Текст книги "Предатель (ЛП)"

Автор книги: Вероника Рот

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

Я знаю одно: после того, как будет завершен этот год обучения, Эрику не придется сильно стараться, чтобы вышибить меня с этой должности. Я уже готов уйти.

Ал. Ал. Ал.

Почему все погибшие люди становятся героями в Бесстрашии? Почему нам нужно, чтобы они становились ими? Может быть, они единственные, кого мы можем обрести во фракции прогнивших лидеров, конкурирующих сверстников или циничных инструкторов. Погибшие люди могут быть нашими героями, потому что не смогут разочаровать нас позднее; со временем они становятся только лучше, когда мы все больше о них забываем.

Ал был неуверенным и чувствительным, а затем завистливым и жестоким, а затем погиб. Выживали люди, более мягкие, чем Ал, погибали более сильные, чем он, ни одному нельзя найти объяснение.

Но Трис нужно объяснение, она жаждет его, я вижу это по ее лицу, это похоже на голод. Или гнев. Или и то и другое. Я и представить не могу, просто ли симпатизировать кому-либо, потом возненавидеть его, а потом потерять, прежде чем любое из этих чувств найдет выход. Я увожу ее прочь от причитающих бесстрашных, потому что я достаточно самонадеян и думаю, что могу улучшить её самочувствие.

Правильно. Самонадеян. Ну или я следую за ней потому, что я устал быть отдаленным от всех и я больше не уверен, что так лучше.

– Трис, – говорю я.

– Что ты здесь делаешь? – спрашивает она горько. – Разве ты не должен воздавать почести?

Я продвигаюсь к ней.

– А ты?

– Не могу отдавать дань уважения, не имея в себе такового. – Я  удивлен, что она может быть такой холодной – Трис не всегда мила, но она редко бывает такой резкой. Через секунду она трясет головой.

– Я не это имела в виду.

– Вот как.

– Это немыслимо, – говорит она. – Он прыгает в пропасть и Эрик называет это храбростью? Тот самый Эрик, который сказал тебе швырять ножи в голову Ала? – Ее лицо содрогается. – Он не был храбрым! Он был депрессивным и трусливым и чуть не убил меня! Это то, что мы должны уважать?

– А что прикажешь им делать? – говорю я настолько мягко, насколько возможно, но это не помогает.  – Осудить его? Ал уже мертв. Он не может услышать этого, слишком поздно.

– Дело не в Але, – отвечает она. – Дело в том, что все смотрят! Те, кто теперь считает прыжок в пропасть возможным вариантом. Я имею в виду, почему бы это не сделать, если потом тебя будут считать героем? Почему бы не сделать это, если после все будут помнить твое имя?

Но, разумеется, дело в Але, и она знает об этом.

– Дело... – она делает усилия, сражается сама с собой. – Я не могу... Такое никогда не случилось бы в Отречении! Ничего из этого! Это место испортило и погубило его, и мне все равно, если то, что я говорю, делает меня Стиффом, мне все равно, мне все равно!

Моя паранойя очень глубоко развита, я автоматически смотрю на камеру, спрятанную в стене над питьевым фонтаном, замаскированную под голубую лампу, закрепленную там. Люди в комнате контроля могут видеть нас и, если нам не повезло, они могли выбрать этот момент, чтобы услышать нас тоже. Я могу себе это представить: Эрик, называющий Трис предательницей фракции, и тело Трис на железнодорожном полотне.

– Осторожно, Трис, – говорю я.

– И это все, что ты можешь сказать? – хмурится она. – Что мне следует быть осторожной? И все?

Я понимаю, что она не ожидала такого ответа, но для того, кто только что ругал безрассудство Бестрашных, она определенно ведет себя как одна из них.

– Ты настолько же плоха, как и Искренние, ты это знаешь? – говорю я. Искренние всегда открывают рты, не думая о последствиях. Я отталкиваю ее от питьевого фонтанчика, из-за чего мое лицо приближается к ее лицу, я настолько близко, что я представляю ее неживые глаза, плавающие в подземной реке, и я не могу выдержать этого, как когда она была атакована, и никто не знает, чем могло бы все закончиться, не услышь я ее крик.

– Я не собираюсь повторять, так что слушай внимательно. – Я кладу свои  руки ей на плечи. – Они следят за тобой. За тобой в особенности.

