Текст книги "Стихи разных лет"
Автор книги: Виктор Широков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 6 страниц)
Гипсовым каждый стал.
В угол поставишь – не упадут три ночи и три дня.
И только тогда победит уют, когда добавить огня.
Чтобы от печки березовый жар заново переродил, выпей черемуховый отвар и набирайся сил.
Уже позади Ново-Селенгинск.
Отстал Гусиноозерск.
И снова кругом песчинок писк и бесконечный порск.
Снова сопки готовят сеть, боясь ненароком спугнуть.
Ты начинаешь для смелости петь, продолжая свой путь.
Здесь двести и триста лет назад не уцелеть одному.
Осмеливался лишь конный отряд идти из страны в страну.
Здесь чаеторговля давно велась.
Здесь гнали отары овец.
Здесь крепла русских с монголами связь, с китайцами, наконец.
Намного позже Суэцкий канал
Запад связал и Восток;
И мощным деревом сразу стал нового века росток.
Но Кяхтинский тракт не утратил друзей в эпоху великих событий.
Работает неповторимый музей, без выходных открытый.
Лет через тридцать мне бы взглянуть на эту бурятскую степь и повторить восторженный путь, не уставая петь.
4-17.10.76.
Кяхта – Улан-Удэ
1977 год
Сегодня сердце каждого честного человека – счетчик Гейгера.
20.08.77
ПОЛЕМИЧЕСКОЕ
Барокко – не порок.
И я не вижу прока отстаивать порой в поэзии барокко.
Но кое-кто не раз с гримасой ортодокса твердил, что хлебный квас питательнее морса.
Усматривал резон в спасительной рацее, мол, вреден нам озон латинского лицея.
Мол, за народ болит ретивое, и косо следил: кто индивид патлатый? Что за космы?
Рычал: "Космополит!"
А клички нет страшнее.
Когда подобный тип, как с ним сидеть в траншее?!
Уж космос покорен, а все его корежит...
Явись к нему Харон, он и его – по роже.
"Откель и кто таков?
Сомнительное имя.
Средь здешних мужиков не встретилось доныне".
Не буду докучать сопоставленьем стилей.
К чему права качать!
Меня-то окрестили.
20.08.77
Чего мне хочется, друзья?
Совсем не воли и покоя.
Мне чувство ведомо другое, хоть вслух кричать о нем нельзя.
Лишь изредка, наедине с самим собой в укромном месте задумываюсь я о чести поэтом быть в родной стране.
И кочевая жизнь моя вдруг предстает случайным благом, а зла ком непременно злаком, и в том значенье вижу я.
Нам должно сдвинуть тарантас, застрявший в редкостном болоте...
Нажмем-ка по своей охоте, авось да вывезет Пегас!..
21.08.77
1978 год
Переполненный автобус мчит по скользкой колее; и Земля скрипит, как глобус, на ракетном острие.
Примостившись на подножке я с другими вместе мчу.
В запотевшее окошко что-то высмотреть хочу.
Эх, поездить бы беспечно, на сиденье развалясь, чтобы стекла бесконечно не захлестывала грязь.
Но по-прежнему автобус мчит по скользкой колее; и Земля скрипит, как глобус, на ракетном острие.
3.01.78.
В ОЧЕРЕДИ
Город мой, моя столица, мишурой своей маня, многорука и столица, спросит как-нибудь меня:
"Сыт ли песенной отравой?
Как проводишь жизнь свою?!"
В очереди не за славой, за сосисками стою.
31.03.78
О, леденящий душу звук!
Чем это вызвано – ветрами или касаньем чьих-то рук – стекла позвякиванье в раме?..
Во сне, с метелью заодно, с усмешкой каверзно-дремотной
Ночь плющит безразмерный нос, словно пенсне, придвинув окна.
З1.03.78
1979 год
ЛУГ
На лугу – Шереметьевки близ – я внезапно подумал о сыне...
Здесь сосняк молодой и осинник, как подростки, стыдясь, обнялись.
Я представил, как рядом идет, как он лезет бездумно в болото; и ещё несказанное что-то потянуло вперед и вперед.
Я увидел шеренги могил, расположенных друг против друга.
Среди этого адского круга я один о спасенье молил.
Я увидел провалы глазниц, что распяты на ржавых прицелах.
Кто задумался, есть ли мицелий у людских бесконечных гробниц?!
Кто, впадая в воинственный раж, за гробами шел, как за грибами?
