Текст книги "Пурпур"

Автор книги: Вибеке Леккеберг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 13 страниц)

Пастух встал на колени и прильнул к щели в деревянном ставне. Господа были видны ему только наполовину, от пояса и ниже. Анна держала Лоренцо за руку. Точно так же баронесса и Андрополус шли от священника, сцепив пальцы. Его кожа еще помнила нежную мягкость женской ладони, почти материнской. Тогда ее пожатие остановило слезы. Теперь же он заметил, что Анна так и не надела обручального кольца.

Лоренцо резко вырвал свою руку. Анна вновь сжала ее и повторила, что осталась не узнанной приходским священником.

– Почем знать? – буркнул Лоренцо. – И откуда эта новая блажь – ходить без обручального кольца? Что люди могут о нас подумать, баронесса?

– Успокойся. Говорю тебе, падре решил, что перед ним призрак. Он и не догадывается, кто написал картину.

– Пустое! Достаточно того, что об этом знают другие. Приходской священник бывает не в себе, но правда все равно раньше или позже выплывет. Скандала не избежать. Картина разгневает Ватикан; ее назовут богохульной, а тебя проклянут.

Андрополус продолжал коленопреклоненно стоять на кровати. Блики солнечного света играли на его лице. Разговор смолк. Снаружи доносились щебетанье птиц, мычанье коров да шаги пробегающих слуг.

Но главное Андрополус уже понял: Анне грозит опасность. Хорошо еще, что никто не видел, как она голышом стояла у окна. Слава Господу, он один пас овец в долине. А то сплетен и пересудов было бы – не оберешься. Кто-нибудь вообразил бы, будто великомученицу Агату баронесса написала с себя самой и вознамерилась выставить в церковном алтаре собственный портрет в голом виде. Ужас! Говорят, недавно поймали монахинь, которые раздевались перед мужчинами; бесстыдниц погнали из обители прочь за такое непотребство. Вздохнув, Андрополус опять прильнул к щели.

– Кто писал картину, поймут быстро, – сказал Лоренцо. – Что будет со мной и добрым именем моей семьи?

Он тяжело опустился на известняковую скамью возле пруда, гладь воды отразила его лицо. Прямо в отражение бухнулся воробей, нашел время купаться. Лицо пошло кругами. Андрополус плотно закрыл глаза. Стало темно.

Он услышал, как плачет Анна.

Где же Лукреция? Он прошептал ее имя. Может быть, прячется на чердаке среди сушащихся кистей винограда? Или сидит в погребе между большими бочками с вином и дрожит от холода? В любом случае, ждет, когда он ее отыщет. Это такая игра. Их игра. Он найдет Лукрецию.

Андрополус улегся и с головой укрылся одеялом. Над кроватью висит небольшая икона. Ее повесил на стену Лиам. Образ Девы Марии достался Андрополусу от матери. Больше от нее ничего не осталось. Лик пресвятой Девы напоминал ему о матушке. Это было ее лицо. Точь-в-точь.

Пока у него не появилось собственной комнаты, он хранил икону в сумке телячьей кожи. Сумку дал ему отец, когда Лоренцо увозил Андрополуса из Константинополя. Если тоска по родителям становилась невыносимой, Андрополус где-нибудь в укромном месте доставал из сумки образ Святой Девы и молился ей. Отныне икона обрела свою стену. Чуть ниже образа висела освященная оливковая ветвь; на сундуке стояла масляная лампа с немного чадящим фитилем. Комната стала часовней во имя Богородицы. Здесь он и будет молиться. Матерь Божья, охрани моих покровителей от всяческого зла, а мне ниспошли силу.

Молитва шла из глубины сердца. Он и с закрытыми глазами видел Святую Деву, такую простую и кроткую. Когда молишься, время перестает существовать, и облик Богородицы растворяется в душе. Все византийские иконы похожи друг на друга. Открыты лить лицо и немножко шея, все остальное плотно окутано тканью.

Под самым окном послышались шаги. Андрополус прильнул к щелястому ставню.

– Ты взбунтовалась против церкви, – глухо прозвучал голос Лоренцо. – Ответственность за это ляжет на меня.

