Текст книги "Воины Карла XII"

Автор книги: Вернер фон Хейденстам

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 12 страниц)

ВОСШЕСТВИЕ НА ПРЕСТОЛ

Господи, какая ужасная скука здесь царила! Как нескончаемо долго тянулись дни при маленьком дворе, где облаченные в траур государственные советники зевали, сидя по своим креслам, глядя прямо перед собой тупым взором и словно бы удивляясь тому, как же это все-таки получилось, что у каждого из них на левой и на правой ноге одинаковые башмаки, а не то чтобы на левой ноге ботфорт, а на правой – бальный шелковый туфель. После чего они снова зевали, а за дверью, на лестнице, зевали стражники, а поварята внизу, на кухне, запускали пальцы в готовое блюдо и спрашивали потом друг у друга:

– Хватает ли в нем кислоты, чтобы у высоких господ за столом сделались кислые гримасы?

Кучера запрягали в черные кареты лошадей с черным плюмажем и черными лентами. Всюду царила черная ткань, местами подкроенная, местами подшитая. В Громункхольмской церкви, где был погребен опочивший король, все еще не сняли черные балдахины и ковры, далеко окрест разносился из церкви колокольный перезвон. Когда, наконец, коронационная процессия вышла на заснеженные улицы, оказалось, что решительно все ее участники облачены в траур, и лишь на молодом короле пурпурные одежды. Не успело эхо последних залпов торжественного салюта отзвучать над Тюскбагареберген, как снова в эти ненастные рождественские дни вокруг трона воцарилась прежняя скукотища.

Хмурым полднем, громко топая, к ним на кухню заявился повар вдовствующей королевы. В руках он держал банку с консервированными томатами.

– Господи Боже ты мой, сегодня у нас дел невпроворот, его Светлость герцог Голштинский, которого вскорости ожидают при дворе, изволил прислать сей драгоценный дар. Ее Величеству и фрейлине Грете Врангель уже доводилось отведать сих плодов, и Тессин, много на своем веку поездивший, сегодня спустится в кухню собственной персоной, дабы помочь нам при стряпне. И нечего вам стоять, вытаращив глаза. А ну, живо за тряпками! Чтоб все начистить до блеска.

Маленький, уединенный двор на краю земли нашел в этот день предмет для размышлений. За обедом только и речи было, что о томатах, и у каждого нашлось несколько слов по поводу их запаха и вкуса. Было и выпито немало, а потому приглашенные к столу старые советники забыли про интриги и вражду и начали обмениваться игривыми любезностями.

После трапезы король взял государственного советника Ларса Валленштедта за пуговицу сюртука и словно пыхтящего медведя – за кольцо в носу – повлек его к оконной нише.

– Скажите мне, – серьезно заговорил король, – как может правитель пожертвовать собой для своего народа? У меня просто из головы нейдет та весенняя проповедь.

У Валленштедта была привычка за разговором выпячивать губы, словно затем, чтобы сказать «Уф!». Привыкнув к не по возрасту глубокомысленным вопросам короля, он отвечал:

– Повелитель должен отринуть все, не заслуживающее внимания, сконцентрировать вокруг себя всю власть, стать примером для своего народа и выразителем его воли. Да, в тот раз нам довелось выслушать речь, полную благочестия, но разве его высокопреосвященство Шпегель не сказал нам тогда же, что подданные должны служить своему королю как рабы? Государственные советники и вся знать дерутся сейчас каждый за свой кусок власти, после того как опочил Его Величество, Ваш блаженной памяти батюшка. И Оксенстерны, и Гульденстерны, и… Н-да… Нас подслушивают… Вот по какой причине я и взял на себя смелость неизменно поддерживать желание Вашего Величества в столь юном возрасте возложить на себя все тяготы государственной власти, освободив от этого бремени плечи Ее Величества вдовствующей королевы.

Когда Гронхьельм, королевский учитель, что тоже стоял в оконной нише, услышал про бремя государственной власти, он написал пальцем на запотевшем стекле: «Бремя сие представляется старухе столь же легким и приятным, как и фонтанжи [6]6
  Фонтанжи – высокая дамская прическа, украшенная лентами и драгоценными камнями. Названа так по имени герцогини де Фонтанж.


