Текст книги " Последнее танго"

Бедное сердце мамы

Еле стучит в груди.

Бедное сердце мамы

Ищет покой в тиши…

Даже в записи эта песня передает твои чувства, а когда видишь твои глаза, в которых боль за всех брошенных мам, веришь, что твоя мама – самая счастливая. И она тобой гордилась. Валя перехватила мой взгляд: «Петечка маму очень любит. И она по нему скучает. Да мы все без него пропали бы. С ним спокойно. Вот приехал – и камень с души…»

Валя рассказала мне о своем муже Петре Попеску, музыканте, тромбонисте, который играл в оркестре филармонии, о сыне Павле, которому тогда было лет пять. Объяснила, что годом раньше они все вместе жили на вилле, которую разбомбили. Пришлось снять квартиры родителям и ее семье.

Деликатный момент. Все повторялось с точностью до наоборот. Валя произнесла: «Бомбили», – и меня как кипятком окатили. Я из той страны, одна из которых бомбила «вражескую» Румынию. Когда в Одессе мы проходили мимо разрушенных домов и я произносила: «Бомбили», – у тебя была та же реакция. Недоумение, стыд, сострадание. Но ни ты, ни я победителями себя не ощущали. В глаза Вале смотреть я не решалась. Мне кажется, Валя поняла мое состояние, хотя я слова не сказала. «Что делать, Верочка, бомба – дура, не разбирает, кого и зачем. Сколько детей и стариков погибло, без крыши осталось. Нас бомбили и свои русские, и англичане, и американцы…»

Мы прожили с твоими родными на Бибеску Вода несколько месяцев. В мае ты получил документы о разводе, мы расписались, а через месяц обвенчались в церкви Святого Георгия. Мне кажется, тебя обрадовало, что я взяла твою фамилию. Ты не настаивал, а я не раздумывала. Помню твои слова: «А красиво будет звучать: „На сцене – Вера и Петр Лещенко!”»

Красиво! И я очень верила, что так будет долго-долго. Мы будем на сцене рядом всегда. Увы, недолог был век нашей сказки. Но в тот день мы вернулись домой, как Вера и Петр Лещенко. Событие мы отметили скромно, были самые близкие нам люди – твои мама с отчимом, Валечка с мужем и сынишкой. Семейный ужин прошел без цветистых тостов, заверений в любви, но я поняла, что принята твоим домом. О-Папа был в ударе, как говорится, весь вечер на сцене. Истории сыпались как из рога изобилия. А ты просто находился рядом – спокойный, любящий. Я была счастлива.

Все заботы по оформлению документов моей прописки, а также мамы и братьев ты взял на себя. К этому добавились проблемы по нашему обустройству: мы не могли долго оставаться у твоих родных. Но, конечно, надо было в первую очередь решать дела, связанные с рестораном, бизнесом. Ты также занимался переговорами с филиалом студии «Колумбия». На деловые встречи я с тобой не ходила, по дому забот у меня не было, так как уборкой и готовкой занималась приходящая женщина. Гулять в одиночестве мне не хотелось, занятия музыкой тоже были невозможны. Но ты надолго меня одну не оставлял. Ты определил меня на занятия к итальянке мадам Нэви, преподавателю по вокалу. Сам возил к ней, ждал, а потом показывал мне Бухарест, или мы шли в гости. У тебя в Бухаресте было много друзей, и в каждом доме тебе всегда радовались.

Для меня был праздник, когда ты оказывался свободен и мы шли гулять по городу. Открывать для меня Бухарест ты начал с парков и садов. В центре города – самый старый сад Чишмиджиу с озером, фонтанами. Осталась в памяти картинка: розы по кругу, на котором на возвышениях – бюсты румынских поэтов и писателей. Среди садов самый молодой – Херэстрэу. В саду – огромное озеро, в центре которого живописные острова, по изящному мостику можно было пройти к одному из них. А какие там необычные цветы и кустарники!

Каждое воскресенье мы шли в церковь Доамней на утреннюю службу, иногда бывали в церкви Ставрополеос или Святого Георгия. Хотя я крещеная, но праздников и молитв не знала. С твоей стороны не было давления, наставлений. Просто мы приходили раз в неделю и по праздникам в церковь. То была часть твоей жизни, ты не мог без этого. Я же хотела понять этот твой мир, чтобы он стал и моим тоже. Ты пел в хоре, а я постигала мир Веры, неведомый раньше для меня.

