Текст книги "Стихи разных лет"

Автор книги: Виктор Широков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 6 страниц)

1

Еще не начало смеркаться, ещё под крышами натек, как будто мог декабрь сморкаться в огромный носовой платок.

Начало мало эстетично, но вся зима была больна, и было ей глотнуть привычно стакан рассветного вина.

И было вдоволь аспирина, что растолченный в порошок, слежался снегом по низинам и шел на вынос хорошо.

Предновогодняя шумиха совпала в нашем доме с тем, что со зверьем хлебнули лиха мы в духе общих перемен.

Был быт налажен и устроен, в дому царил философ-пес, и он был дьявольски расстроен, когда котенка я принес.

О, это целая новелла, как кот нашелся, как везли, как дотащили неумело и чуть себя не подвели.

Так вот: котенок черн, как сажа, черней, чем ночью небосвод, был главной дочкиной поклажей, предметом споров и забот.

Его нашли мы в Верхневолжье под полночь в смешанном лесу; и вновь символикой встревожен держу я время на весу.

При общей дьявольской окраске котенок был безмерно мил.

Его создатель без опаски на шейку бантик нацепил.

Был бантик бел, и тоже белым мазнули брюшко, и легко подушки лап покрыли мелом

(а может, влез он в молоко).

Так вот: безжалостной рукою судьбы (моей!) кот вдвинут в дом; и флегматичный от покоя пес начал понимать с трудом, что столь обжитое пространство как пресловутая шагрень имеет свойство уменьшаться и каждый час, и каждый день; что ни кусок сейчас – то с бою; что ласку следует делить с пришельцем; что само собою кот будет драться и дерзить.

В самом спокойствии кошачьем есть вызов приземленным псам – им не дано соприкасаться так с небом, спринт по деревам.

Собаки скроены иначе, у них особая стезя, свои служебные задачи, а их описывать нельзя.

Едва ли кто так будет предан владельцу, так снесет пинок, и жить не перейдет к соседу, хоть там повышенный паек.

И вправе требовать вниманье к себе ответное...Но мы свои внезапные желанья исполнить все-таки вольны!

Так вот: был мною кот на равных введен в наш дом под Новый год, а это было столь недавно, и что ещё произойдет.

Какие новые страницы своей рукой напишет жизнь; повествованье наше длится сквозь временные рубежи.

Здесь стоит вспомнить о подмене одной коллизии другой; одно и то же время в темя нам дышит и ведет рукой; но мы не думаем об этом и вводим в круг своих забот того, кто будет их предметом, неважно пес он или кот.

2

Меня давно тревожит елка, ведь это главное звено в чреде событий, кривотолков; ведь ею все завершено.

Она как острая иголка сшивает дни в единый год; с ней весело, хотя и колко, а без неё – наоборот.

Как, где обычай мог родиться, я не отвечу, не готов; но самой главной из традиций считаю проводы годов и встречи новых лет; за далью чтоб ждал меня грядущий день; чтоб не морочила печалью опять новелла про шагрень.

И как тут обойтись без елки! её колючества смелы.

Ее не ставят втихомолку и не дают из-под полы.

Смолистая, она упряма и не меняет запах, цвет, укрась её хоть грудой хлама, справь самый модный туалет.

Ее новаторство – в стремленье остаться лишь самой собой и – между строчек – посрамленье удобной липы городской...

Вся – из лесу, вся – первозданность, колючая – не приручить; и стройность – не пустая странность, кто скромен – не велеречив.

Ее подвески, бриллианты, колье, что в несколько рядов, всего лишь точные гаранты бесценности её плодов.

Ель не нуждается в елее или чтоб служка глазом ел; и чем смолистей, тем смелее...

Вам каламбур не надоел?

Мне нужно сделать передышку в рассказе. Скоро Новый год.

Тетрадь – за пазуху, под мышку...

И где там, как там пес и кот?..

31.12.85

1986 год

ПЕРСОНАЖ

Вот он – я, смешной и пылкий, книгочей и дуролом; я – с шипучею бутылкой; я – за письменным столом; я, живущий в ус не дуя; я, подстриженный под ноль; не сказавший слова всуе и разыгрывавший роль.

То в сандальях, то в ботинках, то в кирзовых сапогах; разодетый, как картинка, и в последней из рубах.

Перед взором словно фото годы, месяцы и дни; прерываться неохота: персонаж-то мне сродни.

С бесконечным интересом длю воскресное кино.

