Текст книги " Последнее танго"
Автор книги: Вера Лещенко
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 19 страниц)
Не могу не вспомнить еще одну встречу. В «Мон Жарден» как-то зашла Вера Мельникова, балерина из Одесского оперного театра, с мужем румыном. Узнав, что я из Одессы, они подошла ко мне, мы познакомились. Потом я бывала у них дома, они стали чаще заходить в ресторан. До моего ареста они оставались единственной парой, кто опекал, поддерживал меня. Они часто говорили со мной о тебе. Для меня это было так важно! В нашу последнюю встречу Верочка грустно заметила: «Тезка, не теряй надежды, ты должна быть счастливой! Запомни, счастливой со своим Петей!» Судьба самой Верочки завершилась трагически – ее у собственного дома сбила машина. Ссыльные говорили, что это было частое явление. Кого не могли взять, тех уничтожали. Верочкой интересовались спецслужбы – ее тоже вызывали в советское консульство и предлагали отказаться от замужества и вернуться домой.
Весточку от тебя я получила через чужого человека. К нам домой пришел мужчина, назвался тюремным надзирателем, подал мне листок, небрежно вырванный из блокнота. На листочке твоей рукой был написан список вещей. Мужчина сказал, чтобы я собрала эти вещи, так как тебе они необходимы. На мои вопросы надзиратель не ответил, только торопил меня со сбором посылки. Я все уложила в сумку и вручила твоему посланцу, а листочек хотела положить в карман, но он забрал его у меня и ушел, так и не объяснив, где я могу тебя найти.
Уже не дни, а месяцы прошли. Весна. Лето. Осень. Зима подступала. Никакой ясности. Я продолжала работать в ресторане. Заработка хватало на жизнь. У тебя был сейф, в котором лежали деньги, а у меня хранился ключ от сейфа. Ты никогда мне не запрещал открывать его и, если нужно, пользоваться его содержимым. К счастью, в том не было нужды. У меня было все, что я могла пожелать. До твоего ареста меня не оставляла уверенность, что ты будешь рядом всегда, поэтому меня не интересовало наше финансовое состояние. Оставшись без тебя, я даже не прикоснулась к сейфу. Мне казалось, что даже один взятый лей будет началом моего неверия в твое возвращение. Не скоро я повзрослела.
В декабре от тюремной администрации я получила открытку-извещение, что мне разрешено с тобой свидание, с перечнем вещей и продуктов, которые я могу привезти, весом не более семи килограммов, дата свидания, время и адрес. У меня были сутки на сборы, я выяснила, как смогу добраться, купила продукты. Пришла женщина, которая занималась уборкой и нашими костюмами на квартире, которую ты снимал под реквизит. Она предложила свою помощь, вопросы не задавала, на мои не отвечала. Приготовила она твой любимый паштет: мед перемешала с маслом и измельченными орехами. Как-то ты оповестил ее, видимо, что я к тебе собираюсь.
На следующий день я отпросилась с работы и с двумя тяжеленными сумками поехала в Жилаву, местечко под Бухарестом в уезде Илфов. Ты мне рассказывал о Жилаве, но мы там не были ни разу. Поводом для твоего экскурса послужили разговоры об Антонеску и других политиках, в августе 1944 года отстраненных от власти и арестованных. Спустя два года после ареста их казнили в Жилаве. Румынское слово žilav означает «сырое или влажное место». Было сырым – стало кровавым. А ведь Жилавский форт был изначально построен как часть Бухарестской крепости для ее укрепления по инициативе румынского короля Кароля II. Позже форт был преобразован в военную каторжную тюрьму. Ты говорил, что под тюрьму приспособили подземные сооружения. Других страшилок ты мне не поведал, но сам наверняка знал, какое это гиблое место.
Какие у меня были предчувствия? Думала о глупостях: «Хорошо, что Петя не видит меня с сумками, ругался бы очень». О предстоящей встрече старалась не размышлять. Накануне Валечка высказала предположение, что меня хотят посадить, потому и выманивают. Я к аресту была готова, но знала, что не того я полета птица, чтобы из-за моей персоны кто-то строил такие сложные комбинации. Придет мой черед, явятся и заберут. За что? Найдут. Понимая это, тем не менее я не собиралась ни прятаться, ни бежать. Встреча с тобой была для меня важнее всех страхов и даже собственной жизни. Согревала надежда, что пройдет еще несколько часов, я увижу тебя, и ты все объяснишь, подскажешь, что сделать, чтобы ты быстрее вернулся домой.