Я помню, как смотрел на нее Эрик после того, как я кинул ножи. Его вопросы об ее удаленной записи симуляции. Я сказал, что виновата вода. Он подумал, что это интересно, что компьютер залило не через пять минут после окончания симуляции Трис. Интересно.

– Отпусти меня, – говорит она.

И я немедленно делаю это. Мне не нравится ее голос с такой интонацией.

– Они следят и за тобой?

Всегда следили. Всегда будут следить.

– Я пытаюсь помочь тебе, но ты отказываешься от помощи.

– О, да. Твоя знаменитая помощь, – произносит она. – Ранить мое ухо ножом, поддразнивать меня и кричать на меня больше, чем на других, действительно помогает.

– Поддразнивать тебя? Ты имеешь в виду, когда я метал ножи? Я не поддразнивал тебя! –  Я  трясу головой. – Я напоминал тебе о том, что если ты струсишь, то кто-то другой займет твое место.

Для меня в тот момент все казалось очевидным. Я думал, что после момента, когда она, казалось начала понимать меня лучше остальных, она поймет и это. Но, конечно, она не поняла. Она не читает мысли.

– Почему? – спрашивает она.

– Потому что...ты из Отречения, – говорю я. – И...когда ты ты самоотверженна, ты на пике своей храбрости. Но на твоем месте я бы делал вид, что эти самоотверженные порывы проходят, потому что если не те люди узнают об этом... ну, ничего хорошего не будет.

– Почему? Почему их заботят мои намерения?

– Намерения – единственная вещь, которая их заботит. Они пытаются заставить тебя думать, что их заботит то, что ты делаешь, но им все равно. Они не хотят, чтобы ты действовала определенным способом, они хотят, чтобы ты думала определенным образом. Так тебя легко понять. Так ты не будешь представлять для них угрозу.

Я кладу руку на стену рядом с ее лицом и наклоняюсь к нему, размышляя о татуировках, образующих узор у меня на спине. Не татуировки сделали меня предателем фракции. А то, что они значат для меня – избавление от узкомыслия любой из фракций, мышления, которое полностью разделяет меня на разные части, сокращая меня до одной лишь версии самого себя.

– Я не понимаю, почему их заботит то, как я думаю, пока я действую как им угодно? – говорит она.

– Сейчас ты действуешь так, как угодно им, но что случится, если твой соединенный-с-Отречением мозг заставит сделать тебя что-то еще, что-то, чего они не хотят?

Как бы он мне не нравился, Зик – превосходный пример. Рожден в Бесстрашии, вырос в Бесстрашии, выбрал Бесстрашие. Я могу рассчитывать на его подобный подход ко всему. Его учили этому с детства. Для него нет других вариантов.

– А может мне не нужна твоя помощь. Думал когда-нибудь об этом? – интересуется она. Я хочу рассмеяться от такого вопроса. Конечно же, я ей не нужен. Когда вообще об этом шла речь? – Я не слабая, я могу сделать это сама.

– Ты думаешь, что мой первый инстинкт – защищать тебя. – Я придвигаюсь ближе к ней. – Потому что ты маленькая, или девушка, или Стифф. Но ты ошибаешься.

Еще ближе. Я касаюсь ее подбородка и на момент задумываюсь о том, чтобы совсем сократить пространство между нами.

Мой первый инстинкт – давить на тебя, пока ты не сломаешься, просто для того, чтобы знать, насколько сильно мне нужно поднажать, – говорю я и это странное замечание, опасное. Я не имею в виду причинение ей вреда, никогда не имел в виду, и я надеюсь, что она знает, что это не то, о чем я думал. – Но я борюсь с ним.

– Почему это твой первый инстинкт? – спрашивает она.

– Страх не подавляет тебя, – говорю я. – Он пробуждает тебя. Я видел это. Это потрясающе.          Ее глаза после каждой симуляции, ледяные с голубым пламенем в них. Маленькая, худенькая девочка с тонкими руками. Ходячее противоречие. Моя рука скользит по ее щеке, касается ее шеи. – Иногда я хочу увидеть это снова. Увидеть, как ты пробуждаешься.