[Закрыть]у ней на голове».

– Да, да, дорогой Валленштедт, – отвечал король, – я и сам всегда сознавал, что моя воля влечет меня куда-то. На троне такой страны должен сидеть мужчина. Престранная это штука – воля! Что она такое? Сегодня, к примеру, я сознаю, что поеду в Кунгсёр на медвежью охоту. Но почему так? На редкость мучительное свойство эта самая воля. Что она собой представляет? Ведь я с тем же успехом мог пожелать чего-нибудь другого. Воля подобна обручу, подобна безжалостно стиснувшей мою грудь кованой цепи, которую я не в силах разорвать. Она-то и есть господин, а я – всего лишь слуга.

Когда король вступил в прихожую перед своей опочивальней, там уже горели восковые свечи. На столе он увидел кованую шкатулку с сургучной печатью. В ней старый король оставил ему свои последние, свои тайные отеческие наставления. Прошло уже немало дней с тех пор, как отставные попечители насмелились выпустить шкатулку из своих рук, но до сих пор он так и не мог принудить себя сорвать печать. Правда, однажды ночью он решительно взялся за нее, но спустя некоторое время отказался от своего намерения. Зато сегодня вечером он знал, что на сей раз у него достанет воли.

Но едва он засунул ключик в позвякивающее железо, его охватила прежняя боязнь темноты. Он увидел перед собой цинковый гроб старого короля, который лишь недавно получил причитающиеся ему пригоршни земли, и тут ему почудилось, будто он стоит лицом к лицу с покойником. Он призвал к себе Хокона и попросил того подбросить дров в печку. Сам же он тем временем возился с замком, откинул крышку и зябко дрожа от страха, развернул перед собой густо исписанный лист.

«Возьми власть в собственные руки, – прочел он, – и опасайся важных господ, которые тебя окружают и из которых многие женаты на француженках. Те, что поднимают больше всего шума, пекутся лишь о собственном благе, тогда как самые достойные порой одиноко пребывают в своих усадьбах».

Читая исполненные тревоги и подозрений предостережения усопшего, он даже не заметил, как Хокон тем временем покинул его покои.

Итак, он стал повелителем всех шведских земель. Высокие господа толпились перед его дверьми, дабы провозгласить его совершеннолетним. Интересно, а сами-то они сознавали, когда их речи продиктованы надеждой на королевские милости, а когда – искренним чувством? Точно ли они любили его больше, чем, например, любят родного брага или родного сына? Он, со своей стороны, никак не мог доверительно разговаривать с этими старцами, которые взвешивали и судили каждое его слово. И мог ли он доверительно разговаривать со своими ровесниками, кучкой запуганных до почтительности товарищей по играм, не знавших и не ведавших о злобе дня? Он был одинок как никогда ранее и в одиночестве должен был приять скипетр старого короля. Всего превыше для него должна быть Швеция, и из всех шведских королей он должен стать величайшим. Не сам ли он получил знак из рук всемогущего Бога, возвысившись в столь юном возрасте до королевского сана и имея перед собой долгие годы жизни? Старина, навлекшая на страну гнев Господень, миновала. Пели небесные сферы, ликовали рога и трубы.

Он встал и рука его легко ударила по краю стола.

«Пипер прав! Пипер сказал, что Швеция – великое государство с маленьким и глубоко провинциальным двором на самом краю земли. Пора этому положить конец. Он сам возложил корону на свою голову и поскакал к церкви. Разве он уже не получил ее из рук Господа в день своего рождения, в июньское утро, когда ясная звезда Львиное сердце стояла высоко на востоке? Ковры на улицах, где оставались дыры от лошадиных копыт, он подарил крестьянам, чтоб сшили себе из них одежду, а дворяне – те шли в церковь пешком, а государственные советники собственноручно несли балдахин и прислуживали ему за столом как заправские слуги. Чего ради он стал бы лицемерить, чего ради воздавать почести людям, которых не уважал в сердце своем? Разве он обращался к ним с королевским манифестом? Нет и нет, сословия, а не король, должны были присягать ему на верность! Свою королевскую присягу он сам принес в полном молчании перед лицом Господним, когда стоял у алтаря. А теперь – теперь он повелитель всех шведских земель».

