– Да. – Огородников опустился в кресло, посмотрел на Вандама ясно и твердо. И тот в ответ на этот взгляд сделался как бы трезвее, подтянутее. Исчезла ленца, поволока в глазах, призывность позы. – Задаю вопрос – мы вместе?

– Как всегда, Илья...

– Этого мало. Мы должны быть вместе, как никогда. Возьми вот. – Он бросил на стол перетянутую резинкой пачку долларов. – Там три тысячи.

– За что?

– Я сделал перерасчет... Тебе положено больше, чем ты получил. На три тысячи больше.

– Это же здорово, Илья! Едем в Патайю!

– Только не сегодня, ладно? – спросил Огородников, и столько в его голосе было ярости, что Вандам опешил и его шаловливое настроение тут же улетучилось.

– У меня такое ощущение, что мы и завтра не поедем, – растерянно проговорил Вандам.

– Игрушка здесь?

– Игрушка... А, понял... Здесь.

– Давай ее сюда.

– С глушителем?

– Да. И с полной обоймой.

– Куда-то едем?

– Еду один.

– Я не нужен?

– Вечером.

– Хорошо. – Вандам чуть заметно пожал роскошными своими плечами, поразмыслил, игриво вскинул бровь и только после этого повернулся и, играя ягодицами прошел в другую комнату. Он вернулся через несколько минут с кожаной сумкой на длинном ремне. – Вот, – он протянул сумку Огородникову.

– Игрушка в порядке?

– Как часы.

– Проверять не надо?

– Надо.

– А говоришь...

– Илья, кто бы что бы ни говорил, а такие вещи надо проверять. Всегда.

– Да? – переспросил Огородников и вынужден был признать, что Вандам прав. Он редко оказывался прав, он был глуповат, откровенно говоря, но при его остальных данных глуповатость была достоинством.

Огородников быстро вспорол «молнию», вынул пистолет с неестественно удлиненным стволом, бегло осмотрел его. Обойма действительно была полной. Несколько раз щелкнул пустым затвором. Все действовало, все было в порядке. Он снова вдвинул в рукоять обойму, передернул затвор. Убедился, что патрон в стволе, и, сдвинув кнопку предохранителя, осторожно положил пистолет в сумку.

– Патрон в стволе, ты помнишь? – осторожно спросил Вандам.

– Помню.

– Вот так срочно?

– Мы вместе, да? – Сидя в низком кресле, Огородников смотрел на Вандама, задрав голову, так что на затылке собрались крупные, округлые морщины.

– Как всегда, – механически ответил Вандам, но тут же спохватился – Огородников его уже поправил, когда задавал этот вопрос пять минут назад. Поправил и на этот раз:

– Мы вместе, как никогда. Что бы ни случилось, я никогда не буду катить бочку на тебя. Я хочу знать, что и ты не будешь катить бочку на меня.

– Не буду.

– Что бы тебе ни вешали на уши следователи, что бы мне ни вешали на уши, мы должны твердо знать, что друг друга не предаем. Ты меня понял?

– А что, идет к этому? – Вандам побледнел. – Предстоят встречи со следователями?

– От этого никто не застрахован. Пока все в порядке, но мы с тобой должны об этом договориться заранее.

– Понял.

– Здесь в самом деле была баба?

– Конечно нет! Это я так, разговор поддержать. – Вандам усмехнулся.

– Разговор поддержи, отчего ж не поддержать...Ты меня понял, да?

– Все в порядке, Илья! – горячо заверил Вандам. – Клянусь, что все в порядке!

– Вот и хорошо. – Огородников встал, задернул «молнию» на сумке и направился к выходу. Уже в полумраке прихожей не удержался и еще раз провел рукой по мощному плечу Вандама, задержался у кисти, легонько сжал. – Мне не звони. И никому из наших не звони.

– Понял.

– Пока. До вечера.

И не задерживаясь больше, Огородников сбежал вниз по ступенькам, быстро прошел к машине.