Ее руки касаются моей талии, и она прижимается ко мне, или прижимает меня к себе – я не знаю, что именно. Ее руки движутся по моей спине, и я хочу ее так, как никогда не хотел, не просто из-за необдуманного физического желания, а из-за настоящего, особого желания. Не для кого-то, только для нее.

Я касаюсь ее спины, ее волос. Этого сейчас достаточно.

Я должна плакать? – спрашивает она, и это занимает у меня секунду, чтобы понятЬ, что она опять говорит об Але. Хорошо, потому что если это объятие вызывает у нее слезы, то мне следовало бы отметить, что я абсолютно ничего не знаю о романтике. Что в любом случае правдиво. – Со мной что-то не так?

– По-твоему, я знаю что-то о слезах? – Мои непроизвольно появляются и исчезают через несколько секунд.

– Если бы я его простила...думаешь, он был бы жив?

– Я не знаю. – Я кладу руку на ее щеку, мои пальцы касаются ее уха. Она и правда маленькая. Меня это не заботит.

– Мне кажется, что это моя вина, – говорит она.

То же чувствую и я.

– Это не твоя вина. – Я прислоняюсь лбом к ее лбу. Ее дыхание согревает лицо. Я был прав, это лучше, чем держаться на расстоянии, это намного лучше.

– Я должна была. Я должна была простить его.

–  Возможно. Возможно, все могли сделать лучше, – говорю я и, не думая, выдаю поговорку отреченных. – Но сейчас мы можем лишь позволить вине напоминать нам, что в следующий раз мы должны быть лучше.

Она немедленно отстраняется, и я чувствую знакомый импульс – быть скупым в словах, чтобы она не запоминала их и не задавала вопросов.

– Из какой ты фракции, Четыре?

Я думаю, ты знаешь.

– Это неважно. Важно то, где я сейчас. И тебе тоже следовало бы это запомнить.

Я больше не хочу быть близко к ней; это все, что я хочу. Я хочу поцеловать ее; сейчас не время для этого.

Я касаюсь губами ее лба, и никто из нас не двигается. Нет пути назад, не для меня.

Кое-что, что она сказала, приклеилось ко мне на целый день. Этого никогда бы не случилось в Отречении.

Сначала я поймал себя на мысли о том, что она просто не знает, о чем говорит.

Но я ошибаюсь, а она права. Ал не умер бы в Отречении, а также он не напал бы на нее. Они могут быть не так безупречны, как я верил – или хотел верить, – но они и не совсем злые.

Я вижу карту сектора Отречения, ту, что нашел на компьютере Макса, стоящую у меня перед глазами, стоит мне их закрыть. Предупрежу я их или нет, я предатель в любом случае, тех или других. Итак, если преданность не возможна, к чему мне тогда стремиться?

Немного времени у меня занимает разработка плана действий. Если бы я был нормальным бесстрашным парнем, а она была нормальной бесстрашной девушкой, я бы пригласил ее на свидание и мы бы гуляли возле пропасти, где я бы выпендрился своим знанием кварталов Бесстрашия. Но это выглядит слишком обыкновенно после того, что мы друг другу сказали, после того, как я видел самые темные уголки ее сознания.

Может в этом и есть проблема – сейчас все однобоко, потому что я знаю ее, знаю, чего она боится, что любит, что ненавидит, но все, что она знает обо мне – то, что я ей сказал. А то, что я ей сказал, слишком размыто и неопределенно, потому что у меня проблемы с определением.

После того, как я все продумал, остается одна проблема – сделать это.

Я включаю компьютер в комнате пейзажей страха и настраиваю его, чтобы он выполнял мою программу. Я беру со склада два шприца с сывороткой для симуляции и помещаю их в специально приспособленную для них коробку. Затем я направляюсь к спальне перешедших, еще не зная, как сделать так, чтобы она осталась одна достаточно долго, чтобы я смог попросить ее пойти со мной.

Но затем я вижу ее с Уиллом и Кристиной, стоящую у ограждения, и я  должен окликнуть ее и спросить, но я не могу этого сделать. Я сошел с ума, собираясь позволить ей попасть в мою голову? Позволить ей увидеть Маркуса, узнать мое имя, узнать все, что я так сильно старался скрыть?

Я иду по тропинке в Яму, живот скручивает. Я  захожу в вестибюль, огни города начинают гаснуть вокруг нас. Я слышу ее шаги на ступеньках. Она пришла за мной.

