Текст книги "Воины Карла XII"

Автор книги: Вернер фон Хейденстам

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 12 страниц)

ПРИШЕСТВИЕ БОГА

Развалины храма в Карнаке. Лунный свет ярко озаряет груды каменных обломков. Посередине высокая колонна с головой Озириса, обросшая высохшими кустами терновника. Вокруг нее движутся медленным торжественным хороводом звероподобные богии богинидревности.

Путник, в плаще и в широкополой белой войлочной шляпе. Смуглое лицо и черная, как смоль, коротко остриженная борода. Дисколос, седобородый, в грубой власянице с капюшоном. Ноги обернуты тряпьем.

Путник.Это сон, видение… Но кто ты? Я уж и не знаю, на каком языке мы говорим.

Дисколос.А ты сам – кто?

Путник.Человек, родившийся на свет не вовремя и очутившийся не на своем месте. Я думаю, что из меня вышел бы недурной папа или кардинал.

Дисколос.Твердою рукой держащий дароносицу?

Путник.И дароносицу и меч. Облеки меня в ризы – и я почувствую себя вполне свободным, стану самим собою. Оглянись вокруг себя здесь, на Востоке! Почему Восток будит наши мысли и чувства? Здесь жива сущность жизни благодаря тому, что люди не поддались мирской суете – даже в одежде. Неизменный белый плат сохраняет свой священный смысл; им житель Востока прикрывает свою голову, и он же служит в конце концов саваном. А на родине моей короли ходят по улицам в зимних одеждах, поэты и пророки сидят в роскошных кабаках и тянут виски.

Дисколос.Значит, твои короли и пророки забыли о своем призвании. Они рождены быть священнослужителями. И с ранней юности должны бы принимать посвящение и жить, как подобает священнослужителям.

Путник.Когда я у себя на родине облекаюсь в мирское рабочее платье темных цветов, мне кажется, я надеваю на себя личину и не выхожу из роли притворщика. Я сам себе кажусь ряженым, участвующим в маскараде низшего пошиба, где приходится казаться еще пошлее, чем ты есть в действительности, иначе тебя выбросят за дверь с проклятьями. Но все это, может статься, нечто случайное, временное, через что необходимо пройти всякому, кто должен познать мирскую суету, чтобы затем отрешиться от нее и зажить по-новому.

(Видя, что Дисколос приближается к нему, сам отступает на несколько шагов и тревожно смотрит то на него, то на хоровод звероподобных богов, но затем овладевает собой и вызвышает голос.)

На родине жизнь идет своим чередом, не заключая в себе никакого особого внутреннего смысла, а потому всякая цель и всякое действие тоже бессмысленны. Смешливые люди ездят на трамваях и говорят о деньгах, или убивают время чтением светских повестей, или любуются театральными фокусами.

Дисколос.Тебе бы посмотреть древние Дионисовские игрища, когда зажигались жертвенные огни и звучали священные гимны. Вот было истинно человеческое искусство, которое еще не забыло своего божественного назначения. Теперь человеческое утратило свою свежесть и благоухание.

Путник.Истинно человеческое… Ты разумеешь первобытную простоту?

Дисколос.Под истинно человеческим я разумею дар экстаза.

Путник (вздрагивает). Ты… там! Почему ты скрываешься в тени?

Дисколос.Чтобы удобнее наблюдать за тобою, стоящим на свету. Ты купец.

Путник.Был купцом, сидел в лавке и пересчитывал чайные цибики. Потом я бросил ключи своему сыну и ушел. Как ты узнал, что я был купцом?

Дисколос.А ты не видишь по сочинениям Платона, что он был купцом, вдобавок богатым купцом, у которого не было недостатка в свежей, чистой воде и у которого были необычайно белые и выхоленные руки, пожалуй, даже чуть-чуть жирные? Милый мой, мне достаточно взглянуть на дорогую материю твоей одежды, хотя теперь она и позапущена, поистерта. Кто дорого продает, тот может и дорого покупать.

Звероподобные испускают глухие стоны. Дисколос и путник порывисто запахивают свои плащи.