Андрополус вскочил и быстро оделся. Бездействовать нельзя. Баронесса оказалась на краю пропасти. Лукреция может потерять мать, уж он-то знает, как это страшно. Весь их мир, вся так интересно придуманная игра, в которой Лукреция была то святой Екатериной Сиенской, то героиней из «Повести о двух влюбленных», разрушится. Анну сгноят в застенке. Если, конечно, Андрополус ее не спасет. А он спасет ее! То-то благодарна будет Лукреция! У него достанет сил и смелости. Кто угостил Папу Римского молоком из бурдюка? Андрополус! Ему храбрости не занимать. Он отыщет приходского священника и заставит отдать злополучную картину.

Пастух выскользнул из дома и оседлал белого коня, на котором ездила Лукреция, когда была здорова. У кузницы прихватил копье. Рыцарь Андрополус, сын своего отца, несется вскачь; рысак легко перепрыгивает через поваленные дубы, будущие корабли крестового похода. Слуги стоят, разинув рты. Рука мстителя сжимает копье. Вперед! Сначала он вернет картину, а потом поведет войска Папы Римского на захваченный турками Константинополь. И тогда султану Махмуду конец.

На площади у колодца он придержал коня, спешился, напоил скакуна, попросил водоносов приглядеть за ним и направился к воротам папского дворца. Стража не впустила его.

Площадь была безлюдна. Заложив копье за спину, Андрополус прихватил его поясом и начал карабкаться вверх по стене, окружавшей дворцовый сад. Шипы увивших ее роз царапали до крови, но стоит ли обращать на это внимание? Из сада доносился запах жареной дичи, смешанный с ароматом цветов и плюща. Славная будет трапеза. Лошади, привязанные у подножья стены, похрапывали. Какой-то мальчишка, проходя мимо и заметив Андрополуса, швырнул в него камнем. Ну и пусть. Осталось совсем немного.

Подтянувшись в последний раз, он встал на плоской стене во весь рост и осмотрелся. Сад был прекрасен, как рай. За накрытыми столами сидели служители церкви. Приходского священника среди них не было. Пия Второго тоже.

Андрополус набрал в грудь побольше воздуха и запел гимн Иоанну Крестителю. Вот так же он пел для Лукреции, только высокие ноты никогда еще так чисто у него не выходили. В восторге он поднял копье высоко над головой.

Святые отцы воззрились на Андрополуса с недоумением. Ему показалось – с любовью. На него так внимательно давным-давно никто не смотрел, разве что овцы, а тут – люди! Чистые и непорочные, красивые и нарядные, они не сводили с него глаз. Они слушали его. Они приняли Андрополуса в свой круг. Он больше не бесприютный чужак, посланный Господом пасти скот в долине Орсия. К нему прислушиваются приближенные самого Папы Римского. Его не гонят. На мгновение Андрополус забыл, зачем сюда пришел.

Глаза, глаза, сколько глаз! А вот еще одни – пронзительные, добрые, кроткие… Это глаза Лукреции, понял пастух. Они повелевают им, как он сам – овцами. Нищий, одинокий, без гроша в кармане и без единого родича на земле, ради этих глаз он готов на все.

Очнувшись, он оборвал пение. Мир тотчас предстал иным. За столами сидели немолодые упитанные мужчины, все как один чем-то похожие на приходского священника.

– Я – Андрополус, вольноотпущенный раб господина Лоренцо, – крикнул он им сверху. – Мне нужно поговорить с Его Святейшеством.

– Он пребывает в Баньо-ди-Виньони, – ответил один из кардиналов. – Ответь лучше, зачем ты размахиваешь копьем?

– Я буду крестоносным рыцарем в походе на Константинополь! – не смутился Андрополус.

Два солдата в мундирах папской гвардии, приставив к стене лестницу, взобрались тем временем наверх и стащили пастуха на землю, предварительно отняв у него оружие. Стоять лицом к лицу со священнослужителями столь высокого разбора, встречать их испытующие взгляды было непривычно и неловко. Андрополус потупился.

– Это тот самый, который предложил Его Святейшеству отведать козьего молока, – хмыкнул кто-то.