Только за парадным лесом есть ли дерево одно, то, которое покажет, чем душа моя жива, ведь она одна и та же, как ни разнятся слова.

Жизнь свою перелистаю, то-то воли дам рукам и стихов крылатых стаю разгоню – аж к облакам...

22.03.86

ВДРУГОРЯДЬ

Л.Ю.

Славно все же бывает на свете – вспоминается то, что забыл...

Я вдругорядь товарища встретил, словно в юность фрамугу открыл.

Мы полвечера с ним говорили про обиды давнишние, но чай не пили и кофе не пили, и не пили сухое вино.

Черт ли выкинул это коленце или ангел убавил вину...

Показал он мне сына-младенца, поглядел я на третью жену.

Чуть заметил, не трогая, книги; и растрогали нас не стихи, а какие-то давние миги и нелепые наши грехи.

Я бубнил про наветы и сплетни, он талдычил, что надо худеть, чтобы новое тысячелетье без одышки легко одолеть.

Мне за сорок, ему скоро сорок, а мы вроде болтливых сорок о приятелях давних и спорах раскричались, забывши про срок.

Между тем кукарекнула полночь, мне пришлось собираться домой; друг и тут деликатную помощь оказал, проводив по прямой.

Лишь в автобусном коробе гулком понял я, что который уж год я петлял по глухим закоулкам, избегая веселый народ.

Я лелеял нелепую хмурость, ею близких своих изводил, потому что боялся за юность, знать – ушла, а вернуть нету сил.

Что же, есть хоть осьмушка столетья, чтобы встретить достойно конец века, чтоб наши взрослые дети с уваженьем сказали: "Отец".

Впрочем, это не главное, если воплощаются в слово мечты, остаются пропетые песни и пройденные вместе мосты.

Пусть прокатится гулко столетье, словно обруч, гремя о настил...

Я вдругорядь товарища встретил, но о главном ещё не спросил.

11.05.86

На Палихе актриска жила.

Впрочем, может быть, нынче актриса...

Помню, как провожал до угла.

Помню влажное имя – Лариса.

Помню, яблони жадно цвели.

Помню пышные перья заката.

Помню, белые клипсы легли на большую ладонь виновато.

Помню тихую-тихую ночь.

Помню долгие-долгие речи.

Помню, было, казалось, невмочь расставаться в преддверии встречи.

Помню, как обжигалась ладонь о ладошку, чтоб позже ночами жег невидимый миру огонь, на бессмертный вопрос отвечая...

Шорох платья, и стук каблуков, и руки улетающей промельк, розовеющий край облаков...

Но вот что разлучило – не помню.

7-17.05.86

Пляж, где радости нет умолку.

Все попарно и все в обнимку.

Сосен сдвоенные иголки, точно женские "невидимки"

3.08.86

Говори со мной о многом.

Говори, как сверкает над отрогом край зари; как просеян звездным ситом лунный свет; как бывает ненасытен голод лет; как бывают безрассудны игроки; как рассудку неподсудны две руки...

3.08.86

МЕТАМОРФОЗЫ

Дирижеру Джансугу Кахидзе

Рояль, откинув черное крыло, присела, далеко не отлетая.

Уродице трех лапой повезло: её пригрела человечья стая.

Летучая чудовищная мышь, в провинции ты реешь и в столице, то жмешься к полу, то впотьмах летишь многопудовой птеродактилицей.

Наездник твой, кудесник, что комар, так тонок на корриде в черном фраке.

Твой писк, твой крик наивен как кошмар бегущего по лесу в полном мраке.

О, как суставы по ночам скрипят, отпотевая грузной древесиной!

Клавиатуры вытянутый ряд зубопротезен, хоть оскал крысиный.

Надежен панцирь щитомордовой шкатулки, музыкальной черепахи, когда лежишь, повернута порой кверх брюхом, вся – во прахе и на – плахе.

Но если твой наездник, твой факир, вдруг извлечет нам Брамса или Листа, рояль, ты сразу – прелесть, ты – кумир, в мгновенье это все мы роялисты.

Так не стесняйся, яростней топырь свои копыта оркестрантам в лица; пусть дирижер вспорхнет, как нетопырь; он – твой сообщник, человеко-птица.

Рояль, всегда с тобою рядом жаль бесхвостого котенка пианино; ни веса, ни осанки; лишь эмаль зубов двуцветна да оскал крысиный.

О, если бы сыскался крысолов, что всех бы вас сорвал из обиталищ и заманил игрой волшебной в ров, я был бы среди вас, как ваш товарищ.