Он подошел к стенному зеркалу и с удовлетворением поглядел на маленькие оспинки в своей девичьей коже, потом выложил пальцами глубокие складки у себя на лбу.

А потом он простер руку перед собой и сел верхом на пул и проскакал по комнате:

– Вперед, ребята, вперед, в бой за своего короля! Н – но, Бриллиант, н-но, н-но!

Он вообразил, будто скачет по зеленому лугу, вперед, на врага, что тысячи пуль ударяются о его грудь, но, сплющившись, падают в траву, а на окрестных высотах, стоят зрители, а на изрядном расстоянии видно, как приближается сам король Франции верхом на белом коне и приветственно размахивает шляпой.

В зале этажом ниже продолжали беседу старые советники. Заслышав грохот, они на мгновение смолкли и прислушались, но Гронхьельм, расписывая запотевшее стекло, вполголоса пробормотал:

– Это просто Его Величество занимается делами государственного управления. Он размышляет о знаках королевской милости, которую намерен явить нам за признание его совершеннолетним.

Валленштедт привычно надул губы и бросил ему яростный взгляд.

Когда король обскакал по периметру всю свою приемную, у него вдруг возникла некая мысль и он подошел к дверям:

– Клинковстрём! – позвал он. – Клинковстрём, ты не мог бы сказать, почему это мне вдруг так захотелось поехать в Кунгсёр на медвежью охоту?

Клинковстрём, паж с румяными щеками, разбитной и скорый на язык, отвечал:

– Да потому, что на дворе непроглядная темень и злая непогода, потому, что егеря не подняли медведя и охотиться не на кого. Повелите отдать приказ насчет лошадей и факельных рыцарей?

– А лучше ты ничего не можешь предложить?

– Да что ни предложи, все будет лучше, но…

– Ты прав. Мы должны скакать в Кунгсёр потому, что это невозможно, и потому, что мы этого желаем.

Когда часом позже король скакал по Дроттнингсгатан, он проехал вплотную к пригородному участку, который простирался от кладбища при церкви до выкрашенного в желтый цвет дома. Здесь старая вдова, которую все величали мамаша Малин, держала придорожный трактир. Участок был окружен досчатым забором, на котором дворцовые плотники, когда летней порой опрокидывали стаканчик-другой в здешнем трактире, изобразили триумфальные арки, обелиски и танцующих итальянцев. В одном углу участка была выстроена беседка с камином, и с дымовой трубой, и с окном, выходящим на Дроттнингсгатан. Другое же смотрело в сад, на сливовые деревья и цветочные грядки. Вот уже несколько недель мамаша Малин носила в беседку еду, но никто из прежних гостей не мог бы сказать ничего определенного про того, кому она ее носит. На торгах мамаша Малин купила у дворянской семьи, которую разорила редукция [7]7
  Редукция – изъятие части земельных угодий в пользу короны. Особенно она ударила по шведскому дворянству в 1655–1680 годах, приведя к усилению королевской власти.


[Закрыть], клавесин для своего гостя, и теперь вечерами сквозь притворенные ставни нередко слышались непривычные мелодии, сопровождаемые тонким и слабым голоском.

Сейчас, когда к ее дому приближались королевские факельщики, мамаша Малин как раз стояла у забора и сквозь трещину в доске глядела на темную дорогу.

– Это сам он и есть! – воскликнула она и забарабанила в двери беседки. – Это приближается наш король! Надо погасить свет и смотреть сквозь вырез в ставнях.

Но в это мгновение в карете, запряженной четверкой белых лошадей, король промчался мимо.

– Какие у него нежные щеки, у нашего милостивого, молодого повелителя! И жизнь, как говорят, он ведет чистую и благочестивую. Только вот зачем ему понадобилось искушать Господа и собственными руками возлагать корону себе на голову! Поэтому она и свалилась с него, когда он шел по дороге, да и чаша с миром упала на церковный пол.