– Раб Лоренцо. Но вольноотпущенный, – задумчиво произнес другой кардинал. – Надо понимать так, что барон дал тебе волю?

– Да, – коротко кивнул Андрополус, подумав: какая им разница, сам Лоренцо или его жена?

– Ты поешь как ангел, – похвалил пастуха третий и хотел было покровительственно похлопать его по щеке, но Андрополус резко откинул голову, и рука кардинала повисла в воздухе.

– Я теперь свободный человек и по праву могу участвовать в крестовом походе. Дайте мне увидеться с Папой Римским.

– Твое желание – не повод для аудиенции. Войско набирает кондотьер. Тебе следует обратиться к барону.

– У меня к Его Святейшеству есть и другое дело. Очень важное и срочное, – упорствовал Андрополус.

Так учил его отец: если хочешь добиться быстрого решения, обращайся сразу к самой высокой персоне – это поможет избежать проволочек и мелких интриг. Он встретится с Папой Римским, объяснит ему, что Анна не имела злого умысла, и расскажет о приставаниях приходского священника. Пий Второй оценит искренность, велит падре вернуть картину баронессе, а Андрополуса прикажет включить в христово воинство, где ему самое место. Он не раз сидел на коленях императора Константина, пока отец беседовал с монархом о том, как оборонять Константинополь! Он все помнит. Он достойный сын своего отца.

– Не потому ли вольноотпущенник столь назойлив, что бывший господин не хочет принять его в войско? – задумчиво промолвил кто-то из сидевших за столом.

Пастух сглотнул комок в горле. И зачем он только заговорил о крестовом походе? С этим можно было и подождать. Главное – картина, попавшая не в те руки. Если ее не вернуть, Анну сожгут на костре, Лоренцо отправят в ссылку, и Лукреция станет сиротой, как он, Андрополус. Может быть, даже рабыней. Он явился в папский дворец, чтобы спасти ее от "позора и гибели… Подумав так, он с ясностью осознал: именно ее, все остальное – пустяки. Именно ей он хочет показать, что может действовать как свободный человек.

Свободный? Но разве не один лишь господин волен отпустить раба? Жена не имеет права распоряжаться имуществом мужа при его жизни. Андрополус – имущество Лоренцо, не Анны.

Кардиналы переговаривались между собой. Погруженный в собственные мысли, пастух не сразу понят, о чем. Кажется, просят взять как можно более высокую ноту.

– В крестоносцы ему еще рановато, – наконец разобрал краем уха Андрополус, – а вот для хора кастратов подойдет отлично.

Сотрапезники дружно захлопали в ладоши. Раздались голоса:

– Голос у него бесподобный!

– Поистине ангельский!

– Порадуем Его Святейшество!

Андрополус продолжал думать о своем. Коли уж с Папой Римским встретиться не суждено, пусть дадут поговорить хотя бы с приходским священником. Или тот уже передал образ святой Агаты маэстро Росселино? Тогда… Но губы свело ужасом, слова не выговаривались. Зачем он безропотно отдал копье?

– Ты будешь жемчужиной в хоре кастратов, – влажным шепотом обслюнявил щеку Андрополуса престарелый кардинал.

– Нет, – едва смог выдавить пастух и повернулся, чтобы уйти.

Ему не позволили. Два стражника заломили Андрополусу руки за спину и потащили прочь из сада, из рая, из мира, освященного сиянием очей Божиих.

– Отпустите меня!

– Хор кастратов! Хор кастратов! – эхом звучало в ответ.

Лестница, ведущая вниз, была мрачной и сырой, от стен веяло холодом. Пахло мочой. Во тьме не видно ничьих таз, сколько ни смотри.

Андрополус оказался в подземелье, заменявшем покуда городскую тюрьму. Его втолкнули сюда и ушли, заперев дверь. Оставалось лежать на жестком топчане и слушать, как откуда-то мерно капает вода. И ждать. Скоро придет человек со скальпелем, и Андрополус станет еще лучше брать самые высокие ноты.

