Текст книги "АББА или Чай с молоком"

Автор книги: Вера и Марина Воробей

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)

– Если у тебя появится женщина, не ври мне, ладно? Терпеть не могу, когда врут. Ты лучше женись, только не ври.

– Ну уж нет, – улыбнулся Александр Иванович, и столько всего было в этой улыбке: и боль, и страх, и любовь. – Разве нам плохо вдвоем? А тут появится в доме чужая женщина...

– Пускай появится. Я не против.

– Странно.

– Что?

– Ты стала взрослой, а я не заметил: Давай есть – котлеты остынут.

И Александр Иванович отломил вилкой кусок «Богатырской» котлеты. Он ел и думал о той женщине, о том, что ей уже сорок и мужа она не бросит. Поздно им пускаться в любовные приключения.

А еще Александр Иванович думал о Юле. Надо же, как время летит. Она уже большая – скоро замуж выдавать...

– Пап?

– А?

– А она красивая?

– Ешь.

И Юля молча принялась за котлету.

Однажды в жизни дочери появится другой человек, и тогда Александр Иванович будет ей не нужен. Так уж устроен мир, что делать. Только бы она была счастлива. А ему поздно свою жизнь менять. Это ничего. Так лучше.

– Пап.

– Ешь.

14

– Вот уже скоро неделя, как украли велосипед, – вслух сказала Марина, как если бы она была в комнате не одна, – а я так ничего и не сделала.

С этими словами она достала из ящика стола деньги, которые ей оставил дедушка, и, положив их в карман, вышла на улицу.

Пахло сиренью. и мокрой землей. Натыкаясь на прохожих, Марина разглядывала тяжелые, влажные облака: одно из них было похоже на замок с высокими зубчатыми башнями; другое напоминало упавшее дерево, и на ветру его ветви раскачивались. Но облака быстро меняли свои очертания, и от этого небо казалось живым. То там, то тут появлялось яркое солнечное пятно, наскоро небо снова затягивалось облаками.

Повернув варку, Марина пересекла двор и в нерешительности остановилась.

– Извините, – сказала она, обращаясь к полной женщине, которая только что вышла из подъезда, – вы не знаете, в какой квартире живут Ежовы?

– В сорок первой? Честное слово, забыла. Да, наверное, сорок первая. Третий этаж.

– Спасибо.

Это была добрая женщина с детским лицом и задумчивыми карими глазами.

– Ну вот, – вспомнила она, – зонтик забыла. Ей пришлось вернуться, и Марина вошла в подъезд вместе с ней – не хотелось говорить по домофону: пока объяснишь, что да как.

Марина поднялась на третий этаж и остановилась. Она с тоской глядела на хлипкую деревянную дверь, выкрашенную в унылый коричневый цвет: неудобно все-таки к человеку... вот так, без приглашения. Наконец она позвонила.

Дверь открыл Коля.

– Привет, – сказала Марина и улыбнулась, во всяком случае так ей показалось.

– Ты?

Коля просто своим глазам не верил. Марина его не любила, и он это знал. Последнее время они даже не здоровались. И вдруг она приходит к Нему домой.

– Ты что? – удивился Коля.

– Хотела, с тобой поговорить. Можно?

– Можно, – пожал плечами Коля. – проходи.

«Хорошо, что мамы нет, – сообразил он, – а то решила бы, что это моя девчонка, чаем бы стала поить, о жизни расспрашивать – неудобно».

– Я на минутку, – неуверенно начала Марина. – Тут такое дело.

Они зашли на кухню. Коля предложил ей сесть и поставил чайник.

«Вежливый», – отметила про себя Марина.

– Ну?

«Вежливый, как же. Хам».

Но она уже пришла, и отступать было поздно.

– У Юли велосипед украли, знаешь?

«Это уже слишком, – подумал Коля. – Они что, издеваются?»

– На площади, – для чего-то объяснила Марина. – В понедельник.

– Знаю, – сказал Коля равнодушно. – И что?

