Текст книги "Девушка с веслом"

Автор книги: Вероника Кунгурцева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 25 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Глава 12
Тюрьма

Ночь Сашка с Таей провели в обезьяннике. Спать не пришлось, так как узкие лавки по бокам клетушки оказались заняты: на одной скрючилась бомжиха, на другой лежал пьяный парень, который всю ночь падал с лавки на бетонный пол – Сашке приходилось подымать его и укладывать на место, причем парень ругал его последними словами. Сашка с Таей пытались устроиться валетом на третьей лавке, параллельной решетке, но лежанка была такой узкой и короткой, что это оказалось невозможно. Сашка хотел уложить Таю и сесть у нее в ногах, но она качала головой отрицательно, мол, что ты, мне совсем не хочется спать. Вообще обезьянник показался Сашке похожим на плацкартное купе вагона, если бы не решетка, параша прямо «в купе» и отсутствие окна, за которым бежит, бежит Россия…

Сашке казалось, что мужчин и женщин должны держать раздельно, но, с другой стороны, хорошо, что вышло так: он мог защитить Таю. Правда, бомжиха с подгулявшим пареньком были совсем не страшными. Но вот когда их с Таей разделят и поместят в мужской и женский изоляторы… Сашка был наслышан о тюремных нравах, поэтому решил во что бы то ни стало добиться того, чтобы девушку выпустили, а для этого он должен был побыстрее рассказать, как все было на самом деле. Но никто за ними не приходил, рассказывать было некому. Они с Таей вполне могли сговориться – и Сашка с подозрением поглядывал по сторонам: вдруг тут имеются замаскированные камеры. Хотя, судя по щербатым стенам, испещренным матерными надписями, этого никак не могло быть. Пьяный паренек, теперь что-то уж слишком неподвижно лежавший на лавке, спиной к ним, стал вызывать у него подозрения: а вдруг это подсадная утка?! – и Сашка принялся нашептывать девушке на ухо. Он долго внушал Тайке, что это он один виноват во всем, только он – и никто больше… Тая опять несла чушь про сатиров, так что паренек – если предположить, что он притвора, – наверняка ничего из расслышанного не понял.

Но как же бесконечно тянется время! Больше всего Сашку терзало то, что дома будут волноваться, в особенности бабушка. Правда, она могла подумать, что он заночевал в Измайловке у кого-то из мужиков, а не звонит потому, что в горах нет связи. Мобильник у него сразу же отобрали, так же как бензоножницы. Жалко, что он не догадался выбросить инструмент, пускай бы побегали по лесу! Хотя ведь есть милицейские собаки с острым нюхом… А вдруг кроме его отпечатков пальцев на ручке сохранились и ее отпечатки?! Впрочем, она могла просто нести бензоножницы, да, он так и скажет: они несли ножницы по очереди… Когда их заталкивали в уазик, венки, которые сплела Тая, слетели с голов – и девушка бросилась их подымать, но Сашка крикнул: «Тая, не надо, брось, Тая!» – и она послушалась. Уазик развернулся и проехал по венкам – Сашка смотрел назад в зарешеченное окошечко и увидел раздавленные колесами цветы. Хорошо, что Тая не сводила с него глаз. «Здесь жарко», – сказала она. Сашка кивнул, а мент справа засмеялся и пригрозил: «Скоро будет еще жарче!»

Если он имел в виду жару в камере, то к ночи стало даже прохладно: у Сашки на бетонном полу мерзла необутая левая нога, и он, как цапля, поджимал ее под себя, так что в конце концов нога затекла. А Тая забралась на скамейку с ногами, натянув платье на колени и ступни: даже кончики ногтей оказались закрыты цветастой тканью.