Путник.Кто ты?

Дисколос.Ты боишься?

Путник.Я боюсь не их (указывает на Звероподобных), – ведь ради них я и пришел сюда, – а тебя.

(Хватает Дисколоса за волосы под капюшоном и поворачивает его лицом к свету.)

Ты очень стар.

Дисколос.Я и сам не знаю, сколько мне лет. Я принял имя Дисколоса, так как был мрачного и тяжелого нрава.

Путник.Что же тебя удручало?

Дисколос.То, что Великое, служению которому я, недостойный, посвятил себя, было осмеяно гаерами, не понято, опозорено и вытеснено из мира.

Путник.Будь ты слеп, я бы принял тебя за тень Гомера. Благородный лоб, впалые глаза. Тебя нельзя заподозрить в злых умыслах.

( Выпускает его.)

Луна светила так ярко, из Луксора доносились звуки бубен танцовщиц… Я подумал, что настал давно желанный час, и высадился с корабля.

Дисколос.Но, дойдя до длинной аллеи сфинксов, ты отер свой влажный лоб и заколебался. Я видел это. Почему ты задрожал? Головы сфинксов давно все отбиты… Тогда я выступил вперед и предложил сопутствовать тебе.

Путник.Лучше было бы мне остаться одному, – я ведь знал, что час настал.

Дисколос.Час?

Путник.Я стоял у Иордана в толпе паломников. Я шел из страны в страну, расспрашивал и искал.

Дисколос.Чего ты искал?

Путник.Бога, достойного почитания. (Молчание.)

Дисколос (размышляя).Разве у тебя самого нет бога?..

Путник.Нет. (Молчание.)

Дисколос.Знал бы ты моего бога!

Путник.Когда же он был владыкой?

Дисколос.Должно быть, уже много тысячелетий назад. Не было равного ему по славе и величию. Стопы его едва касались земли, когда он шел. Я был только жрецом в его святилище. Когда же храм был разграблен и предан огню, я узрел бога в пламени. Он протянул мне свой лук и сказал: «Обходи землю и поражай стрелами звероподобных богов в их храмах!» Я содрогнулся и спросил: «Разве мне не суждено умереть никогда?» Аполлон ответил: «Лишь в тот день будет дано тебе склонить свою голову в объятия вечного сна, когда ты услышишь от смертного весть о пришествии в мир бога более могущественного, чем я».

(Задумывается.)

Более могущественного, чем он!.. Я страшился услыхать эту весть из уст смертного.

Путник.И никто не принес тебе ее?

Дисколос.Вначале я скрывался в пустыне, издали наблюдая мужчин и женщин, которые все с теми же победными кликами и пророчествами всходили на костры или гибли под секирами, но я не отваживался приблизиться и вслушаться. Аполлон часто вещал загадками; и что было мне порукой в том, что я на этот раз верно истолковал его слова? И я все не терял надежды, что храм его вновь воздвигнется, и цитры вновь заиграют священный гимн.

Путник.Так шли годы…

Дисколос.И я стал тяготиться одиночеством и бояться его. Наконец я пустился в путь и начал метать свои стрелы в звероподобных богов. Но из уст встречавшихся мне людей я уже не слышал больше пророчеств и победных кликов; вид у них был пришибленный и усталый, и когда я вопрошал их, не близится ли пришествие нового бога, они только пожимали плечами и подавали мне милостыню. Как нищий, таскался я от порога к порогу с моим вопросом, но так и не дождался желанной вести.

Путник.И я тоже не могу порадовать тебя этой вестью. От моего плаща еще пахнет каменноугольною копотью больших городов, а в ушах моих все еще звенит неумолчный смех. Я видел только мир, где не было бога.

Дисколос.И сам ты отрицатель.

Путник.Дай мне бога… Дай мне бога, и я стану его огненным мечом, его Гедеоном.

Звероподобные боги со стонами жмутся друг к другу, и хоровод останавливается.

Гор (рассматривая свою ястребиную голову в солнечном диске, который держит в руках).Солнце заходит, солнце всходит, но где же белые жрецы, встречавшие его на рассвете, очистив себя омовением?