– Это я виновата, – призналась Марина и сама удивилась, как легко у нее это выходит: пришла к человеку, с которым раньше даже не здоровалась, и изливает душу. – Это я виновата, – уверенно повторила она.

– А я тут при чем? – спросил он тем же тоном. Его тон не испугал Марину: что-то стояло за этим напускным равнодушием. Коля не привык любезничать, это правда, но было в нем что-то особенное, настоящее, и это к нему располагало. Иногда он казался даже, злым, но за грубыми словами пряталась живая, отзывчивая душа. И Марина сразу это почувствовала.

– Мне твой совет нужен. Я не могу этого так оставить.

– Залко Юлю? – спросил Коля, передразнивая Сюсюку.

Сам вопрос и такое знакомое пришепетывание все это было странно, но Марина не знала, как на это реагировать, и поэтому ответила просто и искренне:

– Жалко.

«Начинается, – подумал Коля. – Сговорились они, что ли?»

– Понимаешь, – объяснила Марина, – я хотела с тобой посоветоваться. У меня есть деньги, и я хочу купить Юле велосипед. Может, ты знаешь где. Я в этом мало понимаю. И потом, велосипед должен быть хороший, а денег у меня не так много.

– Не так много – это сколько? – спросил Коля, просто из любопытства.

– Двести пятьдесят долларов.

– Это много.

– И можно купить хороший велосипед?

– Можно. Только покупать ничего не нужно.

– Почему? – не поняла Юля.

– Потому что велосипед у Юли. – Как это у Юли?

– У Юли.

– Юлин велосипед?

Ее темные, широко открытые глаза смотрели недоверчиво. Этот пытливый взгляд как будто говорил: «Ты меня не обманываешь? Не надо обманывать, это плохо».

Эта наивность обезоруживала. Коля чувствовал себя добрым и сильным, как взрослый, которого оставили с ребенком. В Марине действительно было что-то детское, даже во внешности: походка, голос, и лицо, и прическа.

«У соседской Насти такая прическа, – вспомнил Коля. – ей лет пять, наверное, а может, шесть... Как это называется? Каре?»

Марина, смотрела на него, слегка наклонив голову набок, и терпеливо ждала, что он скажет, на ней были шерстяные клетчатые брюки и белый вязаный свитер. Каждая деталь ее костюма была, как всегда, тщательно продумана – даже маленькие, золотые сережки. И казалось, что вместе с клетчатым зонтиком, который она оставила в прихожей, Марина принесла с собой кусочек лондонского тумана и терпкий аромат трубочного табака, какой курят в закрытых клубах невозмутимые лорды и обходительные сэры, соленый морской ветер и крепкий запах одеколона, какой покупают в лондонских лавках бывалые моряки. У них было так мало общего – у него и Марины. Ему казалось, она живет на другой планете. Но теперь, когда у него была Юля, они оба, были как-то с ней связаны – и пропасть, которая их разделяла, вдруг исчезла, как если бы теперь они стали одной семьей. Она могла говорить с Юлей, прийти к ней, когда захочет, – и уже только за это он был готов ее полюбить.

«Хорошая она, – думал Коля, – смешная».

– Коля, – не выдержала Марина, – я утром к ней заходила, и велосипеда там не было.

– А теперь он у Юли.

– Значит, велосипед был у тебя?

– Нет, но я его забрал.

– У того, кто украл? Выходит, ты знал, кто это сделал?

– Так я тебе и сказал.

– Хорошо. Предположим, ты знал, у кого велосипед, я понимаю. Ты пошел к этому человеку и его забрал. Но как?

– Обыкновенно: пришел и взял. Сказал, что у меня покупатель есть.

– В каком смысле?

– Просто – покупатель. Человек, которому можно продать велосипед.

– А деньги?

– Какие деньги? – спросил Коля, сделав, придурковатое лицо и всем видом давая понять, что как раз это ее не касается.

– Знаешь, если нужны деньги, мы могли бы пополам. Или я...

– Мне чужого не надо.

– Коля, это не чужое: это для Юли.

