Текст книги "Девушка с веслом"

Автор книги: Вероника Кунгурцева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 25 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

– Да я сама налью – что у меня, рук, что ли, нет?! – Варька подскочила к холодильнику, вытащила громадную кастрюлю с ароматным розовым варевом и налила по стакану: и себе, и бабушке.

– Ох, и красавица же ты у нас, Варюша! – восклицала бабушка, любуясь внучкой, умявшей голубцы и добравшейся до компота.

– Скажешь тоже! – вздохнула Варька, вовсе не считавшая себя красивой. – Это потому что я на тебя похожа, да?

– Ну, почему же… Да и не похожа ты на меня особо-то…

– Сашка вот – и вправду красавец.

– В греческом зале, в греческом зале, – забормотала бабушка. – Ах, Аполлон, ах, Аполлон…

– Это что? – удивилась Варька. – Цитата какая-то?

– Ну да.

– Точно, Сашка у нас вылитый Аполлон! Бельведерский… Мне до него… как отсюда – до Японии.

– Не-ет, ты у нас и Сашку затмила. Хоть у тебя личико и не такое правильное…

Внучка скривилась – и Антонина Петровна поправилась:

– Не совсем правильное, зато об-во-ро-жи-тель-ное. Бровки-то соболиные…

– Выщипать надо…

– Глазки-то – как море Черное: то синие, когда радуешься, то зеленые – в обычные дни, то серые – когда злишься.

– Да, и у-узенькие!

– Скифские. Не всем шары-то вытаращенные иметь, – отрезала бабушка. – Зато ресницы красить не надо: вон какие пушистые… Носик точеный.

– И длинный…

– Не длинный, если рожи корчить не будешь.

– И щеки красные…

– Кожа – кровь с молоком: значит, здоровенькая… Чего ж, как смерть, что ли, бледной ходить?

– Да-а, у всех-то девочек бледная кожа. Одна я… как индеец североамериканский.

– Рост у тебя хороший, – продолжала нахваливать внучку Антонина Петровна, – вон уж на сколько бабушку переросла, ноги длинные… сейчас же это модно, говорят?

– Только плоскостопие у меня наследственно-е-э! – заголосила дурашливо Варька. – Все башмаки внутрь стаптываю-у! Обувки на меня не напасешься-а-а-а…

– Да тебе все неладно! – воскликнула Антонина Петровна в сердцах и ушла в огород – грядки полоть. Варю с собой звать не стала – и так внучка редко приезжает, а то и вовсе гостить не захочет, скажет: бабушка работать заставляет.

И Варька отправилась смотреть аниме: на одном диске помещалось двенадцать серий «Тетради смерти».

Глава 7
В зимнем театре

Театр, построенный в тридцать седьмом году под патронажем Сталина, с оглядкой на греческий Парфенон, был предметом особой гордости жителей Южной Столицы: колоннада театра была такой же величественной, что и в греческом храме, и число колонн совпадало. На портике, увенчанном остроугольным фронтоном, по углам его, опасливо накренившись над краем, стояли босые музы, вылепленные мозолистыми руками Веры Мухиной; казалось, вот-вот Терпсихора, Мельпомена и Талия снимутся с насиженных мест и полетят, точно три чайки-хохотуньи, гортанно взвизгивая на лету: вон-де отсюда, вон, домой, домой – в милую Элладу.

Недовольство муз можно было понять: в местном Парфеноне не имелось труппы – ни оперной, ни балетной, ни драматической, – и в промежутках между чужими гастролями храм искусств лежал, точно каменное желтое тело, лишенное души, впустую исполосованное колоннами. Впрочем, каждый прохожий мог невозбранно им любоваться – здешний Парфенон пока что не порушили. Пальмы в лохматых зеленых папахах, со стволами, одетыми в колючие бронежилеты, негостеприимными часовыми стояли по углам Зимнего театра.