Как вы малоподвижен и тяжел, на уверенья, как и вы, доверчив; и так же мне опасен произвол красивых женщин, если в сердце вечер.

Рояль, лети как глянцевитый жук или ползи как Божия коровка;

Мне больше заниматься недосуг сравненьями и вообще неловко.

Шумит оркестр: гудит виолончель, как чайки перепархивают скрипки, а ты – в углу, вертится карусель и без твоей праящерской улыбки.

Тебя забыл заезжий дирижер, наездник твой в гастрольной лотерее.

Рояль, рояль, без струн, как без рессор, скакать накладнее и тяжелее.

Втяни же в брюхо куцее шасси и вырули на летную дорожку...

О, как ещё летают по Руси чудовища в прозрении сторожком!

9.08.86

Цвета соли с перцем волосы, губы солнцем сожжены...

Не бывает слаще голоса разъединственной жены.

Пусть она отменно выложит, как и в чем ты виноват; но зато поправит выжженный на плечах твоих халат.

Но зато позволит нежиться на кровати день-деньской, и полна морскою свежестью, не тоскою городской.

9.08.86

Пицунда

ДИАЛОГ

Говорила о новой работе, как сменить сапоги и пальто; а мне слышалось: "Кто ты мне?", "Кто ты?",

"Неужели друг другу никто?".

Был пейзаж за окном безотраден.

Моросил затянувшийся дождь.

От незримых царапин и ссадин сердце слабое кинуло в дрожь.

Но выгравшись в сюжет диалога, я острил, что зима не страшна, что не вижу достойней предлога, чем укрытые снегом дома.

Ледяная колючая сказка нам милей, чем осенняя пыль.

Даже ветра случайная ласка подымает алмазную пыль.

Если только не думать при этом о квартплате, еде и тепле; если жить, словно малые дети на бездумно-волшебной земле.

Но прорех ещё жизненных много, и заботами полнится дом; и врывается в ткань диалога нескончаемый дождь за окном.

19.10.86

Кто-то, кажется, Кафка, сказал о том, что повторялось тысячекратно: человек потерян в себе самом безвозвратно.

Но ведь можно построить себя, как дом, если нравственно ты не калека...

Человек потерян в себе самом, важно найти в себе человека.

21.10.86

АРТЕФАКТ

Незабываемы практические занятия по анатомии: все мы, первокурсники, что-то препарировали, тщательно выделяя каждый нерв, каждый сосудик, каждое мышечное волоконце...

И вдруг резкий голос педагога

( чуть ли не Бога) возвещал: "Артефакт!" ( т.е. игра природы, ошибка природы; то, чего быть не должно, но изредка случается).

Поэзия – артефакт реальности, зыбкая игра воображения, и все-таки она существует, поэзия!

21.10.86

Ты, помнится, меня спросил о жизни, явно, между прочим.

Своим распределеньем сил ты был, конечно, озабочен.

Ты продолжал свой марафон.

Бежал. Подпрыгивал, как мячик.

Что я? Всего лишь общий фон.

Обыкновенный неудачник.

А как живу? Да все пишу.

То громче кажется, то тише.

Спрессовываю жизнь свою в упругие четверостишья.

24.12.86

1987 год

КАК БАБОЧКА

Неумолим к мечтам возможностей предел.

Не помню, кто сказал про пальцы брадобрея...

Я прожил эту жизнь не так, как я хотел.

Пусть к дочери судьба окажется добрее.

Уходит день и час, и не остановить мгновенья, и нельзя надеяться на случай.

Сердца соединить едва ли сможет нить взаимности простой, когда ты невезучий.

К тому ж узка стезя, я пробовал, друзья, пролезть бочком в ушко, да только застреваю...

Кто муж, а не дитя, тот знает, что нельзя, раздваиваясь, жить, любовь в себе скрывая.

Двойное бытие прекрасно на словах.

Как радуга зимой слепит двойное зренье.

Но бедная любовь тотчас потерпит крах, не выдержав тоски двойного притяженья.

Я локон отверну, как кокон разверну...

Знакомое лицо, как бабочка, взовьется...

Я верю, что ещё сумею и верну на крылышки пыльцу с волшебной позолотцей...

21.01.87

ЕЩЕ

Прекрасно юное Еще, когда, не зная правил, ещё под небосвод плечо бездумно не подставил.

Когда по радуге гулял бездомно и бездымно, когда души не оголял и рифмовал невинно.

Еще я водки не распил с очередным иудой, ещё не пущен на распыл был гений в пересудах.