Когда оперативный дежурный записывал их данные – увы, документов ни у Сашки, ни у Таи при себе не было, – Тая опять стала тупить: не могла вспомнить ни фамилии своей, ни отчества, ни адреса. И Сашка поторопился назвать ее Кулаковой, мол, это жена моя, Кулакова Таисья Михайловна (отчество – в честь Миши Раздобутченко, который чуть не женился на той красавице студентке, что проходила у них практику несколько десятилетий назад), адрес указал свой. Понимал, что это глупо, – ложь скоро откроется. Но ведь он и вправду хотел жениться на Тае – а значит, и фамилия, и адрес были вынуты из вероятного будущего. Правда, вот с отчеством он подкачал. Уже в обезьяннике стал спрашивать, как же все-таки зовут ее родителя, может быть, она вспомнит свое отчество? Тайка долго хмурила брови, наконец изрекла: «Тамусовна». Сашка покачал головой. Он очень надеялся, что документы Таи всё же отыщутся.

Когда Сашке приспичило так, что уже невмочь стало терпеть, он велел девушке зажмуриться и заткнуть уши. «Если тебе нужно, я сделаю так же», – смущаясь, сказал Сашка, но Тая отнекнулась. Она оказалась куда терпеливее его.

Под утро он умудрился сидя закемарить. Удалось ли вздремнуть Тае, он не знал. Когда Сашка проснулся, Тайка сидела в той же позе: со вздернутыми к подбородку коленями, глядела она сквозь решетку. За решеткой виднелся тускло освещенный кусок коридора, стена, до середины выложенная выпуклой грязновато-белой плиткой, с Т-образными трубами, не доходящими до пола, и красной коробкой сигнализации, укрепленной вверху, на длинной трубе тюремной буквы. Бомжиха проснулась и принялась отчаянно чесать взлохмаченную голову, парень куда-то исчез. Наконец за ними пришли.

* * *

Младший следователь ОВД Денис Оржидкий сидел за пустым столом, положив на покарябанную столешницу сцепленные замком руки; когда ввели подозреваемых, он вынул из ящика наручники и принялся ими поигрывать. Подозреваемые сели напротив; девушка с любопытством уставилась на наручники. Денис Оржидкий заглянул под стол и, качая головой, произнес:

– Что ж ты, гражданин Кулаков, жену свою не обуешь? У нас вон последняя бомжиха в обезьяннике – и та в кроссовках. А вы?! Что за семья: на четыре ноги у вас одна кеда! Заработать, что ли, не можете? Оба молодые, здоровые. Тебе, парень, в спецназ бы идти, а не по чаям за мигрантами гоняться! А жене твоей – прямая дорога в фотомодели. А вы оба под следствием. Нехорошо!

– Вы бы дали мне домой позвонить, – попросил Сашка. – Тогда бы нам обувь принесли. А то вправду пол какой-то холодный. – Ему очень хотелось сообщить бабушке, или отцу, или даже матери о Тае, он не сомневался, что ее тотчас же после допроса выпустят, но с головой у ней все ж таки не совсем ладно, за ней требуется пригляд.

– Не-ет, граждане подозреваемые, позвонить – это награда, это еще заслужить надо – домой позвонить. Ишь вы какие шустрые!

Денис Оржидкий склонился над протоколом, вписывая: «Допрос начат в 10 часов 5 минут», – и включил диктофон, уронив: «Вы не против?» Сашка помотал головой, а Тая потянулась к диктофонной коробочке, но следователь погрозил ей пальцем, и она отдернула руку.

Оржидкий с лету бросил:

– Ну что, ребята, будем признаваться в нанесении, так сказать, членовредительства гражданину иностранного государства?..

– Будем, – тотчас отозвался Сашка; он слышал, что ментам важна раскрываемость, и, торопясь, рассказал про попытку изнасилования, после которой жена его повредилась в уме, и ее-де, конечно, надо немедленно отпустить на свободу, с нее и взятки гладки, а ему, дескать, пришлось применить не по назначению оказавшееся в его руках орудие производства.

– Почему же вы это орудие производства не применили как-нибудь иначе – взяли бы да, например, руку отсекли пострадавшему или ногу, а не…

Сашка пожал плечами:

– Что первое в глаза бросилось… Да там ведь не до рассуждений было: их шестеро, нас двое. По-любому бы они с ней справились… Если бы я не применил…

– А вы что скажете, гражданка? – повернулся следователь к девушке.

