Текст книги "Девушка с веслом"

Автор книги: Вероника Кунгурцева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 25 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Глава 14
Беседа с Барбароссой

Варька тотчас поняла, какие блестящие перспективы перед ними открываются – если, конечно, закрыть глаза (а главное, заткнуть уши) на то, что обещания дает шакал. Догнав четырехлапого говорилу, которого, впрочем, встречный люд принимал за обычную собаку, она воскликнула:

– Послушайте… – вежливая девочка решила, что тыкать в данном случае неуместно. – А сколько желаний вы можете исполнить? По три?

– Или всего три? – уточнила Катька, мгновенно понявшая, куда клонит подруга.

Реалистка Катя решила принимать действительность такой, какая она есть: раз в Городе появились говорящие собаки, вернее, шакалы, которые исполняют желания, то так тому и быть! Правда, на всякий случай она все-таки держалась на некотором расстоянии от животного. Ведь даже если бы это был обыкновенный шакал – и тогда не стоило подходить к нему слишком близко…

Чакалка, не оборачиваясь, бросил:

– Количество чужих желаний конвенцией не ограничено, все зависит от того, когда дверь захлопнется и прищемит хвост.

– Так, значит, это может быть всего одно желание?! – разочарованно воскликнула Варька.

– Как одно, так и все десять, – протявкал чакалка.

Девочки переглянулись – торопиться не стоило, нет, торопиться в этом деле никак не стоило.

– А чего это мы в школу премся – в такой момент?! – воскликнула Варька. – Как какие-то чмошницы?

Она приостановилась: конечно, делать сейчас в школе совершенно нечего, однако неплохо было бы влюбить в себя Богдана Кузнецова… Впрочем, вначале следовало все обдумать, подготовиться. Они уже подошли к школьному забору, когда Варька заметила, что Барбаросса, заметая строительную пыль длинным хвостом с черной треуголкой на конце – за дорогой гастарбайтеры возводили бетонную коробку высотного здания, – сворачивает на шоссе, которое ползет к городскому кладбищу.

– Куда тебя несет?! – воскликнула Варя, но тут же опомнилась и вновь перешла на «вы»: – Остановитесь, пожалуйста! Нам совсем в другую сторону…

Почти волк сел посреди дороги и прогундосил:

– В какую другую, бестолочь?! Все дороги у вас ведут в Третий Рим.

– Нам в Рим не надо, поворачивай на Бродвей… пожалуйста.

– На Бродвей?! – удивился шакал.

– Нет-нет, – испугалась Варя. – Это не желание… В Нью-Йорк нам тоже не надо. Бродвеем зовется наша главная улица Навагинская, это я в переносном смысле…

– Ты с ним лучше в прямом разговаривай, – посоветовала подруге Катя. – А то улетим в Америку – и даже вернуться не сможем. Если вдруг исполнится только одно желание. Прикинь, что будет… Меня родители убьют!

– Так вот как у вас принято обращаться с детьми, самостоятельно принимающими решения?! – возмутился Барбаросса.

Подруги направились в противоположную от школы сторону – несколько разочарованный шакал трусил за ними, – как вдруг навстречу им попалась – будь она неладна! – староста класса Уклейкина.

– Куда это вы собрались… Кулакова, Травкина? – встала у них на пути, руки в боки, нарядная, будто шла на бал, а не на практику, Уклейкина.

– Не твое дело! – отважно воскликнула Катька и соврала: – Нас Алла Николаевна отпустила. А ну, прочь с дороги!