* * *

Анна опустилась коленями на маленькую скамеечку в новой корсиньянской церкви, ожидавшей освящения Папой Римским. Баронесса пришла ради того, чтобы молить Господа о прощении. И, может быть, увидеть Лоренцо, уехавшего из поместья сразу же после трудного разговора. Но среди многочисленной знати, наполнявшей храм, мужа не было.

В алтаре развешивали картины, чудные работы прославленных художников. Ее великомученица такой чести пока не удостоилась.

Неподалеку от Анны молился Бернардо Росселино. Она видела его профиль и слегка дрожащие руки.

В церкви был весь папский совет. Леон Баттиста Альберти, которого, как справедливо сказал не так давно Лоренцо, знают и ценят повсюду в Европе, стоял в алтарной части и пристально смотрел на Росселино, словно хотел обратить на себя внимание верного ученика, – но тот, погруженный в раздумья, ничего не замечал. Или не желает замечать, подумала Анна. Он вырос и состоялся как мастер, ему отныне претит внимательная опека учителя. Веки Бернардо были сомкнуты, губы шевелились.

На алтарной стене укрепили очередной образ, работу сиенского художника Веккьетты. [20]20
  Лоренцо ди Пьетро, названный Веккьетта (1422–1480). – Пер.


[Закрыть]Из-за спин окруживших картину людей Анна не могла рассмотреть ее целиком. До баронессы доносился шепот людей, обсуждавших манеру изображения. Еще раз пронзительно взглянув на Росселино и вновь не получив от архитектора ни малейшего ответного знака, Леон Баггиста Альберти присоединился к ним.

Анна окинула взглядом алтарь, выложенный по проекту Бернардо белоснежным известняком. Стены сияли, залитые светом, льющимся через высокие окна. Освещенные солнечными лучами члены папского совета, стоящие у картин алтаря, сами казались фрагментом его великолепного убранства. Теперь уже все они, включая Альберти, повернулись спиной к молящимся, лицом к живописи.

Плащ плотно облегал согбенную спину Бернардо, ссутулившуюся (подумала Анна) в предвидении несчастий. Лоренцо сказал: Росселино придется ответить за растрату. Те, кто сейчас разглядывают алтарные картины, предадут его. Руки архитектора бессильно опущены, глаза закрыты, складки у губ говорят о смертельной усталости.

Хотя, быть может, все это – только игра воображения? Может быть, она мысленно перекладывает на плечи Росселино тяжкий груз треволнений, которых ожидает сама, а он тем временем спокойно молится и вот-вот присоединится к своим друзьям у алтарных картин? Анне тоже хотелось рассмотреть живопись повнимательней.

Сано ди Пьетро, Маттео ди Джованни, Веккьетта из Сиены – самые знаменитые здешние мастера. Она оглянулась по сторонам, глядя из-под вуали с жемчужной вышивкой по краю. Волосы уложены в узел и скреплены заколками из слоновой кости и перламутра. Брови подведены синим, веки – золотой пыльцой и индийской сажей. На шее – нитки жемчуга. Платье обильно обрызгано розовой водой, чтобы гнилостный запах окрашенных пурпуром вставок не был таким явным. В церковь ее доставили на носилках четверо слуг, как и подобает. Не обошлось и без Антонио; он остался ожидать госпожу у дверей храма, а она заняла место, принадлежащее семье Лоренцо… А вот десятник: уперся коленями в молельную скамеечку, но и не думает обращаться к Господу, озирается, то и дело останавливая взор на архитекторе.

Группа людей, толпившихся у алтаря, раздвинулась. Перед Анной полностью открылась картина Веккьетты. Святая Агата держит в обеих руках блюдо. На нем лежат ее безупречные груди без малейших следов ранений. В правом углу помещен Пий Второй в красной сутане. Он величественно поднял правую руку, благословляя блюдо и его содержимое.

Сначала картина показалась Анне самим совершенством. Ее потуги смехотворны перед лицом такого мастерства. Какой цвет! Какая композиция! Прав Лиам, прав Лоренцо: зря она взялась не за свое дело. Но великомученица Веккьетты не мучается! Где тут страдание, унижение, насилие, боль? Ясно, что, изобразив Папу Римского с портретным сходством, художник хотел подчеркнуть единство между небесным и земным воплощением Господней власти. Однако сосредоточившись на одном, он упустил другое. Агата протягивает блюдо для благословения с очаровательной улыбкой, наместник Божий неукоснительно исполняет пастырский долг – и только. Анна закрыла глаза. Голый сюжет, изложенный в рамках канона. Агата – не героиня. Средоточие картины – не она, а Пий Второй, не подвижница, а заказчик, его благословение, его тщеславие.