* * *

Проведя долгие годы в местах, где удобства были настолько малы, что вообще вряд ли можно было говорить о каких-то удобствах, Петрович перенес эти условия и в свою жизнь на воле. Он обходился настолько малым, что, казалось, и поныне живет в суровом тюремном заточении. Притом, что временами деньги у него бывали хорошие, большие деньги в полном смысле этого слова. Единственное, что он купил, это полузаброшенную дачку на окраине и двухкомнатную квартиру в городе. И то и другое, естественно, на чужие имена, так как сам он, Осадчий Михаил Петрович, нигде, ни в каких коммунальных, домовых и прочих книгах светиться не желал.

В квартире у него не было ничего, кроме самого необходимого, – железная кровать, которую он подобрал возле мусорных ящиков, матрац, правда, купил, к нему подушку и несколько комплектов белья. На кухне – стол и четыре табуретки. Был еще шкаф, гулкий от пустоты шкаф, в котором висел пиджак и черное затертое пальто.

Да, в комнате стоял низенький столик и два затертых кресла – для бесед длительных и душевных. И конечно, телевизор, хороший телевизор, японский.

Не мог и не хотел Петрович привыкать к городским удобствам, ко всевозможным одежкам, занавескам, шторам, к посуде и кухонным наборам, которые уму пустому и никчемному говорили о достатке и достоинстве.

Вот деньги он ценил, тратил их скуповато, не баловал себя ни заморскими напитками, ни заморскими закусками. Купив однажды водку местного завода и убедившись, что водка неплохая, он брал только ее, а на закуску – хлеб, колбасу, помидоры. На балконе стояло ведро с картошкой, накрытое старым мешком.

Вот и все.

Примерно такой же порядок, такая же ограниченность царила и в душе Петровича. Когда банда засветилась, когда умирающего Воблу вытащили из его дачного подвала и теперь всеми силами городской медицины пытались вытащить с того света, он перебрался в свою городскую квартиру. И целыми днями ходил по дому в длинной заношенной пижаме и шлепанцах на босу ногу. Телевизор работал с утра до вечера, но Петрович убирал звук и включал его, когда передавали новости о расследовании преступления, которое он, Петрович, и совершил.

Нет, Петрович не был кровожадным беспредельщиком, но так уж получилось, что делать, так уж получилось.

Жаль, но ничего не поделаешь.

Петрович не мучился, совесть его молчала, поскольку сказать ей было нечего и упрекнуть его тоже было в общем-то не в чем. Он не превысил пределы разумного, здравого, целесообразного. Крутовато вышло, ну что ж, бывает и еще круче.

В банде, которую он сам же и сколотил, а потом в какой-то момент во главе вдруг оказался Огородников, Петрович держался особняком. Он прекрасно понимал, что надеяться может далеко не на каждого. На Воблу не было у него никакой надежды, он знал, что тот рано или поздно всех их сдаст, просто будет вынужден это сделать. Для Воблы хорошо бы вообще избавиться от всех одним махом, только в этом случае он мог надеяться на дальнейшую свою жизнь. Век оборотней короток. Да и подловатость натуры Петрович чувствовал остро, как какой-то отвратный запах, а от Воблы постоянно несло вонью предательства. Петрович его терпел, поскольку тот все-таки пользу приносил да и Огородников очень уж к этому Вобле был привязан.

Вандам тоже был не по душе Петровичу. Пижон, хвастун, дурак, и опять же нежная дружба с Огородниковым. Нет, не мог он довериться Вандаму ни в чем. Вот Афганец – другое дело, тут Петрович себя не сдерживал и всячески помогал Николаю. Он нравился ему непритязательностью, молчаливой сосредоточенностью. Петрович нутром чувствовал, что Афганец никогда его не сдаст. Он напоминал Петровичу самого себя этак лет двадцать – тридцать назад.

Эти двое ребят, Жестянщик и Забой, тоже внушали Петровичу доверие. Да, они были не очень образованны, они грызлись при дележе, может быть, и туповаты они, и скуповаты, но было в них какое-то кондовое, невыжженное еще чувство братства, дружеской порядочности. Сбежать они могут, обмануть могут, утаить жирный кусок, но заложить... Нет. Не заложат.

Когда начались у Петровича опасные переглядки с Огородниковым, он сразу понял, что ему нужно делать. Внутри банды он сколотил свою банду. В нее вошли Афганец, Жестянщик и Забой. Если к Огородникову льнули Вандам и Вобла, то эти трое поняли, что им надо быть с Петровичем.