Однако Тома Уклейкина вместо того, чтобы мирно уйти, достала мобильник и набрала номер классной руководительницы, собираясь удостовериться, вправду ли та отпустила Травкину с Кулаковой. Но тут Барбаросса подпрыгнул и, выцепив телефонный аппарат из руки вскрикнувшей старосты, зажал его между клыками, точно мозговую косточку, а затем сделал глотательное движение и… мобильник пропал с глаз! Варька, ошеломленная, подумала: кажется, исполнилось ее первое желание… Лишь бы не последнее… А Уклейкина запричитала:

– Десять тысяч мобильник стоит! Ты за это ответишь, Кулакова! Я Алле Николаевне все расскажу, как ты собаку на меня… на мой телефон натравила! Мои родители вам покажут, как мобильники бездомным собакам скармливать…

– Бе-бе-бе-бе, – принялась дразниться Катька и, будучи в ударе, бесстрашно погладила чакалку по загривку. – Вы молодец, Барбаросса! Так ей, подхалимке, и надо!

Когда разгневанная Уклейкина скрылась в строительной пыли улицы Чебрикова, шакал, несколько раз икнув, с подозрением оглядел девочек:

– Интересно, чье это дурацкое желание я столь мобильно исполнил?

– Кажется, мое, – упавшим голосом ответила Катя, а оторопевшая Варька подумала: «Ну и ну! Значит, это было наше общее желание!»

Девочки, вывернув из-под железнодорожного моста, по которому с юга на север с чугунным грохотом катил поезд, свернули к вокзалу. Чакалка трусил между ними, возле левой Варькиной ноги, безо всякой команды «рядом!».

Варвара мечтательно, не адресуясь к какому-нибудь определенному лицу или морде, произнесла:

– Эх, кабы была у меня бледная кожа!..

– Этого, бестолочь, я сделать не могу! – тут же отозвался Барбаросса, замотав ушастой башкой. – Это связано с кровообращением. Разве только пустить тебе кровь?! Совсем немного, – добавил он.

Но Варька быстро отнекнулась. Тут и Катя, вздыхая, завела речь о том, как бы ей хотелось стать худой-прехудой, самой худой девочкой в классе… нет, на свете!

Чакалка прогундел:

– Пожалуйста! Могу тебя отправить в блокадный Ленинград – ты там быстро станешь самой худой девочкой на свете. Кстати, – повернул он башку к Варьке, – там и ты совершенно точно побледнеешь…

Катя, которая была не сильна в истории, чуть было не согласилась, но Варя ее вовремя одернула:

– Ой, нет, не надо нас, пожалуйста, в блокадный Ленинград отправлять!

Внезапно раздался музыкальный вызов мобильника… Подруги машинально схватились за телефоны, но это пел мобильник Уклейкиной в животе у шакала:

– Арам зам зам, арам зам зам, гули гули гули гули гули, рам зам зам, арам зам зам, арам зам зам, гули гули гули гули гули…

Шакал некоторое время прислушивался к себе, а после сел и, задрав морду, заплакал, точно маленький ребенок, так что прохожие в ужасе шарахнулись в сторону.

– Это Алла Николаевна Уклейкиной звонит, – со вздохом сказала Катька. – Я все Томкины вызовы знаю… я же с ней за одной партой сижу.

– Арам зам зам, арафик, арафик, гули гули гули гули гули, арам зам зам, арафик, арафик, гули гули гули гули гули, рам зам зам, – пелось в животе у плачущего навзрыд шакала.

– Перестаньте, перестаньте, пожалуйста, Барбаросса, скоро он замолчит, – пыталась успокоить спутника Варька, однако шакал был безутешен.

Наконец вызов прекратился, чакалка в изнеможении лег на асфальт и, вывалив язык, долго отдыхивался, а после забормотал:

– Никогда не мечтал стать музыкальным автоматом. Живот так скрутило, ой-е-е-й! Но кто-нибудь мне может перевести, про что у меня в желудке бурлило?

Девочки переглянулись, и дипломатичная Катя решила перейти на более безопасную тему:

– А вы, наверное, инопланетянин, да, Барбаросса?

– Я – экопланетянин, – ответил шакал непонятно и продолжил: – Много я изучил языков – и мертвых, и живых, но ни в одном из них не попадались мне такие болезненные звуки!..