Так прошла эта ночь, так проходил один месяц за другим, и в пригородном садике снова расцвели каштаны и сливовые деревья за кустами барбариса и винограда, и в саду воздвигли «майское дерево», и двор проехал мимо, в сторону Карлберга.

Подле короля сидел герцог Голштинский, он приехал, дабы сочетаться браком с королевской сестрой, принцессой Хедвиг-Софией и положить конец непереносимой скуке. Проезжая мимо беседки, он по чистой случайности бросил взгляд в распахнутое окно.

Вечером же некий человек в пальто с поднятым воротником осторожно постучал в двери трактира. Но мамаша Малин взглянула на него с великим недоверием:

– Убирайся ко всем чертям со своим поднятым воротником! – сказала она.

Человек громко засмеялся и на ломаном шведском сказал:

– Я тут пришел на немецкой галере, я всего-то и хотел выпить кружку ягодного сока у тебя в саду. Да побыстрей.

Он сунул ей в руку несколько монет и ущипнул в бок. Она совсем уж было собралась залепить ему хорошую оплеуху, но, подсчитав серебряные монеты у себя на ладони, передумала. Она вынесла ему кружку с соком, поставила ее на завалинку, а сама села у окна за полуприкрытыми ставнями, чтобы не упускать из виду нового посетителя.

Он отхлебнул из кружки, провел каблуком по песку и огляделся крутом. Посидев какое-то время на одном месте и удостоверившись, что за ним никто не наблюдает, он встал во весь рост и опустил воротник.

Это оказался молодой и приглядный господин вида дерзкого и бесшабашного, и господин этот медленным шагом двинулся по садовой дорожке.

– Вот дьявол, – взъярилась мамаша Малин, – да с него станется постучать в дверь беседки.

Когда дверь, однако, не открылась, незнакомец отошел на несколько шагов в сторону открытого окна и рыцарственным движением засунул под мышку свою шляпу, после чего, взгромоздясь на подоконник, заговорил негромко и страстно.

Тут у мамаши Малин вконец иссякло терпение и она вышла из дому. Она двигалась к беседке по той же песчаной дорожке, закручивая между пальцами обрывок нитки, а шею хищно вытянув вперед. Все двигалась и двигалась, прикидывая в уме, какими грубостями осыплет гостя. Но не успела она приблизиться, как из-за барбарисовой изгороди выскочил сам молодой незнакомец и в ужасном гневе закричал:

– Убирайся прочь, проклятая старуха, я герцог Голштинский, но смотри, чтоб никому ни слова!

Мамаша Малин до такой степени растерялась, что начала вертеться во все стороны, то и дело хлопая себя по коленкам. Даже воротясь домой, она еще раз ударила себя по коленкам, не понимая, как это ей в ее убогом заведении довелось пережить нечто столь важное и удивительное.

С тех пор светлыми летними вечерами, когда каштаны не тревожил даже легчайший ветерок, герцог многократно приходил во двор к мамаше Малин. Дверь беседки ни разу не отворилась перед ним, как ни ласково ухитрялся он в нее стучать, но после этого он садился на подоконник, а мамаша Малин, которая время от времени опускала очередной сверкающий дукат в карман своего фартука, потчевала герцога соком и вином, а один раз даже пирогом с изюмом, на котором она выписала яичным белком «Герцог славный – на всем свете главный».

Как раз в тот вечер герцог дольше обычного задержался, а из беседки доносились звуки фортепьяно. Встав наконец с места, чтобы уйти, он сказал:

– Власть, власть? Да, ее призывают все в один голос! Чего ж ради тебе хранить одинокое молчание? Твоя ли вина в том, что твой отец спустил последний соверен? Прощай, прощай! Коль ты не открываешь своих дверей льву, обещай, по крайней мере, что ты откроешь их волку!

Герцог стоял перед окном. Кругом царила тишина, потому что гости из трактира давным-давно разбрелись по своим постелям.

– Ты не отвечаешь, – продолжал он. – Не из стыдливости ли? Тогда подай мне знак вместо ответа. Громкий удар по клавишам будет означать «да», но если ты лишь коснешься клавишей кончиками пальцев, это будет означать «нет», твердое и бесповоротное «нет».