Шевелил я беззвучно губами:
"Неужели сын тоже мираж?!"
Оглядевшись, я понял: кругом не могил чернота, а окопы.
И опять неподвластное что-то подтолкнуло – скорее пойдем...
Солнце выше. Пора и домой.
Да грибов не прибавилось в сумке.
...Тридцать лет, как единые сутки, размотались. Клубок непростой.
Я заметил: окопы одни поровнее и глубже...Напротив – поразмытей... Наверно, полроты в обороне стояло в те дни.
А враги, представляю, все прут.
Блиц-пехота; а может, и танки.
...А сейчас тут маслята растут, сыроежки, но больше поганки.
20.07.79
ХРУСТ
Памяти В.Г.
Наверное, был безутешен вписавший в новейший завет о том, что бывает повешен на нерве спинальном поэт.
Не знаю, насколько по-русски себе уготовить венец, но близких своих перегрузки сломали немало сердец.
Так в зале хрустальная люстра нужна, чтобы ярко светить; и часто сжигает искусство людей как вольфрамову нить.
Пиши ж посветлей, полуночник!
Спеши осветить пол-Земли...
Лишь хрустнет впотьмах позвоночник, когда достают из петли.
27.07.79
Л.В.
Вышел я в поле однажды розовощеким юнцом, а возвращаюсь – от жажды пыльным серя лицом.
Плоть ли моя возопила, дух ли неслышно пропел:
"Где она, тайная сила?
Равновеликий удел?"
Что от Земли и от Неба требуешь: "Благослови!.."
Черного-черного хлеба.
Светлой-пресветлой любви.
28.08.79
1980 год
К душе моей, охваченной страданьем ночной тревоги и дневной тоски, приходит пониманье с опозданьем,
(хотя слова бегут вперегонки), что звездная распахнутая карта и времени бурливая река давным-давно направили в фарватер характер и следят издалека; что, зная нахождение порогов и рассчитав заране звездопад, взыскуют подведения итогов и никогда не приведут назад.
17.01.80
Возвратился. На час залетел в город детства, в родные пенаты.
Наконец-то его разглядел.
Отрешился от прежних понятий.
Шпиль собора совсем обветшал.
Краски зданий вконец отлиняли.
Только воздух, которым дышал...
Только необозримые дали...
19.07.80
НОЧНАЯ РАДУГА
Хочу я вчувствоваться в мысль, чтобы – бессмертная – она собой связала глубь и высь, мне – смертному – во всем верна.
Ночная радуга, гори!
Соединяй игрой огня край догорающей зари со светозарной кромкой дня.
Искрящей мысли светопад по указующей кривой соединяет невпопад два полушария порой.
1974 – 19..7.80
НА БЕГУ
Было холодно. Я без пальто поспешал вдоль чугунной ограды; да и что изменяет порядок, если жизнь словно цирк-шапито сквозняку изначально подвластна
( рвется запросто жесткий брезент!), это в юности – приз и презент; тряска – чем не лекарство и ласка.
Было холодно не оттого, что бежал одинокий и сирый – дух боялся словесных усилий непременно представить его в виде куце подстриженных строчек, перевязанных бантиком рифм...
Пусть браним мы себя и корим, но ещё неприглядней подстрочник...
И в ознобе тревоги слепой я пиджак запахнул поплотнее.
Продолжайся и длись эпопея.
Если певчий, то мерзни и пой!
12.05.74 – 19.07.80
ЗИМНЕЕ
От тех ли судеб, от других ли – мгновенно я заново слеп – от новорожденной Юдифи, зовущей кровавый рассвет.
Прииди в мое государство – молю – и повергни стопой...
Ты скажешь: "Забрал бы ты дар свой! ведь мы же простились с тобой.
Взгляни, как повсюду метели изъяны земли замели...
И только ночные мотели чернеют ещё изнутри".
15.10.80
Не скрипи ты про скрипичные ключи.
Подыши-ка лучше запахом мочи городской, с пивною пеною, ночной, где асфальт переливается парчой...
Демон, Бог ли, но уже не человек – за прилавок ты протягиваешь чек, чтоб подобием Кастальского ключа вдохновиться, снова нервы горяча.
Завтра вновь на службу, снова надо лгать.
Так и жизнь пройдет, всего-то недолга...
15.10.80
1981 год
ПЕРЛ
Труд копиистов не в почете.
Пусть он неистов и упрям.
Но в рам ракушьей позолоте нет места блеклым именам разжиживших юдоль Далилы, размноживших глаза святых, как будто рамой отдалили сон мертвых ото сна живых.