Вот, значит, каково было желание Папы Римского! Анна сделала нечто совершенно противоположное. На ее картине нет Пия Второго. Есть только мука мученическая.

Анна поднялась с колен и направилась к творению Веккьетты. По церкви пошел шепоток:

– Баронесса ди Винченти! Куда это она?

Леон Баттиста Альберти вежливо поклонился:

– Не правда ли, алтарная картина воистину хороша? Вы только взгляните на перспективу!

– И ни капли крови. Словно груди отпали сами собой. – И Анна двинулась по центральному нефу к выходу. Краем глаза она видела, как прихожане, провожая ее, мелко крестятся.

Сердце билось быстро-быстро: пур-пур, пур-пур-пур. Если бы не пурпур, все сложилось бы иначе. Ей с детства внушили, что тайна краски важнее жизни. Она не спорила и не спорит. Конечно важнее. Но есть еще кое-что: нельзя изменять себе – даже если борьба идет не на живот, а на смерть, и святая Агата примером тому. Анна, оказывается, тоже может быть стойкой. Только что она высказала Альберти правду о так восхитившей его алтарной картине; высказала пусть тихо, но твердо, а для этого требуется побольше храбрости, чем для громогласных восхвалений.

У последних скамей храма, подавлявшего огромностью и величием, Анна резко остановилась, заметив, что чуть не опустила подошву на изображение мужниного герба. Анна отдернула ногу. Меч и львы. Свидетельство силы и власти многих поколений.

Лоренцо спросил в саду: «Что будет с добрым именем моей семьи?» Что будет, то и будет. Анна не хотела об этом думать. Во всяком случае, сейчас. И все-таки: чего следует ожидать после всего сделанного? Еще несколько шагов, и она выйдет на церковную площадь. Обычно сожжения производят здесь. Могут ли ее спалить на костре? Ну уж нет, Его Святейшество такого не допустит. С тех пор как он взошел на папский престол, ни одной женщины не сожгли. Да и в чем он может обвинить тех, кто служит правде и красоте? Папа Римский должен защитить и ее, и Бернардо Росселино. Архитектор – не растратчик. Хотя бы потому, что его творения нельзя оценить никакими деньгами.

Она перекрестилась, глядя на изображение распятого Христа.

Почувствовав чей-то упорный взгляд, Анна обернулась ему навстречу и встретилась глазами с Росселино. Он встал с колен и поклонился. Архитектор смотрел на нее так же, как тогда, в гостях, во время разговора о пурпуре. Как хорошо было бы молиться рядом с Бернардо!

Порыв ветра из открытых церковных дверей поднял вуаль. Анна не сразу поправила ее, позволяя солнцу ласкать кожу и пшеничные локоны. Лицо Бернардо просветлело. Он слабо улыбнулся. Улыбка говорила: наши судьбы схожи, на кону стоят жизнь и честь. Так показалось Анне.

Пию Второму предстоит принять непростое решение: Росселино превратил в истинное чудо его родной город; если архитектора обвинят в растрате, во главе угла окажутся не красота и величие, а мелкие финансовые расчеты. Пристало ли это наместнику Божьему на Земле?

Лишь мгновение Анна не поправляла вуаль. Лишь мгновение лицо ее было открыто чужим глазам, легкому ветерку и яркому свету, еще шире, чем прежде, хлынувшему через высокие окна. Под могучим сводом храма разносились удары молотка: в алтарной части продолжали развешивать картины. Откуда-то издалека слышался собачий лай. В церковь вошел монах, – погруженная в свои мысли Анна едва заметила его. Он нес сверток, объемистый, но не очень: в руках тащить неудобно, а вот для осла поклажа была бы подходящая.

Святая Агата. У Анны перехватило дыхание. Она оперлась о спинку скамьи.

