Текст книги "Воины Карла XII"

Автор книги: Вернер фон Хейденстам

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 12 страниц)

– Ты не искусен в деле и не сумеешь позолотить венец, – сказал мастер Андреас.

– Так поучи меня.

И гости подхватили:

– Так поучи его своему искусству, мастер!

– А если он погубит мою работу?

– Любящие руки не могут погубить великое произведение.

– Кто же здесь решает – он или я?

– Не ты и не он, а мы, потому что в нашей церкви будет стоять твое произведение. Мы приняли тебя с распростертыми объятиями, открыли тебе наши дома и сердца!

– Вы сделали это ради моего имени и искусства.

– Честь и слава твоему искусству, но мы хотим теперь духовно освятить твое произведение.

– Вы думаете, это будет освящением воистину?

– А сам ты как думаешь?

– Оставим на сегодня работу.

А посланный, который поскакал к Стуре с вестью, что изображение будет готово к завтраму? Дай-ка этому господину ложное обещание, и, увидишь, он сумеет отплатить.

Гости со всех сторон окружили скульптуру.

Тогда мастер Андреас принялся обучать Бенгта Гаке и одновременно с ним золотить корону, но рука мастера так при этом дрожала, что сам он оказался наименее умелым, и ему пришлось переделать свою работу. Когда Метта взглянула наверх, то закинула сцепленные руки за голову и воскликнула:

– Словно солнце светит на корону! Какой блеск!

Мастер Андреас не смел встретиться с нею взглядом и осторожно протирал шелковым платком зубцы золотого венца, пока Бенгт Гаке не кончил своей работы.

– Она права, – заговорили гости. – Словно солнце светит на корону. Какой блеск!

Бенгт Гаке обнял мастера Андреаса и помог ему спуститься с лестницы.

– Твоя работа окончена.

Мастер Андреас, тяжело присев на один из дубовых обрубков, поднял с пола и положил себе на колени деревянный молоток.

– Работа окончена, – сказал он, – ступайте с миром, добрые люди, и оставьте меня одного.

Ни единого облачка не было на небе в день Благовещения. Шесть маленьких косматых лошадок повезли скульптуры святого Георгия Победоносца и дракона в собор. В городе звонили во все колокола, а шествие открывал Бенгт Гаке со своими трубачами и барабанщиками. По обе стороны колесницы сверкали алебарды и шлемы, а сзади следовали знатные господа и рыцари, словно составляя свиту новоизбранного владетельного князя. Вот колеса загромыхали по деревянным доскам Северного моста, и Стуре, смотревший из замковых окон, крикнул народу:

– Помните Брункеберг, шведы? Помните нашу песнь о Георгии Победоносце?

Тут поднялись такой шум и крики, что гул прокатился далеко за город, и, когда отроки, державшие лошадей под уздцы, обернулись к монастырю святой Клары, им померещилось, что там все еще клубится пыль вокруг павших датских воинов, и вспомнилось, как господин Кнут Поссе схватил знамя Даннеброга и с такой силой всадил его верхушкой в землю, что древко сломалось, а он наступил ногою на белый крест. И чем больше они думали о той долгой битве, тем с большей гордостью и достоинством вели коней. Когда же ребятишки, сидевшие на перилах моста, увидели разинутую окровавленную пасть дракона, то со страху подняли плач и разбежались.

– Где же мастер Андреас? – спрашивали люди. – Где он? Мы хотим на руках внести его вслед за его произведением.

Скульптуры установили рядом с алтарем святого Георгия, и скоро вся церковь наполнилась толпами народа, которые дивились произведению, уходили и сменялись новыми.

До самого вечера длились давка и сутолока. Под конец лампады не в состоянии были преодолевать темноты, клубившейся под сводами, и заупокойные свечи в железных подсвечниках у дверей догорели до половины, но золотые доспехи святого Георгия и венец девы и в полумраке блистали по-прежнему. Монахини и монахи, францисканцы и доминиканцы, проходили вереницами, преклоняли колена, крестились и уступали место крестьянам, прибывшим в город ради завтрашнего базара, одетым в меха и шаркавшим деревянными башмаками по церковным плитам. Горожане, чувствовавшие себя здесь дома, отваживались подходить к самому алтарю и шептались между собой о сходстве Пречистой Девы с хозяюшкой Меттой. Они сразу узнавали ее волосы и красивые очертания лба.