Когда миновали здание райсуда, в котором Варя однажды побывала, девочка, опустив голову, высказалась в том духе, что вот бы неплохо было, если бы предки помирились.

– Какие предки? – спросил Барбаросса. – Воевавшие между собой в Гражданскую или гораздо раньше?.. Может, тебя примирение предков, сражавшихся между собой на поле Куликовом, интересует? Или… в Ледовом побоище? А может, ты желаешь, чтобы примирились предки, вступившие в битву на Бородинском поле?

– Да нет… Мама с папой разошлись, вот бы они помирились, снова стали жить вместе – и все бы стало кавайно, как раньше.

– Как раньше, бестолочь, никогда не станет, – приостановился, чтобы выкусить блоху под хвостом, Барбаросса (девочки деликатно отвернулись). – А чтобы они не разошлись, нужно в сетях прошлого столько всего заново переплести: мыслей, слов, поступков… И это касается не только твоих родителей, а множества других людей – с такой паутиной ни один Паук не справится, куда уж мне! И в настоящем порушится куда больше семей – и не только семей. Да и вообще, это желание противоречит статье девяносто девятой, пункту четыре точка три Третьей конвенции.

– Поня-атненько, – вздохнула Варька, стараясь не глядеть на Катю: она никогда не говорила подруге про то, как ей жутко от того, что родители живут не вместе.

– Да что это такое! – воскликнула Катька, тоже стараясь не глядеть в лицо Вари. – Ни одно нормальное желание исполнить не можете!.. Как мобильники глотать – так это пожа-алуйста, а как что-нибудь хорошее…

В этот момент мобильный телефон, – легок на помине! – вновь ожил в желудке несчастного животного. Шерсть на загривке шакала встала дыбом.

– Бриллианты в золоте дарил и комплиментами сорил. Она же все ждала, что ее сердце скажет да, – утробно пела любимая группа Уклейкиной.

Этот вызов ревнивая Варька знала наизусть: старосте звонил Богдан Кузнецов… Боже, неужели, если пожелать, чтобы Богдан влюбился в нее, Варьку, это тоже будет противоречить какому-нибудь пункту Третьей конвенции?! Она поглядела на шакала, и тот – что, отвечая на ее мысли? – кивнул, а после лег на брюхо, стараясь прижать разошедшийся не на шутку мобильник к земле, словно таким образом можно было заставить его замолчать.

– Зачем ей все шелка, цветные облака? – глухо вопрошала из живота несчастного шакала гнусавая девица. – Зачем все это? Заче-ем? Зачем ей все шелка, цветные облака? Зачем все это? Заче-ем?

– Да заткнись ты! – воскликнула Катя, и в ту же минуту из разинутой пасти вскочившего на лапы Барбароссы вылетел мобильник – это было и горячее Варькино желание. Подруги одновременно пожалели несчастного чакалку – и единым духом пожелали ему избавиться от ужасной тяжести в желудке.

Девочки ринулись к телефону, который ударился об мусорную урну – и замолчал. Варька подняла мобильник – по экрану змеилась трещина – и вздохнула:

– Хорошо еще, что телефон не пристукнул какого-нибудь прохожего! Вон мент пошел… Прикинь, что свидетели сказали бы: собаку вырвало мобильником, который с лету убил милиционера.

Катя фыркнула и, помолчав некоторое время, заметила:

– А Уклейкина нас убьет за телефон, Варь! Придется ей новый покупать…

Девочки переглянулись: обеим пришла в голову одна и та же мысль…

– Скажите, кавайный Барбаросса, – начала осторожно Катя. – А не противоречит ли Третьей конвенции желание разбогатеть?..

Шакал, избавившийся от мобильника, точно от поющего эго, истерически захохотал и подтвердил:

– Нет, это желание ни одной статье, ни одному пункту и подпункту Третьей конвенции отнюдь не противоречит. Так что – дерзайте, бестолочи! Правда, следует учесть, что если нечто прибавляется в одном месте, то одновременно убывает в другом. Одним словом, ниоткуда ничто материальное появиться не может!