Монах пронес картину в алтарь. Вокруг нее сразу же образовался кружок заинтересованных лиц. Удары молотка стихли. Приглушенные молитвы перешли в чуть слышный шепот. Все гуще становилась тишина, которую нарушал лишь щебет ласточек, продолжавших виться под сводами как ни в чем не бывало.

И – конец молчанию. Из алтаря донесся чей-то смех, а следом – раздраженные голоса:

– Непристойность!

– Безобразие!

– Ересь!

Анне незачем было подходить ближе: эхо разносило слова по храму. Их слышали все: кардиналы, мастеровые, подмастерья, монахи, служки. Подобным изображениям не место на церковной стене.

Святая Агата предстала перед взорами прихожан: те, кто только что окружал картину, отшатнулись от нее, как от дьявольского наваждения.

– Это не церковная живопись, – веско произнес Леон Баттиста Альберти, самый первый во всей Флоренции знаток таких вопросов. – Это вообще не живопись, а попытка перенести на холст самую низкую действительность. Да и вообще, кажется, тут не обошлось без балаганных фокусов. Клянусь, ее соски меняют цвет! Из багряного он переходит в пурпурный!

Святая правда, имеющий глаза да видит. Это началось уже давно: зеленый, голубой, розовый… Но картину то и дело закрывали от солнечных лучей, и только теперь они смогли придать секрету улиточных желез окончательную окраску.

– Изображение страданий не может быть самоцелью. Вид мучений не возвышает, а отвращает, – продолжал Альберти, глядя на Росселино. – Точно так же, как козни лукавого.

Смелость Анны сошла на нет, сменилась чувством бессилия и животным страхом. «Козни лукавого» попахивали гарью костра. Она сама запалила первую искру. Росселино направился к своему учителю. Края плаща, вовсе не щегольского, как раньше, заметила Анна, и местами даже замаранного сырой землей, мели по полу.

– Не вы ли приказали монаху принести эту картину в храм? – сурово осведомился Леон Баттиста Альберти.

– О да.

– С какой же целью? Вам видится на холсте нечто достойное церковных стен? – Кардиналы криво усмехнулись. – Кто автор? Вы, Бернардо?

– Я? Нет. У меня не хватило бы смелости. К великому сожалению.

– Так кто же? Полотно принесли из вашей мастерской. – Леон Баттиста смотрел вопросительно.

– А тот, кто принес его в мою мастерскую, недвусмысленно намекал на участие ангела в обретении картины.

– Вы, что, издеваетесь? – Альберти невольно скосился на святую Агату. – Не юродствуйте. Мне нужно имя, и поскорее.

Он решительно двинулся к выходу по центральному нефу. Поравнявшись с Анной, слегка склонил голову, молча приветствуя ее.

Все пропало. Баронесса в ужасе зажмурилась.

Открыв веки, она встретилась с взором Росселино. Эти люди, прочла Анна в карих глазах, способны взять в руки карающий меч и без раздумий вонзить его в тело противника.

* * *

Священник возвращался домой, и вдруг ему почудился женский голос. Он огляделся, но никого не заметил. Было ветрено, над горой клубились темные тучи. Жаркое солнце спряталось. Наконец-то пришло избавление от зноя.

Снова голос женщины… Нет, никого не видно.

Глинистая грязь на тропинке подсохла, чавкающая жижа не затягивала, как давеча, а была словно трясина.

«Женщина», – сказал падре. Он ли это произнес? Казалось, слово прозвучало невесть откуда.

Так вот кто явился в дверях его опочивальни! Женщина! Он слишком настойчиво думал о чуде и принял за ангела баронессу. Не удивительно: у нее тоже небесно-голубые глаза. Любой бы спутал, если женщина стоит спиной к солнцу да еще с вуалью на лице.

Между прочим, когда в стене храма обнаружились первые трещины? Сразу же после того как она изготовила для двух новых кардиналов пурпурные шелковые ленты. Нас не проведешь! Мало ей красить папские и кардинальские тряпки, так она замахнулась на святое! Не слишком ли далеко вы зашли, госпожа? Он не одинок в своих мыслях. Недаром цех сиенских красильщиков считает, что вершится несправедливость. Зачем Его Святейшество отдает предпочтение ее пурпуру? Почему он, кстати сказать, приглашает архитекторов из Флоренции? Мало их, что ли, в родной Тоскане?