Я как в колодец загляну в расплесканную юность.

Я полететь готов ко дну, лишь бы мечта плеснулась.

О, где ты, давнее Еще, где кулаки не сбиты, где дышат в спину горячо вчерашние обиды.

Я меньше сделал, чем хотел, чем мог, замечу гордо, когда б не цепь бездушных тел и ханжеские морды.

И все же звонкое Еще не растерял я в склоках.

Оно, раскручено пращей, ещё взлетит высоко.

Еще не заблужусь в лесу привычек, впрямь не промах, вновь ворох песен принесу, как в мае цветь черемух.

Так славься, зрелое Еще, когда противу правил под небосвод свое плечо ты радостно подставил.

З.02.86

Мне пишется не в кабинете среди разостланных бумаг, а на закате и рассвете лишь на ходу, где весел шаг.

В метро, в трамвае, в электричке, где жизнь сама против длиннот.

Пишу порой огрызком спички на коробке, а не в блокнот.

Мне дышится не углекислым коктейлем; нужен ли резон, чтобы вобрать в стихи и в мысли грозой процеженный озон?!

В лесу, на поле и у речки, а не среди зеркальных зал я подобрал свои словечки, на нитку ритма нанизал.

3.02.86

Жизнь, ты спроси про мои три заповедных желанья...

В детстве хотелось любви.

В юности – просто вниманья.

Зрелость наморщила лоб.

Видно, боится прогаду.

Белый некрашеный гроб стал почему-то в усладу.

Если же, впрочем, сожгут – пепел пусть сразу развеют...

Столько обиженных ждут там, где и молвить не смею.

Вот что снедает меня.

Вовсе не жажда признанья.

Только б частицей огня в общее кануть сиянье.

3.02.87

В ИРКУТСКОМ МУЗЕЕ. ГОДЫ СПУСТЯ

В Иркутском музее совсем малолюдно.

Здесь не был лет десять, вот встретились вновь.

Жилось мне несладко. По-всякому. Трудно.

Работа. Учеба. Стихи и любовь.

Иду, не спеша, по квадратам паркета.

Мне эта коробка музея тесна.

На улице лето. Сибирское лето.

А я все ищу, где былая весна.

Давно ли с путевкой ЦК комсомола спешил в агитпоезд и ездил на БАМ.

Где были времянки и гомон веселый – сегодня уютно добротным домам.

Какие события грянули в мире!

За век прокатилось четыре войны.

"Портрет неизвестного в синем мундире" все так же спокойно глядит со стены.

Мы тоже пройдем как безвестная поросль, и повесть о жизни вместится в строку; но совесть людская есть главная новость, и мы у грядущего вряд ли в долгу.

Потомки отыщут записки, портреты.

Рассудят пристрастно, что "Против", что "За"...

И кто-то пройдет, не спеша, по паркету и глянет внимательно всем нам в глаза.

7.07.87

ПАРИТЕТ

Когда ХХ век клониться стал к закату, взамен обычных вех что дал он виновато?

Не вольный труд в тиши и многих чад крестины – безверие души и жизнь без благостыни.

Не светлую мечту о красном воскресенье, а – пробки на мосту и гонки опасенья.

Достигнут паритет двух стран вооружений, и промискуитет стал нормой отношений.

22.07.87

ВЕРНОСТЬ ЧУДУ

А, знаешь ли, о чем я буду писать стихи?

Мне чудятся везде, повсюду твои духи.

Твои раскинутые руки.

Твои глаза.

Твои заклятья о разлуке все три часа.

Твой голос и твоя улыбка.

Твой сноп волос.

О, как же память цедит зыбко!

То бровь, то нос.

Детали. Случаи. Фрагменты.

Овал лица.

Не исчезают сантименты и жгут сердца.

Пусть не стареет верность чуду, пускай стихи – вот эти – пронесут повсюду твои духи.

6.12.87

1988 год

БОЛЬНАЯ БАЛЛАДА

Средь тленья, гниенья, распада приходится строить и жить.

А муза сказала: "Не надо, нельзя о дурном говорить!

Дружок, веселись до упаду, тяни наслаждения нить..."

Но я ей ответил, что надо всегда обо всем говорить.

Тянулась больная баллада.

Баланда успела остыть.

Вновь шепотом муза: "Не надо, нельзя о дурном говорить!

Забудем видения ада и будем друг друга любить..."

Но я задолдонил, что надо всегда обо всем говорить.

Дыханье устало от смрада.

Изнанка успела прогнить.