Была у Петровича мысль – когда что-то случится, а что-то обязательно случится – он отколется с этими ребятами, и будут они работать вчетвером. Не нужны им ни хитрожопый Огородников, ни красавчик Вандам, ни спесивый, как индюк, Вобла. Оборотни опасны для всех, они ведь тоже хотят уцелеть и просто вынуждены время от времени сдавать то одних, то других.

И когда с экрана телевизора посыпались страшные новости, когда Петрович увидел, как из его подвала вытаскивают это вонючее собачье дерьмо, когда с искренней болью увидел простреленную голову Афганца, он сразу почувствовал холодный ветерок за спиной, этакий свежий сквознячок. Чутье никогда его не обманывало, и если он попадался, то только потому что пренебрегал этим волчьим нюхом, не верил ему, а когда убеждался в истинности своего предчувствия, было уже поздно.

На этот раз Петрович решил не рисковать.

– Линять надо, – сказал он себе.

Единственное, что ему оставалось сделать в этом городе, это связаться с Жестянщиком и Забоем – договориться о связи, о совместной, как говорится, деятельности.

Петрович позвонил Жестянщику – тот был на месте. Тот всегда был на месте, поскольку вкалывал все свободное от ночных занятий время, зарабатывая едва ли не больше, чем в банде Огородникова.

– Здравствуй, дорогой, – сказал Петрович. – Узнаешь?

– Узнать-то узнал, – сразу заволновался, занервничал Жестянщик. – Телевизор смотришь?

– Слушай сюда. – Петрович помолчал, подумал. – Твой приятель далеко?

– Рядом.

– Заглянули бы...

– К тебе?

– Разговор есть.

– Что-то новенькое? – забеспокоился Жестянщик и Петрович, кажется, даже увидел его в этот момент – руки по локоть в масле, в ржавчине, залысины, редкие волосенки, витающие над загорелым черепом, и рядом, конечно, невозмутимый Забой.

– Загляните, ребята. Прямо сейчас. Не откладывайте... Я буду ждать.

И Петрович положил трубку. Он прикинул про себя, что им потребуется полчаса, чтобы отмыться и привести себя в какой-то божеский вид. Потом они заглянут в магазин, купят водки и колбасы... Примерно через час должны быть.

Жестянщик и Забой пришли через сорок минут. Как и предвидел Петрович, с водкой и колбасой.

Сели на кухне.

Забой, с угластым лицом, с выпирающими скулами, с надбровными дугами, молча и сосредоточенно нарезал колбасу, открыл обе бутылки сразу, поставил на стол стаканы. Все это он проделывал не раз, Петрович выпивал только с этими ребятами. И им было лестно, и у него оставалось чувство, что пьянка не зряшная, ребята проникаются благодарностью к нему, приручаются.

– Будем, – сказал Петрович и первым выпил всю свою дозу, где-то грамм под сто пятьдесят. – Быстро приехали... Как добрались?

– Частник подбросил.

– Тогда всем можно пить, – улыбнулся Петрович, показав длинные желтые зубы. – А то я подумал, неужели ребята на своей приедут...

– Ни фига! – с нервной радостью воскликнул Жестянщик, уловив в этих словах похвалу. – Нас на этом не проведешь!

Петрович был печален, улыбка у него получалась какая-то вымученная. Поставив локти на стол, он провис так, что плечи его оказались где-то возле ушей. Когда Забой хотел было разлить вторую бутылку, он его остановил.

– Погоди, малыш, время еще есть...

Забою понравилось, что такой сильный и влиятельный человек называет его малышом, и в ответ лишь кивнул. Хорошо, дескать, подождем.

– Про Колю знаете?

– Каждый час показывают! – не то возмутился, не то оправдался Жестянщик.

– Про Воблу тоже знаете... Началась раскрутка, ребята. Пора линять.

– Да мы хоть сейчас!

– Следы надо зачистить... Думаю вот что... Про Воблу они нам мозги пудрят. Я думаю, что Вобла заговорил. Он чувствует себя лучше, чем нам показывают... Илья тоже поплыл... На Вандама надежды нет, какая может быть надежда, если он с Илюшей в одной постельке спит...