Тая, все это время с большим интересом глядевшая на круглые настенные часы, посмотрела в лицо следователю, как будто сличая окружности (надо сказать, что Оржидкий был жирен, гладок, смачно черноглаз и чернобров), и не в глаза уставилась, а куда-то ниже: на нос, кажется, – и Денису почему-то нестерпимо захотелось дотронуться до сопатки. Он скосил к носу глаза, но тут же опомнился и задал девушке решительный вопрос:

– Как вы познакомились с мигрантами?

– С миг… с миг… С кем?

Сашка подсказал:

– С сатирами…

– Они погнались за мной… Я побежала – вот и все знакомство.

– Где в это время находился ваш муж?

– Я не знаю. Он еще не был моим мужем.

Сашка закусил губу.

– Та-ак… – протянул Оржидкий. – Когда же вы успели пожениться?

– Потом.

– И где регистрировались? Кто свидетели?

– Это случилось у ручья. А свидетелей можно пригласить: они прилетят и приползут.

Сашка, поигрывая бровями и тараща глаза, старался показать следователю, что Тая не в себе; крутить пальцем у виска в ее присутствии ему показалось подлым.

– Хорошо, но только позже, – отвечал Оржидкий. – Значит, вы, гражданин Кулаков, утверждаете, что это вы нанесли роковой удар ножницами, в результате чего… пострадавший лишился некоторой части тела…

Сашка закипятился:

– Ведь я же признался. Что вам еще нужно?!

– А вот у нас есть другие показания: пять свидетелей произошедшего утверждают, что это дело рук вашей… так называемой жены.

– Нет, это я! – подскочил Сашка.

– Свидетели, конечно, плоховато говорят по-русски, но нарисовали, как все происходило, – торжествуя, провозгласил Оржидкий и показал рисунок, держа его за верхние концы и не выпуская из рук: на белом листе красным фломастером очень достоверно и даже, пожалуй, физиологично было показано оскопление инородца девушкой во флористическом платье. Тая тотчас ткнула пальцем в красну девицу:

– Это я!

– Да, и в руках у вас ножницы, – оживился Оржидкий, придвигая рисунок поближе к себе, вроде как табличку вешая на грудь, как бывает в зале ожидания, когда ждешь прилета неизвестного лица.

Сашка заорал:

– Рисунок лжет! – и, не удержавшись, повторил свой вчерашний вопль: – Козлы!

– Вот оно! – воскликнул Оржидкий. – Мы все ближе к истине… Эти люди – козлы для вас!

Тая, переводившая взгляд с одного на другого, закивала:

– Александр прав: они ближе к козлам, чем к людям… Сатиры-то. А вы, я вижу, за что-то сердитесь на меня. Конечно, вы думаете, я должна была уступить, тогда бы ничего этого не было… но было бы другое, а они так отвратительны… Я просто не могла…

Младший следователь ничуть не смутился:

– Никто не требует от вас чего-то там… такого. Но за свои действия придется отвечать перед законом.

Денис Оржидкий потирал уже руки: подозреваемые на глазах превращались в преступников. В дальнейшем он собирался сделать из них сообщников, и грозила им не одна статья. Тут было где развернуться… Налицо было превышение пределов необходимой обороны, но Оржидкому этого казалось мало, тут подверстывалась еще статья двести восемьдесят вторая… Хватит, хватит уж ходить ему в младших следаках, на таком деле он, глядишь, может взлететь в следователи прокуратуры по особо важным делам, а не то что выбиться в обычные следователи милиции, тьфу, полиции. Эх, поскорее бы окончить заочное отделение юрфака, а там, а там…

Оржидкий отложил рисунок в сторону. Сашка, приглядевшись, как бывало в дошкольном детстве – когда он, с обвязанным горлом, искал спрятанных зверей в путанице линий на картинке в детском журнале, – увидел в завихрениях волос мигрантов нечто напоминающее крохотные рожки… Он силился припомнить – и ему показалось, что и впрямь черные кудри на головах преследователей Таи дыбились как-то странно, а на ногах были кроссовки на толстенной подошве. Ч-черт!