– Все равно не надо. Ты спросила – я ответил: А остальное – Мое дело, ладно?

– Ладно: Выходит, велосипед у Юли?

– Выходит, так.

– Значит, я пойду?

– Нy да, – пожал плечами Коля, – иди.

На небе были все те же густые, тяжелые облака. Все так же из-за туч иногда выглядывало солнце и снова исчезало. И все-таки было понятно, что дело к вечеру, – может, у нас действительное, есть внутренние часы, а может, просто освещение изменl1лось.

С наступлением вечера Марина часто чувствовала легкое беспокойство, ей становилось грустно и она хотела домой, к маме. А Юле она может позвонить но вместо того чтобы вызвать лифт, Марина пешком поднялась на второй этаж. Она вдруг поймала себя на мысли, что скучает по этому злополучному велосипеду, как если бы это был близкий человек или любимая игрушка. Казалось бы, она с самого начала знала: велосипед вернуть нельзя, но смириться с этой утратой не могла. Два одинаковых велосипеда, как два брата-близнеца, вот уже несколько дней жившие в разлуке, и в этом была виновата Марина. Она с грустью думала, что их с Юлей велосипед (именно их), их велосипед, которому так нужна их забота и дружба его названого брата, его двойника, – их велосипед, в который их любовь как будто вдохнула жизнь, попал в чужие руки, и кто знает, как с ним там обращались. Неужели Коля сказал правду и велосипед у Юли? Она столько раз прокручивала в голове их разговор, что теперь могла бы пересказать его с любого места, и, казалось бы, все тут ясно.

Марина нажала кнопку звонка и до того, как Юля открыла дверь, успела подумать: «А может, это Шутка?».

15

Если бы Юля хотела утаить от Александра Ивановича пропажу, ей бы это все равно не удалось: велосипед – не иголка. Как объяснить его исчезновение?

Она не хотела расстраивать отца, но врать не имело смысла: рано или поздно все равно придется сказать правду.

Узнав о том, что случилось, Александр Иванович грустно покачал головой и сказал:

– Глупо.

– Я понимаю, – вздохнула Юля. – Я сама виновата.

– Ладно, – сказал Александр Иванович, – что об этом говорить. Пока привезу с дачи «Каму», а в следующем году купим новый велосипед. Договорились?

– Договорились, – сказала Юля.

И больше они к этому разговору не возвращались.

Когда пришел Коля, они пили чай. Дверь открыл Александр Иванович.

– А я думал, вы на даче, – сказал Коля, хотя до этого видел Александра Ивановича всего один раз.

Александр Иванович ничего не ответил: он смотрел на велосипед.

– Ежов, – Коля протянул ему руку. – Николай. Не отрывая взгляда от велосипеда, Александр Иванович механически пожал его руку. Они молчали.

– Что это? – наконец спросил Александр Иванович.

– Велосипед.

– Я вижу. Это Юлин велосипед?

Коля пожал плечами:

– Юлин, чей же еще.

– Разве его не украли?

– Понимаете... – замялся Коля – Дело в том... как бы это сказать...

– Пап, ты где? – спросила Юля, выглянув из кухни.

– Коля пришел, – сказал Александр Иванович почти шепотом. – Ежов.

«3апомнил», – с гордостью подумал Коля.

– Пап...

Юля медленно перевела взгляд с Коли на велосипед, потом снова посмотрела на Колю и снова на велосипед.

– А...

– Понимаешь, – сказал Коля. – Ты только не волнуйся... В общем... Тут, такое дело... Я нашел твой велосипед. НО ЭТО было совсем не трудно. Просто так получилось. Ну я пойду?

– Ты... а...

– Постой,– вмешался Александр Иванович. – Как это пойдешь? А чай? Мы как раз чай пьем.

– Нет, чай не надо, спасибо. Я·только хотел велосипед отдать. Вот.

– Так не пойдет, – сказал Александр Иванович. Он понемногу пришел в себя и, когда управился с велосипедом, стал уговаривать Колю остаться.