– Где же мастер Андреас? – спрашивали все. – Воистину, он сама скромность, если избегает почестей в день своего торжества.

Когда в монастыре св. Клары пропели вечерний псалом, Бенгт Гаке заглянул в сарай. Как там стало пусто, когда скульптуры увезли! Пол был усеян стружками и инструментами, в углу валялся голубой плащ Метты, а за стенами шумела вода.

Но мастер Андреас сидел на дубовом чурбане у стены, точь-в-точь, как вечером накануне, и Бенгт Гаке, подойдя к нему, заметил, что мастер как-то постарел и словно высох.

– Бог помог мне докончить мою работу, но теперь Его терпение истощилось, – проговорил он.

– Это силы твои истощились, вот и все, мастер Андреас. У тебя целый день крохи не было во рту для подкрепления плоти. Теперь все твои старые друзья и множество новых ожидают тебя в погребке ратуши.

– Ты все еще друг мне, Бенгт?

– И ты еще спрашиваешь?

– Лучше бы тебе не знавать меня никогда. Если хочешь мне добра, возьми этот молоток и хвати меня по виску так, чтобы я тут же свалился мертвым.

– Ты болен и сам не знаешь, что говоришь.

– Вот молоток. Возьми и ударь с размаху. Уж если кому сделать это, так именно тебе. Поверь моему слову, ты совершишь доброе дело.

– Разве хорошо убивать?

– Да, если рука убивающего является орудием кары Божьей.

– Мастер, тебе еще есть для чего жить, если даже тебе не суждено больше создавать произведений, как то, которое ты уже дал нам.

– Не для чего мне жить, – разве только для стыда и покаяния. Но это не совсем по мне. Я не знаю, друг ли я тебе больше; едва ли… Но если ты мне друг, то окажи мне последнюю услугу и убей меня.

– Дай сюда молоток.

Бенгт Гаке взял молоток и швырнул его в открытую дверь с такою силою, что он полетел прямо в воду.

– Клянусь святым Эриком! Если тебе так уж хочется сидеть тут со своими думами, то и сиди себе на здоровье.

Мастер Андреас вскочил, побежал за Бенгтом и ухватился за него в дверях:

– Не бросай меня! Не хочу я оставаться в твоем доме один на всю долгую ночь.

– Или ты стал вдобавок бояться темноты?

– Не темноты, а деяний тьмы.

– Ничего не понимаю, но если тебе на сердце легли тяжелые камни, стряхни их с себя хоть на эту ночь. Дай мне руку и пойдем. По-настоящему мне, пожалуй, следовало бы отвести тебя в монастырскую больницу, но мне сдается, что стоит тебе выпить пару кружек доброго вина и посмеяться от души, как ты снова станешь человеком.

– Да, Бенгт, если мне удастся хорошенько посмеяться, я стану опять человеком.

Они пошли по двору в потемках, рука об руку, осторожно пробираясь по мокрой траве; но, когда подошли к калитке, мастер Андреас остановился:

– Ты ничего не слыхал?

– А что мне было слышать?

На галерейке что-то зашуршало, словно волочился по полу кусок тяжелой материи.

– Это, верно, Метта полюбопытствовала взглянуть – удалось ли мне уговорить тебя провести вечер с друзьями.

– А если бы я не пошел с тобой?

– Тогда она узнала бы, что я ушел один.

– Поспешим.

– Ты же сам остановился.

Они пошли дальше между дворами, многие из которых сгорели и были заброшены со времени последней войны. На одном из пепелищ, где зола и угли хрустели под ногами прохожих, кучка нищих и прокаженных развела огонь в уцелевшем очаге. Нищий с костылем и деревяшкой вместо ноги рассказывал товарищам, как он на этом самом месте помогал хоронить убитых датских воинов. Оба ночных прохожих подали ему милостыню, он поблагодарил и посоветовал им не преминуть посмотреть в городском соборе новые великолепные скульптуры, поставленные в память этой победы.