Другое дело – толкователь, интерпретатор вещих снов, поэт, ученый иль ваятель: пусть стар сюжет, да выбор нов!
Иной подход. Иная мета.
Как будто выхвачен из мглы изгиб старинного сюжета сквозь современности углы.
Прожектор времени всевидящ, но что – как новый полимер ты синтезироваться выйдешь, перл – в век могучей НТР?
1975-19.07.81
ОТКАЗ
Отказываюсь! Больше встреч не будет... Продолжай свободно игру бровей, ресниц и плеч...
Живи, с кем хочешь, как угодно.
Лети по улицам, кося надменно шаловливым глазом, как расшалившийся рысак, узду сорвавший с коновязи.
Пусть солнце в выцветшем зрачке, как в тусклом зеркале играет...
И – обожгись на новичке, который сразу оседлает.
19.07.81
УЗОР
Ф.И.
Причудливый узор камней на побережье.
Смотри, смотри в упор, протри очки, приезжий!
Здесь моря витражи колышет ветер странствий.
Не так ли наша жизнь пестра в непостоянстве?
Не так ли каждый час дробит, шлифует душу, как море без прикрас обгладывает сушу?
Швыряя голыши, гремя о гальку галькой, волна взбежать спешит на каждый холмик жаркий.
Бессмысленный напор, но им и создается причудливый узор, хранящий с жизнью сходство.
Вмешаться не берись, верь в предопределенье.
Не блажь и не каприз – прилив, отлив...Сцепленье
раскрученных планет.
Космические всплески.
Непознанный секрет механики вселенской.
Но внятен стал прибой с его прибрежной пеной, как разговор с собой о чем-то сокровенном.
Глухой и ровный шум невидимых насосов.
Ответный рокот дум на множество вопросов.
А если будет смыт узор шальной волною, тем очевидней смысл в согласье быть с судьбою.
6.08.81
Гульрипши
ВИД С МОРЯ
Гульрипши...К названию прислушиваюсь...Соловей как будто вьет стальною нитью соло.
И, крыльями махая, из ветвей летит стремглав трепещущее слово.
На солнце зеленеет моря гладь и переходит в синь у горизонта.
Как хорошо подальше заплывать и вглядываться в берег зорко!
Садов густая зелень и лесов окутывает мантиею горы.
Немного в жизни сладостных часов, когда с самим собою не в раздоре.
Белеет слева зданьями Сухум, вдоль моря выгнутый, как половинка лука.
Стреляй в меня, не целясь, наобум, приятельница давняя, разлука!
Я столько раз прощался и страдал, влюбленный в города, как в женщин.
И драгоценных слов металл бросал в года, как в воду, боль уменьшив.
Сейчас совсем другой исход, мне ясен поворот событий.
Я верю: будет новый год лететь по заданной орбите.
И я ещё не раз с женой и с дочерью сюда приеду...
И будет черноморский зной над грустью праздновать победу!
Веселый, загорелый и худой, кивая головой непоседелой, я встречусь с черноморскою водой и обниму её умело.
Плыви, плыви! Смывай печалей груз.
Над опасеньями своими смейся.
Здесь чувств и мыслей сладостный союз ещё не раз затронет сердце.
Еще я съезжу и в Зугдиди, и в Батум, в Тбилиси, может, напоследок...
Куда влечет свободный ум, как завещал вольнолюбивый предок.
И трепетная флейта Гюль-муллы, когда-то тешившая персиянок; и моря изумрудные валы ещё не раз разбудят спозаранок.
А позже, проследив по карте след метаний, поисков и странствий, пусть кто-нибудь вздохнет: "Ведь был же белый свет хорош в своем непостоянстве!"
А вечером гуляет молодежь и, плечи загорело обнаживши, вдруг повторит сквозь хохот и галдеж:
"Гульрипши!"
За это и люблю тебя, страна, и потому несет стальная птица туда, где черноморская волна о берег не устанет биться.
Я этот шум подслушал и несу как в сердце шорох крови...
Наверное, вступил я полосу незатухающей любови.
Не прекращайся, яростный прибой!
Не бойся о скалу разбиться!
Как нужен спор с судьбою, и с собой, и с равнодушьем очевидца!
Преодолеть разноречивость сред и выстоять, и настоять на праве самим собою быть на склоне лет и не бездельником в державе.
Запомнится не местное вино, а – речи, где одна сквозит забота о мире...Единение одно людей братает – их работа.