Администраторы кинофестиваля зафрахтовали дубль Парфенона: здесь с утра до вечера шли конкурсные фильмы. На восемнадцать ноль ноль был назначен просмотр картины, принимавшей участие в Каннском кинофестивале; режиссер, ничего в Каннах не получивший, надеялся отхватить приз хотя бы тут, дома, на третьестепенном местном фестивальчике: на безрыбье и рак рыба!

Кулаков и Брагинец отправились на съемки пешком – до Зимнего театра было рукой подать: мнимый Парфенон стоял наискосок от телестудии, только дорогу перейти.

Поднявшись по широкой фронтальной лестнице и пройдя между колоннами, они увидели, что в двойных дверях, открытых только наполовину, образовался затор. Билеты в кассах на каннский фильм не продавали, просмотр был организован исключительно для своих, которые и так валом валили, лишь какой-то страстный любитель кино, не имевший пропуска-бейджа, рвался в театр.

– Господин хороший, отойдите в сторону, дайте другим пройти! – увещевали его киношники, однако «господин хороший», растопырив локти, проход загораживал. Внутрь его не пускала контролерша – могучая старая стерва под шестьдесят, одетая в синее форменное платье, с шевелюрой цвета лисицы обыкновенной, начавшей летом линять.

– Да я эту картину всю жизнь мечтал посмотреть, – ныл нарушитель. – Женщина, пусти! – Одет он был в черную майку с портретом неизвестного лица на спине, защитные шорты открывали волосатые ноги кавалериста, которые заканчивались армейскими ботинками, на голове – войлочная шляпа а-ля Костя Потехин из «Веселых ребят». Лицо у проходимца было обожжено докрасна – видать, это был гость с севера, дорвавшийся до южного солнца и в первый же день сгоревший.

– Картину только сняли, что врать-то! – резонно заметил режиссер Говорухин.

– Да уберите его, делов-то, есть тут мужики или нет? Где охрана? – громогласно возмущалась актриса с омерзительно вывернутыми силиконовыми губами. А другие – сердобольные – актрисули, напротив, стали просить пустить северянина: мол, хоть один зритель будет из народа.

– Если всех желающих пускать – так вам же мест не хватит, – кипела контролерша. – Есть строгое предписание: только по бейджа́м.

Но тут случилось непредвиденное: кавалерист вдруг взял лицо контролерши в ладони и наградил ее долгим, взасос, поцелуем. Контролерша осталась стоять с вытаращенными глазами и открытым ртом – а краснолицый, воспользовавшись заминкой, проник внутрь. Публика, на мгновение онемевшая, разразилась бешеными аплодисментами и тоже протиснулась следом.

Кулаков, войдя в театр, оглянулся: как ни странно, контролерша, упавшая на стул, не стала скандалить. В парадном фойе с беломраморными колоннами, с картинами третьестепенных передвижников на стенах (дар театру от художественного музея – одному очагу культуры от другого), с жарко-желтыми шелковыми шторами, сжатыми в оборки, которые закрывали верхнюю четверть арочных окон, свирепствовало закатное солнце.

Кулаков отправил Брагинца в свободное плаванье – снимать жанр, а сам поднялся по пышной мраморной лестнице – от площадки ступеньки расходились влево и вправо – на второй этаж, на узкую галерею, обтекавшую фойе: отсюда открывался превосходный вид на бестолковое движение внизу.