Местами почва была такая топкая, что путникам приходилось перебираться по камням и мосткам. Слева от тропинки и мостков струился поток, обдававший брызгами их платья. У Северных ворот стража внимательно осмотрела их при свете фонаря, прежде чем пропустить, но в городе по всему видно было, что день праздничный: все еще были на ногах, и на крутых спусках переулков гулко раздавались шаги и немецкая речь, одетые по праздничному купцы и их жены возвращались с факелами и фонарями с цеховых пирушек, а все вывески были украшены зеленью.

Скоро мастера Андреаса встретили радостные приветствия вышедших ему навстречу друзей, которые и окружили его, чтобы проводить в погребок ратуши; но он так рассеянно отвечал на их приветствия, что их даже взяло сомнение: узнает ли он их, и опять они обратили внимание на его затуманенные глаза, устремленные как бы в глубь его собственной души, а не на собеседника. Проходя мимо собора, все остановились, и Бенгт Гаке указал на красноватую искру, светившуюся в окне.

– Взгляни на эту искру, мастер. Это ты зажег ее. Это рукоятка меча святого Георгия Победоносца блестит при свете неугасимой лампады. И в темноте он все бьется с драконом, с ненавистною тебе греховною плотью.

Мастер Андреас выпустил его руку и стал чертить носком башмака по камням, словно ища решение давней загадки.

– Ненавидеть плоть… – начал он: – это все равно, что сказать: я ненавижу воздух, ненавижу воду, ненавижу свой собственный глаз. К чему тут ненависть? Это слово, сказанное в минуту гнева, – и ничего больше. Или я заблуждался?.. Святому Георгию придется сложить оружие?.. Пламя, сверкающее в пасти дракона, есть вечное божественное пламя?..

– Он переутомился от непосильной работы и окончательно свалится, если не поспешим увести его с собою, – шепотом обратился Бенгт Гаке к окружающим.

Но те не решались подступить к мастеру, и он продолжал говорить неуверенно и медленно:

– Во тьме я блуждал, и темна и загадочна была моя речь. Ненавидеть любовь… Нет, я ненавижу обман в любви. Лживого и пронырливого татя, который не выносит дневного света. Сначала он подкрадывается подобно маленькой скользкой ящерице… Бенгт, Бенгт, поди сюда! Видишь, вон там… в углу, возле того серого дома?..

– Вижу, вижу, мастер. Это не кто иной, как кнехт, который собирается влезть в окошко к своей зазнобушке… Я даже могу назвать имя.

– Ну, кто же он?

– Сначала он был простым мужиком и звался Медведищем. Но в битве при Брункеберге он шел впереди коня Стуре. Это храбрец из храбрецов, и ты не порочь его.

– И он столь же честен, сколь храбр?

– Да, будь уверен. Мы люди чести.

– Но когда дело коснется любви, то брат обкрадывает брата, сестра сестру, приятель приятеля, и ваши герои по-разбойничьи влезают в окна.

– Ворота, должно быть, заперты.

– Так ему бы пройти мимо, как честному человеку.

– Легко сказать!

– Или хоть выбить стекла в окне во всеуслышание… Да, сначала это воровская ящерица кажется такой маленькой, пугливой и забавляет тебя своим вилянием… но мало-помалу растет, обрастает крыльями и когтями и своим ядом может запятнать самый светлый доспех. Она превращается в дракона, который поднимается из грязи и праха, чтобы терзать и разрушать, и в конце концов вокруг нее валяются одни обглоданные скелеты существ, которые были когда – то детьми света…

Со стороны Главной площади послышались громкие крики, и ночные сторожа устремились туда. Мастер Андреас оглянулся и словно тут только уразумел, сколько друзей вышло ему навстречу. Он знаками дал понять тем, которые были позади, чтобы они не отставали, и быстрым шагом двинулся в гору. Площадь была загромождена базарными навесами, ларями, корзинами и распряженными лошадьми, которые спокойно жевали овес, рассыпанный на дне телег, но мастер Андреас уверенно прокладывал себе путь, шагая через валявшиеся на земле мешки.

У самого входа в погребок ратуши ночные сторожа изловили оборванца-нищего и притиснули его к столбу, поддерживавшему навес. Нищий дрожал всем телом, бормотал что-то невнятное и всячески старался вырваться.