Я верчу черную коробочку в руке.

– Раз уж ты здесь, – говорю я небрежно, что на самом деле смешно,– ты можешь пойти со мной.

– В твой пейзаж страха?

– Да.

– Я могу это сделать?

– Сыворотка подключит тебя к программе, но программа решает, чей пейзаж страха ты пройдешь. Сейчас программа настроена на мой.

– Ты позволишь мне его увидеть?

Я не могу посмотреть на нее. – Зачем, по-твоему я приглашаю тебя? – Живот скручивает еще сильней. – Есть вещи, которые я хочу тебе показать.

Я открываю коробку и вытаскиваю оттуда первую сыворотку. Она наклоняет голову, и я ввожу сыворотку, как мы обычно делаем во время симуляций страха. Но вместо того, чтобы самому ввести сыворотку, я предлагаю коробку ей. Это должно быть моим способом вечернего времяпрепровождения.

– Я никогда раньше этого не делала, – говорит она.

– Здесь, – я касаюсь того места. Она немного трясется, когда вводит иглу, боль знакома, но она меня не беспокоит. Я делал это слишком много раз. Я смотрю на ее лицо. Пути назад нет, пути назад нет. Время увидеть, из чего мы оба сделаны.

Я беру ее за руку, или она берет мою руку, и мы идем вместе в комнату страха.

– Посмотрим, поймешь ли ты, почему меня называют Четыре.

Дверь за нами закрывается, и комната чернеет. Она приближается и спрашивает:

 – Как твое настоящее имя?

– Посмотрим, сможешь ли ты выяснить и это. – Симуляция начинается.

Комната переходит в бескрайнее голубое небо, и мы стоим на крыше здания, окруженного городом, сияющего на солнце. Красиво только на мгновение, до того момента, пока не поднимается ветер, неистовый и сильный, и я обнимаю ее, потому что знаю, что в этом месте она устойчивей меня.

У меня проблемы с дыханием, что здесь для меня естественно. Порывы ветра душат меня, а от высоты мне хочется свернуться в клубок и спрятаться.

– Мы должны спрыгнуть, так? –  спрашивает она, и я вспоминаю, что не могу свернуться в клубочек и спрятаться; я должен встретить свой страх. Сейчас.

Я киваю.

– На счет три, хорошо?

Я снова киваю. Все, что я должен делать, это следовать за ней.

Она считает до трех, и тащит меня за собой, словно она лодка, а я – якорь, и толкает нас обоих вниз. Мы падаем, и я сопротивляюсь ощущению каждым дюймом тела, каждым кричащим от ужаса нервом, а потом я оказываюсь на земле, хватаясь за грудь.

Она помогает мне встать. Я чувствую себя глупо, вспоминая, как она без колебаний лезла на колесо обозрения.

– Что дальше?

Я хочу сказать ей, что это не игра; что мои страхи – не захватывающая прогулка, на которую она должна идти. Но, возможно, она так и не считает.

– Это…

Стена появляется из ниоткуда, ударяя по ее спине, по моей спине со всех сторон. Подталкивая нас друг к  другу ближе, чем  мы когда-либо были раньше.

– Ограниченное пространство, – говорю я, и сейчас хуже, чем обычно, потому что воздуха вдвое меньше. Я слегка вздыхаю, склоняясь над ней. Я ненавижу быть здесь. Я ненавижу быть здесь.

– Эй, – говорит она. – Все хорошо. Здесь…

Она тянет мою руку, и я обнимаю ее. Я всегда думал, что она худощавая, ни одного лишнего грамма. Но у нее нежная талия.

– Впервые я рада, что я такая маленькая, – говорит она. – Мм...

Она говорит о том, как выбраться отсюда. Стратегия пейзажей страха. Я стараюсь сконцентрироваться на дыхании. Потом она тянет нас обоих вниз, чтобы коробка стала меньше, и поворачивается так, что ее спина прижимается к моей груди, а я полностью ее окутываю.

– Так еще хуже, – говорю я, потому что моя нервозность из-за коробки смешивается с нервозностью от того, что я касаюсь ее, я даже не могу собраться с мыслями. – Это совершенно...

– Шшш. Обними меня.

Я обнимаю ее за талию и зарываюсь лицом в ее плечо. Она пахнет мылом Бесстрашия и чем-то сладким, как яблоко.