И пусть запомнит на прощанье взгляд не только рыночные фрески, не только море и соседний сад, но взгляд ответный, радостный и резкий.
9.08.81
Гульрипши
ТЕАТР
Вот и я узнал, как видно, цену благородству, дружбе и любви...
Что ж, давай, закончим эту сцену, жизнь моя, скорей антракт зови!
В том антракте – перестук бутылок, бутерброды, гомон, женский смех...
Самому себе смотрю в затылок, он, увы, такой же, как у всех.
Очередь покорно разойдется, чтоб опять вглядеться в новый акт, веря: побеждает благородство; понимая: всюду важен такт.
Почему же, веря в провиденье, мы в быту не ищем красоты, разрушая хрупкие виденья в жизнь не воплотившейся мечты?
3.09.81
РАБОТА
Перепачканы руки в чернилах, я фломастер опять заправлял...
И юлит, как в ладонях обмылок, мысль, что вот он – бесславный финал.
Но подул ветерок из фрамуги, и подумалось: "Жизнь хороша!
Что ж, работа пусть пачкает руки, оставалась бы чистой душа..."
3.09.81
Я от бабушки слышал:" Говеть ещё надо, а ты – разговелся..."
Мне казалось: всем надо гореть, чтобы ярче рассвет разгорелся.
Атеист, отрицал я посты:
"Эка невидаль – голод не тетка!"
А у бабушки речи просты, не прикажет, а выскажет кротко:
"Мол, ты Бога, милок, не гневи.
Чай крещеный и причащенный...
Надо верить и жить по любви, чтобы умер, всем миром прощеный".
Вижу нынче: разъевшийся люд жаждет голода, чтоб исцелиться.
Вижу, как под заборами пьют, искажая гримасами лица.
Неужели никто не сказал им, что надо за совесть работать, что бессонный подземный вокзал соберет с них подушную подать?!
А вот бабушка так далеко, ей осталось – молчать да поститься...
Я б спустился – но так глубоко, хорошо хоть досталось проститься.
3.09.81
Очень часто меня обижали.
И при том – ни за что, ни про что.
Я бы все позанес на скрижали, только вряд ли кто это прочтет.
Все обиды мои – обыденка.
Так – заноза, осиный укус.
Хватит строить большого ребенка.
Выбрал гуж, так держись и не трусь.
Перемелется жизнь. Разойдется.
Пролетит через сито годов.
И обиды считать не придется – то-то взвоешь – во веки веков.
4.09.81
Благословлю врага!
Пусть хлещет против правил, но – песнь мне дорога, он петь меня заставил.
Он изрыгнул хулу времен палеолита, а я пою хвалу ему за жизнь гоплита.
За то, что не дает расслабиться, забыться; за то, что каждый год приходится с ним биться.
Пусть я не победил, но и – непобежденный...
За тренировку сил врагу – привет соленый!
3.10.81
БРАТ
В электричке, летящей в Загорск, я раскрыл припасенную книжку; и увлекся виденьями мозг, хоть постукивал поезд с одышкой.
И уже заоконный пейзаж перестал отвлекать мои взоры, пересел я в другой экипаж, пересек временные просторы.
Я Случевского перечитал; обнаружил нежданное сходство и сродство наших душ идеал, опечаленный темой сиротства.
Веком старше, неназванный брат, был он так же строптив и раздвоен, видел ад, ненавидел разврат, но не воин был, так же не воин.
Лишь с бумагою наедине он бывал иногда откровенен, и вещал о всемирной вине, и душою вставал на колени.
Бился лбом, поднимался угрюм, правде вновь отдавался всецело; хоть шаманил порой наобум, но пытался найти панацею.
Верил он в воскресенье души, верил истово в жизнь после смерти; а стихи его впрямь хороши, почитайте и сами проверьте.
7.10.81
ЮРОДИВЫЙ
Когда юродивый бормочет вам непонятные слова, он тоже высказаться хочет, болит дурная голова.
Кипит святое вдохновенье, бурлит ручей больных речей; но всем дурное откровенье, как прицепившийся репей.
Когда же дурня увенчает пророческим венком молва, толпа с восторгом повторяет все непонятные слова.
И в них находит откровенье, и будущее зрит в речах, и даже тенью подозренья не осквернит огонь в очах.
А через день опять готова кричать привычное: "Ату!"
Другое царственное слово влечет столикую толпу.