Валентина после того, как узнала, что я еду к тебе, больше не появилась, не позвонила и на мои звонки не отвечала. Валечка тебя очень любила. Ясно было, что она испугалась – за себя, за сына, за свою семью. Мне удалось узнать, что у нее все нормально, и это меня успокоило. Больше я с Валечкой не виделась. Она не шла на контакт, а я не настаивала. Я осознавала, что не вправе подвергать других риску, как и осуждать их страхи. Тогда многие стали держать со мной дистанцию. К этому я стала привыкать. Так что в Жилаву поехала одна.
Добиралась электричкой. В вагоне в основном ехали женщины. Судя по выражению их лиц, по сумкам с продуктами и вещами, мы ехали по одному адресу. Вышли все на одной станции, какое-то время ехали в одном автобусе. Высадили нас у первого контрольно-пропускного пункта. Проверили документы, и румынский сержант пропустил нашу процессию на территорию печально известной тюрьмы. Я сразу вспомнила, что ты мне рассказывал о подземной тюрьме. Самих корпусов нигде не было видно. Перед нами было огромное поле, по которому расхаживали вооруженные солдаты. Представила заключенных в полосатых робах, томящихся в гулких и сырых подземельях. Стало страшно. Потом был еще один пропускной пункт у тюремных ворот, здесь нас и остановили. Пояснили, что будут вызывать по алфавиту, но прежде надо сдать продукты дежурным на посту. Чуть поодаль стояли столы, и женщины под контролем военных в румынской форме принимали привезенные передачи. Проверяли все до мелочей, очень тщательно. Пройдя и эту малоприятную процедуру, мы стали ждать вызова. Букву «Л» нескоро должны были вызвать, значит можно осмотреться. Окрестности, кроме тоски, иных чувств не вызывали. Успокоило то, что выводили заключенных в гражданской одежде.
– «Lescenco! Lescenco!» – выкрикнул конвоир. Я прошла в ворота на поле, перегороженном колючей проволокой. С моей стороны вооруженных солдат было два или три, а по другую – много больше. В этот момент я увидела тебя. Исхудавший, в чужих рубашке и брюках. Твои красивые холеные руки стали серыми от въевшейся пыли и грязи, глаза красные, припухшие. Я еще подумала: неужели от слез? Тут же вспомнила твои слова о тюрьме под землей – вот и объяснение. Тьма, сырость… Напугало другое – твоя отрешенность. Мы стояли друг напротив друга, но ты не видел меня. Смотрел и не видел.
С моей стороны от колючей проволоки отмерили метр, также с твоей. По ту сторону, прямо у твоих ног, на земле разложили мою передачу. Ты на нее даже не взглянул. Стоишь, руки по швам, молчишь. И я молчу – боюсь разреветься. Рядом – и слева, и справа от нас – народ общается, разговоры очень эмоциональные, порой переходящие в крик. Все спешат в отведенные им десять минут успеть друг другу все сказать. А меня как парализовало. Ты заговорил первым:
– Как ты, девочка моя? Занимаешься с Музыческу?
– Нет, в консерватории не бываю. А так нормально. Работаю в ресторане. Тебе не передали одежду? Почему на тебе чужое?
– Нет, не передали. Моя, в которой забрали, в негодность пришла, вот и облачился в чужое.
– Я не знаю, как тебе помочь. Подскажи!
Ты поднял вверх два пальца – знак Победы, любимый жест, который ты повторял после каждого удачного концерта:
– Видит Бог, я ни в чем не виноват. Не виноват. Я вернусь домой максимум через два года. Храни тебя Господи!
– Я дождусь, чего бы это мне не стоило. Дождусь.
– Я знаю. Береги себя, девонька.