Он медленно двинулся по садовой дорожке. Ночное небо было совсем светлым, а земля лишена теней, он замешкался у кустов крыжовника в поисках спелых ягод, но так ни одной и не нашел. И тут до него донеслись негромкие аккорды. Он глубже насадил на голову шляпу и бодрыми шагами покинул сад.

С той ночи мамаша Малин напрасно ожидала, что в сумерках ей снова придется открывать калитку высокому гостю. Раздосадованная, она начала доставать из кармана и пересчитывать дукаты, укоряя себя за то, что не догадалась, когда обстоятельства позволяли, выманить побольше.

А тем временем на кладбище при церкви Святой Клары хоронили вдову одного парикмахера, и после того, как ушли факельщики, у могилы осталось только двое подмастерьев, чтоб караулить могилу до утра. Они сидели рядом на досках и на чем свет стоит поносили дом скорби.

– Проучить бы их надо, вот что я тебе скажу. Старуха-то небось лежала в кембриковой шапке и с лентами, словно какая барыня, на стол небось подавали всякое печенье и варенье, а нам даже по кружке светлого пива не поднесли.

– Я вижу, как у мамаши Малин пробивается свет сквозь сердечки в ставнях. Может пойдем, постучим?

Они вышли на улицу, приблизились к желтому домику и постучали в медную дощечку.

Мамаша Малин выглянула сквозь сердечко.

– Ну, ребятки, вас-то мне как раз и надо, – сказала она, узнав посетителей. – В трактире мне вас уже потчевать нечем, но вот денежку-другую вы у меня вполне заработать сможете.

Она еще шире распахнула ставни и одновременно понизила голос.

– Вот вам целый карлин, можете крутить его и вертеть, сколько пожелаете, он это выдержит. А у меня тут есть королевский паж, который скоро выйдет. Ближе к рассвету все ночные пташки, что обитают при дворе, любят проскакать мимо. Ваше дело – хорошенько вздуть этого пажа, а потом сбежать. Вот и вся недолга.

– Ну что ж, – отвечали подмастерья, ощупывая монету, – большой хитрости тут нет. Всего трудней вовремя остановиться, чтоб сгоряча не приложить его больше чем с и сдует.

Они вернулись к воротам кладбища, подождали, услышали, как мамаша Малин шепчется с пажем в горнице.

Время тянулось медленно-медленно. Звезда вспыхнула в летней ночи как раз над часовней, пожарная стража кричала что-то с Брункеберга, близился рассвет.

Тут лестница в доме у мамаши Малин застонала и заскрипела, и паж, который шел, чуть вывернув коленки и беспокойно теребя пуговицы на сюртуке, спустился вниз, к поджидавшим его подмастерьям.

Со стороны Дроттнингсгатан донесся шум и стук копыт. Первым проскакал Клинковстрём, и был он до того пьян, что ему приходилось держаться за лошадиную гриву. Следом скакали король и герцог Голштинский и еще с десяток всадников. У всех в руках были шпаги и все, кроме короля, были без сюртуков, в одних рубашках. Король же совсем обеспамятел от пьянства, он колотил шпагой по окнам, срывал одну задругой дощечки с именами владельцев и барабанил в двери. В целом мире не осталось никого, кому бы он должен повиноваться! Он мог теперь делать, что ему вздумается, и никто не посмел бы укорить его ни единым словом. Пусть только попробуют! За ужином он выбивал чаши из рук у пажей и швырял кусками пирожного в своих собутыльников, так что под конец они выглядели словно после игры в снежки. Прощай, старое, несносное время! Пусть старики зевают во весь рот и сплевывают табачную жвачку, сколько им вздумается. Кроме как разыгрывать дурачков у них больше дел не осталось! Отныне его старое, заскорузлое отечество перейдет к радости и молодому задору. Вся Европа разинет рот от удивления. Теперь он господин и повелитель над всеми шведскими землями.

А паж тем временем лежал на земле в саду у мамаши Малин, и подмастерья, измолотив его от всей души, уже подбирались к его горлу.