– Итак, вы, мои голуби, по сговору кастрировали гражданина иностранного государства, точно козла… чтобы, значит, ему дальше неповадно было плодиться и размножаться, как завещал нам Господь Бог и как учит мать-природа, – весело констатировал Оржидкий. – А мигрант скончался по дороге в больницу от потери крови. Это, мои милые, убийство плюс двести восемьдесят вторая статья – возбуждение ненависти либо вражды, а равно унижение человеческого достоинства по признакам расы, происхождения, национальности, совершенные с применением насилия организованной группой. Так-то!

Ошеломленный Сашка поглядел на Тайку: с ней-то что будет?! И что будет с родителями?! И… бедная бабушка!

– Можно мне позвонить? – умоляюще воскликнул Сашка: наверняка в кармане следователя лежит мобильник. – Только один звонок?..

Младший следователь покачал головой: нетушки.

* * *

Сашка был уверен, что их с Тайкой тотчас же разделят, но – вот диво! – их вернули в обезьянник; правда, бомжиха, как прежде паренек, исчезла, и теперь они были совершенно одни. Тая, недолго думая, уселась на свое место. Сашка торопливо сказал: мол, Тайка, я ошибался, тебе придется провести в камере больше времени, чем я предполагал.

– Но ты ведь здесь, Александр. Тут очень тесно и каменисто, солнца не видать, но мы же вместе, мы нашлись…

Сашка сел с ней рядом, и они крепко-накрепко обнялись, точно серебристый тополь и колючая лиана сассапарель. Но скоро за ними явились: наверное, отправив преступников обратно в обезьянник, менты что-то напутали и теперь спешно исправляли ошибку.

– Кулаков, на выход!

Только Сашка сделал шаг в сторону решетки, как Тая, уразумев, что остается одна, соскочила на пол, вцепилась в него и издала свой фирменный вопль, сходный с шумом работающих бензоножниц. Конвоиры стали отдирать ее от Сашки, в руках у них оказались дубинки… Сашка крикнул: «Тая, не надо! Я скоро вернусь!» – и она тотчас замолчала и села на лавку в той же позе, даже, кажется, в точности на то же самое место. Сашке померещилось, что и вопля, эхом прокатившегося по тюремным коридорам, вовсе не было – по крайней мере, дубинки по стойке смирно висели на милицейских боках. Уходя, Сашка обернулся: Тая улыбалась.

Глава 13
Председатель

Несмотря на свое эксцентрическое положение, Кулаков все еще думал, что должен соблюдать прежние правила и договоренности. Ноги вели его на телестудию, гость не отставал от него ни на шаг. Это Кулакову совсем не понравилось.

– Это что ж, ты теперь всюду будешь таскаться за мной? Ты ведь не нанимался быть моей тенью?! – саркастически воскликнул он.

– Нанимался. И не только твоей! – отвечал «кавалерист», подмаргивая, стараясь шагать в ногу с Кулаковым, нарочито и преувеличенно повторяя за ним каждый жест. – Я понимаю твое состояние: не всякий день подписываешь договоры, тем более такого рода. Но я всего лишь хочу помочь, чтобы ты был уволен без отработки. Попробуем договориться с твоим начальством. Я думаю, Председатель возражать не станет, пора вынуть эти две недели из твоей жизни: чай, не крупицы золота в песке. Он бо́льшим тебе обязан.

Кулаков вошел в каморку охранников, надеясь, что старьевщика, который по пятам следовал за ним, задержат Ерема и Фома (Еремеев и Фомин), дежурившие в этот день на вахте, однако осложнений не возникло: Филипп Красивый предъявил секьюрити пропуск, подписанный, как заметил Кулаков, Председателем – наверняка липовый.