А муза твердила: "Не надо, нельзя о дурном говорить!

Подумаешь тоже досада, что вирусам хочется жить..."

И хмуро я буркнул, что надо всегда обо всем говорить.

Пока нет житья от разлада и есть на свободу запрет, покуда нельзя без доклада в чиновный войти кабинет, пока дорогая награда отнюдь не для лучших венец, покуда не снята осада с наивных и честных сердец.

Претит суета и услада и хочется в голос завыть среди исполинского ада, в обжорстве явившего прыть.

И даже средь райского сада, увы, не сумею забыть, что надо, что надо, что надо всегда о больном говорить.

25.01.88

СУДЬБА

Ежели мы примем за искомое вдруг существованье насекомое, каждая певучая строка будет стрекотать наверняка.

Если окружат нас как флотилии чешуей покрытые рептилии, и тогда стихотворенья ток скажет: "Человек не одинок!"

Если спросят, что приму охотнее – жизнь растения или животного, то отвечу: лишь судьбу свою, тем живу и потому пою.

4.01.88

СНЫ

Почему-то ночью стали сниться радужные человеко-птицы.

Я не раз твердил себе растерянно:

"А живет ли человек-растение?"

Руша настроенье беззаботное, думал: "Есть ли человек-животное?"

Наконец вставал вопрос-итог:

"А бывает человеко-бог?

Человеко-бык?" Опять по кругу гнал сомнений крошечную вьюгу.

Застревали мысли, как осколки:

"Людо-змеи? Человеко-волки?"

Сон прогнав, навек лишив покоя, главное во мне проснулось: "Кто я?"

4.01.88

ПРАВО НА ИМЯ

В.Х.

Век в имени сияют Рим и лев, веленья миру выписаны грубо, и до сих пор рыдают нараспев о солнце обмороженные губы.

Бел хлеб, – я говорю, – но мил лимон, и как года догадкою не мерьте, все так же молод синий небосклон и перевертень не боится смерти.

Алмаз в родстве с пылающей землей, а трос не может быть второго сорта; пусть мусор в голове сжигает зной и разумом наполнена реторта.

Пускай копыто опыта полно, но Мефистофель промахнется снова; заведено судьбы веретено, зане девиза нет превыше слова.

Нам гласных гласность в настоящий миг важнее, чем согласие согласных; поэт – не гид, он производит сдвиг в природе горней, что куда опасней.

Нет реверанса вычурности в том, чтоб оглянуться, смысл ища в оглядке; и мот словес вернется в отчий дом и с модою не раз сыграет в прятки.

Пусть видит каждый, кто душой не слеп: сейчас над поэтическим престолом взошли его навеки молот, серп; и Хлебников нас обступил простором.

14.02.88

ЗИМОГОР

Мне – 42. Когда б – температура, я умер бы от страха в тот же миг, но жизнь – конвейер, портится фигура; и вот уже я не мужик, старик.

Большой привет! Смените интересы.

Смотрите телевизор, черт возьми!

Там тоже есть и метры, и метрессы, и много восхитительной возни.

Возьмите побыстрее ноги в руки и сдайте на анализ вашу мысль, и не пилите сук, поскольку суки поддерживают на мизинцах высь.

Я, видно, из породы скупердяев, боюсь считать остатние года; и нет ни слуг, ни подлинных хозяев, лишь расплодились горе-господа.

Им нравится веселое молчанье, им хочется надежнее сберечь волынки иностранное звучанье и балалайки скомканную речь.

Гудит апрельский ветер за стеною, фрамуга выгибается дугой; и я захвачен возрастной волною, я словно тот же, но уже другой.

И все мои баллады кочевые трассируют, что жизнь одним права, ведь не склонилась на упрямой вые шального зимогора голова.

Итак, вперед, не признавая порчи, не занимая лучшие места; очередной апрель раскроет почки и скоро брызнет свежая листва...

23.03.88

ВОСЕМЬ С ПОЛОВИНОЙ

Причудливая цепь ассоциаций: печаль снаружи и любовь внутри; и если чист ты – нечего бояться, садись на место и кино смотри.

Текут воспоминания ребенка.

Стегает бич взаимных укоризн.

Порою рвется старенькая пленка, она длиною с прожитую жизнь.

Друзья. Враги. Наставники. Соседи.

Ученики. Любовницы. Жена.

Те заняты едой, а те – беседой.

И всем судьба воздаст свое сполна.

Смотрю кино, как будто жизнь листаю.

Туман в глазах. Скорей очки протри!