– Это кто тут? – вскричал король и припустил за подмастерьями, которые бросились бежать со всех ног, петляя между надгробьями и крестами. Но король следовал за ними по пятам и несколько раз пронзил шпагой левую руку одного из них, так что из руки закапала кровь. Наконец они для защиты схватили доску, лежавшую на не до конца засыпанной могиле парикмахерской вдовы. Лишь тогда король повернул назад и с хохотом поскакал к остальным.

– Ты из наших? Из наших, да? – спросил он незнакомца, который тем временем поднимался с земли. – Ты что, до того нализался, что у тебя вылетел из головы наш пароль: «Посыпь парик табаком!» Ну, не беда. Садись сзади к нашему другу Клинкану, да держи его покрепче, чтобы он не сверзился со своего мерина! Вперед!

С пением и криком ватага без камзолов помчалась дальше, вверх по улице, вниз по холму, дразня по дороге разбуженных обывателей, которые выходили к калиткам. Когда задребезжали стекла у самого верховного маршала Стенбока, высокородный старец изволил в ночной рубашке подойти к окну и принялся с поклонами причитать, что ему и конце концов придется покинуть эту страну. Но король сорвал с него парик и рассек пополам шашкой.

– Вот это жизнь! – вскричал герцог Голштинский. – Подбросим в воздух шляпы! Ах, кабы добраться нам до всех этих королевских фрейлин! Парики в воздух! Привстать на стременах и отлить поверх лошадиной головы! Молодцы, ребята! Чёрт вас подери! Vivat Carolus, rex svecorum et scandalorum! [8]8
  Vivat Carolus, rex svecorum ct scandalorum! (лат.) – Да здравствует Карл, король всех шведов и скандалистов.


[Закрыть]

Развевались на ветру сорочки, по всему пути следования кавалькады валялись парики, шляпы и перчатки, лошадиные копыта высекали искры из мостовой и лошади неслись словно в отблесках пламени.

Когда дикая процессия достигла дворца, всадники спешились и пустили лошадей побегать на воле. На лестнице они перебили все канделябры и обстреляли мраморную Венеру.

– Вперед! – закричал король и помчался со своей ватагой в дворцовую капеллу, где начал рубить церковные скамьи. – Чтоб щепки искололи им в воскресенье все задницы!

Герцог громко топнул и попросил выслушать его, а Клинковстрём, который присел у алтаря, желая сыграть в кости, обеими руками зажал себе рот, чтобы помолчать, как велено.

– Дорогие слушатели! – начал герцог. – Никто не мог сделать прекраснее сей торжественный праздник, чем мой высокородный и всеми любимый шурин, захоти он в этот утренний час дать нам, своим преданным слугам, хотя бы малейший намек касательно того выбора, который сделало его сердце. Давайте поведем речь о достойных выбора. О девице из Беверна, которая вместе с обворожительной матушкой прибыла сюда, хотя после большого пожара ее особенно и принять-то было негде. Ну и что? – скажет недруг. И всего-то на каких-нибудь жалких восемь годочков старше Вашего Величества. Или о принцессе Вюртембергской, которая уже единожды доказала свою любовь к вашему семейству, когда присватывалась к блаженной памяти вашему батюшке, и у которой, сказать по совести, грудь слабовата. Как бы она у нас не раскашлялась во время венчанья! Или княгиня Мекленбург-Грабов, которая, судя по всему, тоже спешит сюда в дорожной карете вместе со своей матушкой. Или прусская принцесса, которая и всего-то на два каких-нибудь сладких годочка старше Вашего Величества, или датская принцесса, тю-тю-тю, птичка наша золотая, она и всего-то на пять годков старше. И все они так и крутятся, так и вертятся, и прихорашиваются, ибо любовь не дает им ни сна ни роздыха.

Королю все это надоело, и он сердито сказал:

– Я разве не говорил сто раз, что до сорока лет мужчине и думать нечего о женитьбе.

Заметив его смущение, герцог подмигнул пажу, что был из трактира мамаши Малин, и еще раз ударил в пол.