В фойе навстречу Кулакову бросился Генка Голоскокин, который на фокусника не обратил ровно никакого внимания, будто это и впрямь была кулаковская тень; впрочем, для телевизионщика всякое новое лицо на студии – рядовой эфемерный участник передачи, который без следа растает в эфире. Торопливо поздоровавшись и озираясь по сторонам, Генка горячим шепотком принялся вываливать новости:

– Славыч, ты слыхал: сегодня Ленку Смыслову хоронят!.. Сапфиров-то рехнулся: прибежал вчера на студию окна бить и говорил о ней как о живой, а она дома мертвая лежала… Прикинь? Уж и запашок пошел, когда понаведались. Вот ужас! Всё этот Блезнюк, гад! Ну чем, чем ему Ленка вправду мешала?! Места на студии полно, ну, приходила бы, играла потихоньку в свои игры. Получала она в последнее время три копейки… Эх, я бы этому Председателю шею-то намылил, да сам знаешь: вишу на волоске. Вынос тела в двенадцать, ты уже не успеваешь; наши пошли, а я на монтаже остался; да, поминки в три часа, в столовой напротив гостиницы «Ленинград» – или как там ее сейчас зовут? – приходи. А ты вчера не успел смонтировать «Дневничок»-то, да, Славыч? Повтор в эфир поставили. Ольга так орала в аппаратной – небось, на Мамайке слыхать было! Да тебе-то что: ты теперь птица во-ольная… Ха-ха-ха.

Старьевщик уже свернул налево, к лестнице на второй этаж, и Кулаков, хоть известие о Ленке ошеломило и опечалило его, тронулся следом. Черная майка гостя при ходьбе морщинилась, и казалось, шаржированное белое лицо на спине то подмигивает, то показывает язык.

В предбаннике Надрага, сидя за компьютером, набирала какой-то текст. Фокусник подскочил к Ритке и из-за плеча, фамильярно склонившись над декольте, попросил сделать кофейку:

– Три чашечки, милая, и занесите в кабинет. Да, мне десять ложек сахара и ни капли молока, – уточнил краснолицый и, не обращая внимания на возражения приподнявшейся с места Ритки, дескать, «ку-уда?!», вслед за Кулаковым ворвался в кабинет Блезнюка.

Это был третий визит Кулакова к Председателю. На этот раз кабинет оказался пуст. Фокусник повернул ручку – замок защелкнулся; краснолицый кивнул Кулакову на пустующее массивное кресло, покрытое черной кожей облезшего белого медведя:

– Садись, Владимир, садись, а то говорят ведь, свято место пусто не бывает… Еще кто-нибудь займет! – И почти втолкнул Кулакова между подлокотниками.

– Что за шуточки?! И зачем ты закрылся… – приподнялся тот, но старьевщик, дирижируя ладонью, усадил его на место.

Небось, Блезнюк вышел, вернется – а кабинет заперт изнутри! Явно ничем хорошим это не кончится. Взгляд Кулакова упал на черно-белую фотокарточку в пластиковой рамке, стоявшую на столе: плачущий ребенок лет пяти. Мальчик стоял у дощатой стены сарая, в лопухах, одет был в матросский костюмчик и шапочку, шорты на помочах, кулачонки сжаты, а лицо искажено гримасой плача. Что за блажь – держать такой снимок на рабочем столе?!

Кавалерист рухнул на ближайший к месту Председателя стул:

– Какие шуточки! А вот и он! Господин Блезнюк собственной персоной! А мы вас ждали-ждали… Уж все глаза проглядели…

Кулаков обернулся: дверь платяного шкафа со скрипом отворилась – и из темноты, где в ряд висели пиджаки на вешалках, а наверху была полка для головных уборов – одна из шляп упала и покатилась, – выбрался Председатель (может, в шкафу – замаскированный тайный ход?). Кулаков вскочил с чужого места, поднявшийся старьевщик тяжело давил ему на плечо ладонью, дескать, сиди-сиди, чего ты… Председатель с достоинством отряхивал запачканный рукав.

– Изволили прятаться от уволенного сотрудника в шкафу? Ай, ай, как нехорошо! – качал головой фокусник.

– Ничего я не прятался, – брюзгливо говорил Блезнюк. – Я там искал… кое-что. А чего это он мое место занял?

– От перемены мест слагаемых сумма не меняется, – арифметически отвечал старьевщик. – Нашли?