– Да ладно! В Америке денежный станок запущен на полную катушку, ежели что, еще напечатают! – отмахнулась подкованная в экономике чужой страны Варька. – Там доллары ничем не обеспечены.

– И потом: у нас олигархи всю страну разворовали, – поддержала подругу Катька, знавшая это со слов бабушки. – Так что если мы совсем немножечко… миллиончиков возьмем, то я думаю…

– А откуда мы их возьмем? – поинтересовался Барбаросса. – Где тут у вас деньги лежат?

– В банке! – радостно отозвалась Катя.

– Погодите, погодите! – воскликнула, услыхав про банк, Варя, у которой мама работала кассиром в Сбербанке, и, присев на корточки, поглядела в глаза шакала: – А разве… это не вы должны взять деньги… откуда-нибудь… и дать нам с Катей?! Я думала, что желания так исполняют…

– Во-первых, дать я ничего не могу: вы же видите, бестолочи, у меня нет рук! В который раз повторяю! – раздраженно воскликнул Барбаросса и по-собачьи протянул одну лапу, которую Варя машинально пожала; шакал, как и говорилось в некоторых энциклопедиях про животных, не выдержал прямого человеческого взгляда и стал косить в сторону.

– Вы сами добудете деньги… ежели всё еще хотите разбогатеть… разумеется, с моей помощью.

– Нам никто не даст в банке ни копейки! – твердо сказала Варвара, наслышанная о нравах банковских служащих.

– А есть такие автоматы денежные, – вспомнила Катя. – Суешь туда пластиковую карту, набираешь циферки пин-кода – и автомат выдает, сколько запросишь… Моя мама так делает…

– Там со счета деньги снимаются, а просто так и автомат ничего не даст, – еще тверже сказала Варя.

– Ну, с денежным автоматом можно договориться, это ведь не человек, – задумчиво произнес Барбаросса и вильнул хвостом, как обычная собака.

– Это будет ограбление, – со вздохом сообщила Варька. Но тут же получила отповедь от подруги:

– Ничего… От банкиров не убудет, правда же, Барбаросса? Ну, не съездят банкиры пару раз на Канары… Подумаешь!

– Конечно! – тявкнул чакалка. – Их следует проучить… чтобы другим неповадно было! И, доложу я вам, у меня великолепное кассовое чутье.

Подруги с шакалом – тот, высунув от жары язык, по-прежнему трусил между ними – оказались на пересечении улицы Горького и Роз: улица вела к городскому рынку, подле которого маячила цилиндрическая высотка с длинным стеклобетонным хвостом – торгово-деловой центр «Александрия». На первом этаже этой высотки, вспомнила Катя, как раз и стоят денежные автоматы; из одного намедни ее мама брала деньги…

Барбаросса тотчас свернул на улицу Роз, девочки, стараясь не глядеть в глаза друг другу, – за ним. Голова у Варьки закружилась: конечно, банкиров следовало проучить… но все-таки получалось, что они трое собираются нарушить закон, а за это по головке не погладят, это, что ни говори, преступление, за которое… кто его знает, что может быть! Но чакалка, словно прочитав ее мысли, протявкал:

– Для детей и зверей уголовный закон не писан! Вам ведь еще нет четырнадцати? – Девочки дружно помотали головами. – Во-от… Это во-первых… А во-вторых, я же с вами, мы ни в коем случае не попадемся, бестолочи, уверяю вас…

– А вы нас не бросите, кавайный Барбаросса? – осторожно спросила Катя. – И не обманете?!

– Ни в коем случае! – протявкал чакалка. – Как можно! Я боюсь, как бы вы меня не бросили… И не обманули!

– Нет, нет! – закричали девочки.