Двери в зал были заперты, с двух сторон от основного входа со столиков раздавали аппараты для синхронного перевода: в фильме, даром что он был свой, разговаривали на английском (наглец-режиссер нацелился и на «Оскар»). Публика, одетая разношерстно – кто в однотонные вечерние платья и черные смокинги, кто в шорты и аляповатые майки, – скучала. Фильм задерживали – поговаривали, что из аэропорта ждут западную звезду с русскими корнями, которую режиссер умудрился снять в своей картине. В бессмысленно дефилировавшей по мозаичному полу толпе выделялись деликатные круги пустоты вокруг тех, у кого брали интервью: в одном конце фойе телекамера нацелилась на кинорежиссера Говорухина, в другом – на академика телевидения позера Познера, в центре – на вкрадчивого телеведущего Соловьева. Толпу непредсказуемыми зигзагами прореза́ли две дамы в атласных платьях, зеленом и синем, с театральными сумочками под мышками, усиленно изображавшие занятость. Кулаков заметил в столичной толпе своих: возле одной из колонн мялась Ольга Прянишникова, к ней для светской беседы шли Генка Голоскокин во фраке (он держал его на всякий случай в редакционном шкафу) с растерянной Любой Калошей, одетой в тот же простенький сарафанчик; главбух под ручку с начальником гаража Дурноляпом прохаживались вдоль ряда окон; в противоположном конце зала, как раз напротив Кулакова, на площадке у двух расходящихся лестниц, повернув лицо к горизонтальному настенному зеркалу, красила губы Ритка Надрага, успевшая нацепить красное платье на бретельках, с длиннющим хвостом, а рядом с ней, спиной к зеркалу, стоял Председатель в сером костюме и черных очках.

Внезапно толпа сгустилась у двери, возле выхода на улицу: контролерша с лисьей головой упала на пол со страшным арбузным стуком – к ней подбежали, окружили, стали наперебой вызывать скорую, наконец унесли в подсобку. Киношники, на некоторое время отрекшиеся от ничегонеделанья, отхлынули от выхода, где уже стояла другая контролерша. Просмотр злостно задерживали. Обладательница силиконовых губ громко шлепала:

– Что эта американка себе позволяет? Почему ее должен ждать весь цвет отечественного кино?! Могла бы и загодя приехать… Подумаешь, снялась в дешевых боевиках; и всем известно, что ее прадед сбежал с одесского кичмана…

– Может, рейс запаздывает, – предположил кто-то.

– Может, в пробке стоят…

– А вот сейчас-то бы с мигалками и прикатить! Так ведь, небось, откажется американка…

Кулаков стоял, облокотившись на поперечину балюстрады, касаясь плечом одной из колонн – до бронзовой коринфской капители, подпиравшей потолок, он мог бы, подпрыгнув, дотянуться, – слух его чудовищно обострился, портфель валялся у ног. Он достал из шершавой коробки пистолет, сунул патрон в магазин и примерился: приложил холодное дуло к виску, потом передумал и сунул в рот, но тут же вытащил – выглядело это крайне неприлично. Заглянув одним глазком в темный провал дула, откуда готова была выскочить его смерть, изготовленная на тульском оружейном заводе, он вновь приставил пистолет к виску. Его занимало, что будет с телом потом: рухнет ли оно с высоты вниз… скорее, да, рост Кулакова позволяет. Оно перевесится через преграду, повисит, балансируя над балясинами – ни туда ни сюда… и, кувыркнувшись, так-таки упадет, толпа успеет расступиться, оно будет лежать в луже темной крови, вытекшей из пробитой головы. Будет ли кровь? Много ли будет крови? Студийцы станут судачить: Кулаков после увольнения ушел из жизни, вот до чего переживал, бедняга, вот до чего ценил место работы – и станут еще больше цепляться за студию: руками и ногами, всеми фибрами души.

Внезапно он увидел, что Ритка в зеркале застывшим взглядом на что-то уставилась, и отпрянул от балясин. Впрочем, никакая Надрага не успеет ему помешать: длина фойе метров семьдесят… да еще придется лавировать в толпе. Но нет: секретарша увидела в зеркале своего кумира – Хабенского – и, повернувшись к отражению задом, прикусив шелковый подол зубами, со всех ног понеслась вниз по лестнице – за автографом.

Кулаков тем не менее попятился и оказался в центре мозаичной звезды, заключенной в три концентрических круга; в крайний красной мозаикой были вписаны буквы какого-то древнего алфавита. Это… после ремонта, что ли, выложили круги? Прежде он их не видел… Он прицепился взглядом к буквам, но не смог распознать. Клинопись? Руны? Египетские иероглифы? Греческая азбука? Самаритянское письмо? Ему пришло в голову, что любой алфавит – это элементарные частицы. И электроны, испуская свет, тоже что-то хотят сказать… Только мы не можем сложить их послание в понятное нам высказывание.