– Что нашел?

– Ну, что вы там, в шкафу, потеряли?

– Не ваше дело. Найду.

– У вас там ферма внутри?

– Что еще за ферма? Почему ферма? – отвернув лицо, укрытое очочками, похожими на знак заштрихованной бесконечности, от тех, с кем разговаривал, брюзжал Блезнюк.

– Ну как же: ферма для откармливания золотого тельца, – пожимал плечами краснолицый. Он силком усадил Председателя напротив себя, так что Кулаков, поникший в черном кресле, оказался вершиной совещательной тройки. – Сейчас ведь всякий уважающий себя член общества, едва подвернется подходящий бюрократический случай, тотчас всеми способами начинает откармливать тельца, – продолжал Филипп Красивый, – даже священным долгом почитает – это ведь служение своего рода. «Я не ханжа!» – торопится доказать нувориш, вышедший из бессребреников. Он утомляет золотого тельца своим исступленным служением, сковывает его, не дает свободы, закармливает, обкрадывая сам себя. Он как телятница при бычках на откорме, знающая только радости их привеса и не понимающая, на что еще может быть годен золотой теленок, как не на заклание.

– Нет у меня никакой фермы, – проворчал Председатель. – И золотого тельца я не откармливаю. Вы ошиблись адресом… Это телевидение. И тут себя бы прокормить – какие уж тельцы!

Тем временем в дверь стали стучать; затем зазвонил мобильник. Председатель полез в карман, но старьевщик строго погрозил пальцем, и Блезнюк почему-то не решился ответить; потом Ритка закричала из предбанника:

– Дмитрий Борисович, как вы там?.. С вами все в порядке?! Откройте, негодяи, а то я милицию… полицию вызову! Дима, вас в заложники взяли, да?!

Кавалерист, бросив свернутую в треуголку шляпу на стол, кивнул Председателю:

– Успокойте свою секретаршу… И напомните ей про кофе!

Блезнюк подошел к двери, повернул ручку и крикнул в распахнутую дверь:

– Рита, всё в порядке! Мы разговариваем… Принеси нам кофейку, пожалуйста. Да, и никого не впускай: у меня совещание!

Блезнюк уселся напротив Кулакова, на конце длинного стола, спиной к двери, и устремил на него свои черные очки – видимо, понял, что придется объясниться.

– Ничего личного, Владимир Свято-славо-вич! – начал Председатель. – Просто мне повезло больше: я ваш начальник, вы – подчиненный. Если бы было наоборот – вы бы меня уволили. Не сомневаюсь. Вы ведь знаете, Кулаков: мне не нравится то, как вы работаете… работали. Полное отсутствие рацио. И так вся ваша редакция работает. А вы еще и пьете ко всему! Да, да, да – и не смейте возражать, я всё знаю! Никакого проку от вас нашей телевизионной корпорации. Ну а эти ваши фильмы… Посмотрел я их… Ну что сказать?! Уж не мировые шедевры – так, несколько региональных неоригинальных безделок!

Старьевщик вдумчиво перебирал предметы на столе Председателя – особенно заинтересовал его бронзовый фавн: он и тряс его, поднося зачем-то к уху, и шутливо размахивался – вроде хотел вышвырнуть в открытое окошко; отыскав случайный орех, расколотил его головой фавна и сжевал, причем вместе со скорлупой. Вкус ореха гостя явно разочаровал. Потом он раскурил трубку, пуская пыточные кольца, которые уплывали за окошко, а там нанизывались на соцветия молочных магнолий; несколько колец обхватили шею Блезнюка тесным ажурным воротником, превратив Председателя в испанского гранда, и гранд закашлялся – то ли от дыма, то ли от удушья. Прокашлявшись же, продолжал свое:

– А… эта грузная Елена Смыслова гирей висела на шее нашего бюджета. За что ей, спрашивается, бухгалтерия деньги начисляла? За то, что она приходила и положенное время, играючи, отсиживала? Не может быть милосердия там, где речь идет о деле. Она умерла от избытка лени. А в ее смерти обвиняют меня…

– Виноват он, – Филипп Красивый ткнул пальцем в Кулакова.