Я – не герой, так что же повторяю:

"Как грешен я! Мне скоро сорок три".

Зачем страшны мне жалкие угрозы раскрепощенных кино-героинь, и псевдоромантические слезы горьки, как настоящий героин?!

Наверно в том и кроется отвага, чтоб, зная участь, не бросать руля и не спускать перед бедою флага, все вынести и вновь начать с нуля.

5.06.88

ДАЛИ – 88

Остр ли скальпель грядущих идей, хрупок череп столетий – не знаю...

Толковище картин и людей.

Бесконечная пытка глазная.

Сатурналий круговорот.

Андрогина немое моленье.

Черной вечности траурный грот.

Рана-рот в ожидании мщенья.

Пьер Ронсар, Гете, Лотреамон, чьи стихи – детонатор рисунка.

Шум и блеск авангардных знамен.

Культуризм изощренный рассудка.

Как бы ни было чувство старо, удивление гонит на паперть.

Тавромахии злое тавро обожгло благодарную память.

Нас не зря по углам развели, золотой Аполлон и Венера.

Восковая фигура Дали – восклицательный знак интерьера.

24.04.88

ТЕЛЕГРАММА

"Всей трассе полета дожди моих слез" – пришла от тебя телеграмма.

Так вот он, ответ на проклятый вопрос: комедия жизнь или драма.

Так вот почему мы боимся летать и топчемся часто на месте; и солнце не любим, приучены лгать друг другу, не помня о чести.

Но знай, что рокочет над озером гром во тьме беспробудно-кромешной; зовет телеграмма; и дождь за окном как наш разговор безутешный.

Не буду твердить про банальную грусть, что в небе дыру залатаю...

Я солнца палящих лучей не боюсь и сердцем к тебе улетаю.

11.07.88

Не любитель я гостиниц, но когда в отъезде долгом, номер – сладостный гостинец; блажь, повенчанная с долгом.

Здесь не страшен поздний вечер: засмоливши сигарету, кофе заварив покрепче, славно развернуть газету.

И легко перелетая мыслью за последней вестью от Берлина до Шанхая, от кораллов до созвездий,

Славно верить в то, что вечен твой уют, заливчик света, между тем, как этот вечер весь сгорел, как сигарета.

12.07.88

ЗОНА

Я в комнате один. За окном – Кисловодск.

Орет какие-то песни радио.

И полон виденьями давними мозг, и память усталую душу радует.

Я получил сегодня письмо из далекого дома на берегу Камы.

Ах, если бы сердце могло само побежать и обнять, кого хочет руками!

Но жизнь безжалостна. Жизнь права.

Она уводит юнцов из-под крова.

Ведь растет и растет трава, не боясь серпа тупого.

Ах, родители, дорогие родители!

Вы все старитесь в ожидании.

Вам бы спеленать и держать в обители сына, не думая об его желании.

А сын меж тем давно повзрослел.

У него самого уже дочь совершеннолетняя.

Никому не известен его удел, а вы продолжаете тихо сетовать...

Но я не могу по-другому жить.

Я не желаю по-вашему.

Меня схватили Москвы этажи золотые слова вынашивать.

О прошлом годе я вас навестил.

Прошел по местам своей юности.

О, сколько же нужно душевных сил, чтоб выжить в таежной угрюмости?!

Я вспоминаю ушедшие дни: как раки ползли по угорам бараки; как много было хмельной родни и редкий праздник случался без драки.

Мой дядя Романов, Устинов второй в гудящем застолье куражились часто.

Не мог я понять своей детской башкой, что это – замена мужицкого счастья.

Я слушать песню без слез не могу:

"Выпьем за тех, кто командовал ротами,

Кто умирал на снегу..."

Где вы, дядья, со своими заботами?

Где ты, любимая бабка моя?

Вечно работала через силу.

Что получила ты, Бога моля?

Снег засыпал твою могилу.

Есть ли над ней хоть какой-то крест?

Хоть бугорочек цел над тобою?

Небо, российское небо окрест, непередаваемо голубое...

Я не забыл твой суровый урок.

Как не уросить ты просила.

И на распятьях случайных дорог жизнь не распяла меня, не сломила.

Я, помню, играл в городки и в лапту.

За хлебом бегал в какую-то "зону".

И только недавно понял и чту, какого в детстве хватил озону...

Ведь я с рожденья был сослан в места, где выжить было великое благо; где парусом белым манила мечта, плутая в бухтах архипелага ГУЛАГа.