Он не думал о матери, о жене, о Сашке с Варькой; его стали занимать пустые, отвлекающие мысли: состоится ли показ фильма после выстрела? Разумеется, состоится: не только жизнь не остановится, но и фильм пойдет своим чередом. В фойе работает полиция, в темном зале смотрят кино. Каждому свое. Потом он спросил себя: зачем ему было нужно стреляться на людях – что, на миру и смерть красна?! Пошел бы к своей гипсовой подружке с веслом, да и… Что это, тщеславие? Или все же ждет, что его успеют остановить?! Черт возьми! Тут он подумал третью постороннюю мысль: а что случилось с контролершей?! И внезапно услыхал ответ на свой, кажется, машинально произнесенный вслух вопрос.

– Инфаркт. Только что померла. Это был первый и последний поцелуй старой девы. По-моему, прекрасная смерть, в отличие от… Вы не находите?

Пистолет, который Кулаков все еще держал у виска, был аккуратно вынут; указательный палец так и не нажал на спусковой крючок. Кулаков открыл глаза: давешний краснолицый господин в войлочной шляпе с криво провисшими полями, отороченными пышной бахромой, смотрел на него насмешливо, потом подмигнул, отчего половина лица подернулась крупными морщинами.

– В век огнестрельного оружия довольно протягивать для приветствия один только указательный палец, не открывая всю ладонь, ибо этим уже показано, что палец снят со спускового крючка, – краснолицый, по-ковбойски крутанув пистолет в руке, сунул конфискованное оружие в карман. – Основной вопрос философии: успеть умереть прежде, чем испортишь со всеми отношения, или успеть испортить отношения, прежде чем умрешь? И то и то соблазнительно, не так ли? – панибратски продолжал северянин, – а Кулаков вздрогнул, тошнотворно узнавая утреннюю фразу, запавшую в ухо. Он пригляделся: во рту у краснолицего между широких верхних резцов темнела щербинка, сквозь которую… лезла божья коровка. Оказавшись на нижней губе, жучок распустил оранжевые надкрылья с семью точками; затрепетали прозрачные крылышки, и божья коровка полетела. Кулаков проводил алую точку взглядом, машинально бормоча про себя детский стишок: «Божья коровка, полети на небо, там твои детки кушают конфетки…» А кавалерист продолжал:

– Бывали времена смутней, но не было игривей. Правила игры: кто принял жизнь всерьез, тот проиграл. А уж кто принимает всерьез жену или начальство, тот разнесчастнейший человек, – и, широко поведя рукой, уточнил: – А это Гея? Это ведь Гея, я не ошибся?

Кулаков, глянув вниз, где по-прежнему волновалась столичная толпа, поперхнулся: ему послышалось: «А это геи? Это ведь геи, я не ошибся?» Потом, когда он вспоминал об этом, на душе становилось муторно: до чего довела его пресса, навязчиво муссирующая эту тему! Разве лет двадцать назад он бы так обдернулся? Да никогда! Он и не слыхивал до учебы в Москве этакого слова, да и не знал, что такое бывает: он был по-крестьянски чист и наивен, Володька Кулаков, даром что жил в Городе-курорте, который приехали строить по комсомольской путевке его деревенские дед с бабкой.

Внезапно его затошнило, перед глазами опустился черный занавес, и он рухнул на подставленную северянином театральную кушетку.