Голова Озириса( шевелит губами).Все прах и суета!

Путник (Дисколосу). Я вижу из своего окна утреннюю зарю, вижу смену времен года, вижу, как могила вырастает за могилой, и на все это смотрю равнодушно.

Тот (с головой ибиса и со свитком папируса).Где бы ни собирались ученые, где бы ни писали свои сочинения, ни изучали растения, животных и ход небесных светил, где бы работники ни ковали плуги, ни обжигали кирпичи, ни вырезывали арфы – везде воздвигались и алтари. Душа всего народа горела восторгом подобно яркому жертвенному пламени.

Голова Озириса. Все прах и суета.

Путник (Дисколосу).Зажги в груди моей это пламя, и я преображусь и стану непобедимым. Известно ли тебе, когда первый человек сбросил с себя звериную оболочку?

Дисколос.Когда он оточил первый кремень, – сказали мне когда-то жившие в миру.

Путник.Он сбросил с себя звериную оболочку в то утро, когда воздвиг первый алтарь.

Анубис(с головой шакала).В песках пустыни спят наши великие цари, которые сами служили нам, одетые в пурпур и жемчуга. Дворцы они строили себе из дерева, но могилы свои и храмы из гигантских камней.

Голова Озириса.Все прах и суета!

Путник (Дисколосу). Вот как подобало бы жить ныне именующим себя владыками, а не в огромных дворцах с часовенкой рядом.

Дисколос.Жреческое начало умирает в человечестве, и этой смерти ему не пережить.

Путник.К каким бы векам ни обращался я мыслью, всюду слышу ликование уповающих, шелест хоругвей и ликующий звон колоколов над миром, у которого был свой бог!

Сет (с ослиной головой, кричит по-ослиному и бросается на Путника, но, видя, что тот не бежит от него, останавливается).Я уже никому не внушаю прежнего ужаса. Небесные тела превратились в застывший шлак. Когда я купаю руки в вечном огне, чтобы сеять опустошение, пламя кажется мне прохладным, подобно струям воды.

Голова Озириса.Все прах и суета!

Гатор (с кошачьей головой и с тамбурином, фыркает и бьет лапами).Я думала, что хоть одно на свете не суета – любовь… Но я обманулась. Мяу! Мяу! Когда я бросаю влюбленных в объятия друг друга, они проклинают меня и таращатся один на другого, словно чужие… Пф! Пф!.. Они воображают, что ненавидят друг друга, но они ненавидят свою собственную кровь.

( Извиваясь, подкрадывается кПутнику, трется о него, мурлыкает и вдруг оглушительно ударяет в тамбурин.)

На колени перед богиней Гатор, нежной покровительницей любви!

Путник (тревожно).Только не перед тобой… Укажите мне бога, достойного почитания!

Дисколос (указывая на звероподобных, которые окружают Путника, чтобы увлечь его за собой).Выбирай!

Путник. (отбиваясь и ломая руки).Дай мне бога, и я с радостью пойду на все жертвы… и лишения… Я понесу бремя болезни и старости, как лучшее украшение… Я разбужу свой народ, как ураган будит покрытое льдом море!

Дисколос.Выбирай!

Путник.Я обратился вспять, чтобы начать поиски среди диких звероподобных… Напрасный труд! Возьми свой лук и пусти стрелу!

Дисколос.В другой раз стремись вперед… далеко вперед, еще не распаханными полями грядущего дня!

Путник.Где роса еще освежает разгоряченные ступни… А здесь в воздухе пахнет гарью.

Дисколос.Обещай, или я не подам тебе помощи!

Путник (почти обессиленный).Пусти стрелу! Я обещаю, даю тебе слово!

Дисколос.Спасибо за это слово!

Нацеливается в Озириса и спускает стрелу. Колонна разваливается на куски, звероподобные богис жалобными криками разбегаются в разные стороны и исчезают. Лунный свет бледнеет, зажигаются звезды.

Дисколос.Хочешь ты выслушать меня?

Путник.Да, ты много видел, многому научился.