Ты посылаешь мне воздушный поцелуй, я кинулась к тебе, но кто-то хватает меня за плечо. Пытаюсь вырваться, вижу, что обидчик в форме, вижу твой взгляд чуть-чуть оживший, в котором столько боли и страдания. «Стоп, – говорю себе. – Ты на воле, тебе легче. О нем подумай». Я на грани истерики, с трудом беру себя в руки, ведь я должна поддержать, подбодрить тебя.
– Не беспокойся обо мне, слышишь? Я все вытерплю. Без тебя мне очень плохо, но я буду сильной. И ты не теряй веры. Я – твоя Вера, не забывай, родной. Мы с зайцами и Жужу скучаем по тебе. Оч-ч-чень!
Ты даже при упоминании Жужу не улыбнулся. Что с тобой сделали? И опять мы оба молчим. Нет-нет – мы говорим. Глазами. И в твоих глазах я прочитала самое страшное – безысходность. Прошу тебя, лучше боль, страдания, но не обреченность. Милый, родной, дорогой мой человек, только не сдавайся, я с тобой. И вот тебя уже уводят, передача так и осталась на земле. Я же так и не сказала тебе… Я спросить не успела… Можешь понять меня? Прошу тебя, не сдавайся. Я кричу и в тот же момент понимаю, что только себя слышу. Ты уходишь от меня, ни разу не оглянувшись. Уходишь в никуда. Страшное ощущение пустоты и страха. Ноги подкашиваются, внутри все жгутом стягивается. Подхожу к каким-то людям, спрашиваю, почему ты не забрал продукты, куда тебя увели. От меня шарахаются, отвечать никто не расположен, лишь одна очень общительная дама объясняет мне, что сама тюрьма под землей, что готова меня просветить:
– Все вам сейчас расскажу. Так вот, здесь обоих Антонеску казнили. И представляете…
– Простите, я хочу побыть одна. Простите.
Дама огорчена – ей так хотелось пообщаться. Что поделаешь, каждый по-своему реагирует на стрессы. Мне хотелось одного – быть рядом с тобой, защитить тебя. Но я была беспомощна. И это доводило до бешенства. Почему? За что? Такое может быть только дурным сном. Сном? В снах больше логики, ясности. Мне хотелось скорее попасть домой, закрыться от всех среди знакомых вещей, почувствовать запахи нашего с тобой дома. Быстрее домой, иначе… А что иначе? Не знаю.
Когда я наконец добралась до нашего дома, возникло другое чувство – страх перед закрытой дверью. Да, так с ума сойти недолго. Нет, надо жить, ждать, верить и надеяться. Ради нашей любви я должна немного «причесать» свои чувства. Тебе от меня должны передаваться только положительные эмоции, чтобы ожили глаза, чтобы душа отогрелась, чтобы ты вновь обрел силу и веру. Еще несколько дней назад я страдала, что Рождество придется встречать одной, что после работы поздним вечером ты меня не встречаешь, что кофе по утрам в одиночестве пью, и каждый глоток с трудом дается… Какая ерунда! Все это мелочи. Самое-самое главное – это ты, твоя жизнь. Странная мысль мне пришла в голову тогда: я сдаюсь, иду в тюрьму, на расстрел, но при условии, что ты вернешься домой. Возникло некое существо без лица, без лычек, которому я свое условие выдвигаю. Глупость, конечно. Но я знала, что готова на это. Готова расстаться с тобой навсегда во имя твоего спасения. А подчиниться неким непонятным мне установкам и уехать не могла. С тем и вернулась я в нашу квартиру, где ничего не изменилось с утра. Так же ластилась Жужу, лежала гитара в открытом футляре. А на спинке стула твоя расшитая рубаха с широкими рукавами ждет хозяина. Прохожу мимо и ощущаю легкий запах твоего парфюма. Все такое родное, но вот каблучки непонятной соседки за стеной раздражают, и тишина, зловещая тишина поселилась в наших стенах. И давит. И пугает. А в висках стучит: «Скажите, почему? По-че-му? По-че-му?»