Глава 8
Кавказская резня бензоножницами

Визг, раздиравший ушные перепонки, не прекращался. Наискось преодолев вздымавшееся волною чайное море – где бегом, где кувырком, – Сашка оказался на дороге, которая в этом месте переваливала через гребень горы, – Сашка стоял на уравновешенной вершине. Перед ним открывался широкий вид на плантацию, от пробора колеи двумя зелеными крыльями расстилавшуюся далеко вниз по крутому склону. Это был заброшенный участок с выморочными чайными кустами, не сформованными в ряды, укрытыми в зарослях колхидского плюща и ожины. Внезапно из леса, вплотную подступившего к левому, короткому крылу плантации, метрах в ста от Сашки выскочила девушка. Она бежала поперек поля, то по-заячьи петляла – только грязные пятки посверкивали, – то, подхватив подол, резво перескакивала через кусты: стригла листву смуглыми ножницами. Следом за ней из леса почти одновременно в разных местах – чуть выше, чуть ниже – вырвалась шестерка парней в спортивных костюмах; казалось, будто девушка и парни устроили бег с препятствиями, где барьеры – ряды различной высоты и ширины. Парни перекрикивались на неизвестном Сашке наречии. Он решил, что это мигранты: на местных они не были похожи. Девушка дико визжала. Вывернув на открытое пространство, гастарбайтеры загоняли ее, как лань. Они окружали бегущую с разных сторон, один из парней вырос перед ней, подставил подножку, и девушка на всем бегу, точно срезанная флешь, упала и покатилась. Она катилась до тех пор, пока не врезалась в чайный куст. Визг прекратился – видимо, девушка, ударившись головой, потеряла сознание. Парни подбежали и, радостно гомоня, задрали цветастый подол ей на голову, так что солнцу и облаку открылась девичья менька.

Замерший Сашка – которому все казалось, что он смотрит триллер, – вдруг понял, что это не кино (а если и кино, то все равно нужно действовать), взвыл, невольно повторив визг замолчавшей девушки, нажал на стартер и с бензоножницами наперевес ринулся вниз.

Наверное, высоченный Сашка в белой чалме был похож на воина Аллаха – потому что двое малорослых мигрантов упали на колени, простершись по земле и в ужасе закрыв голову руками, но, когда Сашка заорал: «Козлы-ы! Мрази! Пошли вон!» – они вскочили на ноги, резонно решив, что воин Аллаха по-русски ругаться не станет. Один из парней – тот самый, что подставил девушке подножку, – успел скинуть с себя штаны, накрывшие сорняком чайный куст. Парень подпрыгивал на месте в одной майке и орал: «Убери пила… Зачем пила? Выключи пила! Седьмой будешь… Ладна, первый будешь!» Бензоножницы, которыми Сашка размахивал на манер меча, пока что без толку стригли чайные кусты вокруг вопящих парней: листва летела во все стороны – Сашка никак не решался наставить длинное лезвие инструмента на человека. Боковым зрением он увидел, что лежащая в кустах очнулась: в подоле появилась влажная вмятина – это девушка пыталась глотнуть воздуха; затем она сдернула с лица подол, резко села, а потом случилось то, о чем Сашка долго не мог вспоминать без содрогания.

Девушка, лохматая, как фурия, подскочила к Сашке, уставилась в него совершенно безумными впрозелень глазами и протянула руку… В следующее мгновение бензоножницы были уже у нее (а момент передачи инструмента из рук Сашки в руки девушки оказался вырезан – то ли из реальности, то ли из Сашкиного сознания). Четверо парней успели отбежать в сторону, один с булыжником в руке подбирался к Сашке сзади, другой издали шваркнул камень, но промахнулся – и в этот момент полуметровое, иззубренное елочкой железное лезвие дернулось и срезало, точно хвощ, пистик бесштанного гастарбайтера. Пист шмякнулся на землю, никто не успел и «ух» сказать. Девушка выключила стартер – наступила тишина. Парни во все глаза уставились на упавший предмет; бывший хозяин отчекрыженной части тела, пока еще не осмысливший случившееся, – тоже. А потом раздался душераздирающий вопль – и на землю, покрытую срезанной чайной листвой, перемешанной с трилистником плюща и колючими вывертами ожины, хлынула кровь. Парень схватил штаны и, прижав их к ране, горестно воя, враскоряку побежал вниз по дороге. Остальные, ругаясь, то и дело оглядываясь, отступали, а девушка, снова включив бензоножницы, – надвигалась. Этого мигранты не вынесли – и бросились наутек: вниз, вниз, вниз… Девушка захохотала – и, проскакав с десяток шагов следом, остановилась, уронила ножницы на землю, села и, уткнув голову в колени, затряслась всем телом. Подоспевший Сашка возвышался над ней – он не знал, что делать, и вопросительно поглядел в небо: указующий облачный перст почти растаял, осталась только акварельная завитушка, легкий мазок колонковой кистью.