Дисколос.Я видел однажды женщину на коленях у подножия простого деревянного креста при дороге; это зрелище исторгло слезы из моих старых глаз, тогда как богоотрицателей я не понимал. Это – религия, думал я, но нельзя искать религиозной сути в кресте, который является только символом; суть и не в наивных словах этой религии, но в том непостижимом, что люди стремятся выразить и этим символом и этими словами. И вот мне пришло в голову, что, в сущности, у всех людей одна религия – и у отрицателей, как ты, и у верующих проповедников, и у юных дикарей. Все они спорят только о мирских предметах, как символы, обряды и толкования. Воздвигнем же обширный храм и начертаем над входом: «Мы сами не знаем и не понимаем того, что хотим выразить этим». И будем встречаться там, но не при дневном свете, ибо зрение принадлежит миру, а звездными ночами; будем петь перед алтарем несложную обедню или постоим молча, ибо мы не знаем и не разумеем того, что хотим выразить этим.

Путник.Ты говоришь, как ученик древних софистов, но все равно… Может статься, когда-нибудь твой храм и воздвигнется.

Дисколос.Все народы земные должны прийти туда. Не бойся. Божественный свет только временно заволокли облака; облака – вечные странники, то собираются, то рассеиваются с тех самых пор, как живет человечество.

Путник.Что мне в том? Когда облака еще раз рассеются, меня самого уже не будет на свете. Я мерз в тени и стучал зубами от стужи, но никогда не увижу возрождения света.

Дисколос.Не пророчь заранее и подыми голову – свет уже брезжит. Почему дикие Звероподобные уже не в силах зажечь вселенский пожар? От начала веков горел хаос, бездушный и бесстрастный, но уже давно Хронос сверг с трона чудовище Урана, и вселенная стала прозрачной, подобно тихой воде. Почему движутся звезды закономерным хороводом вокруг своих солнц? Они собрались на праздник. Или ты не замечаешь, что и люди ходят в ожидании и готовятся к тому же великому празднику? Силы, боровшиеся в огне и в воздухе и в нас самих, сольются в одну широкую царственную реку. Мир ждет пришествия бога.

Путник хватает его за руку и пытливо заглядывает ему в глаза.

Дисколос.С незапамятных времен возвещалось в темных пророчествах пришествие его теми, кто ожидал его, верил в него и умирал за свою веру. Однажды утром я зажег свечу и спустился в римские катакомбы; там я читал их имена на каменных плитах. Когда же вышел наверх, то увидел преступника, которого вели на казнь. «Это – преступный монах, по имени Бруно, говорили люди; он падал на колени и пел обедню звездному небу, поднимал с земли камень, целовал его и говорил, что и у камня есть разум и душа». Вот еще один, смутно чающий, еще один свидетель, подумал я. Много путей ведет в Рим, но еще больше ведет их к богу, пришествие которого недалеко.

Путник.А если нам придется ждать еще тысячу и больше лет?

Дисколос.Но с той же минуты, как ты уверовал в его пришествие, у тебя уже есть бог, достойный почитания!

Путник.И он превзойдет своей мощью и величием того, чей храм ты охранял когда-то?

Дисколос.Превзойдет, но будет похож на него, как сын на отца. Ты видел изваяние Аполлона Кифадорийского, резца Скопаса? Строгий лоб, восторженный взгляд, богатая складками одежда, словно развеваемая елисейскими неграми.

Путник.Бог света, мечущий стрелы, строитель городов, облагородивший законы, бог искусства и знаний?

Дисколос.Не только простодушные и смиренные, по лучшие из людей будут наперерыв служить ему. Его жрецы будут следовать за ним священным хором, но никогда им не настичь его, ибо он не знает отдыха. Они будут сравнивать его со звездою Сириус, которая хотя и больше и ярче всех звезд ночных, но далеко не из ближайших к нам. Звероподобные боги уже лежат разбитые в своих храмах, и скоро на всех вершинах воздвигнутся алтари и запылают огни в честь его!

Путник (прижимает руки Дисколоса к своему лбу). Я верую.