Запомнилась наша первая поездка в Синаю – тебе удавалось договориться о концертах на разных площадках не только в Бухаресте. В Синае у нас был один концерт на летней площадке. Публика в основном местная, встречали нас хорошо, но мой интерес к зрителю был очень корыстный. Я выходила на сцену, чтобы покорить тебя, а реакция публики была косвенной оценкой, насколько мне это удалось. Ты ведь никогда не делал замечаний, не поучал, но и не хвалил. Я научилась определять, что хорошо и что плохо, по твоей улыбке, настроению, реакции. Какой была твоя высшая похвала? Ты мог подойти прямо на сцене и приобнять за плечи или незаметно для зрителя послать воздушный поцелуй и лишь губами произнести: «Люблю тебя!» На концерте в Синае четыре раза обнял и три поцелуя послал, в любви, увы, один лишь раз признался. Но зрители вызывали «на бис» несколько раз. В итоге? Успех! Успех! Успех!

Поутру в приподнятом настроении мы отправились осматривать окрестности. Ты рассказал мне, что много веков назад румынский князь побывал в Египте. Монастырь Святой Екатерины у подножия горы Синай и его окрестности произвели на князя очень сильное впечатление, и, вернувшись в Румынию, он начал строительство монастыря в Южных Карпатах, который назвали Синайским, а потом появился и город Синая. Нашу экскурсию мы начали с монастыря, на территории которого были церковь и музей.

Внутреннее убранство церкви и то, что я увидела в музее, трудно передать словами. Впечатляли иконы, живопись, ты сказал, что это русская и греческие школы. Художественная вышивка необыкновенная. На Украине узоры, сотворенные из ниток, всегда были в цене, но в Румынии эти узоры становились настоящими произведениями искусства. Ты «открыл тайну крестиков и стежков»: вышивка – это не только красивая картинка. Каждый стежочек и крестик – знак, история, культура. На твоей сценической «русской» рубашке был рисунок, по твоим словам, «душу повествующий». Конечно, не помню в деталях, но ты показал мне, какое сочетание – доброта, какое – щедрость, а какое – успех.

Синая осталась для меня ярким воспоминанием. Там я поднялась на смотровую вышку и эту красоту еще и сверху рассмотрела. Дух захватывало! А еще я в Синае впервые побывала в казино. Ты сказал, что такой игорный дом есть еще только в Монте-Карло. Поверила тебе на слово. А вот во внутреннем великолепии казино решила лично убедиться. Свои знания об азартных играх ты проявил в полном объеме и даже мне позволил поиграть, но сам только наблюдал.

В твоем ресторане была комната для покера. Собирались игроки, делали ставки – все по-настоящему. Но без выпивки, скандалов, суеты и шума. Все очень пристойно проходило. Для меня это было в диковинку. Раза три мы с тобой там были, а впечатлений на всю мою жизнь хватило.

Я входила в покерную комнату и невольно осматривалась: никто не видит? Я-то из Советского Союза приехала. Помню, в школе мальчишек поймали за игрой в карты – в «дурака» резались. Их на неделю исключили из пионеров, родителей вызывали, шуму было! Вот ты входил в покерную спокойно и уверенно.

Я играть не умела, только училась, но, должна признаться, увлеклась. Остались в памяти твои наставления: «Не спеши, подумай. Везет, когда правильно распределяешь карты. А хорошая карта – это маленький подарок». Еще ты говорил, что человек, который умен в игре, тот и в жизни такой. Сам ты не играл, был моей группой поддержки. Собирались свои: всегда была семейная пара из твоего коллектива – хорист Яша и его жена Сильвия, румынка из кордебалета. Эта пара, когда тебя арестовали, была одной из немногих, кто поддержал меня. Когда не было работы, я шла к ним. Так покер подарил мне друзей, которые не боялись общаться со мной в трудные для нас времена.

Как-то спросила тебя:

– Неужели ты ни разу не играл в казино или у себя в покерной?

– Нет. Никогда. Но смотрел и многому научился, поэтому умею.

Вот как бывает: скромнее и праведнее человека, чем ты, я не встречала, хотя выросла среди советских образцово-показательных людей. Но сколько же о тебе придумано историй! Видимо, сочинителей баек о тебе вдохновлял примитивный штамп: исполнитель томных танго, да еще ресторатор не может быть праведником. Говорили, что тебя часто видели пьяным, что ты – ловелас, любитель женщин, азартный игрок. На самом деле ты был очень консервативен. Тебя поклонницы даже немного побаивались, уж очень ты был строг и неприступен. Да и пьяным увидеть тебя мне ни разу не довелось. Ты мог весь вечер просидеть с одним бокалом вина. При этом ты хорошо разбирался в винах. Десять заповедей вели тебя по жизни.