А еще позвольте поинтересоваться, откуда у нее пурпурные чернила, которые по примеру императора Константина так ценит Папа Римский? Ходит слух, что барон Лоренцо привез их из Константинополя, когда ездил туда с поручениями от Пия Второго. Очень просто: договорился с султаном Махмудом – и привез. То есть как это – договорился? Может быть, подкупил? Или еще краше: он только с виду служит Ватикану, а на самом деле – Махмуду?

Будущий епископ, верный слуга инквизиции обязан во всем разобраться досконально. Сомнений нет: барон с баронессой – магометанские шпионы. Хитрый ход: заметив, что на нее смотрят косо, Анна решила соблазнить приходского священника, чтобы заручиться его поддержкой. Вот и заявилась, бесстыдница, в образе ангела. А этот пастух уж точно в сговоре с ней. Он ведь их раб.

Нарядилась в блузку с пурпурной оторочкой, бери меня! Глаза под бровями, подкрашенными синим, – что твои сапфиры. Надумала испробовать свои женские чары, заставить его отнести картину к Его Святейшеству. Намазала соски святой Агаты пурпуром, думала, падре от этого возбудится. Нарочно встала против солнца, чтобы остаться неузнанной, заставила его преклонить перед ней колени, как он заставляет прихожанок склоняться перед Господом.

Развесил уши, старый балбес, клюнул на чародейство. Бабенки с севера и не на такое горазды, всякий знает: могут своей ворожбой вызывать на берег клыкастых морских зверей. Эти колдуньи и на костре не горят: надо сперва обрызгать их рыбьим жиром, чтобы толком вспыхнули.

Падре глумливо хихикнул. Потом рассмеялся во весь голос. Пускай кардиналы уплетают зайцев да фазанов, ему наплевать, он им больше не завидует. Архитектору – тоже. Этому, небось, весь аппетит отшибло, только жажда и мучит, дует, небось, вино стаканами.

Ничего, впредь приходского священника будут приглашать на трапезы в сад папского дворца. Уж и наестся же он до отвала в день Иоанна Крестителя! Впрочем, еще подумает, принимать ему приглашение или нет.

Яснее ясного: когда в Корсиньяно приедет Его Святейшество, город поразит чума. Следует держаться подальше от главных торжеств, чтобы болезнь его миновала и тело не покрылось гнойными язвами.

Падре оглянулся на церковь. Мог бы не оглядываться: даже не глядя, он видел трещину в капитальной стене. Видел, как глыбы песчаника расползаются и катятся вниз по зыбкому склону. Ну, давайте, покажите, кто чего стоит!

Тучи разошлись. Лучи света ударили в глаза. Падре ослепили не столько они, сколько яркая до ужаса мысль: пастух! Как же можно было о нем забыть? Вдруг он станет врать, будто приходской священник понуждал его к соитию?

Опять женский голос. Кажется, он слышится из поместья. Падре ускорил шаги, почти перешел на бег, словно его подгоняло пламя костра.

* * *

Лукреция купалась в серном источнике. Горячая подземная вода, пышущая паром, стекала по откосу из окаменевшей серы и наполняла естественный бассейн, заросший со всех сторон карабкающимся ввысь плющом. Вокруг зеленела трава и цвели лилии.

Где Андрополус? Они же договорились встретиться здесь! Она обещала, что позволит ему посмотреть, как купается – ведь сернистая вода совсем непрозрачная. И вот зовешь его, кричишь, голос сорвать можно, а он куда-то запропастился. Говорил, что сделает себе крылья из птичьих перьев и докажет, что умеет летать. Ну, докажи, где же ты? Или Андрополус совсем забыл про нее?