– Ну ладно, ладно, его Шведское Величество не желают делить свою славу и любовь своих подданных ни с кем иным, кроме мужской отваги и радости. Посыпь парик табаком! Но будь я первым среди шведов, я бы до смерти напугал всех стариков, пригласив в свою компанию красивейших девушек и красивейших шлюх. Мать вашу! Чтоб они сидели перед нами в седле и чтоб они всегда были при нас, пока петух не прокричит в третий раз. О Боже, если б мне только было дозволено продолжать! Упритесь коленками в деревянные скамьи! Шумите и гремите, стучите и топайте! Боже правый, подайте нам воды! Король у нас занедужил! Воды или вина! Вина! Только вина!

Король побледнел и прижал руку ко лбу. Его нимало не трогало, что все остальные раскраснелись донельзя и не совсем твердо держатся на ногах. По правде говоря, он пожалуй, никого из них не любил. Какое ему дело, что они обзывают друг друга пьяницами, вот о нем, об избраннике Божьем, этого никто не посмеет сказать.

– А теперь довольно, – сказал он и попытался засунуть свою шпагу в ножны, но заметил при этом, что потерял ножны где-то по дороге. Поэтому он за неимением оных с полной невозмутимостью пронзил шпагой полу своего камзола и твердым шагом пошел к дверям.

Тогда герцог схватил за руку незнакомого пажа, шепнул ему что-то на ухо и подал руками какой-то знак. Паж сразу же поспешил за королем, распахнул перед ним двери, а затем проводил его вверх по лестнице.

– В жизни больше не притронусь к вину! – вслух размышлял король. – Я не вынесу, если обо мне пойдет молва, что у меня заплетался язык и что я обнимался со всеми пажами. Кто ж меня тогда станет уважать больше, чем других людей? А к слову сказать, вино не настолько вкусней слабого пива. Все дело привычки. Мудрец вообще предпочитает воду.

Они шли по лестницам и переходам и достигли наконец королевской опочивальни. Здесь его уже дожидались Валленштедт и еще несколько вельмож. Валленштедт привычно выпятил губы.

– По обычаю, мы приходим в шесть часов поутру, дабы довести до Вашего сведения правительственные решения.

– Если речь идет о преступлении, тогда милости прошу, в остальном же мне не нужны ничьи советы, я и сам могу действовать и делать то, что я нахожу справедливым.

Он не стал хвататься за каминные щипцы, как то не преминул бы сделать его отец, он не меньше пекся о своем королевском достоинстве, чем знатная девица о правилах приличия. Улыбаясь и кланяясь на все стороны, он вплотную приблизился к посетителям, так что они должны были, пятясь, оставить королевские покои.

– Вот нам награда за то, что мы возвели на престол ребенка, – злорадно шептали они на ухо Валленштедту.

Но паж уже успел захлопнуть за ними дверь с оскорбительным смехом. Королю это пришлось по вкусу. Теперь он стоял, прислонясь к ножке балдахина, возле сундука, в котором его отец собирал всевозможные драгоценности и который был доставлен сюда из хранилища «Слон».

– Тебя как звать? – спросил он пажа.

Паж учащенно дышал и в превеликом смущении теребил свои одежды.

– Ну, парень, отвечай же! Уж свое-то имя ты, верно, знаешь. Ты почти повернулся ко мне спиной, я тебя и разглядеть-то толком не могу.

Тут паж вышел на середину комнаты, сорвал с головы парик, бросил его на ночной столик и отвечал:

– Меня звать Рода…Рода д'Эльвиль…

Король увидел, что это молодая женщина с подведенными бровями. Растрепанные желтые волосы были подвиты с помощью плойки, вокруг губ дрожали складки, отбрасывая неглубокие тени.

Она подскочила к нему, обвила руками его шею и страстно поцеловала в левую щеку.

Впервые шестнадцатилетнего короля покинуло самообладание. Перед глазами у него все вспыхнуло, щеки залила меловая бледность, руки безвольно опустились. Он только и видел, что пуговицы на камзоле у пажа расстегнуты и оттуда выбиваются кружева. Не выпуская его из своих объятий, она долгим поцелуем прильнула к его губам.