Я забываю, где  нахожусь.

Она снова говорит о пейзаже страха, и я слушаю, но также я сосредоточен на том, как она себя чувствует.

– Постарайся забыть, что мы здесь, – заканчивает она.

– Да? – я прижимаюсь ртом прямо к ее уху, на этот раз специально, чтобы отвлечься, но и потому еще, что мне кажется, что не один я пытаюсь отвлечься. – Легко, да?

– Знаешь, большинство парней были бы рады оказаться в ловушке в маленькой комнате вместе с девушкой.

– Только не те, кто страдает от клаустрофобии, Трис!

– Хорошо, хорошо. – Она направляет мою руку к груди, ниже впадины под ключицей. Все, о чем я сейчас могу думать, это то, чего я хочу и что, внезапно, не имеет ничего общего с тем, чтобы выбраться из коробки.

– Почувствуй сердцебиение. Ты чувствуешь его?

– Да.

– Чувствуешь, какое оно спокойное?

– Я улыбаюсь в ее плечо. – Оно быстрое.

– Да, но это не имеет отношения к коробке. –  Конечно, не имеет. – Каждый раз, когда ты чувствуешь, что я вдыхаю, вдыхай со мной. Сосредоточься на этом.

Мы дышим вместе, один раз, дважды.

– Почему бы тебе не рассказать, откуда берется этот страх? Может быть, разговор о нем как-то поможет нам.

Я чувствую, что этот страх должен был уже исчезнуть, но она удерживает меня на неизменном уровне повышенной тревожности, не забирая страх насовсем. Я стараюсь сфокусироваться на том, откуда эта коробка берется.

– Ммм... Хорошо.

Хорошо, просто сделай это, скажи что-нибудь реальное.

– Этот из моего... чудесного детства. Детские наказания. Крошечный чулан наверху.

Заперт в темноте, чтобы обдумать, что я совершил. Это наказание было лучше остальных, но временами я оставался там слишком долго, отчаянно нуждаясь в свежем воздухе.

– Моя мама держала в шкафу зимние пальто, – отвечает она, что глупо после того, что я рассказал ей, но она больше не знает, что сказать.

– Я не хочу больше об этом говорить, – говорю я на выдохе. Она не знает, что сказать, потому что никто не мог бы знать, потому что боль из моего детства была бы слишком тяжелой для кого-либо еще – мое сердце снова начинает набирать обороты.

– Хорошо. Тогда... я могу поговорить. Спроси меня о чем-нибудь.

Я опускаю голову. Это работало раньше, сфокусироваться на ней. Ее быстро бьющееся сердце, ее тело, прижатое к моему. Два сильных скелета, обернутых мускулами, связанные вместе; двое перешедших из Отречения, пытающихся вырваться из зоны пробного флирта.

– Почему твое сердце бьется так быстро, Трис?

– Ну, я... я едва тебя знаю, – я могу представить, как она хмурится.  – Я едва тебя знаю, и меня запихнули с тобой в коробку, Четыре, а ты как думал?

– Если бы мы были в твоем пейзаже страха... – говорю я. – Я был бы в нем?

– Я тебя не боюсь.

– Конечно нет. Это не то, что я имел в виду. – Я  не имел в виду, боишься ли ты меня, а имел в виду, настолько ли я важен для тебя, чтобы появиться в твоем пейзаже страха?

Возможно, нет. Она права, она едва ли знает меня. Но тем не менее: ее сердце быстро стучит.

Я смеюсь, и стены ломаются, словно мой смех встряхнул и раскроил их, и вокруг нас появляется воздух. Я делаю глубокий вдох и мы отстраняемся друг от друга. Она смотрит на меня, настороженно.

– Ты бы не подошла Искренности, потому что ты ужасная лгунья, – говорю я.

– Я думаю, мой тест на способности полностью исключил этот вариант.

– Тест на способности ничего не значит.

– Что ты пытаешься этим сказать? Твой результат не причина тому, что ты выбрал Бесстрашие?

Меня передергивает. – Не совсем, но я...

Я замечаю что-то уголком глаза и поворачиваюсь лицом в ту сторону. На другой стороне комнаты стоит женщина, одна, ее лицо простое и не запоминающееся. Между нами находится стол с лежащим на нем оружием.