Какие плуты встречались в пути!

Профессиональные архиплуты.

И то, что удалось уцелеть, уйти, сбросить с рассудка и с сердца путы

Чудо! Счастье! И пусть моя дочь сегодня не сетует на неудачи, на то, что отец мало смог превозмочь; и нет у него ни машины, ни дачи.

Я почти 30 лет "отбыл" там, куда телят не ганивал пресловутый Макар; и весь свой пыл вынес из "заключения" раннего.

Иным покажется пафос смешным, каким-то таким надуманным; а мне все горек юности дым, то Сталиным тянет, то Трумэном...

Ломала, корежила жизнь судьбу.

Вырос я свилеватым, как пихта.

А кто-то про ранние морщины на лбу или заметит, мол, слишком тих ты...

Не надо зондировать. Я не стих.

Во мне не угасла заветная фронда.

И даже этот изломанный стих гласит, что создатель не просто член Фонда.

"Изыдьте!" – кричу из последних сил:

"Членистоногие! Членисторукие!".

Пусть в храме останутся те, кто любил, кто вырос под присмотром суровой старухи.

И кто не боится, что нынешний смотр выявит нутро и мурло перекрашенное...

Утро построит из солнечных сот новые невиданные башни.

Не будет больше ужасных зон.

Зон молчания. Зон страха...

И одним из самых тяжелых зол будет незнание Чайковского или Баха.

Затем и живу, и сердце лечу в Кисловодске богатырским нарзаном.

Затем обратно в Москву полечу, раздумьями века терзаем.

Не нужно бояться высоких слов, когда они истиной чувств обеспечены.

Не нужно дверь запирать на засов и засыпать беспечно.

Сегодня в движении вся страна.

Ширится зона стыда и страдания.

Так пусть продлится моя страда, зона радости и рыдания.

Жизнь безжалостна. Жизнь права.

Она уводит детей из-под крова.

Ведь растет и растет трава, не боясь серпа тупого.

18.07.88

Как высоко прямо в толще обрыва ласточки делают гнезда свои!

Значит, над бездной быть можно счастливым, если есть крылья взаимной любви!

22.07.88

ВСТРЕЧА

Провинциалочка в столице – такое чудо, черт возьми!

Разговорись – вернет сторицей зазря потраченные дни.

Ты, снова молод и доверчив, плыви асфальтовой рекой, покуда синеглазый вечер прощально не махнет рукой.

Плыви, рифмуя "нежность – снежность", не чувствуя обычных пут...

В Ижевске есть такая свежесть!

Так очи в Глазове цветут!

Учи листвы язык зеленый, освободясь от зимних дрем, весной удмуртской удивленный, воскресшим сердцем умудрен.

23.04.88

1989 год

ДОМ ПОЭЗИИ

Александру Амвросьевичу Лужанину

Евгении Эргардовне Пфляубаум

Чтобы встретиться – надо расстаться.

На юру. На ветру. Поутру.

22-32-18

Я когда-нибудь вновь наберу.

Загудит телефонное чудо, и в копилку просыплется медь.

"Здравствуй, Виктор! Куда и откуда?

Мы хотим на тебя посмотреть".

И опять на такси я проеду мимо Свислочи, славной реки.

И опять мы затеем беседу, дорогие мои старики.

Я прочту вам стихи, если можно.

Я обследую книжный развал.

Мне представить сейчас невозможно, что когда-то у вас не бывал

Как бы ложь под меня ни копала, как бы враг ни палил из фузей, есть на улице Янки Купала дом поэзии верных друзей.

Как бы годы ни стали меняться, в лютый холод и в злую жару

22-32-18 я когда-нибудь вновь наберу.

9.04.89

Минск

ПРЕДУПРЕЖДЕНИЕ

Какая жизнь! Какой уют!

К чему нам давний спор!

Во всех киосках продают

"Герцеговину Флор".

Табак отборен и душист.

Все гильзы на подбор.

Бери, закуривай, артист,

"Герцеговину Флор".

Но что темнеешь ты с лица?

Какой – такой укор?

Неужто все же есть грязца в "Герцеговине Флор"?

И в гильзах – порох, не табак, и все твои дела – "табак", поскольку ты – слабак и цепки удила.

И помнится тяжелый ус и жирный – жирный дым; и если даже ты не трус, то – жалкий подхалим.

Держись за жизнь и за уют, на заверенья скор.

Недаром всюду продают

"Герцеговину Флор".

Недаром...И смиряя нрав, припомни, коль учен, предупреждал тебя Минздрав?