– Чем провинился этот бедняк? – спросил мастер Андреас, показывая жестом, что хотел бы помочь ему.

– Это не твое дело, – ответили ночные сторожа, – хотя, как мы видим, ты сам мастер Андреас.

– Отпустите его или скажите, в чем он провинился?

– Он украл.

– Что же он украл? Чужое счастье или чужую честь?

– Он взломал один из базарных ларей.

– Зачем?

– Он говорит, что три дня не ел, а в ларе был хлеб… Но вольно же ему было ломиться с такой силой, что ставень отвалился и грохнулся на камни. По всей площади гул пошел.

– И таких воров вы сажаете в тюрьму?.. Отпустите его.

Но тут из толпы протянулась рука и указала на мастера Андреаса, а чей-то голос одновременно крикнул:

– Мастер! Ты сам вор, обманувший своего лучшего друга с его женой.

Мастер Андреас так порывисто отшатнулся, что шляпа скатилась с его головы.

– Кто осмеливается утверждать это?.. Пусть выйдет вперед!

– Он уже скрылся, – ответили сторожа.

– Кто же это был? – спрашиваю я!

– Это был столяр Гориус.

– Столяр Гориус…

– Полно кичиться, мастер! Нам, ночным сторожам, хорошо известно, что творится во дворе, когда ты вдвоем с молодкой Меттой… Весь город знает это, все, кроме самого Бенгта Гаке… Так всегда бывает.

Бенгт Гаке распахнул дверь в погребок, так что свет от фонарей и свечей ярко осветил мастера Андреаса.

– Скажи, что это клевета, мастер! Скажи твердо и спокойно – и все поверят тебе.

– Скажи! – воскликнули музыканты и кнехты, столпившиеся в дверях погребка. – Ты хороший человек и неспособен на измену. Ты сделал нас лучшими людьми и был для нас словно Провидение. Мы верим твоему слову.

Бенгт Гаке потянулся к нему, словно желая обнять его:

– Скажи… спокойно и твердо.

Мастер Андреас опустил голову и отвернулся от света.

Воцарилась глубокая тишина.

Один из сторожей почти приник ухом к устам мастера и слышал, как он тихо и прерывисто шептал про себя, словно творя молитву:

– Святой Георгий! Если любовь твоя к прекрасной деве способна только сделать тебя вором, то вложи меч свой в ножны и ступай своей дорогой, но если ты искреннен в душе, то подними забрало и пред лицом всего света выйди на бой с ящерицей, из которой вырастет дракон!

Ночной сторож не понял его и покачал головой, но мастер Андреас уже ступил на порог погребка и крикнул туда:

– Дайте сюда оружие… Бенгту и мне! Другого выхода не остается.

– Ты разбил жизнь двум людям, – простонал Бенгт Гаке и тут же ударил мастера Андреаса несколько раз кинжалом в грудь.

Прислонясь к дверному косяку, мастер Андреас прижал руку к смертельной ране, и кровь засочилась между его пальцами.

– Все кончено для меня, и голос мне изменяет… Не обрушивайтесь ненавистью и проклятиями на мою память, словно на память великого преступника. Это было бы слишком великой честью, – я был слишком похож на вас самих… Ходите в церковь, смотрите на мое произведение и просите у Бога сил владеть светлым мечом витязя.

Он тяжело упал наземь и остался недвижим; никто из окружавших не пожелал поддержать его голову или прикоснуться к нему.

Сторожам было сказано:

– Убили вора… Ваше дело убрать его труп.

БРАТЬЯ

Жили-были два брата, такие бедняки, что, когда им пришлось пуститься в путь-дорогу, у них оказался всего один плащ на двоих. Милю за милей шли они с палками в руках и с котомками за плечами по дороге в Упсалу. И уже свечерело, когда они подошли к городу настолько, что завидели замок и соборную колокольню; на небе клубились облака, сбитые в кучу первыми осенними бурями. Братья завернулись в общий плащ и устремили детски чистые, открытые, полные ожидания глаза навстречу всему новому, неизведанному. Но на душе у них было не радостно, – тревога теснила их сердце. Шагая по дороге, они невольно сравнивали себя с Каином и Авелем, земледельцем и пастухом, которые шли к своим жертвенникам.