Обстановку разрядила Надрага, которая принесла кофе на подносе. Взглянув на Кулакова, который, деревянно выпрямившись, сидел на месте Председателя, она как будто не удивилась, но, трясущимися руками расставляя чашечки, расплескала-таки коричневатую жижицу. С извинениями вытерев стол бумажной салфеткой, Ритка тут же исчезла.

Кроме Филиппа Красивого, никто к напитку не притронулся. Фокусник, мигом опрокинув в себя горячую жидкость, щелчком большого пальца о средний и безымянный пригласил полную чашку Кулакова на променад – и та приползла и стала рядом с опустевшей сестрицей из сервиза; затем краснолицый таким же образом приручил емкость Блезнюка, причем, послушно скользя по столешнице, дрессированные чашки ни капли жидкости не пролили. Таким-то образом северянин в упоении выдул весь кофе. Кулаков сопровождал движения чашек взглядом; куда смотрел Блезнюк, понять было невозможно.

– А как же «Посольство Божье»? – с трудом отведя взгляд от происков старьевщика, вскинулся Кулаков и задал вопрос Председателю: – Вы сектант?

– Вовсе нет! – отнекнулся его визави. – Я атеист и, уж разумеется, не верю в «Посольство Божье»! А если вас интересует, почему я приблизил к себе сектантов, то ответ прост: мне не на кого было опереться в чужом городе, в незнакомом месте, и они единственные вошли в мое положение.

– Дефицит тоталитаризма заводит людей в секты, – учтиво заметил Филипп Красивый.

– И дефицит общения, – добавил Блезнюк. – Впрочем, разгорается скандал, и я вынужден буду расстаться с сектантами.

– И разумеется, ничего личного! – воскликнул Кулаков. – Говорят, вы полсотни старых работников собираетесь выкинуть на улицу?.. А вы не боитесь, Дмитрий Борисович, что после уволят вас?! Телестудия с программой «Новостей» нужна только до ближайших выборов, потом вас выщелкнут за ненадобностью, а здание снесут. Земля в сердце Южной Столицы – слишком лакомый кусок…

– Но я уже буду высоко, – таинственно улыбаясь, отвечал Председатель.

– Слишком скорый подъем по карьерной лестнице чреват тем, что закладывает уши, – принялся отчитывать его канатоходец. – И лестницу метут сверху, руководствуясь целесообразностью, а не справедливостью. Но это не значит, что верхи виноватее низов. Напротив, грязи больше, как правило, на низших ступенях. А когда лестницу дометают лишь до середины, то такая полумера удваивает коррумпированность низов. Впрочем, не о низах и верхах сейчас речь, и даже не о коррупции… Речь идет о ваших отношениях, с которых живьем содрана кожа манер. Одним словом, Дмитрий Борисович, придется вам отпустить моего протеже без двухнедельной отработки. Понимаете, у вас очень мало времени.

И фокусник, вертевший в руках песочные часы, то рассматривая каждую сыпавшуюся песчинку, то поглядывая на собеседника сквозь опустевшую изогнутую часть стеклянной рюмки, доверительно прошептал, наклонившись к самому уху Председателя:

– Человек – песчинка не простая, а часовая. Маргиналы, томящиеся на краю общественного дна, дальше всех своих современников отстают от времени в текущую эпоху. Зато в эпоху следующую они будут самыми передовыми и в числе первых проскользнут в игольное ушко, отделяющее вчерашний день от сегодняшнего. Одно время от другого отделяется заминкой безвременья и кратким мгновением переворота песочных часов, о котором некорректно говорить «с ног на голову» или «с головы на ноги»…

И, внезапным движением засунув измерительный прибор себе в рот, старьевщик сделал глотательное движение и указал себе на брюхо:

– Схрон Хроноса!

Потом вкрадчиво поинтересовался у Председателя:

– Ну так как?

– Конечно, конечно, конечно, – как заведенный кивал Блезнюк, пятившийся в сторону платяного шкафа.