Дисколос.Ты блуждал и искал ощупью во тьме?

Путник.Я был слеп, но теперь я приношу тебе весть. Мир готов принять бога и ждет его!

Дисколос (поникает головой и стоит молча. Затем ведет Путника по развалинам на самый верх).Остерегайся. Дорога крута.

Путник.Она напоминает мне родные места, крутой подъем за отцовским домом, подъем на вершину Колокольной горы.

Дисколос.Что же делал ты, когда добирался до вершины?

Путник.Ребенком я собирал валежник и зажигал костер. Потом ложился на мох и думал о Моисее, который слышал голос из пылающей купины.

Дисколос.Стань снова ребенком!

( Указывает на терновые кусты и помогает Путнику собирать топливо.)

Спина моя плохо гнется, сложи сам костер из ветвей.

Путник.Терновник колюч.

Дисколос.И руки твои уже в крови.

Путник.А я не чувствую. Смотри, я могу изо всей силы сжимать шипы в руках, – я не чувствую боли.

Дисколос. (ломает свой лук и бросает его на костер, который тотчас загорается).Гори, гори. Мир готов к пришествию бога.

(Падает, близкий к смерти.)

Путник (поддерживая его голову).Что бросить мне в огонь в знак посвящения себя в жрецы?

Дисколос.Все, чем ты обладаешь.

Путник опустошает свои карманы и бросает в огонь ассигнации и золото.

Дисколос.Этого мало.

Путник (снимая с шеи цепочку с янтарным сердечком). Вот память о моих первых майских грезах!

(Бросает цепь в огонь.)

Дисколос.Мало.

Путник.Говори, что же ты понимаешь под словом «все»?

(Склоняется к нему.)

Ты не отвечаешь? Ты больше не слышишь меня? Будь милосерд, открой уста и ответь мне!

( Приподымает ему веки и вглядывается в его глаза.)

Мертв. Он не может ответить… Он унес тайну с собой в безмолвие…

( Встает, подходит к костру и долго смотрит на него. Затем, воздев руки к небу, сам входит в пламя, которое охватывает его одежду и волосы.)

Яобрел Бога! Я хочу сгореть в пламени своего жертвенника! Да будет слава Ему вовеки!

А. СЕРГЕЕВ. ТВОРЧЕСКИЙ ПУТЬ ВЕРНЕРА ФОН ХЕЙДЕНСТАМА

В истории национальной культуры поэту, прозаику, литературному критику и публицисту Карлу Густаву Вернеру фон Хейденстаму (1859–1940) принадлежит особое место. Во многом благодаря ему в шведской литературе возникло новое литературно-художественное движение, получившее название «Ренессанс». В нем приняли участие такие выдающиеся писатели, как О. Левертин (1862–1906), Г. Фрёдинг (1860–1911), Э. Карлфельдт (1864–1931), П. Хальстрём (1866–1960), Т. Хедберг (1862–1931) и др. Всех их объединило негативное отношение к натурализму с его принципами биологического детерминизма, объективизма, отрицания красоты и радости жизни. Они страстно желали того, чтобы на смену господствовавшему в шведской литературе в 1870 – 1880-е гг. «искусству жизнеподобия» пришло искусство воображения», исполненное безудержной фантазии, духовности, чувства прекрасного, искусство, выражающее творческую субъективность художника. Эту задачу в полной мере удалось решить Хейденстаму – ведущему среди писателей «Ренессанса» и, наряду с С. Лагерлёф (1858–1940), крупнейшему среди шведских неоромантиков конца XIX – начала XX в.

Хейденстам родился в семье отставного полковника, в родовом поместье отца Ольсхаммер на севере Швеции. Он был единственным ребенком в семье, и его детские годы прошли в кругу родных и близких. В доме имелась большая библиотека, в кото ройнаряду с произведениями классиков шведской литературы К М. Бельмана, Э. Тегнера, Э.Г. Гейера и др. были широко представлены зарубежные авторы. Отец Вернера – страстный поклонник греческих философов – считал себя убежденным стоиком, проявляя удивительное равнодушие к вопросам христианского вероучения. Может быть, поэтому Вернеру впоследствии удалось избежать столь обычного для многих неоромантиков и символистов увлечения мистикой и метафизикой.