– Ведь я рассчитываю на вашу помощь, – продолжал почти волк. – Я, можно сказать, у вас в руках, поскольку у вас в руках мой ошейник, от которого я завишу… и который я попрошу вас сжечь… когда исполнятся все ваши желания. Вот тут четыре чужие руки мне очень и очень пригодятся.

– Отлично! – воскликнула Варька, отметая все сомнения в сторону. – Тогда вперед, на «Александрию»!

Глава 15
Поминки

С некоторых пор в Южной Столице стали загадочным образом исчезать дома. Еще вечером в начале Пролетарского подъема стоял старейший Поцелуевский гастроном, бывший торговый дом купцов Черномырдиков, – а наутро старушка, которая семь десятков лет покупала здесь хлебушек, приковыляла, глядь – а магазина-то и след простыл! Свят-свят-свят! Провалился гастроном, дырка на том месте. Или, скажем, паренек замыслил пригласить девушку в кино. Куда пойти? Конечно, в лучший из кинотеатров города – «Спутник», что напротив главпочтамта, близехонько от морпорта, – туда еще его дедушка бегал на «Неуловимых мстителей», тем более что на окраине, где он живет, кинотеатрами нынче и не пахнет. Билеты паренек задумал взять заранее, на последний ряд; и вот приезжает мальчишечка в центр Города, глядь – а нет «Спутника»-то! Провалился! Вместе с витражами, составленными из стекол, каждое по девять квадратных метров и весом в полтора центнера, вместе с мозаичным портретом Юрия Гагарина на панно, возвещавшим о космической славе страны, канувшей в Лету. Пошел паренек, повесив голову, укололся или запил горькую. Или вот еще: напротив вокзала возвышалась гостиница «Чайка». Приехали гости на курорт, решили остановиться там, где привыкли, перешли дорогу – что за оказия?! Нету «Чайки», улетела! Осталась яма, полная желтой воды. Подошли гости, плюнули в яму – и отправились восвояси искать другое пристанище.

Три безобразные могилы, стыдливо огороженные заборами, чтобы жители и гости не пугались, вырыты посреди Южной Столицы, и ни одну высотку в эти дырки не засунешь – под Городом вероломно течет подземная река и не дает тем, кто отрезал, не отмерив, развернуться вширь и ввысь.

Неподалеку от моря, рядом с монументом «Якорь и пушка», установленным в честь победы над Турцией в 1828–1829 годах, стояла гостиница «Ленинград» в сером советском пиджачишке из «Москвошвея». Дяди с европейскими вкусами и деньгами решили, что нехорош пиджак и название плохое: нету такого города Ленинград, а гостиница – есть, непорядок. Нарядили «Ленинград» в синий стеклянный блейзер – хоть и трещины появились в подвале, зато как в Европах! – и назвали гостиницу «Маринс Парк-отель».

Через дорогу от отеля прижималась к земле скромная столовая, последний оплот советского общепита; именно здесь проводили поминки горожане, не имевшие средств, чтобы снять дорогой ресторан. Сюда-то и направился Кулаков, сопровождаемый гостем, чтобы помянуть Елену Смыслову, бывшую красавицу, бывшего главного редактора «Новостей» и бывшего человека.

Еще издали он увидел подле стен столовой молчаливую темную толпу, растянувшуюся в вопросительный знак (точка – вдовец Сергей Сапфиров), и, приближаясь, разглядел телевизионщиков, тех, кому удалось вырваться со съемок да монтажей: Ольгу Митрофановну Прянишникову, Галю Сердюкову, завхоза Тамару Ивановну Рушак, Юру Брагинца и Колю Недошитко – операторы сидели на крылечке, рядышком: один уткнулся в «Розу мира», другой – в ноутбук.

У всех были постные лица, многие выжидательно поглядывали на двери. Прянишникова шепотом говорила подошедшему Кулакову (на его кривоногого спутника никто не обращал внимания):

– Назначено на три, а уже четвертый час! Приехали с кладбища, а двери столовой заперты. И от Сапфирова никакого толку… А что, Голоскокин разве не с тобой?