За разгромом советскими войсками фашистов под Яссами и Кишиневом последовали восстание, организованное румынскими коммунистами, и свержение правительства Антонеску. В августе 1944 года Румыния официально признала себя побежденной и объявила войну Германии. В освобождении Венгрии и Чехословакии принимали участие уже румынские войска. В 1945 году румынский король Михай I получил от Сталина высший воинский орден «Победа», а в 1947-м Михай I отрекся от престола. Власть полностью перешла в руки компартии Румынии, которую поддерживал Советский Союз. Обстановка в городе и в стране нормализовывалась. Пришло успокоение, да ненадолго, нарыв-то остался. Мы еще об этом не ведали. Тогда мы верили, надеялись, ждали.

Если определением «далек от политики» характеризовать меня, двадцатилетнюю Веру Лещенко, и теми же словами тебя, прошедшего огонь и воду, то, как говорят в Одессе, это две большие разницы. В те далекие 1940-е я вникала только в то, что касалось меня, моих близких, моей профессии. Моя гражданская позиция? Я знала слово «надо!». Одержимой не была – была исполнительной. Надо было ехать и выступать с концертной бригадой на передовой – я ехала и выступала не раздумывая. Никто не мог обвинить меня в трусости, предательстве, но и геройствовать без необходимости не стала бы. Твоя же позиция была осознанной. У тебя всегда были иные, далекие от политики, но твердо установленные приоритеты. Ты мирный и предусмотрительный человек, одновременно очень активный, решительный, созидатель по натуре. Политические игры тебе претили, ты реализовывал себя в творчестве, а чтобы быть финансово независимым – в бизнесе. Увы, война внесла коррективы в твои планы, тебя загнали в угол, ты был обязан защищать страну, к которой приписан, против той, которую любил. Столкнулись чувство долга и позиция честного человека. Ты сделал все, чтобы остаться на нейтральной полосе. И это решение было осознанным.

О государственном перевороте в Румынии мы узнали из вечерних новостей, после того как по радио зачитали воззвание короля Михая I о прекращении Румынией военных действий. Король объявил об аресте маршала Иона Антонеску и его однофамильца, вице-премьера и министра иностранных дел Михая Антонеску. Король являлся главнокомандующим вооруженных сил страны, и ни одно воинское подразделение не выступило на защиту свергнутого диктатора Антонеску. Было также сказано, что посол Германии и командующие немецкими войсками в Румынии извещены о переходе Румынии на сторону антигитлеровской коалиции, что немецкое командование отдало приказ об отступлении, обещало, что выведет свои войска с территории страны тихо и мирно. Так 23 августа 1944 года стало известно, что политический климат в стране резко изменился. Было часов десять вечера. Твоя мама осталась безучастна к происходящему, О-Папа пытался вызвать тебя на разговор: такое событие в стране, переворот! Но ты не был расположен что-либо обсуждать, отвечал односложно. Потом подошел к открытому окну:

– Какой теплый вечер! Верочка, пойдем прогуляемся.

Мы вышли из парадного, вечер и правда был чудесный. О королевском указе говорить я не решилась, но твое настроение меня беспокоило:

– Родной мой человек, Петечка, ты обидел О-Папа. Что с тобой? Разве плохо, что все скоро закончится? Ты же в поезде радовался, что советские на границе уже? Планы строил.

– Что закончится – хорошо. Но что и для кого? Грустно. Вчера «под ручку» с одними – других убивали. Теперь с теми, другими своих союзников бить будут. Вчера их заставляли завоевывать, а сегодня они будут те же страны освобождать. Солдаты – живые люди, а о душе их кто подумал? Потом друг друга уничтожать станут. Я все это проходил. Когда две правды и две чести друг на друга шли, когда самых талантливых, лучших и честнейших уничтожали. Больно!

– Я тебя не понимаю. Ты не рад? Ведь теперь все будет хорошо. Нашей стране все должны в пояс поклониться, мир спасает от чудовища.