– Ты не обижайся, – сказал Александр Иванович, разливая чай в пузатые керамические кружки. Юля просто растерялась – С сахаром? Юль, ты... как это... Скажи что-нибудь.

– А?

– Вот и хорошо, – сказал Александр Иванович. Не буду вам мешать. Только один вопрос. Можно?

– Можно, почему нельзя.

– Как ты велосипед нашел?

– Это нетрудно, – объяснил Коля. – Я В этом районе всех знаю. И нашел.

– И еще один вопрос, хорошо? – Коля насторожился, и Александр Иванович сразу это заметил.

– Тебе за это ничего не будет?

– За что?

– За велосипед. Тот человек, который его взял, он...

– Вы не беспокойтесь. Все в порядке.

– Точно?

– Конечно.

Александр Иванович поблагодарил Колю и хотел уйти.

– Ты нам не мешаешь. – сказала Юля и, обращаясь к Коле, спросила: – Правда?

– Что вы, – смутился Коля, – наоборот.

Ему так хотелось понравиться ее отцу, и теперь он боялся, что Юля это заметит и будет над ним смеяться.

Александр Иванович посмотрел на Юлю, как бы спрашивая: «Остаться?» – И, получив утвердительный ответ, сел на прежнее место.

Постепенно разговор наладился. Александр Иванович рассказывал о работе и глупых вопросов не задавал. В его присутствии Коля не чувствовал себя скованно – наоборот. Он редко ходил в гости, но теперь ему казалось, он дома, и это было странно. Наверное, он немного завидовал Юле.

Александр Иванович производил впечатление человека здорового и полного сил. Умный и внимательный, он всегда знал, как начать разговор и когда его закончить. Такие люди вызывают доверие, им рассказывают самое сокровенное и никогда об этом не жалеют.

«Может, чай заварить, а, пап?» У Юли был такой умный, такой спокойный голос. «Папа хватит!» И каждый раз, когда она, произносила это слово, Коля вздрагивал. «Пап, давай откроем, зефир?» И снова это слово вертелось на языке... И от этого было немного грустно.

16

– Пап, мы пройдемся? – спросила Юля.

– Поздно.

– Мы недолго, – объяснила Марина.

– Несчастный я человек, – вздохнул Александр Иванович и сказал, на этот раз обращаясь к Марине: – Если мама разрешит, идите.

– Спасибо.

И Юля поцеловала Александра Ивановича в щеку. Полчаса. И пускай Марина позвонит домой. Марина позвонила домой, и, прихватив с собой

Пакет с мусором, они вышли во двор.

Бывают такие летние вечера, когда после дождя, небо наконец проясняется и ты понимаешь: мир прекрасен. Но, что ни говори, чудесным летним вечером особенно трудно быть счастливым.

«Мир прекрасен, – думаешь ты, – а я печален и одинок».

И хочется плакать, хочется идти куда-нибудь и на углу у метро обязательно встретить любимого человека. В поздних сумерках дома и люди, небо и деревья – все напоминает о нем. И тебе грустно.

Напрасно Юля вглядывалась в лица редких прохожих: Коли среди них не было.

Они расстались несколько часов назад, но ей казалось это было давно – так давно, что, думая о нем, она ничего, ничего не могла вспомнить. Так было всякий раз: она пыталась удержать в памяти его лицо, голос, походку, но его образ ускользал, как это бывает во сне, когда, падая в пропасть, ты хватаешься за ветку или пучок сухой травы, но, уклоняясь от твоих прикосновений, непослушные предметы перестают быть осязаемыми и, исчезая, выскальзывают из твоих рук.

Когда он появился с велосипедом, Юля растерялась и даже поблагодарить его забыла. Если бы не папа, он бы так и ушел. А что, если он обидится? И больше никогда не станет с ней разговаривать, и даже головы в ее сторону не повернет. Он для нее рисковал жизнью, а она даже спасибо не сказала.