Плечи девушки все еще вздрагивали, концы разметавшихся каштановых кудрей лежали в пыли: в них набилась срезанная листва, древесные палочки, обкусанные крылышки насекомых, вверх по волосам бежал муравейко, а какой-то удалой паучок успел раскинуть в прядях паутину. Сашка отвел взгляд от девичьей макушки, на которой живой заколкой изогнулась зеленая гусеница, в глаза бросился рисунок ее платья: россыпь цветов по белому полю. Это не был орнамент схематичных единообразных изображений – ни один цветок не повторял другой ни формой, ни окраской, притом что все полевые цветики были нарисованы в натуральную величину и очень близко к реальности. «Эксклюзив», – сказал себе Сашка. Он невольно отметил, что ногти на руках и ногах девушки не накрашены и… и даже не острижены. Внезапно она закашлялась – да как! Может, чайным листом подавилась? Сашка принялся стучать по цветастой спине, подумывал сбегать за водицей, которая еще оставалась в бутылке, но рюкзак был далеко, а оставлять девушку одну ему вот как не хотелось!..

Откашлявшись, девушка из-под локтя взглянула на Сашку. Он не нашел ничего лучшего, как сказать: «Привет!» Девушка не отвечала; она села прямо, откинув за спину волосы – прибежище бомжей-насекомых. Сашка взглянул в открывшееся лицо – и понял, что пропал. Лицо опухло от слез, на щеке темнело грязное пятно, подбородок перемазан, и тем не менее красивее девушки Сашка не видел ни в глянцевых журналах, ни на экране монитора. Правда, в яблоке имелась червоточина: воробьиный взгляд незнакомки… Казалось, сквозь тебя, высматривая родителей, глядит выпавший из гнезда птенец. Видимо, шок был слишком велик, а может, у нее сотрясение мозга?!

– Голова не болит? – деловито спросил Сашка.

Девушка снова не ответила. Она поднялась с земли, не отряхнув подола (фигура отменная, отметил Сашка, невольно вспомнив оголенное тело в кустах и быстро прогоняя непрошеное воспоминание), нагнулась и подняла бензоножницы – Сашка невольно попятился: в листве и крови все еще лежало сморщенное то…

– На, – девушка протянула ему инструмент. Это было первое слово, которое она обронила; голос у нее был несколько резковат (ну да: повизжи-ка столько – охрипнешь!), но очень своеобычен. – Хороший меч… Говорящий… Только сильно пахнет.

Сашка, приняв из ее рук инструмент, обтер окровавленное лезвие о траву и поправил девушку:

– Это бензоножницы. Кусты подрезать.

– Зачем?! – воскликнула девушка.

– Ну… Чтобы лишнее удалить. Сорняки опять же…

– Не надо, – сказала девушка. – И так хорошо.

Сашка не нашелся, что ответить, и пожал плечами, а потом вспомнил:

– Мне за рюкзаком надо сходить, а потом ножницы сдать. Вода там осталась… умыться бы тебе.

– Да, – сказала девушка. – Умыться… И попить…

Сашка нерешительно двинулся по своим же следам обратно в гору, и девушка безропотно последовала за ним: внутри у него что-то оборвалось. Она думает, он знает, как надо: куда идти, что делать…

– И попить можно. А как звать-то тебя? – опомнился тут Сашка.

Девушка остановилась, наморщила лоб, как будто припоминая, потом подошла к крайнему чайному кусту и наклонилась, заглянув под него. Точно, сотрясение, в больницу надо, подумал Сашка, но девушка тут вспомнила свое имя:

– Тая.

– Александр, – почему-то назвался полным именем Сашка и протянул руку для пожатия. Тая бережно взяла его руку, повернула ладонью к лицу, потом кистью – и воскликнула:

– Александр! Я так и знала!