Лукреция лежала на спине, слегка подгребая руками, и смотрела на холмики своих грудей, выглядывающие из-под воды, покрытой серной корочкой. Обломала веточку плюща, ползущего по белесому склону, прицепила к волосам. Перевернулась на живот. Коса расплелась, локоны заколыхались в бассейне, словно водоросли. Она встала во весь рост и подставила лицо бегущим сверху струям. По телу побежали щекочущие ручейки. Она потянулась, запрокинула, сколько могла, голову, сомкнула веки и застыла с блаженной улыбкой. Боль в спине, там, откуда должны расти крылья, затихла. Лукреция вновь почувствовала себя здоровой и красивой. Время от времени она открывала глаза и смотрела по сторонам – не видно ли Андрополуса. Вода доходила ей только до пояса. Вдруг в траве что-то зашуршало. Лукреция быстро присела, над гладью бассейна остались только шея и голова. Кто там? Наверное, фазан пробежал в камышах. Она снова поднялась.

Приходской священник стоял за кустом розмарина и, не моргая, глядел на красивое лицо девочки и ее уже оформившуюся грудь. Ноги, кажется, длинные. А левое плечо вздернуто вверх и немного вкось – это из-за пташки между лопаток, вон она какая большая, словно кусок застывшей серы метко попал в спину, вырвавшись из чрева горы, из этой дьявольской топки. Бог шельму метит, родство – наказание Господне. Лукреция, сообразил падре, последний раз он видел ее на конфирмации, тогда девчонке было лет девять-десять. Вскоре после этого она стала калекой и в церкви больше не появлялась. Дочка баронессы, красильщицы. Мамаша всегда приходит к причастию в черном, с вуалью на лице. Хорошо ли прятать свое обличье от служителя Божьего? А не пускать дочь в храм, стесняясь ее уродства, – хорошо ли? Девочка должна исповедоваться, даже у детей есть грехи. Никто из людей не чист, таково предначертанье Господне.

Он поступит правильно, если примет у Лукреции исповедь прямо здесь. Пусть она честно расскажет, откуда у матери пурпур. А он передаст тайну сиенским мастерам, это будет справедливо.

Приходского священника пьянил запах розмарина. Когда распинали Христа, Дева Мария плакала, и ее слезы падали на ветки такого же куста, потому и розмарин. Падре тоже плачет. Он готов к добрым делам. Он знает, чего хочет девочка, сама того, быть может, не понимая: облегчить душу исповедью. И он готов ее принять.

– Ты небесно хороша, – сказал приходской священник, выходя из-за ветвей.

От неожиданности Лукреция забыла, что до пояса совершенно обнажена, и неподвижно застыла. Падре опустился на колени, на лбу его выступил пот.

Девочка села в воде и скрестила руки на груди.

– Я помогу тебе, – прошептал священник, глядя на нее неотрывно.

«Зачем он так смотрит?» – подумала Лукреция. Что он вообще здесь делает? Вдруг он не в первый раз подглядывает, как она купается?

– Я тебе помогу, – вкрадчиво повторил падре, – если ты не расскажешь об этом ни отцу, ни матери. Договорились?

– О чем? – Лукреция опустила глаза. Тела почти совсем не было видно в мутной кашеобразной воде молочного цвета.

Купаться голышом ее научила матушка. У них в Норвегии все так моются в бане – без ничего.

– Почему я должна молчать о нашей встрече? – спросила Лукреция.

– Тогда я никому не скажу, что ты купаешься нагая и безо всякого присмотра. Эта непристойность останется между нами двумя и Господом.

Вот оно что! Попалась. Придется делать как он велит. Иначе пойдут разговоры, и неприятностей не оберешься. Отец и без того хочет отправить ее в Монте-Пульчиано, в монастырь – она подслушала их с матерью разговор. Пусть лучше будет Божьей невестой, сказал он, все равно к увечной никаким приданым приличного жениха не заманишь. А она не хочет в монастырь!

Лукреция резко встряхнула мокрыми волосами. Жесткие от серы, они больно хлестнули ее по лицу.

– Там, откуда родом моя матушка, купаться нагими не зазорно. А как вы хотите мне помочь?

– Молитвой, – ответил падре, – но не совсем обычной. Я должен проникнуть тебе вглубь и тем самым уничтожить корень противоестественного уродства, обезобразившего богоданное тело.