– В пояс надо поклониться солдатам и прощения попросить у всех погибших. Что ж, будем надеяться, что пришел конец войне-бойне. Смотри, как похожи эти слова, одну букву только сменил. Но мне ничего не страшно, моя девочка меня в обиду не даст. Да? Ой, смотри-ка, Верочка, звезда падает. К счастью!

Понятно: тема на сегодня исчерпана, будем говорить о звездах. Но тебе и о звездах говорить расхотелось, ты ушел в воспоминания о лучшем друге – собаке породы боксер. Ты рассказывал смешные истории про своего питомца. Вид у него был впечатляющий – верхний клык наружу торчал. Твой отчим, стоматолог-протезист, для красоты боксеру надел на этот зуб золотую коронку. Собака была понятливая и, чтобы привлечь к себе внимание, лениво поворачивала морду и демонстрировала всем золотом сверкающий клык. Боксера обучили ходить по утрам за прессой. Киоскер знала, какие газеты читали в твоей семье, и, увидев четвероногого посыльного, вручала ему прессу без очереди. Тот чинно с газетами в зубах шествовал обратно и вручал тебе чтиво, за что получал в награду косточку.

Домой мы вернулись в хорошем настроении. Мама подозвала тебя к себе, взяла твою руку и прижала к своей щеке. Такая короткая молчаливая сцена на моей памяти повторялась нечасто, только когда Мария Константиновна чувствовала, что на душе у тебя неспокойно. О-Папа обиженным не выглядел, даже устроил чаепитие, но и тебя вопросами больше не мучил. Мир воцарился в доме.

Цену обещания политиков о мирном отступлении мы ощутили уже на следующий день. Бухарест три дня и три ночи подвергался чудовищному обстрелу, вновь погибло много невинных людей, пострадал город, его дома, сады и парки. День государственного переворота был объявлен «Днем освобождения Румынии Советской армией от фашистского гнета». Даже сейчас одни румынские историки называют 23 августа 1944 года «днем национального предательства», а другие – «спасительным историческим актом короля и исторических партий».

Прошла неделя после объявленного по радио переворота, прекратились бомбардировки. Солдаты и добровольцы занимались расчисткой завалов. Оживленнее стали улицы, доброжелательнее лица прохожих. Началась почти мирная жизнь. Мы ждали приезда моей мамы с братьями из Либлинга. Я очень соскучилась. Но они приедут завтра, а сегодня ты свободен, и мы идем в Атенеум – Дом искусства на Калея Виктория. Ты давно обещал сводить меня туда. Здание Атенеума впечатляло; по твоим рассказам, его возводили по проекту французского архитектора на фундаменте старого цирка, поэтому оно имело округлую форму. В здании концертные площадки, библиотека, выставки. Мы посмотрели выставочные экспозиции, побродили по картинной галерее. Настроение было благостное, только ноги гудели от усталости. Решили передохнуть в сквере перед Атенеумом, а тут по местному радио объявление, что город встречает освободителей, дальше назывался маршрут продвижения советских войск по Бухаресту, центром была названа площадь Пьяца Виктория. Минуту назад я мечтала об одном: добрести до скамейки, но, услышав новость, уговорила тебя пойти на площадь. Да тебя и просить не надо было.

На Пьяца Виктория уже собралось много народа. Наших советских освободителей румыны приветствовали от чистого сердца, с открытой душой. Чествовали освободителей, которые уничтожили главное зло – Гитлера. Все были счастливы. Уже при мне, через год на Пьяца Виктория был воздвигнут памятник советскому солдату «как дань уважения и признательности советским воинам за героизм, проявленный в борьбе против фашистов». Площадь переименовали в площадь Победы, впрочем, можно считать, что просто перевели название на русский.

Настороженность и раздражение стали вызывать другие события. Картинка одесской оккупации повторялась с точностью до наоборот. В Одессе в дни оккупации нескольким центральным улицам румыны в первые же дни своего воцарения присвоили названия в честь своих вождей и своих знаменательных дат: Адольфа Гитлера, Короля Михая I, Маршала Антонеску, Дуче Муссолини, 16 октября. Остальным улицам просто вернули дореволюционные названия. Заменили старые таблички на новые: на румынском и русском языках. Потом началась дележка земель. Пытались объявить опрос населения – эдакое демократичное присоединение одесской территории к Румынии. Не успели. И вот в Бухаресте наши советские войска. Первым делом Румынии возвращается Трансильвания, но отбирается Бессарабия, появляются русские названия улиц и площадей, переименовываются и румынские города. Дальше хуже: страна-освободитель, которой я гордилась, постепенно завоевывая позиции на чужой территории, превращалась в страну-оккупанта. Вернее, освободители по-прежнему оставались освободителями, оккупантом становилась власть. Поэтому неправда, что русских в Румынии преследовали, что румыны ненавидели русских. Я ни разу не почувствовала этого, я не боялась говорить по-русски и на сцену выходила с русскими песнями до последнего дня. А вот недоверие, страх, жизнь с оглядкой стали возвращаться.