А может, он не рисковал жизнью, просто так получилось. Но папа считал, что тот человек, о котором говорил Коля, по доброй воле велосипеда отдать не мог, и, наверное, он был прав.

Забыв про Марину, Юля перебирал а в уме слова, которые она могла сказать Коле и которых не сказала: «Спасибо... Я просто не знаю, как тебя благодарить...» Но как мало значат слова! Он сделал невозможное. Это сделал он. И сделал это для нее ...

– Смотри, – Марина больно толкнула ее в бок.

– Что?

– Папа.

Отражаясь в витрине и слегка покачивая бедрами, как будто танцуя, по другой стороне улицы шли двое. И снова Юля видела только их спины, и снова в мужчине она без труда узнала Евгения Николаевича.

– Юля!

– А?

– Это Кошка!

– Вижу.

Она с такой силой сжала кулаки, что едва не вскрикнула от боли.

«Как быть? – думала Юля. – Что говорить? Что? Как спасти Марину?» Но было поздно.

Людмила Сергеевна держала Евгения Николаевича под руку. Это была она. Покачивая бедрами, она несла розу, высокую, как Останкинская башня.

Юля посмотрела на Марину. На мгновение все застыло, как на черно-белом снимке, и только роза алела в сумерках.

– Туфли.

– Что туфли? – не поняла Юля.

– Красные туфли. Это она.

– Муся, ужинать.

Это были простые; знакомые с детства слова. В них не было ничего, что могло бы ее обидеть.

– Муся, ужинать, – сказал Евгений Николаевич, заглянув в комнату, и ушел.

Он прошел несколько шагов и остановился.

– Муся? –

– Марина молчала.

Евгений Николаевич вернулся в комнату. Марина сидела, обхватив колени руками, и смотрела в окно. Она сидела не на кровати и не на полу: Марина сидела на письменном столе. В тусклом свете фонаря листва казалась желтой, как в последние дни сентября. Дул ветер, и ветки тополя, который рос напротив, качались, ударяясь о стекло.

Марина молчала.

Она сидела к нему спиной, и, обращаясь к ее отражению, Евгений Николаевич сказал:

– Ты что?

Но Марина снова не ответила.

– А почему, ты сидишь на столе?

По его голосу Марина поняла, что он улыбается, но даже головы не повернула. Она так любила его улыбку. Но теперь эта улыбка и его любовь – все это стало никому не нужно. Он их предал. Мама этого не знает: она улыбается и целует его, уходя на работу. А он гадкий, злой человек. И Марина никогда, никогда его не простит.

– Что-то случилось? И снова молчание. – Марина.

Ни говоря ни слова, Марина встала и вышла из комнаты.

За ужином не обсуждали, как обычно, новости и погоду. Елена Викторовна молчала. И бабушка тоже молчала. Евгений Николаевич кряхтел и сморкался в клетчатый платок, хотя насморка у него не было. Иногда, чтобы нарушить тягостное молчание, он говорил: «Ну вот спасибо... хорошие помидоры... продуло, наверное. А как на работе?» Но никто не обращал на него внимания. Он стал чужим в этом доме. И даже окружающие предметы: стены, обитые вагонкой (это он обил стены вагонкой – своими руками), гарнитур из дерева, плетеный плафон, ножи, вилки – даже, предметы смотрели на него враждебно. Его ненавидели. Его презирали. И даже разговаривать с ним никто не хотел. Но Марина... Почему?

– Спасибо, – сказала Марина и встала из-за стола. Евгений Николаевич не привык спрашивать разрешения, когда входил к ней в комнату. Но сейчас он сказал:

– Можно?

Марина молчала.

– Давай поговорим, – робко попросил Евгений Николаевич.

Марина пожала плечами. Она сидела на полу, все так же обхватив колени руками. Евгений Николаевич осторожно сел на край, кровати, как будто боялся оскорбить своим присутствием эту тишину, клетчатый плед, ковер над кроватью, полированный гардероб, стол и стул.

– Марина.

– Что?

– У меня нет никого дороже тебя.

– А Кошка?