Утро не принесло утешения. Телефон молчал, да и мне уже звонить было некому. Хорошо, что на Рождество буду работать. Одной невмоготу на праздники. В Румынии не принято отмечать Новый год. Только Рождество, потом Крещение, Пасха – румыны чтили все знаменательные православные даты. Твои фантазии и умение дарить радость, сказку были удивительны. От одной мысли, что все это будет без тебя, становилось горько. Но я решила заняться рождественскими подарками. Вдруг мне на Рождество дадут с тобой свидание? Вот тогда я обо всем тебя расспрошу и обязательно буду веселой и спокойной. Теперь моя очередь устраивать тебе сюрпризы. И я отправилась по магазинам.
До вечернего выступления в «Мон Жордене» еще много времени. Приподнятое настроение быстро испарилось, в первом же магазине. Все, что хотелось купить для тебя, казалось нелепым там, в твоем подземелье. Некоторые вещи могли быть восприняты как издевательство. Приобрела я какие-то безделушки для знакомых, для коллег с работы, не устояла и купила Валечке ее любимые духи. Знала, что Валентина не появится, но вот захотелось ей сделать приятное. А вдруг?..
«Вдруг» не случилось – Валя не пришла и не позвонила, да и свидания с Петей мне не разрешили. Я на Рождество работала допоздна. Остаток праздничной ночи провела дома с Жужу и зайцами. Даже соседки не было «на посту» – ушла в гости. Я пожалела, что не нарядила елку, что отказалась поехать к Мельниковым. Зажгла лампадку. Как могла, своими словами попросила у Всевышнего твоего спасения и прощения, что не уберегла тебя. Очень старалась быть веселой – не получалось. Устроила концерт одного актера. Села за рояль, напротив усадила зайцев. Подпевала мне Жужу, за что была награждена вкусной конфеткой. Увы, все напрасно. Праздник должен быть в душе, а у меня внутри все почернело от неопределенности, разлуки с тобой, одиночества.
Наступивший 1952 год не принес ясности. Просила свидания с тобой, мне отказывали. На дню по несколько раз проверяла почтовый ящик – пусто. Посетила по вызову советское консульство, где в очередной раз услышала, что надо возвращаться домой. Ответила, как и прежде, что мой дом рядом с тобой, что я должна тебя дождаться. В моем деле есть справка из консульства, в которой сообщается, что «Белоусова-Лещенко отказалась вернуться в Советский Союз».
Потянулись дни ожидания. Опять весна: уже год я без тебя. Потом лето подоспело. В конце июня меня вместе с оркестром перевели работать в летний ресторан «Паркул», так как «Мон Жорден» на лето закрылся. Я должна была петь на открытии 2 июля 1952 года. В тот день я принаряжалась особо тщательно и с макияжем провозилась дольше обычного. Жужу теперь прощалась со мной за двоих – долго целовала, не отпускала.
Вот и «Паркул». До конца лета мы будем здесь работать. Подошел кто-то из администраторов ресторана, показали мне столик для артистов, рядом со сценой, предложили кофе, сок, чтобы не скучно было ждать своего выхода. Оркестр уже играл на сцене, я помахала Ионеску, подумала, что очень странно он смотрит на меня. Может, заметил, что я на открытие принарядилась? Опять какие-то глупости в голову лезут: не так посмотрел, не так сказал. Увидела, что к моему столику направляется незнакомый мужчина. Неужели не видит табличку – столик для артистов? Придется сейчас объяснять, что не танцую. Подошедший незнакомец улыбнулся и сказал по-румынски: «Госпожа Лещенко, вас у входа ожидает господин Лещенко». Бегу к выходу, перехватываю взгляды музыкантов, хочется крикнуть им, мол, зря столько страдания в ваших глазах – Петя меня ждет. Вылетаю из ресторана. Слепящее солнце, прикрываю рукой глаза. Чувствую, как кто-то берет меня под локотки: «Петя? Но почему с двух сторон?» Слышу, как по-румынски меня просят пройти к машине. Дождалась… Вот и мой черед пришел. Но почему меня забирают румыны?