– Стыдно все-таки стало! Совесть, видать, заела! – приглушенным голосом возмущалась Галя Сердюкова.

– Чего стыдно? – удивился Кулаков. – Почему совесть заела?

– Чего да почему… Эх, Кулаков! Это же Голоскокин ябедничал на Ленку новому Председателю, мол, бездельница она, убрать ее надо со студии…

– Да не-ет, – не поверил Кулаков. – Это Надрага небось… Генка и письмо подписал против сектантов одним из первых…

– Одной рукой письмо подписывал, а другой – Ленку сдавал, – ворчала Галя. – Все знают: твой дружок тоже вхож к Блезнюку. Приближенный! Того гляди визирем станет! Один ты, Кулаков, ничего не видишь. Святая простота! Ни минуты не сомневаюсь: Голоскокин и тебя сдал…

– Да зачем ему?! – воскликнул недоверчиво Кулаков.

– Зачем… Известно зачем, – ввинтилась в разговор Ольга Прянишникова. – Убрал конкурента! Теперь Генка на студии – самый талантливый. Все знают, как он тебе завидовал…

– Ну, это… вы загнули, – пробормотал Кулаков.

– Да-да, – прошептала Галя, – доносить ходил, что ты пьешь много…

– Да когда я пил?! – возмутился Кулаков. – Я на работе и не пью совсем… почти… разве только по праздникам, а тогда все пьют.

Вдовец-оператор, пристроив на плече камеру, усердно снимал толпу поминальщиков.

– Раздобыл где-то «Бетакам», – кивая на Сапфирова, говорила Ольга Прянишникова. – И кто ему только камеру выдал? Вроде Сам распорядился. Что-то не верится!

– И снимает, и снимает, – не поворачиваясь в сторону оператора, подтвердила Галя Сердюкова. – Все похороны отснял. Ленку в гробу – и с той стороны, и с этой… И с ног зашел, и с головы…

– Без штатива снимает, – на секунду высунув голову из Интернета, уточнил Недошитко. – Непорядок.

– А может, и без кассеты, – высказал предположение Брагинец.

– И еще мобильный телефон Смысловой в гроб засунул, – добавила Тамара Ивановна Рушак. – Дескать, они всегда теперь будут на связи: и он ей всегда сможет позвонить, и она ему… А если мобильник разрядится – где там его заряжать?! – И она с осуждением посмотрела на Сапфирова, который нацелился объективом камеры на Филиппа Красивого. Однако северянин мгновенно опустил бахромчатые поля шляпы до подбородка, да и оператор уже отбежал подальше, сам себе командуя:

– Крупняков достаточно, я думаю. Теперь средний план… Перебивочку! Наезд… Общий… Теперь в расфокусе. Так, нормалек… Ленке должно понравиться! Хороший получится сюжет.

Сапфиров подскочил к Кулакову и, держа камеру на весу, точно прирученного циклопа, принялся рассказывать:

– А то вечно она придирается, Володя… Я уж и так и этак… Из кожи вон лезу: нет, все равно не так снимаешь, есть операторы получше. Я ведь, Славыч, и на деревья залезал, если надо, и на крыши. Однажды чуть в море не утонул: сам тону, а камеру спасаю, над волнами держу. Конечно, выплывешь – и не расплатишься потом: камера-то дороже меня стоит. А то еще лыжник на меня наехал на Красной Поляне… А один раз лошадь сшибла: снимали мы конные соревнования, я лег наземь, с нижней точки решил снимать (когда десятки ног-то лошадиных побегут, копытами перебирая, – красиво), а тут старт дали, лошадь крайнюю занесло вбок, и сбила она меня. Хорошо, «Бетакам» не угрохала. Ленка сразу орать: сам виноват, зачем под копыта лезешь! Два месяца в больнице провалялся с переломом ребер. А теперь вот сама – лежит… Ой, не знаю, когда встанет! Ухаживать за ней надо, а денег-то у нас, сам понимаешь, пшик. Но зато сюжет будет на славу! Нет, Ленке должно понравиться – когда увидит в «Новостях»… Ее-то не снимали, почитай, никогда. Ей приятно будет… Как думаешь, Славыч?