– Гомики?! – ужаснулся Жестянщик.

– А ты не знал?

В этот момент раздался звонок.

Это был Огородников.

Петрович заверил его, что в квартире он один, что готов встретиться, что тот может приезжать.

– Илья звонил, – пояснил он ребятам, положив трубку. – Не нравится мне этот звонок... Юлит Илья. Незачем ему ко мне ехать. Он не был здесь и в более спокойные времена, а тут вдруг понадобилось... Нехорошо это. – Петрович говорил медленно, негромко, раздумчиво водя вилкой вокруг куска колбасы. – Вместе будем работать? – Он поднял голову и посмотрел на Жестянщика и Забоя. – Без всех этих оборотней, без гомиков и комиков... А?

– Давно хотел сказать тебе, Петрович! – закричал Жестянщик и вскочил со своего места.

– Сядь, – тихо сказал Петрович. – Значит, так... Даю наводку – Илюша. Он не остановится... Если со мной что случится, с ним надо разобраться. Сможете?

– Петрович! – шепотом вскричал Жестянщик и опять вскочил.

– Сядь, – не поднимая головы, проговорил Петрович. – Времени нет. Он сейчас будет здесь. Мне надо с ним поговорить. Но мне не нравится, что он сюда едет. Мы с ним договорились, что он не будет сюда ездить. А он едет... Это нехорошо. Мне это не нравится... Когда вы, ребята, здесь, я спокоен, вы не подведете, вы свои люди... А они все чужие. Оборотни.

– Только скажи, Петрович, – подал голос Забой.

– Я и говорю... Пока он гуляет... мы все на волоске. Вам ясно, о чем я говорю?

– Куда яснее! – Жестянщик положил на стол тощеватый кулачок. – Скажи, Гена! – обратился он к другу.

– Ему надо спасаться, ребята... Пока мы живы, он в опасности. И Вобла, и Афганец на его совести. – Петрович врал, но сам верил в то, что говорит. Он доберется и до вас... Не забывайте о нем. И еще одно... Если со мной что-нибудь случится... Вы дали слово, да?

– Петрович! – Жестянщик ударил себя кулаком во впалую грудь. – Век свободы не видать! Гена, скажи!

Забой кивнул молча, но Петрович понял, что на этого парня он может положиться.

– Вам есть где перекантоваться? – спросил Петрович. – А то могу дать адресок, а?

– На Донбасс рванем, – сказал Забой. – Как раз мои ребята под землей бастуют, подниматься отказываются. Спустимся к ним, там нас и атомной бомбой не возьмешь. Поселок Первомайск. Там заляжем.

– Где ты, Гена, живешь, я знаю, – сказал Петрович. – Найду. Дома кто-то остается?

– Мать остается, сестра... Дядька. Они будут знать.

– Хорошо, не потеряемся... – Петрович поднялся. – Все. Выметайтесь. Мне еще марафет навести надо. Я же ему сказал, что в квартире один, чтоб вас не подводить, – слукавил Петрович, зная, что и эти слова ребятам понравятся. – Повторяю – бойтесь Илюшу. Он вас в покое не оставит. Вот ключ от этой квартиры... Берите, авось пригодится.

Ребята ушли, Петрович из окна проводил их взглядом, убедился, что ушли они вовремя, с Огородниковым не столкнулись во дворе, и вернулся на кухню навести порядок. Спрятал вторую бутылку водки, остатки колбасы, стаканы поставил на подоконник.

* * *

– Прости Петрович, прости, дорогой, прощаться пора, – бормотал Огородников, механически управляя машиной и не видя ни встречного движения, ни огней светофоров, ни постов гаишников. Но все получалось, сходило с рук и мелкие нарушения, которые проскальзывали у него время от времени, оставались без последствий. Не свистели вслед гаишники, не гудели сзади нервные самолюбивые «мерседесы», которые чувствовали себя просто вынужденными всех обгонять, требовали к себе на дороге особого отношения, будто все машины даже обязаны были шарахаться в стороны, прижиматься к обочинам, униженно и благодарно пропускать задрипанную, насквозь проржавевшую иномарку.