Ты должен убить ее, – говорит Трис.

– Каждый раз.

– Она не настоящая.

– Она выглядит как настоящая. Она ощущается настоящей.

– Будь она настоящей, она давно бы убила тебя.

– Все хорошо. Я просто... сделаю это. – Я подхожу к столу. – Это не так плохо. Не стоит той паники.

Ужас и паника не единственные признаки страха. Есть нечто больше, более страшные вещи.

Плохое предчувствие и всепоглощающий ужас.

Я заряжаю пистолет, не думая об этом, держу его перед собой и смотрю ей в лицо. Она бледная, словно знает, что я собираюсь сделать и принимает это.

Она одета в одежду, не принадлежащую ни одной фракции, но она могла бы вполне быть отреченной, стоящей здесь и ожидающей, когда же я раню ее, так, как все они. Так, как они будут делать, если Макс, Джанин и Эвелин добьются своего.

Я закрываю один глаз, чтобы сфокусироваться, и стреляю.

Она падает, а я думаю о том, как бил Дрю, пока он не потерял сознание. Рука Трис обвивается вокруг моей.

– Идем. Продолжай двигаться.

– Мы проходим мимо стола и я вздрагиваю. Ожидание последней части симуляции может быть страхом само по себе.

– Начинается, – говорю я.

В круг света, в котором мы сейчас стоим, прокрадывается темная фигура, и она двигается так, что виден только край ботинка. Затем человек, Маркус, делает шаг к нам навстречу; у него темные глаза и коротко стриженые седые волосы, демонстрирующие очертания черепа.

– Маркус, – шепчет она.

Я смотрю на него. Ожидаю первого удара.

– Вот и та часть, где ты узнаешь, как меня зовут.

– Он... – Теперь она знает. Она запомнит это навсегда; я не смогу заставить ее забыть, даже если бы я хотел этого.

– Тобиас.

Столько времени прошло с того момента, как кто-либо произносил мое имя так, будто это откровение, а не угроза. Маркус разматывает ремень.

– Это для твоей же пользы, – говорит он  и мне хочется закричать.

Он незамедлительно множится, окружая нас, волоча ремень по белой плитке. Я сжимаюсь, ссутуливаю спину, и жду, жду. Ремень занесен назад, и я вздрагиваю, прежде чем он ударяет, но он не ударяет.

Трис стоит напротив меня, с поднятыми вверх руками, напряженная от макушки до пяток. Она стискивает зубы, когда ремень обматывается вокруг ее руки, затем она тянет его на себя со всей силы, а потом отпускает. Движение настолько мощное, я с удивлением вижу, насколько сильным оно выглядит, и как жестко ремень ударяет по коже Маркуса.

Он бросается  в сторону Трис, и я становлюсь впереди нее. На этот раз я готов, готов сопротивляться. Но момент так и не наступает. Огни поднимаются вверх, и пейзаж страха завершается.

– И это все? – говорит она, а я смотрю на место, где стоял Маркус. – Это были твои худшие страхи? Почему у тебя только четыре ...ох. – Она смотрит на меня. – Вот почему тебя называют...

Я боялся, что если она узнает о Маркусе, она будет смотреть на меня с жалостью и заставит меня чувствовать себя слабым, и маленьким, и пустым.

Но она видела Маркуса и смотрела на него  со злостью и без страха. Она заставила меня почувствовать себя не слабым, а сильным. Достаточно сильным, чтобы дать отпор.

Я притягиваю ее к себе за локоть и целую ее щеку, позволяя ее коже обжечь мою. Я держу ее крепко, уткнувшись в нее.

– Эй, – выдыхает она. – Мы прошли через это. – Япровожу пальцами по ее волосам.

– Ты меня провела через это, – отвечаю я.

Я веду ее к скалам, куда мы с Зиком и Шоной иногда ходим поздно вечером. Мы с Трис садимся на плоский камень, висящий над водой, обувь намокает от брызг, но вода не такая холодная, как мне казалось. Как и все обучающиеся, она слишком сконцентрирована на тесте на проверку способностей, и я борюсь с тем, чтобы поговорить с ней об этом. Я думал, что когда пролью свет на одну тайну, все остальные секреты откроются сами собой, но я полагаю, что открытость – это привычка, которую вы вырабатываете со временем, а не переключатель, который вы щелкаете, когда вам вздумается.