– Из нас-то ни один не станет братоубийцей, – сказал старший брат по имени Фабиан. – И если бы Каин без устали подбрасывал в костер топливо, и от его жертвы повалил бы дым к небу. Так толковал это место в Библии наш отец.

Фабиан был высокого роста и узок в плечах, а лицо его казалось иссохшим и старым рядом с кудрявой головой младшего брата. Того звали Эриком и, несмотря на тяжесть на сердце и тревогу в душе, он то и дело на ходу утолял донимавший его голод яблоками из своего запаса в котомке. А то вдруг останавливался, снимал шапку и кланялся чужому городу.

Но, когда они дошли до городской заставы и услыхали вечерний звон, и он стал серьезен. Братья уже не решались идти дальше под одним плащом, и Фабиан, тщательно скатав его, перекинул через плечо. Затем они продолжали путь среди толпы чужих людей, одетых в черное, мимо освещенных окон и, робко осведомившись несколько раз, отыскали одноэтажный домик и поселились в светелке наверху.

Светелка была и тесна и холодна, но им она показалась роскошной, а работа скоро поглотила все их помыслы. Спустя несколько недель первая тревога их улеглась, и тяготила их только постоянная нехватка в деньгах, которую они, однако, старались пополнить, бегая по урокам. Так приступили они к водружению своих алтарей и сожжению жертв.

Обои на стенах светелки были серые с белым. На каждом полотнище был изображен нос корабля, на котором стоял Парис, держа в объятиях Елену. Но в одном месте полотнища сходились так, что Парис стоял на четырех ногах, уткнувшись носом в затылок другого Париса. Посередине комнаты стоял старый складной стол. У одной подъемной доски его до поздней ночи просиживал за своими бумагами и книгами Фабиан, у другой – полулежал Эрик в кресле-качалке.

– Ответь мне на вопрос, брат Фабиан, – сказал Эрик однажды вечером, когда они зажгли лампу и звездная карга на абажуре засияла во всем своем блеске. – Как, по-твоему, существует ли такое неведомое чувство, которое можно было бы назвать «всезнанием»? Когда я читаю что-нибудь, мне часто кажется, что я уже наперед знаю почти все, что написано в книге. Мне, в сущности, приходится заучивать одни годы да названия. И весьма редко случается сказать себе: вот наконец нечто, действительно новенькое. Ты, может быть, не поверишь, но я знаю, что сказано у Проперциуса [11]11
  Проперций Секст (ок. 50 – ок. 15 гг. до н. э.) – римский поэт-элегик.


[Закрыть], хотя почти и не заглядывал в него. Подчас, когда у нас с тобой едва хватает на обед, мне сдается, что я легче всего заработал бы средства к жизни, если бы попросту сел да написал нечто вроде энциклопедии обо всем, что пережито и передумано на белом свете. Но я отгоняю прочь эту мысль другою приблизительно такого содержания: что за смысл в десятитысячный раз писать о том, что всякому и без того известно наперед?.. Тебе самому не приходило в голову ничего подобного?

Проперций Секст (ок. 50 – ок. 15 гг. до н. э.) – римский поэт-элегик. К сожалению, нет. Мне, видно, суждено тянуть свою лямку, а ты вместо того, чтобы учиться, весь день сидишь и зеваешь в окно, потом захлопываешь книгу и объявляешь, что все знаешь.

– Но это же правда. Хочешь, сам проверь, спроси меня! Ты часто делал это раньше, брат Фабиан. Представь себе, что знание или, скажем, образование постепенно, в течение столетий, переходит в разряд врожденных воспоминаний, другими словами – инстинктов, так что в конце концов ребенок в люльке знает приблизительно столько же, сколько любой из наших профессоров на смертном одре… Пусть это знание бессознательно, пусть хранится в детском мозгу лишь в виде непроросшего семени, тем не менее хранится! Я твердо верю в это. Иного объяснения я не вижу.

Фабиан встал и спустил занавеску, затем набил трубку дешевым табаком и задымил так, что глаза у него заслезились.