Но в тот день, который мне запомнился как триумф моей страны, на площади не было советских и румынских граждан. Был праздник, настроение у всех было приподнятое. Устали от войны все: и солдаты, и мирные жители, и молодые, и старые. Военных обнимали, целовали, благодарили, поили домашним вином, дарили им цветы. Из динамиков звучала музыка. В город вошли советские освободители, появилась надежда, что грядут перемены в стране, которые положат конец бойне. А вот тебя я не могла понять. Мне бы достучаться до твоей души мятущейся, понять твои сомнения. Ты говорил, что с приходом в Румынию советских войск забрезжил свет, надежда появилась. Отчего же грусть эта в глазах? Предчувствия дурные? Я обратила внимание на старика-румына, который что-то пытался объяснить нашему лейтенанту, тот не понимал, только улыбался. Я решила перевести, подошла к ним:

– Земляк наш дорогой, старика зовут Стефан, он хочет объяснить вам, что лишился семьи, жилья, живет в подвале. Все потерял. Он много увидел и понял. Зачем эта война? Ведь не хотят румыны умирать, и немцы не хотят умирать, и русские не хотят. Зачем голод, холод, расстрелы? Все разрушено. Свои взрывают свои города, свои разорвали его душу. Зачем его хотел убить свой румын в парке? Потом его хотел убить советский летчик. А он ничего не сделал плохого никому. Он пришел поклониться сегодня вам в пояс. Вы принесли солнце и вернули свет румынам. Пусть Антонеску, Гитлер и Сталин выходят и убивают друг друга.

Я переводила то, что говорил Стефан. Видела искренние, все понимающие лица, глаза старика, полные слез. Лейтенант обнял старика:

– Мы тоже не хотим войны. И я потерял друзей, отца, невесту. И мне больно.

Ты стоял молча, но я знала, что творится в твоей душе. Сегодня часто думаю, что, попав в лагерь, наверное, ты не раз вспоминал тот день. День, который принес нам надежду и потом отнял ее. То был последний день лета – 31 августа 1944 года.

Ты привез в Бухарест мою маму с Толиком и Жоржем. Недолго, но мы жили все вместе на Бибеску у твоих родных. Тебе не удалось оформить разрешение на жительство в Румынии моим маме и братьям. С приходом советских войск и переменой власти это стало невозможно. Если бы мама еще хоть на день задержалась бы в Бухаресте, то попала бы в «невозвращенцы». Каждый день по радио по несколько раз передавали призывы об отъезде беженцев домой. Мама и сама рвалась в Одессу, ведь о папе мы по-прежнему ничего не знали. Ты собрал два огромных чемодана вещей и продуктов, чтобы хватило моим родным на первых порах после возвращения, когда вернутся. Жорику ты подарил одну из своих гитар. Да, ведь ты научил Жорика играть на гитаре. А он уже самостоятельно разучил почти весь твой репертуар. И в наши прощальные посиделки Жорик пел под собственный аккомпанемент и заслужил твоей похвалы.

Ты просил маму писать почаще и пообещал ей, что как только власть окончательно установится в Румынии, начнешь добиваться разрешения на нашем с тобой возвращении в Союз. На этой оптимистичной ноте мы расстались. Как показало время, надолго расстались.

Через месяц от мамы пришло письмо. Оно было адресовано тебе, ты и читал первым. Мамочка была верна себе: муж в семье – самый главный, с ним и разговор должен быть. Прочитав, ты отдал мне письмо, не сказав ни слова. Я уже замечала: когда ты сердился, лицо не выражало никаких эмоций, только руки опускал и кулаки сжимал. Вот и тогда, протянул мне письмо и ушел в комнату с опущенными руками и сжатыми кулаками, даже пальцы побелели.

Я боялась читать, думала – с папой беда случилась. Но письмо меня не очень огорчило, может потому, что я на худшее настроилась. Не придала я серьезного значения маминому письму, а тогда первый звоночек прозвенел, предупреждая об опасности. Мне бы понять это, взять тебя в охапку и как можно дальше уехать. Пусть бы нам снился наш отчий дом, пусть бы мы тосковали по нему, но мы были бы вместе, и ты пожил бы еще и многое бы успел сделать.