Но не видел Огородников никаких «мерседесов», перед его глазами лишь дергалась минутная стрелка на приборной доске. Часы громко тикали, и каждый их удар болезненно отзывался во всем теле, в сознании, отражался на положении стрелки спидометра.

Опаздывал Огородников и видел, знал, что опаздывает. Он хотел встретиться с Пафнутьевым не только из послушания и показного правосознания. Пафнутьев должен был обеспечить его алиби. Разговаривая с ним по телефону, Огородников обронил слова, о которых теперь пожалел: «Не надо, Павел Николаевич, нам больше созваниваться, приезжайте, буду ждать». И теперь он должен был во что бы то ни стало без четверти два быть в своей конторе – сонным, усталым, расслабленным.

Во двор Огородников въехал с гораздо большей скоростью, чем требовалось. Выигранные секунды могли легко обернуться проигрышем – если бы Петрович увидел в окно, как въезжает Огородников, все могло полететь к какой-то там матери. Насторожился бы старый уголовник, заопасался бы, глаз бы не спускал с гостя. Но тот знал – в другую сторону выходят окна квартиры Петровича. Но для себя Илья Ильич вывод сделал – плохо он себя ведет, не безошибочно. Надо взять себя в руки, надо сосредоточиться на несколько минут, постараться отрешиться от всего, что сейчас должно произойти.

Так он и сделал.

И как ни мало времени оставалось, он все-таки заставил себя остаться за рулем и, сведя ладони вместе, плотно их сжав, закрыв глаза, унесся к холодным снежным вершинам, к бездонным ущельям и горным обвалам, к снежным лавинам, к темно-синему до черноты небу, на котором даже днем можно было рассмотреть яркие, сильные звезды. А продрогнув до костей на космическом ветру, вернулся Огородников на землю, в свой город, в свою машину, вернулся и понял, что готов действовать.

Он взял сумку за длинный ремень, небрежно набросил ее на плечо, захлопнул дверцу машины, повернул ключ, об этом он тоже помнил. Поднявшись на третий этаж, некоторое время стоял у двери, стараясь успокоить дыхание. Несколько раз глубоко вздохнул. Сердце продолжало колотиться, но Огородников чувствовал, что он уже в норме. Открыв сумку, не глядя нащупал там, в темноте, прохладную сталь пистолета и сдвинул предохранитель. Теперь он был полностью готов к тому, чтобы исполнить задуманное. Задернув «молнию», Огородников еще раз набрал полную грудь воздуха, выдохнул и нажал кнопку звонка.

Дверь открылась сразу, будто Петрович стоял у двери и через глазок рассматривал гостя. Промелькнула в сознании Огородникова опаска – не видел ли Петрович, как он сдвигал предохранитель на пистолете, на заподозрил ли чего, но тут же себя успокоил, ведь он не вынимал пистолет из сумки.

– Входи. – Петрович отступил в сторону, пропуская Огородникова в прихожую.

– Привет. – Огородников пожал длинную костистую ладонь Петровича. Сумку он все еще держал на плече и, пока хозяин возился в прихожей с замками, успел осмотреться. Ничто не насторожило его, ничто не вызвало подозрений. Подойдя к подоконнику, увидел несколько стаканов. Три из них были влажные. С кем-то пил Петрович совсем недавно, с кем-то сидел, с кем-то трепался. Значит, все правильно, чутье его не подвело – когда он звонил, здесь кто-то был.

Услышав шаги, Огородников отошел от окна и сел в кресло напротив телевизора. На журнальном столике остались крошки. Все убрал Петрович, все рассовал по шкафчикам, а вот крошки остались. Значит, он трапезничал не один. Ну да ладно, теперь уж деваться некуда, надо дело делать.

– Что-то случилось? – спросил Петрович, устало опускаясь в кресло и вытягивая перед собой длинные ноги. Руки он скрестил на впалом животе, истерзанном болезнями, подхваченными в лагерях, зонах, пересыльных тюрьмах.

– Случилось. – Огородников прекрасно знал, как себя вести. Сейчас Петрович насторожен и может выкинуть нечто непредвиденное, его надо огорошить чрезвычайной новостью, чем-то из ряда вон. И некоторое время он будет пребывать в состоянии полной беспомощности, его воля, способность к сопротивлению на какое-то, пусть короткое, время будут парализованы.