Евгений Николаевич ждал этого вопроса. Тогда на улице он ихне заметил, но он знал, в чем дело: просто догадался.

– Это другое. У меня, кроме тебя, никого нет. И я тебя люблю: Больше всего на свете.

– А Кошка? Разве·ее, ты не любишь?

– Знаешь, давай пройдемся, – предложил Евгений Николаевич, – воздухом подышим, а?

– Поздно уже.

– А мы на пять минут.

– Лена, мы пройдемся с Мариночкой? – спросил Евгений Николаевич, выглянув в коридор.

– Ты сошел с ума? – грустно сказала, Елена Викторовна, как будто имела в виду не столько эту прогулку, сколько все остальное, потому что она уже знала, а если не знала, то догадывалась. – Одиннадцать часов.

– На пять минут – подышать.

– Идите куда хотите, – ответила Елена Викторовна, едва не, заплакав от обиды и одиночества.

Вот и Марина ее предала. Этот человек сломал ей жизнь, и ее единственная дочь с ним заодно.

– Понимаешь, – сказал Евгений Николаевич, когда они вышли на проспект, ослепительный, как рождественская елка, – ты уже взрослая, и ты поймешь. Ты не должна на меня обижаться. Из-за этого.

– Из-за Кошки? – зло сказала Марина.

– У нее есть имя. Знаешь, мы давно живем с мамой, мы целую жизнь вместе прожили. И она чудесный человек, умный...

«И красавица» , – вспомнила Марина. Так говорил о маме Александр Иванович: «Умная, добрая и красавица».

– И красавица. И я ее очень любил. Я и сейчас ее люблю, но это другое, понимаешь?

– Нет, не понимаю.

– Это не одно и то же: любовь и ...

– И что?

– И когда ты влюблен. Любовь остается навсегда, а влюбленность однажды может пройти. Так бывает. Я не знаю почему. Но если ты не смог пронести любовь через всю жизнь, это только твоя вина. Это я виноват. А мама...

– А я?

Марина остановилась. Они стояли друг напротив друга, и ей хотелось его ударить. Изо всех сил. Больно.

– А я? Как же я?!

Марина не хотела плакать – и плакала. Не надо плакать. Он не должен видеть ее слез. Это глупо.

– А я? А обо мне ты подумал?

Это глупо. Он не должен видеть ее слез. Никогда.

Пускай делает, что хочет, ей все равно.

Она бросилась было бежать, но Евгений Николаевич успел поймать ее руку.

– Марина, пожалуйста, не плачь.

«Не плакать? Но как?!»

– А я? – повторяла Марина. – Как же я? Как?!

Он притянул ее к себе и обнял. Она чувствовала его запах, его заботливые руки, она узнала его голос. – Папочка ...

17

Марина обхватила его за шею, прислонила лицо к его плечу – и плакала.

– Па-а-почка...

– Не надо, слышишь

Он провел ладонью по ее лицу – и ладонь стала мокрой.

– Не надо, не плачь ...

– Вот и хорошо, – сказал Евгений Николаевич и поцеловал Марину в лоб. – Не надо плакать.

Они были у метро и теперь повернули к дому. – Пап.

– А?

– Что теперь будет?

– Не знаю. Правда, не знаю. Но мы никогда не должны ссориться – что бы ни случилось, хорошо?

– Хорошо, я понимаю.

Евгений Николаевич остановился, вглядываясь в темноту.

Оттуда, из темноты, доносились неясные крики. Три тени метнулись к человеку, который только что пересек площадь и должен был скрыться за деревьями. Марина услышала звук удара.

Темная фигура исчезла и снова появилась: тот человек на площади, наверное, упал, а теперь поднялся, и, если приглядеться, можно было понять, что он вытирает лицо.

– Нехорошо чужое брать, – сказал кто-то.

– Зря стараешься – денег нет.

– Папа, это Коля! – сообразила Марина. – Коля Ежов.

– Стой здесь, – сказал Евгений Николаевич. Нет, лучше иди – туда. Быстро!