В детстве на Вернера огромное впечатление произвели сказки из «Тысячи и одной ночи», которые он читал в немецком переводе Тусена. Уже известным писателем Хейденстам признался, что именно под влиянием этих сказок в нем пробудился тот огромный интерес к Востоку, под знаком которого написаны почти все его ранние произведения.

Другим источником творческого вдохновения, по словам писателя, стали для него воспоминания о доме его детства. С землею Ольсхаммера он был связан глубочайшими корнями. «Ты спрашиваешь о моем адресе? Он всегда, зимой и летом, и покуда я жив, один и тот же: Ольсхаммер, Аскерсунд, Швеция», – писал Хейденстам шведско-финскому писателю 3. Топелиусу, вкладывая в свои слова глубокий символический смысл. «Ничто из позднее воспринятого мною не затронуло корней моих детских впечатлений. Мир, каким я вижу его теперь, я видел и тогда. То, что я люблю теперь, я любил и тогда. И сам я такой же, как и тогда. Впечатления детства – ядро всей моей жизни». Память об Ольсхаммере живет во многих юношеских стихах и рассказах писателя.

Несколько лет Хейденстам проучился в стокгольмской гимназии, но из-за тяжелой болезни был вынужден прервать занятия и отправиться в путешествие на Восток. С этого времени начинаются годы его странствий. Вынужденная поездка стала осуществлением его давней мечты – «надышаться воздухом южных стран». «Вместо того, чтобы слушать лекции об античности в провинциальной Упсале, я смог созерцать Акрополь в Афинах. Вместо того, чтобы врастать в культурные традиции современного христианства, – путешествовать по Ближнему Востоку».

Сначала Хейденстам посещает Италию, Египет и Грецию, затем – Сирию, зиму 1879–1880 гг. проводит в Риме, летом возвращается ненадолго в Швецию, а потом снова покидает страну. В девятнадцатилетнем возрасте он женится, что приводит к размолвке с родными, возражавшими против столь раннего брака. В это же время Хейденстам увлекается искусством живописи. Он изучает его два года в Риме и год в Париже. Но в конце концов отказывается от мысли стать художником и решает посвятить себя поэзии.

Путешествуя с женой по Швейцарии и Северной Италии, Хейденстам с головой погружается в мир художественной литературы. С особым вниманием он читает произведения Стриндберга. «Красная комната» оставляет его равнодушным, но «Браки» приводят в восторг, и он отправляет Стриндбергу приветственное письмо, поздравляя с творческой удачей. В 1885 г. в Швейцарии происходит их личная встреча, а потом они вместе направляются в Рим. Как поведан Хейденстам в книге путевых заметок о Швейцарии «От Коль ди Тенда до Блоксберга» (1889), во время долгих бесед со Стриндбергом они обмениваются мнениями о проблемах современной жизни, культуры, литературного творчества. Горестное чувство невосполнимой утраты рождает у Хейденстама разрушение старой дворянской культуры, искони укоренившихся устоев и традиций под напором бездуховности и прагматизма нарождающейся буржуазии. «Ты принадлежишь к новому дворянству, дворянству нервов… Я – к старому, дворянству мускулов… Мы вымираем, уступая место дворянству денег…». По мнению критика Г. Линдблада, эти слова Хейденстама навеяли Стриндбергу замысел драмы «Фрёкен Жюли». Но они важны еще и тем, что многое объясняют в мировоззрении самого Хейденстама, стремившегося, как позднее и сам Стриндберг, существующей системе ценностей противопоставить альтернативный мир. И хотя вскоре из-за несходства литературных позиций их пути расходятся, Хейденстам по-прежнему высоко ценит Стриндберга, считая его первым среди шведских писателей. В день 50-летия Стриндберга 22 января 1899 г. он публикует в его честь стихотворение «Августу Стриндбергу», в котором создает проникновенный образ одинокого и гордого художника, умеющего говорить горькую, нелицеприятную правду, непонятого и оскорбленного.