В машине оказался один наш «товарищ». Как наш, так обязательно краснолицый и раскормленный, где только их находят? Да, вот об этом я размышляла. Краснолицый уже на моем родном русском объяснил мне, что сейчас мы поедем ко мне домой, соберем вещи и отправимся в Советский Союз, домой. Я объясняю, что без тебя никуда не поеду, а мне в ответ – он скоро следом приедет. Так я им и поверила! Пытаюсь настаивать на своем. Приехали к дому, поднялись в нашу квартиру. Я держалась уверенно и спокойно. Все испортила Жужжу, ее радостное приветствие, обращенное ко мне, и рычание на гостей. Сцена вывела меня из равновесия, и я разревелась. Краснолицый уселся на диван, вернее провалился в нем, выставил ноги, расположился, как хозяин, и стал давать указания:
– Лещенко, ты вещи собирай. Времени у нас немного, надо успеть на поезд, тебя ждут.
Надежды, что ждешь ты, конечно, уже не было. Я достала чемодан, стала складывать вещи. Тот, второй, который со мной говорил на румынском, открыл твой сейф. Они знают, где у нас что располагается, откуда-то у них есть ключи от сейфа. Ничего не понимаю. Может, бандиты? Краснолицый наблюдал за моими сборами и давал советы: «Возьми побольше, не стесняйся», – и высыпал передо мной нашу с тобой шкатулку с украшениями. Я стала выбирать самое любимое, что тобой подарено. «Да не стесняйся, бери все – пригодится».
Я сказала, что предпочту взять аккордеон, на что получила «добро». Жужу тихо скулила, забравшись в футляр твоей гитары. Кроме краснолицего в квартире были еще двое. Кто они, не знаю до сих пор. Когда забирали, говорили как румыны, а теперь – как русские. Может, мне начать скандалить, заявить, что никуда не поеду? Но у меня уже почти полгода нет права здесь жить. Была справка и та просрочена, а паспорт отобрали. Нет, спорить бесполезно. Может, хотя бы потребовать, чтобы представились?
– Не могли бы вы предъявить свои документы?
Двое молча переглянулись, а краснолицый с издевкой в ответ:
– Скоро предъявим, а сейчас поторапливайся.
Я понимала, что бесполезно дискутировать. Спрашиваю, как быть с собачкой. Могу ли я позвонить знакомым, чтобы ее забрали? Мне обещают, что о ней позаботятся, звонить никому не разрешают. Один из присутствующих, тот, который открывал сейф, устроился за столом, разложил наши украшения, достал чистые листы бумаги, линейку и стал переписывать «изъятые ценности». Замерял линейкой цепочки и старательно, хмуря лоб, вписывал какие-то цифры. В деле сохранился тот исторический документ:
...
«1. Дамские часы №13243 ж/металла с ремешком.<…>
7. Две цепочки ж/металла по 46 см каждая.<…>
13. Кольцо желтого металла с изображением на нем нот…»
Под тринадцатым номером – тот самый перстень, который ты единственный раз снял с руки перед концертом в Брашове. До сих пор не понимаю, почему ты это сделал, что ты чувствовал в тот день? Вот я, когда меня забрали, долго не могла поверить, что это не розыгрыш – настолько все было похоже на дешевую самодеятельность. Собрала вещи. Тут вспомнила, как еще один краснолицый «товарищ» полтора года назад мне пообещал, что лесок придется повалить, и решила взять шубу. Брать мне разрешали все, еще и сами что-то складывали. Я не видела, что, сколько. Было все равно. Пожалела только, что раньше твой сейф не разобрала и не раздала его содержимое и наши драгоценности тем, кто нуждался в этом.
Вышли из квартиры. У меня в руках аккордеон и чемодан с вещами, у них тоже руки не были пустыми. Прощание с Жужу было самым трудным. Она в меня вцепилась, скулила тихо-тихо – еле оторвали и бросили в прихожей. А дальше закрытая дверь, за ней Жужу скулит, один из конвоиров опечатывает дверь. Все по закону.
Потом с теми же тремя спутниками я ехала в купе поезда, на котором было написано по-румынски: «Бухарест–Констанца». Что дальше? Я не знала. Увижу ли тебя? Знаешь ли ты, что со мной? Вопросов много, да ответов нет. Вечером в Констанце меня впервые допросили. В 19.00 начали, закончили в 23.00. Объяснили, что пока я прохожу как свидетель. Свидетель чего? Оказалось, собственной преступной связи с белоэмигрантом и бегства из страны.