Кулаков кивнул, отворачивая лицо в сторону, а старьевщик зашептал одними губами:

– Ясное дело: Желтый дом… И сам пожелтеет Сапфиров: печень… Года не протянет.

Оператор, вновь отбежав, принялся нацеливаться камерой то на одно, то на другое.

– Надо же что-то делать! – воскликнула потерявшая терпение Ольга Прянишникова. – Долго мы будем тут стоять?! – И, подойдя к двери столовой, глава художки изо всех сил принялась в нее буткать кулаками и ногами. – Поумирали они там все, что ли?

Кулаков направился к двустворчатому окошку: белые ситцевые шторки задернуты изнутри – ничего не видать. Вдруг сквозь толпу стал протискиваться электрик в желтой робе, с круглым мотком кабеля на плече, с инструментальной сумкой в руке; оказавшись у двери, электрик открыл дверь ключом – и поминальщики хлынули внутрь вслед за ним.

В столовой было пусто. Помещение не делилось на-двое – кухню и обеденный зал; за стойкой не стояли румяные раздатчицы в белых колпаках и халатах; исчез кассовый аппарат, а с ним и ворчливая кассирша; на стенке не висело меню; из зала вынесли столы и стулья, в том числе столик с горкой подносов, чистых и использованных; не видать было начищенных ведерных кастрюль с первым и вторым; в природе не существовало алюминиевых полок, в два-три ряда заставленных тарелками с салатами, яйцами под майонезом, селедкой под шубой и т. д.; удалились в мир иной граненые стаканы, наполненные компотом из сухофруктов; а хлеб прежних урожаев, превращавшийся в плоть советских людей, был съеден окончательно и бесповоротно.

Серые стены вдоль и поперек оказались выщерблены электродрелью на неровные квадраты, образованные голой проводкой. Электрик копался в распределительной коробке, не обращая внимания на поминальщиков, которые, разинув рты, прохаживались по приговоренной столовой. Вырвав моток проводов, электрик направился к двери, на ходу бросив: дескать, вы заканчивайте экскурсию-то, сейчас бульдозер пожалует, сносить будут здание, я тут все обесточил. Толпа повернула за электриком. И вовремя! Потому что бульдозер уже стоял у порога. Темная волна поминальщиков отхлынула к отелю с надутыми, в бордовых кителях, швейцарами, охранявшими вход.

И вот длинная суставчатая лапа с зазубренным ковшом на конце нагло просунулась в окошко, разворотив оконную раму, разорвав забытую шторку, – столовая задрожала. А железный богомол вытянул свою оранжевую пятипалую длань наружу, помедлил – но вот разогнул локоть, и лапа нависла над крышей, ковш с размаху вонзился в столовую: полетели щепа, камни; ковш вгрызался, давил, толкал, что-то с хрустом подъедал внутри, неряшливо рассыпая крошки по земле. Столовая неистово шаталась, но пыталась устоять на крепком советском фундаменте.

Вдовец-оператор, нырнув под бульдозерную руку, отважно продолжал съемку. К нему подбежали Брагинец с Недошитко и в два голоса стали кричать, что это плохая точка, от пушки снимать лучше… Сапфиров послушался: бросился к памятнику и попытался развернуть чугунное дуло, направленное в сторону моря, но, конечно, не сумел, плюнул и, вскарабкавшись на пушку, сел верхом – и оттуда нацелился объективом на поминальную столовую. После очередного толчка здание, похожее на обгрызенный кусок хлеба, накренилось и со вздохом рассыпалось в прах. Улицу, точно зеркало, накрыло серой шалью – Кулаков расчихался, к ногам принесло треугольный кусок двери с латунной ручкой в виде скобы. Филипп Красивый наклонился, поднял дверной огрызок и сунул в свой безразмерный карман.