И вот уже пророк развенчан судьбы безжалостной рукой, и только шутовской бубенчик звенит насмешкой день-деньской.
19.10.81
СТИХИ О СЫНЕ
1
Сон-сын, сын-сон, ветром ночи принесен, темной мысли в унисон колыбельный звон.
Сын-сон, сон-сын, я с тобою не один; среди жизненных руин мой ночной рубин.
Сон-сын, сын-сон, именем не наречен, тихо спи во мгле времен, смерти обречен.
Сын-сон, сон-сын, нежно плачет клавесин; грозди пламенных рябин между злых осин.
Я до смерти обречен слышать с четырех сторон сумасшедший перезвон: сон-сын, сын-сон!
27.10.81
2
Я Бог-отец, мой сын убит, и где могила неизвестно.
И мать безвинная скорбит, и пленный дух взывает к мести.
Какие мерзкие скоты!
Кругом Содом, кругом Гоморра...
Стихом о пользе красоты здесь прополаскивают горло.
Они взялись и за меня, они распнут меня охотно, цепями ржавыми гремя
(потом покроют позолотой).
Я мог бы мигом покарать сонм просвещенных негодяев, чтоб стала гробом им кровать, чтобы о мщенье догадались.
Но время покарает их надежною рукой железной, им не бывать среди живых и месть моя здесь бесполезна.
Они же заживо мертвы, хрипя в блевотине привычно.
А вы? Со мной согласны вы?
Мне, впрочем, это безразлично.
Я Бог-отец, мой сын убит, а где могила неизвестно; и это горше всех обид, и вне законов кровной мести.
27.10.81
ХАЛДЕЙСКОЕ ЗАКЛИНАНИЕ
Кто ты такая, ведьма? Кто тебе позволил это словосочетанье, когда опять в немыслимой борьбе вдруг возникает вновь очарованье?
Твои уста отравою горчат, смерть по следам твоим шагает часто...
Ты – ведьма, я – в невинности зачат, и оба мы – две стороны злосчастья.
Ты – ведьма, я схвачу твой жаркий рот, схвачу язык твой, огненные очи, и ноги, и коленей изворот, и руки, чтоб связать их темной ночью.
Пусть лунный бог сожжет тебя огнем и да низвергнет в черную пучину!
А я пребуду в благостыне днем...
О, ведьма, сгинь навечно, присно, ныне!
20.11.81
ФОРМУЛА УСТАЛОСТИ
Вчера я рыгал от любви изобилия – так сильно "любили"!
Сегодня рыдаю: Забыли! Забыли!
Как будто зарыли.
А завтра – кто знает – какая оказия, быть может, и горе постигнет abrasion, и буду я снова шататься, обласканный продажными глазками!
О, Боже! Возьми у меня половину наполовину, оставь мне навеки печальную мину, пусть пес не покинет!
Друзья изменили,
Талант – в изоляции
Да нет девальвации!
И слово покорно наденет ошейник, идя на прогулку; и критик-мошенник из подворотни прогавкает гулко.
Я вывел сегодня усталости формулу, пока неоформленно, что мало создать, надо много страдать, страдаю упорнее!
Стихи не писались, глаза не смотрели, а главное – чувства стирались.
И мысли старели, лукавили.
Но кончилось бремя заемных пророчеств, и я отвергаю как пошлости почесть, есть вера, а главное
Я вынесу больше и фальши, и – площе; и лозунгом выйдет однажды на площадь стихов моих новых заглавие!
30.11.81
Гнилая осень и зима гнилая...
И за окном опять собаки лают, их будоражит каждый силуэт, по всей округе снова света нет.
Лишь освещен один плакатик скромный, что экономика должна быть экономной, и что во имя будущих побед совсем неплохо поубавить свет.
4.12.81
МАТЕРИНСКОЕ ПИСЬМО
Написала мне мать письмо.
Вновь меня во всем укоряла.
Мол, ничто не пойдет само.
Мол, сыночек, успехов мало.
Хоть и дожил до сорока, своего заповедного срока,
Но нужна ли твоя строка?
Что стрекочешь ты, как сорока?
Долбишь клавиши день-деньской.
Ждешь, пождешь от критики реплик.
Сыт по горло, поди, тоской.
Понапрасну одежку треплешь.
Возвращался б скорей домой.
Как соседи кругом, трудился.
Повстречался с какой вдовой да сошелся али слюбился.
Жил бы дружно, своей семьей, шелестел бы кроссворд в газете, отдыхал бы весь день седьмой, если б слушал всегда советы.