– Это одно высокомерие. Какие намерения были у Фемистокла [12]12
  Фемистокл (524–459 гг. до н. э.) – государственный и военный деятель из Афин.


[Закрыть]относительно супруги и племянницы полководца Эврибиада? Знаешь ты это? Нет. Ergo [13]13
  Ergo – следовательно (лат.).


[Закрыть]– ты не прав. Садись и учись.

Как старший брат, Фабиан привык, чтобы последнее слово оставалось за ним, особенно, когда он придавал своему голосу оттенок суховатой резкости. И потому он, не ожидая возражений и не тратя времени, прибавил огня в лампе, взял книгу и принялся расхаживать с нею взад и вперед, окружая себя густыми облаками табачного дыма. Полы его грубого полукафтана развевались вокруг его худощавых бедер, и он читал, водя пальцем по строкам, сначала чуть внятно, себе под нос, а под конец совсем громко, будто произнося проповедь. Эрик тем временем захлопнул свою книгу, растянулся во весь рост на кровати и, подложив руки под голову, слушал чтение брата.

Так прошел этот вечер и многие другие.

Зима занесла снегом улицы и крыши домов. С вечера и до утра светились скалы и альпийская хижина, изображенные на оконной занавеске в светелке братьев, и гуляки-студенты иной раз запускали в окошко снежками. Но если в ответ высовывалось сердитое лицо, то всегда лицо Фабиана, которому частенько приходилось теперь сидеть в одиночестве. Наконец опять зажурчала вода в канавках, снеговик на соседнем дворе растерял свои глаза-угли, а слезы, текшие по его щекам, так избороздили их, что придали его голове сходство с черепом скелета. Тогда соседские ребятишки, решив, что старик отслужил свой век, разбили его на куски, которые разбросали по земле, и они быстро растаяли, – весна уже вступила в свои права.

Фабиан вставал рано и предпринимал длинные прогулки за город, чтобы любоваться распускавшеюся зеленью, главным же образом для того, чтобы повторять про себя выученное. Поэтому он охотнее всего гулял один.

Однажды теплой майской ночью Эрик загулялся с товарищами и возвратился домой только в шестом часу утра. При мысли о брате ему становилось как-то не по себе, и он несколько раз прошел мимо своих ворот, не решаясь открыть их, как вдруг услышал, что кто-то подходит к воротам со двора. Он прислушался и не обманулся в своем предположении – это был Фабиан.

Эрик вспыхнул до корней волос, быстро отскочил в сторону и спрятался за углом. К его удивлению, Фабиан перешел через дорогу и постучал в окошко чужого домика.

Эрика взяло любопытство, он выглянул из-за угла и увидел, что из-за спущенной занавески показалась чья-то рука, сделала какие-то знаки и скрылась так же быстро, как появилась. Фабиан остался стоять на улице, видимо, поджидая кого-то. Ждать ему пришлось довольно долго, и холодный весенний ветер заставил его поднять воротник кафтана; наконец из дверей домика вышла девушка с корзинкой в руках, и они вместе пошли по улице. Они не взяли друг друга ни за руку, ни под руку, и на руках девушки не было перчаток.

Когда они скрылись за городом, Эрик твердым шагом направился к своим воротам и с таким стуком захлопнул их за собой, что столбы зашатались, а пауки проснулись и забегали по своим пыльным паутинкам под крышей.

Придя в светелку, он заметил, что брат на этот раз занимался дольше обыкновенного, – табачный дым густым облаком заволакивал комнату. Очевидно, Фабиан работал всю ночь; книги лежали развернутые, кровать осталась несмятой, и масло в лампе все выгорело. Эрик распахнул окно, чтобы освежить комнату.

– Вот так большак! – громко произнес он. – Я бы скорее ожидал, что камни запоют, чем такое произойдет.

И он попытался рассмеяться, но это как-то не вышло. Тогда он подумал: «Полно мне теперь сидеть да корпеть над книгами, слушая нотации; теперь я могу вести себя, как мне вздумается». Но и эта мысль не доставила ему никакого удовольствия. Напротив, он почувствовал себя несчастным и покинутым, сознавая, что нет у него больше никого, к кому он мог бы относиться с безусловным почтением. Словно чья-то грубая рука разбудила его от сладкого сна. За окном щебетали птички и сияло солнце, грохотали тележки молочниц, хлопали ставни, мальчишки продавали букетики скороспелок, но Эрик отвернулся от всего этого.