Весной 1887 г. Хейденстам из Швейцарии возвращается на родину, получив известие о смертельной болезни отца, а после его смерти обосновывается в Ольсхаммере. Здесь, в старом поместье, он готовит к изданию свой первый поэтический сборник «Паломничество и годы странствий».

Этот сборник увидел свет в 1888 г. и получил одобрение ведущих шведских поэтов В. Рюдберга и К. Снойльского, подтвердивших, по сути, то, что еще раньше сказал о Хейденстаме прочитавший в рукописи его юношеские стихи Топелиус: «В Швеции родился новый замечательный поэт». По признанию Хейденстама, он долго не решался напечатать свои стихи, так как «дух его, в котором, словно на поле брани, сражались натурализм и романтизм, пребывал в смятении». И только «пережив свой период «бури и натиска» и убедившись в правильности выбранного пути, он был готов к тому, чтобы публично заявить о своих литературных взглядах.

В «Паломничестве и годах странствий» впервые в шведской литературе воплощен эстетический идеал неоромантизма. Хейденстам воспевает прекрасный, чарующий, «первобытный» Восток как альтернативу современной западной цивилизации. Этот сказочный мир красоты, любви и жизнерадостности – высшая форма человеческого существования, убежище от пошлой и меркантильной действительности. Стихи сборника пленяют читателя прелестью импрессионистических зарисовок, основанных на мимолетных впечатлениях от увиденного, и в то же время словно рожденных неудержимой фантазией поэта. По выражению рецензировавшего сборник Левертина, «этот Восток при всей своей натуральности более всего походит на сказки из «Тысячи и одной ночи». В наполненных чувствами пейзажах, в изображении красочных подробностей бытия поэт не устает прославлять радость жизни, безграничную силу любви.

Однако на фоне светлых картин часто возникают грустные, меланхолические тона. Поэта мучит мысль о том, что этот прекрасный и радостный мир обречен. Дух прагматизма, наживы, голого расчета проникает и сюда, в еще не испорченный цивилизацией, древний Восток, к которому он привязан самым горячим чувством любви.

Романтическим неприятием действительности проникнут и, автобиографический в своей основе, образ лирического героя, одинокого бунтаря, который не боится смерти и бросает вызов Богу, восстает против людских законов и тоскует по красоте и величию давно минувшего.

С выходом в свет «Паломничества и годов странствий» начался новый этап в развитии шведской литературы: натурализм с его ориентированностью на иллюзию правдоподобия уступил место искусству, возрождавшему традиции романтизма. Борьбу за утверждение идеалов нового искусства, открывающего простор выражению творческой индивидуальности художника, Хейденстам повел сознательно и целеустремленно.

Свою эстетическую программу он изложил в литературном манифесте «Ренессанс, несколько слов о литературном перевороте», вышедшем в свет в 1889 г. Признавая, что натурализм выразил «здоровый и необходимый» протест против утратившей творческую силу литературы середины XIX в., он тем не менее заявляет, что к началу 1880-х гг. это движение исчерпало свои возможности и уже не в состоянии создать ничего здорового и мощного, кроме «скучной и неинтересной» литературы, которую Хейденстам презрительно называет «реализмом сапожников». Стриндберг, по его мнению, среди шведских натуралистов и реалистов единственный, кто возвышается над массой писателей среднего уровня, ибо ни у кого из них не представлен столь «субъективно выраженный, в соответствии с собственным темпераментом», натурализм, как у него. Главная причина краха натуралистического движения в том, что «узкий догматизм его участников противоречит существу художественного вкуса и ментальности шведской нации, которая чувствует свое духовное родство скорее с Ренессансом, чем с литературными идеалами натурализма 1880-х гг.». В старой шведской литературе, по его мнению, больше смелой фантазии, красочного реализма, экспансивности и богатства жизненных сил, чем в литературе 1880-х. Его мечта – «возродить такую литературу в наши дни». «И если моя мечта оказалась бы не просто мечтой, – пишет он в конце, – если бы это движение действительно возникло и стало развиваться так, как я предполагаю, то какое имя ему следовало бы дать? Разве нельзя его было бы назвать Ренессанс? Оно могло бы претендовать на это название отчасти вследствие особенностей нашего характера, который удостоился бы такой высокой чести, отчасти из-за обращения к средствам и методам старых школ, отчасти также в силу своей природы: склонности к субъективности, художественной самостоятельности, мощи творческой фантазии, смелого реализма и чувства прекрасного». Призыв к созданию субъективного, проникнутого художественной фантазией искусства прозвучит еще раз в написанном совместно с Левертином литературном памфлете «Свадьба Пепиты» (1890), вызвавшем гнев и возмущение Стриндберга. Хейденстам высмеивает здесь безликое изображение унылой повседневности, «бесцветное фотографическое копирование» действительности сторонниками натурализма.