– Что… «я так и знала»?..

– Александр всегда сумеет защитить, и от сатиров тоже. От шести сатиров… Я их ненавижу. Только покажешься – они тут как тут! Я знаешь что бы сделала, если бы догнала: всем бы лишнее удалила… сорняки опять же. А потом во-он на тот кизил бы повесила… Красиво!

Сашка, угнетенный, молчал. Тая, заглянув ему в лицо, что-то почуяла:

– Ничего не бойся, ты ведь не сатир, Александр!

Конечно, какой из него сатир: Сашка был девственником. Однако фантазии красавицы его пугали. И еще эти… сатиры… почему «сатиры»?! Хотя – пускай будут сатиры: уж получше, чем именовать незваных гостей гастарбайтерами; еще бы полтергейстами назвали…

Некоторое время шагали молча; Сашка приотстал завязать шнурок на кедах и смотрел на нее, удалявшуюся: шла она удивительно грациозно, почти не опираясь на черные от грязи пятки, цветастый подол закручивался вокруг ног, пошив платья был такой, какой нравился его бабушке: на талии сборка «татьянкой». Ее руки, открытые до плеч, икры, точеные лодыжки – да и все тело (он помнил!) – были бледно-янтарными, как будто она бегала под солнцем нагой.

Рюкзак спокойно лежал под тенистой черешней; Сашка с удивлением наблюдал, как тщетно пытается девушка сорвать плотно закрученную пробку. Наконец отнял бутылку и отвинтил крышку – Тая осушила бутыль в несколько глотков, а на то, чтоб умыться, воды уже не хватило.

– А ты что в лесу делала? – задал Сашка вопрос.

– Шла, – отвечала она.

– Куда шла?

– Это еще надо увидеть… Я ведь еще в пути. Когда приду – узнаю.

– Они не обидели тебя там, в лесу, пока я не появился?.. Ну, эти – сатиры…

– Что ты! Я быстро бегаю.

Сашка кивнул и продолжил расспросы:

– Ты студентка? – он вспомнил вдруг про студенток МГУ, красавиц в ярких юбках, которые во времена молодости его напарников приезжали в колхоз имени Ленина на трудовую практику.

– Да, я студентка, – легко согласилась она. – Учусь, когда студено.

– Трудовая практика?

– Трудовая практика.

– И ты не одна сюда приехала?

– Нет, не одна.

– Чем добирались: самолетом или поездом?

– Скорее, само-летом.

– А где остальные?

Тая внимательно поглядела по сторонам – и никого, конечно, не увидела, кроме Сашки.

– Не знаю, – растерянно сказала девушка. – Я должна их найти. Пожалуй, мы потерялись. Эти сатиры… С ними с ног собьешься…

– Это так, – согласился Сашка. – А вы чай к нам приехали собирать?

– Нет. Зачем его собирать… Пускай растет.

– Тогда в чем заключается практика?

Тая задумалась, наморщив лоб.

– Это я должна выяснить.

– А где ты остановилась?

– Остановилась? – девушка встала. – Здесь.

Сашке пришлось взять ее за руку, чтоб она стронулась с места. Он собирался спросить Таю, где ее сумка: с мобильником, косметичкой, расческой, ну и всякой фигней, без которой ни одна уважающая себя девушка не выйдет на улицу, – не потеряла ли она ее, может, стоит поискать, но… не спросил. Все больше он убеждался, что, ударившись головой, девушка получила какое-то поражение мозга, может быть, даже органическое…. и теперь он за нее в ответе. Нельзя сказать, чтоб Сашке это не нравилось.

По телу горы, разделив ее скальпелем на два хребта, среди пьяного леса, косо росшего по склонам, бежал Змейковский ручей – подтачивал корни деревьев, перескакивал плотины из бурелома, срывался водопадными струями; благодаря вчерашнему ливню в нем можно было искупнуться. У истоков ручья били из-под корней бука, граба и каштана три ключа, измайловцы поднимались туда по воду – с ведрами, бутылками, флягами, – причем в каждом из ключей вода отличалась по вкусу: железистая, магниевая, сульфатная.