Фабиан вернулся домой в урочное время. Эрик, закусив губы, молча ожидал обычных упреков. Теперь он знал, что ответить, и горел желанием высказаться начистоту, услыхать хоть раз менторские нотки в собственном голосе.

Фабиан вошел, по обыкновению, тихо и осторожно, но, по-видимому, и не помышлял о каких бы то ни было нравоучениях. Напротив, он дружески кивнул брату, набил трубку и тотчас уселся за книги, чтобы продолжать чтение с той же строки, которую за несколько часов перед тем отметил ногтем.

«Каков притворщик! – подумал Эрик. – Ну, по этой части я с ним тягаться не намерен!»

Хозяйка принесла завтрак, и Фабиан, не отрывая глаз от книги, обмакивал сухари в кофе и ел. Тут Эрик почувствовал, как будто змея обвилась у него вокруг сердца. Нет, пусть себе брат сохраняет свой прежний вид, – он-то во всяком случае сразу стал другим.

– Смотри на еду, когда ешь! – сказал он.

Фабиан рассеянно взглянул на брата и продолжал заниматься и есть по-прежнему.

Эрик не дотронулся до завтрака, собрал со стола свои книги в охапку и швырнул их, как попало, на кровать.

– Послушай, Фабиан, – начал он, – разве не тяжело все-таки иметь такой неповоротливый ум, так туго соображать и воспринимать?

– Ты дуришь сегодня, – ответил Фабиан, не отрываясь от чтения.

– Право, если бы мне приходилось сидеть и долбить, как тебе, я, пожалуй, предпочел бы вернуться домой и копать землю, как наш отец, весь свой век.

Ничего не подозревая, Фабиан отодвинул чашку и положил палец на строку, где остановился. Эрик же продолжал свое:

– Ты и сегодня на прогулке повторял пройденное?

– Повторял?.. Не совсем, но я для того и занимался всю ночь, чтобы освободиться на часок и погулять хорошенько.

Он провел в книге новую черту и задумался:

– Боюсь, придется мне бросить учение, что для меня тяжелее всего. Но оно берет много времени, а я слишком беден… да и глаза у меня слабые.

Посмей только Эрик, он ударил бы Фабиана; но он все еще не мог вполне отделаться от представления, что старший брат – какое-то высшее существо, против которого он не мог взбунтоваться. С другой стороны, это же представление придавало ему мужества и упорства продолжать донимать брата своими замечаниями.

Весь день просидел Эрик дома. На другое утро, в шесть часов, когда Фабиан неслышно поднялся с постели, встал и он. Братья стояли в одних рубашках и глядели друг на друга. Фабиан молчал. Одевшись, они вместе вышли на лестницу. Фабиан был при этом так смущен, что попеременно то застегивал, то распахивал свой кафтан чуть не на каждой ступеньке и только в воротах произнес:

– Ты ведь знаешь, что я предпочитаю гулять один…

– Я и не собираюсь идти с тобой дальше, большак. С меня достаточно походить тут взад и вперед на свежем воздухе, поглядывая вниз, где пляшет и бурлит река.

– Отчего же тебе не спуститься к реке? Там очень красиво.

– Охотно верю, что там красиво, но эта красота только помешала бы мне. Я буду ходить тут и повторять пройденное. Ты обо мне не беспокойся.

Фабиан еще долго стоял у ворог, но так как Эрик продолжал расхаживать по улице взад и вперед, не намереваясь уйти, то он засунул руки в карманы и, не оглядываясь, медленно побрел прочь.

Когда он наконец скрылся за углом, Эрик быстро перешел через улицу и постучал в окошко. Из-за занавески тотчас показалась рука, точь-в-точь, как накануне, и так же быстро исчезла.