Предупреждал о чем?

14.07.89

УЗЕЛОК

Никого не надо заводить.

Ни жены. Ни кошки. Ни собаки.

Невозможно с ними разделить боль утраты...Между тем, однако, тянется живое вечно жить.

Радость даже в венах колобродит, под руку толкает – расскажи миру о любви круговороте.

День вскипает ворохом цветов.

Сумерки сулят галлюцинаций всполохи. Я, кажется, готов, милая, с тобою обменяться нежною структурою души, зрячей осязательностью кожи; только ты подробней опиши, чем мы в узнавании походи.

Может быть, бессмертия залог в том, что, не пугаясь укоризны, завязался встречи узелок и его не развязать при жизни.

28.10.89

ПЕЧАЛЬНАЯ ШАРАДА

Почему заливают оловом чело века?

Шар земной так похож на голову человека.

Кто-то шамкал, а кто-то шаркал и дошаркался.

Душ Шарко оземь души шваркал.

Кто хитрей – по норам попрятался.

Палачи, как хирурги, шарили, кость, пробив беззаботно.

Сразу оба нужны полушария для работы.

Даже капля воды старается обратиться в единый шар.

Разгорается, разгорается всевозможных страстей пожар.

Лем роман написал, как живется человеку с разрезанной спайкой.

Человечество ссорится, расстается...

Зэк свыкается с пайкой.

Но ведь опыты не над мышами.

Надо миру единство спасти.

А мышление однополушарное может к гибели привести.

Человечество мое шалое, есть хоть капля надежды на дне?

Ну, встряхни же двумя полушариями и подумай о завтрашнем дне!

29.10.89

СОН

Закрой глаза и приснится сон, как звон гитарной струны, что наши сердца поют в унисон, и оба мы влюблены.

Ты можешь сменить золотое кольцо, но душу тебе не сменять, и вечно будет родное лицо звездою в ночи сиять.

Забудь усталость, забудь тоску, судьбы исполинский гнет...

Как нежный локон прильнул к виску!

Как дразнится алый рот!

И в чудном сне мне приснится сон, как звон гитарной струны.

Там наши сердца поют в унисон, друг в друга мы влюблены.

29.10.89

1990 год

Мне не выжить одному – пес и кот в моем дому.

Кот все тот же, а терьер не избегнул высших мер.

Где ты, милый керри-блю?

По тебе порой скорблю чтобы меньше было зол, чудо-коккера завел.

Он и скачет, и рычит, и по-умному молчит.

Коккер-скоккер-спаниель из заморских из земель.

Хвастать можно, не греша: чемпионы США – прадед, дед и сам отец; так что пес мой молодец.

Если б тут же знать верней, а каких я сам кровей?

Я – скорей приблудный кот.

Но об этом в свой черед.

22.04.90

Шумеры. Греки. Копты. Иудеи.

Славяне. Персы. Римляне... Не раз

cultura agri и cultura Dei сплетались в хороводе вещих фраз.

Поэт – antheos...В первохристианстве явился нам священный символ крест, где плоть распята в зыблемом пространстве, а дух сияет далеко окрест.

Не каждому пройти путем крещенья, чтобы душой воскреснуть во Христе; и я прошу у каждого прощенья, невидимо распят я на кресте.

Путь от Содома к песенной Голгофе прошла моя безбожная душа; и отразился пусть не лик, а профиль среди страничек, сходство доверша.

Так на пути словесном к совершенству, пройдя сквозь тартар, сквозь тартарары, вдруг ощутишь, что приобщен к блаженству, то Дух Святый явил свои дары.

Дух неподвластен силе и закону.

Судим одним критерием креста.

Поэзию нельзя свести к канону.

Она как совесть. Если есть – чиста.

10.06.90

1991 год

КОНЦЕРТ

Михаилу Плетневу

В бойком муравейнике оркестра все Гармонии подчинено; и смычки, и струны, даже чресла – музыки колючее звено.

Весело работают суставы.

Скромно сухожилия хрустят.

Снова пестрой публике по нраву инструментов яростный парад.

Как улитки, вздрагивают скрипки.

Словно ель, гудит виолончель.

Бьет ударник, как стрелок, навскидку, попадая постоянно в цель.

Тонкие невидимые нити к слушателям тянутся сейчас.

Новая симфония в зените, как в полете вспыхнувший фугас.

Воздух снова звуками расколот, как ударом звонкое стекло.

Зло вползает как могильный холод, и добро ничтожно как тепло.