Свидетеля, видимо, как особо опасного, поместили в камеру-одиночку метр на полтора с дырой в углу и грязным, набитым соломой матрасом на полу. Заставили перед этим пройти унизительные процедуры с раздеванием и отбиранием всех вещей. Забрали постельные принадлежности. Разрешили надеть только легкое платье, даже нижнее белье отобрали. Потом отвели меня в комнату, где восседал вежливый следователь в чине капитана. Перед ним уже были разложены наши отобранные украшения, чистые листы бумаги, линейка. Он переписывал оставшиеся «изъятые ценности». Закончив составление описи, следователь спросил, нет ли у меня золотых изделий во рту. Я продемонстрировала единственную золотую коронку. От одной мысли, что сейчас ее будут снимать, дурно стало. К счастью, с одной коронкой следователь решил не связываться. Простил мне ее великодушно. Махнул рукой:
– Ладно, распишитесь под описью. – И к конвоиру: – В камеру ее.
Конвоир под грохот собственных сапог препроводил меня в камеру. Шли по коридору, с двух сторон глухие железные двери. У сопровождавшего меня амбала было жутко неприятное лицо, какая-то недоразвитость была в нем. Мелкие глазки на заплывшем лице, белесо-рыжие ресницы и брови. Когда я зашла в камеру, он прорычал: «Подъем в 6, отбой в 24», – и дверь с грохотом закрылась. На другой день на допрос меня вел более приятный «провожатый». После допроса даже скрутил для меня «козью ножку», прикурил и бросил в окошко камеры. Так я впервые закурила – бросила лишь год назад.
В одиночке я пробыла полтора месяца – до середины августа, пока не зачитали приговор. После оглашения провела жуткую ночь – думала о тебе, просила не сдаваться, потому что кроме тебя меня некому спасти. Все чудилось, как скулит Жужу, тревожилась о ней. Вспоминала фотографию: зимний Бухарест, у меня из муфты выглядывает Жужу – такая славная мордочка. И до смешного не давали мне покоя крючочки и застежки с подаренной тобой каракулевой шубки, вырезанные «с мясом» огромными ножницами злобной теткой-надзирателем. Сколько в ее лице было ненависти к этой шубке, с каким удовольствием она ее кромсала! Лучше бы забрала себе и носила. Но забирать могли только начальники, а мелкие служки отыгрывались по-другому: не упускали случая поиздеваться, унизить.
Так началась новая жизнь…
Часть 2 Если бы старость могла
Струны, ну почему вы так звучите?
С годами многое понимаешь, но уже ничего изменить не в состоянии. Если бы старость могла… Смотрела как-то документальный фильм о шестидесятниках. Поразило меня, как один из них, властью битый, прессой травленный, на вопрос, чего ему, преуспевающему писателю, не хватает в сегодняшней России, не задумываясь, ответил просто и коротко: «Идеалов!»
В памяти возник наш с тобой разговор в бухарестской квартире после очередного отказа советского консульства в возвращении на родину. Во мне все клокотало от их несправедливого отношения к тебе. Ты тоже был очень огорчен, но внешне спокоен и, что меня удивило, продолжал строить планы, как дальше действовать, чтобы добиться разрешения. Других вариантов для тебя не существовало. Убеждать тебя, просить хоть чуточку быть практичным, не испытывать судьбу было бесполезно. Честно говоря, я не понимала, как может столь предприимчивый человек, толковый коммерсант быть таким наивным. Ну хорошо: ты не чувствовал вины перед своей страной, но лучше меня понимал и трезво оценивал политическую обстановку в Союзе, знал, что никто разбираться не станет в твоих душевных метаниях. На что же ты рассчитывал? Ты тогда сказал:
– Верочка! По молодости все иначе видится, ты еще поймешь меня. Время тебе нужно, и ты обязательно меня поймешь. На нашей с тобой родине живет много умных, талантливых, красивых людей. Я найду таких, они разберутся, поймут, что я чист перед русскими. Надо только найти нужных людей. И тогда все будет хорошо. А пока финансовые тылы надо укрепить.
– Не знаю, что может изменить время, что я должна понять? Все будет хорошо?! Может, будет, но не сейчас!