Спустившись по обрывистому склону, ребята оказались у запруды. Сашка сел, спиной прислонившись к шершавому стволу серебристого тополя-белолистки, вполоборота к ручью, а Тая, сбросив свое многоцветное платье, окунулась в воду. Сашка старался не смотреть, но голова его, точно намагниченная, поворачивалась в сторону купальщицы. Он заметил, что подол брошенного платья касается воды, и вскочил, чтобы спасти одежку. Тая стояла по колено в ручье, крест-накрест закрывая руками грудь: верхняя часть купальника о десяти пальчатых бретельках имелась, а вот нижняя… Сашка не хотел быть сатиром, но девушка со взглядом птицы или, может, насекомого, кажется, позвала его, едва шевельнув губами: «Александр?» И Сашка, стерев все мысли, вторгся в Змейковский ручей.

Она была удобного роста: ее макушка как раз упиралась в его подбородок.

Часть Сашкиной одежды сбежала вниз по течению: они потом вместе искали мокрые брюки, майку, служившую чалмой, а одну кеду так и не нашли.

Как они не утонули, спрашивал себя после Сашка: то она, оказавшись внизу, уходила под воду, то он.

На вкус Тая была железистая, магниевая, сульфатная. Радиоактивная.

На берегу, гортанно напевая, она сплела два венка из плюща, куда вкрутила по чайной веточке, кизиловой, грушевой, по кустику колючей иглицы. Бензоножницы лежали тут же, но она рвала травы руками, даже колхидскую иглицу, а мочалистый стебель плюща перегрызла зубами. Потом торжественно водрузила один венок на его голову, другой – на свою. Венки отличались вплетенными цветами: пурпурный ятрышник во лбу венка – для него и белейшая вечерница – для нее. Сашка ничему не удивлялся: он думал, что так и должно быть. Пускай и колючая иглица: да, не только цветочки, всякое будет в их жизни, да. Глаза у девушки потеплели: насекомое уползло, птенец нашелся, хвощ срезали. Нет у нее никакого сотрясения, и повреждения мозга нет, понял Сашка. Она умна, она чертовски умна, умна, как… сорок тысяч студенток МГУ.

И вот двое, увенчанные дарами Змейковского ручья, взявшись за руки, вышли на тропу. У Сашки на плече – рюкзак, в левой руке – бензоножницы. Он шел в одной левой кеде – вначале он решил отдать ее Тае, но кеда оказалась слишком велика, и Тая сказала, что босиком ей привычнее; тогда Сашка твердо пообещал ей новые босоножки, самые лучшие, решив, что мотоцикл может подождать.

Измайловка, полускрытая паводковой зеленью самостийного леса и ластящихся к домам изнеженных человеком садов, приближалась: выскакивали, взблеснув стеклом, окошки, с каждым шагом выдвигались вперед фрагменты крыш – серых шиферных, красных и зеленых черепичных; вонзались в безоблачный озон коротенькие печные трубы (горизонтальные газовые не дотянулись до села).

– Там твой дом? – спросила Тая, указывая на поселок внизу.

Сашка помотал головой:

– Скоро. Совсем скоро. Только дождемся автобуса… Бабушка, небось, дома, ну, ничего… а отец – на работе. Я тебя с ними познакомлю.

Они уже спустились к асфальтовому шоссе, до чайной фабрики было рукой подать, когда из-за поворота вынырнул милицейский уазик. Тая остановилась, во все глаза глядя на машину. Уазик резко затормозил, из него выскочили два милиционера в форме и направились к ним…

– Это я, – сказал Сашка.

Тая засмеялась и кивнула, ткнув пальцем себе в грудь:

– А это я.

Венок из трав лихо съехал ей на один глаз, крестики цветочков вечерницы, собранные в семицветия, выбились из венка и висели на обломанном стебельке.

Сашка поднял бензоножницы наперевес, заслоняя девушку, и твердо сказал:

– Это я оскопил того сатира, запомни, Тайка, – это я.