Вдруг раздался звонок мобильника. Ольга Митрофановна Прянишникова кивнула трубке:

– Да, это я… – и, послушав некоторое время, закричала: – Оказывается, поминки организованы у Ленкиной сестры, на Кубанской, они уж заждались там, пирожков с крапивой напекли. Давайте, ребята, берем Сапфирова – и бегом туда! А то эфир скоро…

За двумя поперечными дорогами, на взгорье, заслонив половину неба, пугающе надвигался на идущих серый тупоносый дом-корабль, прозванный горожанами «Титаником»; здание было построено лет шесть назад, но до сих пор пустовало: по его фасаду зигзагом проходила трещина-пробоина – высотку поставили на тектоническом разломе. Архитектор, в ужасе от случившегося, чтобы не отвечать перед грозными инвесторами, бросился вниз головой с верхнего этажа; тем не менее цены за квадратный метр в «Титанике» кусались, а дураков покупать дорогие квартиры в сухопутном корабле, который при любой подземной волне мог развалиться на части, не находилось; к тому же поговаривали, что погибший конструктор слоняется внутри, показывая всем проектную документацию, согласно которой треснуть дом ну никак не мог, и отпугивая тех немногих, кого приводили риэлторы. Охранники, имитируя жизнь, по вечерам включали в кое-каких квартирах свет, но обмануть никого не могли: всяк знал, что дом мертв. «Титаник», направивший нос к морю, стоял как раз на линии полета пушечного ядра монумента «Якорь и пушка» – ежели пушку развернуть жерлом к суше – и вызывал у жителей Города легкую оторопь: дом-зеро был воплощенным в камне памятником нулевым годам.

Кулаков с фокусником как раз поспешали вместе со всеми в поминальной толпе, когда раздался очередной музыкальный вызов. Галя Сердюкова поднесла трубку к уху – и лицо ее застыло. Протолкнувшись к Кулакову, Галя передала ему мобильник, укоризненно проговорив:

– Тут тебя почему-то! Жена…

– У меня мобильник разрядился, – извиняясь, сказал Кулаков; и как Анька умудрилась сыскать его здесь?.. И… и откуда у нее номер Галкиного телефона?!

– Да, Аня, – оторвавшись от толпы, раздраженно буркнул Кулаков. Филипп Красивый, пятясь назад, тоже приотстал. Галя деликатно стояла в сторонке, подле памятника Ленину. Вдали, за «Парк-отелем», четыре желтых строительных крана, под разными углами, клинками скрестили подвесные стрелы: в Городе количество строительных кранов на один гектар превышало все разумные пределы.

– Володя, пожалуйста, выслушай, – заторопилась бывшая жена. – Извини, что я через Галину, не могла до тебя дозвониться…

– У меня телефон разрядился, – повторил Кулаков.

– Сашка в милиции… Мне сейчас позвонили… Это какой-то ужас! Что-то связанное с мигрантами… Превышение пределов необходимой обороны, что-то такое… Он якобы признался… Но ведь этого не может быть?! Володя, что делать?.. Он был с чьей-то женой, я ничего не могла понять… Пожалуйста, поезжай в милицию. Это ваш район… Что делать, Володенька?! Я уже в маршрутке, еду туда…

– И я еду, – сказал Кулаков и отдал мобильник Сердюковой.

– Что-то случилось, да? Володя, у тебя такое лицо…

– Нет, ничего, все в порядке, – вопреки очевидности, убедительно говорил Кулаков, и редакторша, то и дело оглядываясь, побежала догонять поминальщиков, которые уже переходили проезжую часть Курортного проспекта, вновь растянувшись восклицательным знаком. Точкой на этот раз оказались далеко отставшие, шагавшие в ногу Кулаков и фокусник.