Сегодня тебе тех слов не повторила бы. Поняла я, многое поняла. Не все способны жить без идеалов. Ты не мог и поэтому рвался домой. Здесь были твои идеалы. Тебе были нужны другие песни, авторы, зрители, чтобы двигаться дальше, подниматься выше. Вырос ты из своей одежки и не готов был к долгим остановкам. Ты никогда не был одинаковым – менялся постоянно. Церковный хор, танцы, сольная карьера, записи в лучших студиях мира. Ты и в театре пробовал себя. Еще в свою первую поездку в Лондон после удачных проб для звукового фильма в «Патэ-журнале» тебе предложили сделать сценарий русской исторической киноленты. Тебе и это было интересно, и ты не терял надежды, что еще сможешь попробовать себя в кино. Планов – громадье, да на чужой стороне не получалось. Другой круг общения тебе был нужен. Творческий кризис одной финансовой поддержкой не одолеть. Ты до последнего был уверен, что найдешь выход из тупика, что мы вернемся домой, что еще не раз вместе выйдем на сцену. Ты мечтал:
– У нас будут концерты в Москве. Обязательно в Москве. Сначала ты будешь мне аккомпанировать, потом будем вместе петь. И с оркестром будем выступать. Я соберу своих прекрасных друзей – композиторов, поэтов, аранжировщиков, музыкантов. Театр построю, где мы все будем вместе, и у нас будет новая программа. А в конце мы будем вспоминать самое любимое из того, что сегодня поем. Но наступит, родная, день, когда я буду объявлять твой выход: «Поет известная всему миру Вера Лещенко». Я еще скажу главные слова, но какие, пока это секрет. Так будет! Чиновники скоро прозреют, поймут, что мы нужны стране, а она нам, и разрешат вернуться домой. Веришь?
Я верила. Даже тогда, в одиночке, продолжала верить. Мне долго еще мешало это ощущение твоего плеча. Я поначалу не пыталась даже противостоять напору и давлению комитетчиков, убеждавших меня, что я – преступница, в угоду «белогвардейцу и отщепенцу» предавшая Родину. Спасали воспоминания. Защитная реакция организма бросает тебя в день вчерашний, когда ты был счастлив с первой минуты после пробуждения. Открыл глаза, и даже если за окном серый дождливый день – в душе солнце светит. Традиционно сбежавший утренний кофе кажется верхом блаженства. Жужушка обгрызла мой тапок и спрятала. Когда я обнаружила его и собралась наказать нашу любимицу, ты взял Жужу на руки, прижал к себе:
– Бедная-бедная Жужу! Как песик страдает, что случайно нанес серьезный урон… – дальше в том же духе.
Речь была достойна высокой трибуны. Ты митинговал, а Жужу, прижавшись к тебе, тихо виновато скулила. Спектакль продолжался, пока я не рассмеялась. Жужу была прощена, и общему веселью предела не было!
Славно, что все это было в моей жизни. Думаю, что беду не пережить тем, кому нечего вспомнить. Все хорошее, как юность, «без конца, без края». В кино сегодняшний день показывают в цвете, а прошлое – черно-белым. У меня же наоборот: воспоминания в красках, да таких ярких!
Концерт в театре «Савой». Мы уже выступили – ты пел «Попурри Дунаевского», «Бродягу», «Ваньку» и мою любимую «Ты и эта гитара», я аккомпанировала. В зале кричали: «Бис, Петья! Бис! Бис!» – после каждого номера. Обычно в сольных концертах ты уступал зрителю, мог выйти «на бис» и четыре, и пять раз, но в сборных больше одного раза «на бис» не пел, виновато кланялся и уходил, чтобы освободить сцену для другого исполнителя.
Наш следующий выход в том концерте был в конце второго отделения, ты обещал напоить меня апельсиновым соком, и мы пошли в бар. У служебного выхода нас окликнул незнакомый мужчина восточного типа, в руках у него была какая-то продолговатая бархатная коробочка. Он ее открывает – там колье. Я еще и сообразить не успела, что подарок предназначается мне, а ты с нейтрально-вежливым лицом незаметно сжал мне локоток. Понятно. Мы улыбаемся и, не останавливаясь, проходим мимо. Поклонник с колье остался позади, а ты тихонечко требуешь от меня ответа:
– Моя принцесса все еще хочет сока или поедем выбирать колье?