– Знаешь, это то, о чем я никому не рассказываю. Даже своим друзьям. – Я смотрю на темную, мутную воду и на то, что плавает на ее поверхности – мусор, выброшенная одежда,  бутылки, похоже на маленькие корабли, собирающиеся в путешествие. – Мой результат был ожидаем: Отречение.

– Ох. – Она хмурится. – Но ты все-таки выбрал Бесстрашие?

– В силу необходимости.

– Почему тебе пришлось уйти?

Я отворачиваюсь, не уверенный, что могу озвучить свои причины, потому что, признавая их, я становлюсь предателем фракции, я чувствую себя трусом.

– Ты должен был сбежать от своего отца, – говорит она. – Не потому ли ты не хочешь быть лидером бесстрашных? Потому что, если ты станешь им, тебе снова придется его увидеть?

Я пожимаю плечами. – Поэтому, и еще я всегда чувствовал, что я не совсем принадлежу бесстрашным. По крайней мере, не таким, какие они сейчас. – Но это не совсем так. Я не уверен, что сейчас самое время рассказать ей о том, что я знаю о Максе и Джанин, и об атаке – эгоистично, но я хочу сохранить этот момент для себя, лишь на некоторое время.

– Но... ты потрясающий, – говорит она. Я поднимаю брови. Она выглядит  смущенной. – Ну, по стандартам бесстрашных. Четыре страха – неслыханно. Как ты можешь не принадлежать этому месту?

Я снова пожимаю плечами. Чем больше проходит времени, тем страннее для меня, что мой пейзаж не изрешечен страхами, как у любого другого. Многие вещи заставляют меня нервничать, беспокоиться, чувствовать себя неудобно… но, когда я с ними сталкиваюсь, я могу действовать, меня не парализует.  Мои четыре страха, если я не буду внимателен, парализуют меня. Вот и вся разница.

– У меня есть теория, что самоотверженность и храбрость не так уж и отличаются. – Я оглядываю Яму, возвышающуюся высоко над нами. Отсюда я могу видеть лишь маленький клочок  неба. – Всю свою жизнь ты тренируешься, чтобы забыть себя, поэтому, когда ты в опасности, это становится твои первым инстинктом. Я так же легко могу принадлежать и Отречению.

– Ну да. Я ушла из Отречения, потому что была недостаточно самоотверженна, как бы я не старалась.

 – Это не совсем так, – говорю я с улыбкой. – Девчонка, которая позволяет метать в себя ножи, пожалев друга, кто нападает на моего отца с ремнем, чтобы защитить меня – эта самоотверженная девчонка разве не ты?

При этом освещении она выглядит так, будто бы пришла из другого мира, ее глаза настолько бледные, что кажется, будто они светятся в темноте.

– Ты внимательно следил, не так ли? – спрашивает она, будто читая мои мысли. Но она говорит не  о том, что я смотрю на ее лицо.

– Мне нравится наблюдать за людьми, – отвечаю я хитро.

– Думаю, ты не подошел бы Искренним, Четыре, потому что ты ужасный лгун.

Я опускаю руки вниз, рядом с ее руками, и наклоняюсь ближе.

– Отлично. – Отеки спали, ее длинный узкий нос вернулся в обычное состояние после нападения, рот тоже. У нее приятный рот. – Я наблюдал за тобой, потому что ты мне нравишься. И... не называй меня Четыре, хорошо? Очень... приятно. Снова слышать свое имя.

Она выглядит сбитой с толку.

– Но ты старше, чем я... Тобиас.

Это звучит так хорошо в ее исполнении. Будто нет ничего постыдного.

– Да, эта огромная двухлетняя разница непреодолима, не правда ли?

– Я не пытаюсь быть самоуничижительной, – говорит она упрямо. – Я просто не понимаю этого. Я младше. Я не красивая. Я…

Я смеюсь и целую ее в висок.

– Не спорь, – прдупреждает она, будто у нее перехватило дыхание. – Ты знаешь, что это так. Я не уродлива, но и точно не красавица.

Слово "красавица" и все, что оно подразумевает, кажется настолько бесполезным сейчас, что у меня нет на это терпения.