Мама писала, что на границе таможенники отобрали у них все вещи, деньги и продукты. Оставили только то, что на них и при них в карманах было. Жорик твою гитару не отдал, только она и сохранилась. Толика как несовершеннолетнего оставили с мамой, а Жорика в наказание за то, что, бежав из плена, не вернулся на фронт, отправили работать в шахту в Макеевку Донецкой области.

Квартира наша оказалась занята, и маму с Толиком приютила на время семья Нила Топчего. Из письма я узнала, что папа вернулся, что был ранен осколком в голову. Добрые люди ему поведали наши новости. Папа не одобрил мое замужество и не смог простить мне моего отъезда из страны. Сердился он и на Жорика и не хотел ни с кем общаться. Поэтому поселился он у своей сестры, и потребовалось время, чтобы они с мамой вновь сошлись. Вместе им удалось получить комнату в коммуналке на Карла Маркса и все начать сначала, обзавестись мебелью, посудой, одеждой. Самым необходимым их снабдили родственники и друзья. Папа освоил пошив обуви, мама продавала ее на рынке, на эти деньги они жили.

Вот такие новости поведала нам моя мамочка. До Победы оставалось еще больше полугода, так что для военного времени не такое уж и грустное письмо. Я догадалась, что тебя так рассердило: таможня. Это «отнятие с изъятием» ты считал сродни мародерству. С возвращавшимися обращались как с провинившимися. Считалось удачей, когда в документах делали пометку, что возвращение добровольное. Но везение было относительным: «добровольцев» не всех отправляли в ГУЛАГ, зато на таможне обирали всех – с пометками и без них. Вот цитата из проповеди протоиерея Василия Ермакова в храме преподобного Серафима Саровского, прозвучавшей в 1982 году: «…А на границах у победителя снимали какой-то платочек, какую-то пуговку, какую-то игрушечку, которую он нес детям своим. Нельзя. Стоял СМЕРШ. Они все это отбирали, даже пластинки Лещенко Петра заграничные с яростью разбивались СМЕРШЕМ. Нельзя было».

Об этом много и многие писали, но я не случайно выбрала свидетельство представителя церкви. Меня все годы мучило одно: почему не наказан никто за те злодеяния? Названо зло как явление. Названы имена идеологов явления, а наказали кого? Была такая организация ГУСИМЗ – Главное управление советских имуществ за границей. Возглавлял эту хитрую контору генерал МГБ Деканозов. Имущество, которое изымалось за рубежом, считалось военными трофеями. Скажем, закрыли филиал фирмы «Колумбия» в Бухаресте. Часть тиражей пластинок побили, а часть вывезли. Кто? Нетрудно догадаться. Лещенко слушать запрещали, но основная коллекция его записей оказалась у «запрещавших». У тех, кого на таможне не проверяли. Я не касаюсь оборудования и других ценностей, которых лишился филиал. «Колумбия» предъявила иск Румынии, потребовав возмещения убытков, но получила только информацию, что в Румынии власть сменилась и по затронутым вопросам следует обращаться в правительство СССР. В СССР было еще одно Главное управление – госдоходов, начальником которого работал А. А. Кривенко. Все драгоценности, деньги, изъятые у советских граждан, поступали в эту организацию. Срок хранения у них был три года, а сажали, если не расстреливали, минимум на 10 лет. Попросту говоря, оба управления – не конторы, а золотое дно. Ведь учесть все изъятые трофеи было невозможно, как и оценить добычу. Конечно, незачем ворошить прошлое, многих из того «золотого дна» уже и в живых нет. Но одна безнаказанность порождает другую. На моем веку в моей стране было как минимум три перестройки со сменой политической системы. Системы разные – схема одна: приходит новая власть, обвиняет старую, обещает жить по-новому. В очередной раз объявляется охота на «рыжих», которые не туда народ завели и обманули. Народ откликается на «рыжих», а истинные виновники занимают удобные кресла при новой власти или уезжают из страны. И ни разу, даже если называли настоящего преступника, никого не наказали. Церковь делает свои выводы о преступлениях, как и об отнятых и разбитых пластинках: «нельзя было», и призывает к прощению. Верно: «нельзя было!» Нельзя было… прощать!