– Сока хочу. Два стакана. Один – жажду утолить, второй – горечь от потери колье запить.
Мои слова тебя развеселили. Я и сама не позарилась бы на дорогой подарок, да еще от незнакомца, но было интересно, почему ты так среагировал.
– Такие подарки могут делать только очень близкие люди. На Востоке это норма, а у нас ко мно-о-огому обязывает, – тихо и спокойно ответил ты.
Ты умел настоять на своем и не обидеть, объяснить, но не навязать своего мнения. С тобой пропадало желание спорить, тебе хотелось подчиняться. И это преклонение не унижало меня – богаче делало. В жизни без тебя я столкнулась с тем, что страх и усталость тоже рождают подчинение. Но как унизительно оно, как трудно с этим жить!
Меня арестовали 2 июля, к вечеру привезли в Констанцу и до полуночи, больше четырех часов, допрашивали. Я была свидетелем собственного обвинения. Через неделю мне объявили, что получена санкция на мой арест, и меня уже допрашивали как обвиняемую «в совершении преступления, предусмотренного «ст. 58–1 „а” УК РСФСР». От допроса к допросу я понимала, что мне все меньше хочется отстаивать свое мнение, спорить и бунтовать.
На первом допросе возмутила формулировка «удрала из СССР», и я потребовала внести поправку в протокол – «уехала по любви как законная супруга». Старший следователь контрразведки МГБ, некий Соколов, рассердился. Его оскорбительный монолог длился достаточно долго. Я узнала «правду» про всю мою семью – в наш с тобой адрес такие булыжники летели! Спасибо, пощадил папу – так и сказал: «В вашей семье только отец приличный был и тот помер». Да, биографию мою изучили основательно!
Выслушала я все и спросила, откуда такие характеристики, не подкрепленные ни одним фактом. И опять следователь стал возмущаться – он считал, что такую характеристику заслужила и я, и вся моя семья. К ночи я поняла, что силы меня покидают, и протокол я подписала с той самой унизительной фразой «удрала». Я уже и лица Соколова не помню, а все, что он говорил, и голос его из памяти не уходят.
Вернули меня в клетушку-одиночку, и она мне раем показалась. Тогда я вспоминала свою первую Пасху в Бухаресте. Главным по крашенкам был О-Папа. Отчим твой чудеса творил – так красиво расписывал пасхальные яйца! Заглядение! Я тоже решила тебя удивить – испечь куличи. Делать это мне предстояло впервые, и я очень волновалась. У нас уже была своя квартира, и все решили собраться у нас после службы и крестного хода. Для меня было так важно, чтобы тесто подошло и куличи удались. Когда мы собрались идти освящать их в церковь, ты достал еще один кулич из буфета:
– Вдруг мука оказалась бы неудачной? Тогда бы ты расстроилась – вот я для подстраховки и запасся. Но ты у меня мастерица, а скрывала. Зря я волновался, думал, неумеху в жены взял.
– Да, – подтвердила я, гордая собой, – мастерица. Я еще не то умею! Когда мы с тобой будем старенькие, не будем уже работать, я буду сама готовить и каждый день пирожки тебе печь. Ты станешь круглый, как Колобок, и ленивый.
– Ленивый – это правильно, укачусь от тебя, и Лиса меня съест.
Мы дурачились. Посмеивались друг над другом. Ты был удивительно чистый верующий человек. Я в этом еще раз убедилась в тот светлый Христов праздник. Мы освятили куличи, крашенки и пасху. Потом дома ты рассказывал мне о пасхальных службах, в которых тебе доводилось участвовать. Очень тепло вспоминал Кишинев, который, по твоим словам, даровал тебе веру. В твоей библиотеке был сборник рассказов Александра Куприна. Кажется, рижское издание. Год издания – 1928. Ты брал книгу в руки всегда со словами: «Вероньке было 5 лет, когда появилась эта книга, и Петя ее купил». Ты любил читать вслух «Пасхальные колокола» Куприна, рассказы Бунина, стихи Михаила Кузмина, Семена Надсона и других авторов. Ты менялся в зависимости от того, что делал. Другими становились лицо, голос, взгляд.