– Прекрасно. Ты не красива. И что? – Я двигаюсь губами к её щеке, пытаясь проявить немного смелости. – Мне нравится, как ты выглядишь. – Я отступаю назад. – Ты чертовски умна. Ты храбрая. И даже когда ты узнала о Маркусе, ты не посмотрела на меня тем взглядом. Словно я… избитый щенок или что-то в этом роде.

– Ну, – говорит она уверенно. – Ты не такой.

Инстинкты не подвели: ей стоит доверять. Мои секреты, мой позор, мое имя, от которого я отрекся. Правду, и прекрасную, и чудовищную. Я знаю это.

Я прикасаюсь губами к её губам. Наши глаза встречаются, и я улыбаюсь и снова ее целую, на этот раз более уверенно.

Этого недостаточно. Я притягиваю ее ближе, целую настойчивей.  Она оживает, обнимает меня и прижимается ко мне, и этого все еще недостаточно, как такое возможно?

Я веду ее обратно к спальне перешедших, мои ботинки все еще влажны от речных брызг; она улыбается мне, когда проскальзывает через дверной проем. Я направляюсь к своей квартире, и очень скоро головокружительное облегчение снова уступает место беспокойству. Где-то между тем моментом, когда я смотрел, как ремень обвивает ее руку в моем пейзаже страха  и тем, когда я говорил ей, что самоотверженность и отвага зачастую это одно и то же, я принял решение.

Я сворачиваю на следующем повороте, но не к своей квартире, а к лестнице, ведущей наружу, как раз рядом с квартирой Макса. Я притормаживаю, когда прохожу мимо его двери, беспокоясь, как бы звук моих шагов не оказался достаточно громким, чтобы разбудить его. Абсурдно.

Мое сердце громко бьется, когда я добираюсь до верхних ступеней. Поезд как раз проходит мимо, лунный свет освещает его серебристую поверхность. Я прохожу под путями и направляюсь в сторону сектора Отречения.

Трис пришла из Отречения – часть ее врожденной силы идет от них, всякий раз, когда она считает необходимым защищать людей слабее, чем она сама. И я не могу перестать думать о мужчинах и женщинах, подобных ей, которые падут от оружия Бесстрашия и Эрудиции. Они солгали мне, и я, возможно, обманул их ожидания, когда выбрал Бесстрашие, и, возможно, сейчас я подвожу  Бесстрашие, но я не хочу подвести себя. И я, неважно к какой фракции отношусь, знаю, что сейчас сделать правильно.

Сектор Отречения настолько чист, ни клочка мусора на улицах, тротуарах и газонах. Одинаковые серые здания обветшали местами, и бескорыстные люди отказались их чинить, потому что афракционеры так нуждались в материалах; но дома все так же аккуратны и непримечательны. Здешние улицы вполне могли показаться лабиринтом, но я не настолько давно покинул это место, чтобы забыть дорогу к дому Маркуса.

Странно, как быстро он стал его домом вместо моего в моем сознании.

Возможно, я не должен говорить ему; я мог рассказать другому лидеру Отречения, но он – самый влиятельный, и где-то он все еще мой отец, который пытался защитить меня, потому что я – дивергент. Я стараюсь вспомнить прилив  силы, который ощутил в моем пейзаже страха, когда Трис показала мне, что он обычный человек, а не чудовище, и я могу противостоять ему. Но ее нет со мной сейчас, и я чувствую себя тонким листом бумаги.

Я поднимаюсь по тропинке к дому, мои ноги деревенеют, словно у них нет суставов; я не стучу, я не хочу разбудить еще кого-нибудь. Я наклоняюсь к дверному коврику за запасным ключом и отпираю входную дверь. Уже поздно, но свет на кухне еще горит. За то время, что я иду к кухне, он уже поднимается и стоит там, где я могу его видеть. Кухонный стол позади него завален бумагами. На нем нет обуви, ботинки стоят на ковре в гостиной, с развязанными шнурками, а его глаза так же темны, как в моих кошмарах о нем.

– Что ты здесь делаешь? – Он осматривает меня сверху донизу. Я удивляюсь, чего это он на меня смотрит, пока не вспоминаю, что на мне тяжелые черные ботинки Бесстрашия и жакет, татуировка на шее. Он подходит немного ближе и я замечаю, что я такой же высокий, как и он, и сильнее, чем когда-либо был.