– Что же заставило тебя, бросив все дела, мчаться сюда сломя голову? – с улыбкой произнес Петрович, исподлобья наблюдая за Огородниковым.

– Ты засветился.

– Да? Как же мне это удалось?

– Отпечатки, Петрович, ты оставил в той квартире отпечатки. Их сняли, заложили в компьютер, и через несколько минут на экране появилась твоя физиономия, номера статей, адреса зон и прочие милые подробности из твоей жизни.

– Не может быть. – В голосе Петровича прозвучали нотки сомнения, озадаченности.

– Я просил тебя всегда перед делом смазывать пальцы клеем? Просил? Всем вам вручил по тюбику и крепко-накрепко наказал обязательно смазывать пальцы. Ты смазал?

– Не помню...

– Не вспоминай, Петрович. Не удосужился. Сейчас будет выпуск новостей, и ты увидишь себя на экране. Не знаю, какую фотографию они нашли в уголовном деле, но что она есть – это точно.

Огородников резко сунул руку в карман, вынул платок и протер вспотевшую лысину. И заметил, что, когда рука его нырнула в карман, дернулся Петрович подобрался, приготовился к прыжку, но, увидев платок, тут же обмяк и устало прикрыл глаза.

И понял Огородников – другого момента, лучшего, чем этот, у него не будет. И хотя внутри у него все было напряжено и сжато, мелкая пакостная дрожь вдруг возникла в руках, он не торопясь расстегнул «молнию» сумки. Петрович сидел, вытянув ноги в домашних шлепанцах. Быстро встать, находясь в такой вот позе, он не сможет.

Сунув руку в сумку. Огородников нашарил там рукоятку и, ощутив под указательным пальцем вздрагивающий лепесток курка, вынул пистолет. Петрович удивленно вскинул брови, но не шевельнулся.

– Прости, Петрович... Ты знаешь законы...

– А ты их не знаешь. Так себя не ведут...

– Когда-нибудь я их тоже буду знать, – сказал Огородников и, вытянув руку с пистолетом по направлению к впалой груди Петровича, прикрытой заношенной пижамой, несколько раз нажал курок. После каждого выстрела тело Петровича вздрагивало, сам он морщился, кривился, но, когда выстрелы прекратились, Огородников с ужасом увидел, что Петрович улыбается.

– Ты труп, Илья, – чуть слышно, но внятно произнес он и серые, уже неживые, губы раздвинулись в улыбке. – Ты труп... – То ли не чувствовал он боли, то ли было нечто такое, что дало ему силы отодвинуть на время боль, но смерть уже шла по его телу, распространяясь от дыр в груди во все стороны, оставляя пока сознание живым, и смог, смог он еще раз повторить эти слова: – Ты труп, Илья...

– Очень хорошо, – быстро ответил Огородников.

Он был в эти минуты таким же серым, как и мертвый уже Петрович, но действовал быстро и четко. Сунул пистолет в сумку, задернул «молнию», осмотрел комнату. Ничто не привлекло его внимания. Он прошел во вторую комнату, но и она была пуста. Железная кровать, матрац без простыни, подушка без наволочки, обвисший, пустоватый пиджак на спинке стула – на Петровиче этот пиджак висел так же, как и на вешалке.

– Прости, Петрович, прости, дорогой... Не было другого выхода, – проговорил Огородников, выглянув уже из прихожей. Он прислушался у двери, переждал невнятный шум на лестнице, дождался полной тишины и осторожно выскользнул на площадку.

Огородников знал о себе, о своей внешности некоторую особенность – случайный человек, встретив его на улице, в подъезде, в темном и глухом переулке, никогда не заподозрит в нем что-то опасное. Более того, он вообще его не увидит, как не видят почтальонов, дворников, нищих. Толстый, лысый коротышка с вислыми щеками и сонным взглядом не вызывал у людей не то что подозрительности, никакого интереса не вызывал. И стоило Огородникову спуститься на один этаж и отойти от квартиры Петровича, он почти уверился в том, что ушел удачно.