И ещё попросила прислать чаю, сыру, немного масла...
Что я ей могу написать?
Что ещё ожидаю счастья, что советы все трын-трава; никому они не помогут.
Если взяли стихи права, то затягивают, как омут.
И пошел я купить билет, и месил декабрьскую слякоть, чтобы сбросить вериги лет и, как мальчик, опять поплакать по несбывшемуся вчера, не свершившемуся сегодня...
Не притворство и не игра этих слез порыв благородный, этот простонародный жест, брызги смахивающий ладонью.
И не надо напрасных жертв, блудный сын не смирен юдолью.
Не согбен я ещё в кольцо.
Ничего, что слегка поплачу, да не прячу свое лицо, как и душу свою не прячу.
Не шуршу в уголке тесьмой, бандероли не шлю, как прежде.
Написала мне мать письмо.
Все мы долго храним надежду.
12.12.81
Ты живешь мгновеньем длинным, жизнь прекрасная моя.
Чистишь зубы "Поморином" и мечтаешь про моря.
А потом спешишь скорее на работу, в институт; каждый день на день стареешь, так с тобой хозяин крут.
Вдоль стальных трамвайных линий мы с тобой сам-друг бежим ранним утром, утром зимним, утром сизо-голубым.
22.12.81
Что предскажет, что сулит спутанность ладонных линий?
Принимаю "эринит", тем спасаюсь от Эринний.
Словно когти сердце рвут на невидимые части, а ещё цыганки врут про невиданное счастье.
Значит, в чем-то виноват...
Приоткрой, Зевес, завесу...
Сердце в тысячи карат бриллианта больше весит.
Я по городу иду.
Что вокруг не замечаю.
У эпохи на виду встречу славе назначаю.
22.12.81
ГОЛУБОЙ АЭРОПЛАН
А.Б.
Однажды ночью в исступленье зверском мне рассказать хотелось о Каменском...
"Кому бы это надо? Ну, кому?" – так думал я, и лишних слов не тратил, и на машинке не стучал, как дятел, поскольку света не было в дому.
Я был тогда варягом деревенским, гостил на даче у друзей, в избе, вернее...Что мне о своей судьбе вдруг размышлять, тем паче о Каменском?!
Он был, как говорят, поэт "не мой", хоть я молчал об этом, как немой.
А ночь была темна и молчалива, хотелось – нет, не балыка и пива, а дружеской бессонной болтовни, когда слова – не стертые монеты, когда свергаешь все авторитеты, когда сверкают истины огни.
Но, право, я заговорил красиво, то бишь неточно...Как бы красоту той ночи передать мне? На лету звезды мелькнувшей вспышка осветила мне жизни воплощенную мечту; то, что я в людях восхищенно чту.
За русской печью на диване старом дышал хозяин – нет, не перегаром, поскольку мы не привезли вина – дышал, наверно, чаем и вареньем, бурчал сквозь сон – морочили виденья, как говорил я, ночь была темна.
С ним рядом – я воображал неловко – спала жена (ей утром снова в путь), и было нетактично заглянуть в её такую милую головку; обычно наши споры об искусстве во мне рождали тягостные чувства.
Я думал, что за годом год проходит, и н и ч е г о во мне не происходит, одни и те же мысли крутят круг; меж тем как совершенствуется явно и прозу пишет все сильней подавно её неподражаемый супруг.
Перечитал строфу, и стало грустно, какой-то лед в словах; рокочет речь, но постоянно в ней картавит желчь; и та вода, и то же, вроде, русло, но вместо ожидаемой картины живой реки – комок болотной тины.
А, впрочем, ночь воистину была не говорлива вовсе, не бела, и ходики на стенке не шуршали, и мыши не скрипели по полам, и сумрак с тишиною пополам затушевали прочие детали.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Явилось утро громким разговором за русской печью ( с тыльной стороны
Я, в миг один досматривая сны, очнулся вдруг охальником и вором, и от стыда – как в стынь – затрепетав, вмиг понял, что в прозреньях был не прав).
Друзья мои, как водится, п р о щ а л и с ь.
Наказы. Просьбы. Умиляет малость того, что указует в людях связь.
Не надобно особенных материй, вот разговор о гипсе и фанере, а жилка вдруг на шее напряглась.
Я вышел к ним, отекший и лохматый.
О чем-то буркнул. В сторону отвел глаза. Присел за небогатый стол.