Он не ответил на поцелуй, но и сопротивляться не стал. Для начала он неспешно поднял руки и, занеся их над головой, разорвал объятия вокруг своей шеи. Затем неуверенными шагами, но со множеством учтивых поклонов он отошел в сторону.

– Пардон, мадемуазель, – он шаркнул ногой, щелкнул каблуками и, кланяясь на каждом шагу, отходил от нее все дальше и дальше. – Пардон, мадемуазель и еще раз пардон!

Хотя она назубок выучила слова, которые должна произнести, теперь они разом вылетели у нее из памяти. Она начала говорить все, что ни придет в голову, сама толком не сознавая, о чем говорит.

– Помилосердствуйте, сир! Одному Богу дано право наказать дерзость, подобную моей!

Она опустилась на колени.

– Я видела вас, сир, верхом на коне… Я видела вас из своего окна. Я видела вас во сне, еще до того, как проделала долгий путь в ваш замок, я видела вас, моего героя, моего Александра.

Он подошел к ней, подставил ей свою согнутую в локте руку и со старомодной учтивостью отвел ее к стулу.

– Не надо, не надо! Присядьте, пожалуйста, пожалуйста, присядьте!

Она на мгновение задержала его руку в своих руках и, слегка наморщив лоб, заглянула ему прямо в глаза, после чего разразилась звонким, облегченным смехом.

– Ну да, сир, ну да, сир, вы тоже живой человек, а не какой-нибудь там проповедник. Вы первый, встреченный мной швед, который понимает, что глаза добродетели должны быть обращены внутрь, а не преследовать злобными взглядами других людей! Ваши наперсники пьянствуют и играют в кости и забавляются с женщинами, не вызывая у вас нареканий. Вы почти не замечаете этого. Давайте же, сир, поговорим о добродетели.

Ее духи, запах ее волос, ее тела, показались ему столь мерзостными, что его чуть не стошнило. Прикосновение ее руки вызывало отвращение, которое можно испытать, прикоснувшись к крысе или к трупу. Он сознавал себя оскорбленным и униженным и как Богом избранный король и просто как человек, чьи руки, лицо, одежду трогал некто посторонний. Посторонний, пусть даже это была женщина, схватил его, как свою добычу, как побежденного пленника. Всякий прикоснувшийся к нему немедля становился его врагом, с которым он был готов сразиться на шпагах и – за оскорбление Королевского Величества – пригвоздить к земле.

– Когда я была еще почти ребенком, – продолжала она, – в меня влюбился мой исповедник. Он ломал руки, он боролся с собой, он твердил молитвы, я же играла с ним дурачком и высмеивала его. О сир, до чего ж вы не похожи на него! У вас никогда не бывает несогласия с самим собой. Вы просто-напросто равнодушный человек. Вот и все. Ваша добродетель родилась вместе с вами, так что (тут она шаловливо засмеялась) я даже и не знаю, можно ли назвать это добродетелью.

Он пытался высвободить свою руку, для чего ему пришлось тянуть ее все сильней и сильней. «Сколько герцог, пажи и даже стражники нашептывали ему в последнее время относительно сватовства и красивых мамзелей! Уж не есть ли это плоды сговора у него за спиной? Неужели они не могут оставить его в покое?»

– Пардон, мадемуазель!

– Я знаю, сир, что вы можете часами рассматривать тессинские гравюры и что всего внимательней вы разглядываете изображения рослых девиц. Возможно, это лишь любовь к искусству, которую вы унаследовали от вашей высокородной бабушки с отцовской стороны, но разве всегда должно так оставаться? Ведь я не мертвая гравюра, сир.

Продолжая все так же отвешивать поклоны, он вдруг с такой силой выдернул свою руку, что попутно совлек со стула и Роду д'Эльвиль.

– Нет, мадемуазель, вы живой паж, и этому пажу я приказываю немедля спуститься в дворцовую церковь и послать друзей в Восточную приемную.

Тут она поняла, что игра окончательно проиграна, и маленькие складки вокруг ее губ стали глубже и утомленнее.