До этого момента Эрик действовал необдуманно, поддаваясь только чувству злорадства, и лишь теперь начал соображать, что же ему предпринять и как себя вести, если обладательница руки действительно выйдет к нему на пустынную улицу. Времени для размышлений у него оказалось достаточно, но чем дольше, тем щекотливее казалось ему его положение, и он уже собирался бежать от своей затеи, как ворота отворились и девушка вышла. Он сразу узнал ее: без перчаток и та же корзинка. Только сама девушка показалась ему более хрупкой и молоденькой. Одета она была хотя и в совсем простенькое темное платье, но очень опрятно и к лицу, так что ему оставалось только приподнять шляпу и поклониться.

Она в изумлении остановилась:

– Но ведь это брат господина Фабиана!

– Я очень сожалею… но я действительно только брат господина Фабиана. У господина Фабиана немножко не ладно… вот тут…

И Эрик многозначительно стукнул себя по лбу.

– Он болен?

– Сбрендил немножко.

– Никогда не слыхала такого слова.

– Я тоже, но оно тут самое подходящее. У него что-то лопнуло в мозгу.

– Вы, разумеется, шутите?

– Ничуть не бывало, милейшая мамзель… не знаю, как вас по имени?..

– Меня зовут Мария.

– Мария… вот как. Что ж, имя довольно заурядное…

– Но с прибавкою «Стюарт» довольно звучное.

– Ну, это теперь редко услышишь.

И он, догадываясь, что девушка во всяком случае получила некоторое воспитание и образование, поправил свои манжеты.

– Разве, милейшая мамзель Мария – если разрешите мне называть вас так – никогда не… никогда…

– Чего я никогда не…?

– Никогда не замечала, что большак, – так я в старину прозвал его, любя, – что большак не совсем в здравом уме? Он, по-видимому, сам хорошенько не ведает, что творит… Притом мозги у него такие неповоротливые, так туго соображают и воспринимают, что ему приходится долбить и зубрить день и ночь. И просто грешно ему мешать. Поэтому я и решился попросить милейшую мамзель Марию не заниматься им больше и не слушать его болтовни.

– Он вовсе уж не так разговорчив.

– Оно и не так-то легко вести разговор на нашем неуклюжем, солдатском языке, на котором даже слово «любовь» мужского рода.

– Как и на французском, но это нисколько не мешает французам…

«Да она совсем ученая!» – подумал Эрик и взглянул на свои часы, плотно прикрывая их рукой, чтобы девушка не разглядела безобразной старой серебряной луковицы.

– Что скажет мамзель Мария?.. Не пройдется ли, для разнообразия, сегодня со мной… раз уж мамзель Мария все равно встала так рано? Погода прекрасная… и я, кстати, порасскажу про Фабиана.

Девушка огляделась, кивнула в знак согласия, и они пошли по дороге, уходя все дальше и дальше за город.

Корзинку она взяла с собой для собирания цветов, и, помогая ей в этом, Эрик рассказывал о своей родине Сигтуне, где все дома были деревянными, а церкви в развалинах. Но скоро оказалось, что она знает побольше его. Она рассказывала о народном спектакле в Стокгольме, где видела Карла Иоганна и Браге и королеву Дезидерию в тюрбане с белыми перьями… И королева несколько раз наводила на нее свой лорнет.

Время пролетело так быстро, что Мария перепугалась, когда услыхала доносившийся из города звон.

– Восемь часов! – Она крепко пожала Эрику руку, схватила корзинку и бегом пустилась домой.

– Завтра, – крикнул он ей вслед, – завтра я опять постучу к вам… мамзель Мария, милая, славная мамзель Мария!

– Да, мы еще увидимся. Вон по дороге идет Фабиан. Поклонитесь ему от меня и передайте, чтобы он приналег на книжки, долбил и зубрил хорошенько!

Эрик помахал ей вслед фуражкой, а затем обернулся к Фабиану, который был еще далеко. Тот шел, задумавшись, и, очевидно, ничего не заметил. Он плохо видел и уже готов был пройти мимо, когда узнал Эрика и вздрогнул.

– Верно, само провидение свело нас, – начал он. – Мне нужно серьезно переговорить с тобой. Последнее время я, пожалуй, был не так откровенен, как прежде. Я был, конечно, не прав, но мне казалось, что ты еще так молод и слишком легко смотришь на вещи.