Опять в окно скосился виновато и швыркал чай, заваренный н е т а к, себе внушая, что и чай – пустяк.
Чай выпил. Застегнул рубашки ворот.
Мы вместе с Аней возвращались в город,
А Ленька оставался дня на три – читать, писать... В журнал сдавалась повесть, а я в избе забыл нарочно пояс, чтоб не копилась сумрачность внутри.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Не стану излагать весьма подробно суть утренней беседы. По всему мы попрощались. В утреннюю тьму мы с Аней вышли. Было неудобно идти на поезд. Утлый катерок нас на соседний берег поволок.
Там ожидали городской автобус, наверно, с ночи, топоча и горбясь, четыре тетки в шелке и резине; ватага босоногих огольцов, поодаль – козы, несколько коров, и – в промежутке – сумки и корзины.
И тут меня кольнуло...Нет, не сон и не в подкладке скрытая иголка; кольнуло острие иного толка, попало в резонанс и в унисон.
Я, вспоминая процедуру эту, вдруг потянулся и достал газету.
Она уже на сгибах пожелтела, вся пропылилась; ну да то – полдела, а дело в том, что спутница моя там поместила скромную заметку на ту же тему; случай сводит редко шальные рифмы, праздники кроя.
Итак, среда, тому назад немало,
(в газетном сердце вырвана дыра), я подсчитал: уж года полтора лихое время вспять перелистало, излишним любомудрием горя и лишнего немало говоря.
Мы были в Троице. Хорош сентябрь на Сылве!
Так тяжело не говорить красиво, когда сквозь ярко-голубой туман, разлившийся осенним половодьем, летит к тебе в любое время года с тех пор старинный дом-аэроплан!
Дом тоже голубой. Снаружи странный, он изнутри – добротная изба, и посредине – печь, над ней – труба; распахнуты объятьем стены-страны, где каждая исписана страница, и боязно ступить-пошевелиться.
Сей странный дом, сей дом-аэроплан сегодня под музей поэта сдан, а был ему когда-то просто домом; давал гостям немедленный приют; взмывал со взгорья над рекою; крут в своем полете странно-невесомом.
Так вот мой сон, мой странный разговор с самим собой той ночью до рассвета.
Как повернулась матушка-планета, что свой затылок вижу я в упор! Так вот зачем летел в Сухум, в Тифлис – чтоб в Троице глядеть с балкона вниз.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Зачем, когда вошли в обыкновенье лирические эти отступленья, но, к слову, снова хочется сказать, что я – земляк с Василием Каменским, хотя знаком с его рывком вселенским – увы, не лично! – лишь через печать.
Каменский, впрямь сын разлюбезной Камы, поэт и авиатор, футурист, художник, набросавший жизнь-эскиз, охотник, расстрелявший жизнь, как драмы, не раз мелькал мне, словно солнца луч, из-за житейских непролазных круч.
Живя в Перми с рождения, и я мечтал о вечных тайнах бытия, и я в Тифлис стремился и в Москву, открыл "субботники" у Евдоксии, но приступы тогдашней рефлексии усиливали робость и тоску.
Мечта была бесплодною мечтой, я разве смог бы на вдове жениться, вдруг дом продать и вскорости разбиться на самолете в Польше, холостой; мотор доставить в Пермь и сделать катер, тут надобен Василия характер.
Я как-то съездил с женщиной одной в ту Троицу холодною зимой; осматривал останки колокольни, был в церкви, послонялся по селу, и робкий неумелый поцелуй, наверно, с месяц отравлял покой мне.
К Каменскому – приехал наугад, кружа его дорогами крутыми, вдруг вспоминая ветреное имя;
(так в рифму здесь – столичный верхогляд), попал в его заветный дом-музей, всмотревшись вновь во всех его друзей.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Рассеивался голубой туман.
Поскрипывал наш дом-аэроплан.
С ажурных крыльев – книжных стеллажей – пыль осыпалась в яростном полете...
Нежданно очутиться в переплете и – выйти в Жизнь без всяких сторожей!
Покинуть этот милый дом-музей, вернуться в гвалт, в бессонную столицу, пожать беду и радости сторицей и обрести взаправдашних друзей, чтоб на рассвете в голубой туман взмывал твой голубой аэроплан.
29.12.81
1982 год
Вновь я проснулся, в детстве как будто – зимнее утро, зимнее утро...
Выбелил окна росписью иней, воздух меж стекол солнечно-синий.
Сразу от сердца отхлынула смута – зимнее утро, зимнее утро...