В 1889 г. писатель создает роман «Эндимион» (русск. пер. 1917 г.), который удостаивается восторженной оценки Г. Брандеса, поставившего имя Хейденстама в один ряд с лучшими писателями Швеции. В «Эндимионе» Хейденстам развивает мотив неминуемой гибели еще сохранившихся на Востоке красоты и жизнерадостности под натиском пошлой и бездуховной западной цивилизации. В столкновении Востока и Запада, символически представленных вождем исламского народного движения арабом Эмином и ловким искателем приключений немецким врачом-шарлатаном, исход заранее предрешен. Трагическая гибель Эмина, преданного своими сторонниками, знаменует торжество аморального и циничного Запада над наивным и неиспорченным Востоком.

Однако главное художественное достижение Хейденстама в конце 1880 – начале 1890-х гг. все же не «Эндимион», а также во многом автобиографическое произведение, роман «Ханс Альенус» (1892), работать над которым, по словам Левертина, Хейденстам начал еще в 1887 г. Если «Эндимион» при всей условности сюжета еще крепко связан с традициями реалистического «объективного» повествования 1880-х гг., художественным каноном которого были ранние произведения Стриндберга, то «Ханс Альенус» представляет собой уже нечто иное, с точки зрения новаторства сопоставимое только с «Сагой о Йесте Берлинге» Лагерлёф, торжество ничем не связанной свободной фантазии художника, в форме субъективного лирического монолога утверждающего культ красоты, индивидуализм и гедонизм как альтернативу унылой прозе мещанского существования. Явно ориентированный на образцы европейского символизма, «своей бесформенностью» он вызвал сильное раздражение Г. Брандеса.

Главный герой романа – человек «одинокий и свободный» (таким называет он себя сам), но не испытывающий радости в этом мире. Жизнь словно проходит мимо него. В поисках красоты и счастья он совершает фантастическое путешествие во времени и пространстве (Ватикан, Ассирия, современная Швеция), но жизнь, как и прежде, ускользает от него, и он повсюду чувствует себя чужим – и на карнавале в Риме, и во дворце Сарданапала, и в идиллической атмосфере старинной шведской усадьбы. Его идеал – красота классическая, эллинская, но в нем, как в современном человеке, слишком развита склонность к рефлексии, и приобщение к миру безыскусной красоты и радости ему недоступно. «Недовольство собой – это тяжелейшее бремя, которое суждено нести человеку, – говорит ему римский папа. – Тот, кто чувствует себя не в ладу с собой, остается бездомным до самой смерти».

Мотивы одиночества, тоски, разочарования звучат и во втором поэтическом сборнике Хейденстама «Стихи» (1895). Поэт жалуется на «тесный, душный предел» земной жизни и просит звезды подарить ему «небесный покой». Но в целом сборник знаменует переход к новым поэтическим темам. Подавляющая часть стихотворений посвящена национальному прошлому («Дом», «У гроба с семейными реликвиями», «В ночь на Троицу», «Спящая сестра» и др.). Обращение к истории шведской нации становится для Хейденстама мощным стимулом к духовному обновлению, преодолению декадентских настроений юности. Отрицание упадочнического декадентства и утверждение героического идеала прошлого доминирует в художественной прозе писателя на рубеже XX в.