Сразу неробко ступил на крылечко, выбежал тропкой к взгорку над речкой.
Спрыгнуть готов, пусть высоко и круто – зимнее утро, зимнее утро...
В сердце – доверье, звонкие трели...
Рядом деревья заиндевели.
Ветки, как стропы синь-парашюта – зимнее утро, зимнее утро...
Мороз под пиджак, словно сталь – наждаком...
А я как кержак весь оброс куржаком.
Немногословного счастья минуты – зимнее утро, зимнее утро!
4.01.82
ТВОРЧЕСТВО
Проснуться ночью. Высохли чернила.
За стеклами луна опять бела.
Собака, та, что в полночь жутко выла, притихла; может, даже умерла.
Скорей к столу. Включить ударом лампу.
Бумагу испещрить карандашом.
Найти в проекте снова неполадки.
Начать сначала. Скомкать все потом.
А за окном заря уже светлеет.
Снег бел, что сахар. Прямо в чай клади.
И лампа не горит уже, а тлеет.
И сердце жжется угольком в груди.
Смешались на бумаге буквы, цифра; а рядом профиль, на жену похож.
И вдруг опять, как фокус в старом цирке, очнулся и задвигался чертеж.
И завитушки, что венчали профиль, внезапно в схему полностью легли; и, выпив в пятый раз бразильский кофе, вдруг различить модель свою вдали.
В зените – солнце. Выключена лампа.
Задвинут в угол сложенный пюпитр.
И человек на стуле виновато, как слушатель в концерте, сидя спит.
10.01.82
НА СОЛНЦЕПЕКЕ
В стакане – золотистое вино.
Оно, как солнце, обжигает губы...
В твоей квартире пусто и темно.
Как людно и как солнечно в Цхалтубо!
Смеяться разучились зеркала.
Со временем стареет амальгама.
За гладкою поверхностью стекла змеятся трещины, как от порезов шрамы.
Река Риони отразит верней подвижность черт, знакомую улыбку.
Плыви, купайся, тень среди теней; пускай другой обнимет стан твой гибкий!
А я, давнишней болью оглушен, стою на солнцепеке... С опозданьем обвит, как дерево змеящимся плющом, вернувшимся ко мне воспоминаньем.
7.03.82
Опять похолодало.
Хоть день горит светло, да только проку мало.
Опять не повезло.
Не пробежишь аллейкой в испуганную тишь.
На узенькой скамейке часок не посидишь.
Опять вползает скука в заснеженный простор.
Беременная сука заходит в коридор.
Ей только бы согреться.
Хоть чуточку тепла.
И я с холодным сердцем все не найду угла.
Вчерашнее прощанье нейдет из головы.
Предчувствуя заране, все знали мы, увы!
Но так хотелось счастья, хоть чуточку тепла.
Казалось, в нашей власти не разлучать тела.
Но ты идешь по Минску, а я в лесном кругу черчу тебе записки ботинком на снегу.
А впереди маячит шумливая Москва, где ничего не значат вчерашние слова.
7.03.82
ДУХ И ТЕЛО
Объяснения. Потери.
Каталог былых побед.
Я одною меркой мерил
20 лет и 30 лет.
Дух мой, юношески стройный, в горний воздух воспарял.
Как быка – меж тем на бойню гнал – телесный матеръял.
И сошлись парадоксально тело старца, дух юнца в новой страсти, и печально ждали славного конца.
Что же, дева поглядела на меня через очки.
Разглядела только тело, дух не виден сквозь зрачки.
И со смехом убежала вмиг в заснеженную даль.
Тело бедное лежало.
Дух измученно летал.
Так живу, мой друг, отныне; и раздвоен, и распят.
Так пришли ко мне унынье и расплата из расплат.
Но и деве той не лучше.
Облетает юный цвет.
И её сомненье мучит: тело есть, а духа нет.
7.03.82
Каролищевичи
Заснеженные сосны.
Послушай пять минут:
Поют они, как кросна; видать, дорожки ткут из снега и метели, из синей тишины...
Им помогают ели, усердия полны.
И ты, идя обратно дорогою судьбы, оставишь, вероятно ненадолго следы.
7.03.82
Четыре часа утра.
А день мой ещё не начат.
Не кончилась ночь утрат.
Откуда мне ждать удачи?
Великие города безмолвно лежат во прахе.
Несущихся лет орда меня пригвоздила к плахе.
И сломан уже кадык.
Саднит болезненно локоть.