И он махнул рукой куда-то в сторону дома – туда, где, проклиная его и себя, проклиная всех на свете, в темной комнате плакала Елена Викторовна.

– Папа!

Если бы в тот момент Евгений Николаевич хотя бы на минуту задумался, он бы ни за что этого не сделал. С ним была Марина, и, ввязавшись в драку, он рисковал ею.

– Папа! Не надо!

Но если он струсит, разве тогда она не перестанет его уважать? Разве это лучше? Нет, он не трус.

– Витамин! Сзади!

Витамин? Снова раздался глухой удар – и Коля упал. Евгений Николаевич подбежал к высокому человеку в косой куртке и, толкнув его в спину, сбил с ног. Он встал, но вместо того чтобы дать сдачи, как-то внезапно исчез. Другие двое растерялись, но не то чтобы убежали, а ушли – не было похоже, что они испугались: наверное, просто не хотели привлекать к себе внимание. Их интересовал Коля – только он.

– Папа!

Коля сидел на асфальте, уставившись в одну точку. Он не потерял сознания, и у него, как ему казалось, ничего не болело: просто не было сил встать и он сидел. Наверное, падая, он ударился головой, потому что в ушах звенело и все лицо было в крови.

– Спасибо, – сказал Коля как-то неуверенно.

– Папа!

Только теперь Коля понял, что это Марина, и, как было видно, это ему не понравилось.

– Ты как? – спросил Евгений Николаевич.

– Вроде нормально. Голова немного кружится.

– Наверное, надо «неотложку» вызвать. Я схожу.

– Нет, пожалуйста. А то, знаете, милиция.

Евгений Николаевич как-то об этом не подумал.

Милиция – это значит два часа в отделении, протокол, свидетели. Домой они придут уже ночью.

– Пап, – сказала Марина, – это Коля, мы учимся в одном классе. А это мой папа.

– Я понял. – Коля хотел улыбнуться, но улыбка вышла неубедительная, вымученная. – Спасибо, вы здорово меня выручили.

– Ну как, ходить можешь?

Коля попытался встать, но голова так кружилась, что он снова сел. Хотелось спать.

– Может, в травмопункт? Тут близко.

– Нет, я в порядке.

Евгений Николаевич не настаивал. Боялся, что дома узнают: вот, мол, в драку ввязался, и какой ты после этого отец?!

– Ладно, посиди немного, а потом мы тебя проводим.

– Я сам, что вы.

Это было глупо – что он, маленький? Но сил спорить у Коли не было. Поднявшись вместе с Колей на третий этаж, Евгений Николаевич и Марина отправились домой. – Вы извините, – сказал Коля, – я не хочу, чтобы мама вас видела. Испугается, вообразит неизвестно что, сами понимаете.

– Вот и ладно, – улыбнулся Евгений Николаевич. – Нам дома тоже влетит. Били-то просто так или задело?

– Вроде за дело. Так, пустяки.

– Пустяки, а чуть не убили. Ладно, иди, тебе лежать надо.

– Спасибо, что проводили.

– Пока, – сказала Марина и немного смутилась. – Поправляйся.

Марина видела: он на нее злится, потому что она знает, она одна знает, за что его били там, на площади.

– Слышишь... – Он как будто читал ее мысли.

– А?

– Ты Юле не говори, ладно? Это не то. Понимаешь... это само по себе, а велосипед тут ни при чем.

– Я понимаю. Пап, ты идешь?

– Ну, бывай. – Евгений Николаевич крепко пожал его руку, как будто они сто лет друг друга знали. – И смотри, тебе лежать надо.

Подождав, пока они уйдут, Коля отпер дверь и, не включая света, на цыпочках пробрался в ванную. Мама уже спала.

18

Марина привыкла жить так, как она привыкла, а привыкла она так: утром, выглянув из ванной, она видела бабушку. «Муся, завтракать!» – говорила бабушка. «Мама уже ушла?» – спрашивала Марина. «Уже ушла». Каждое утро Марина задавала бабушке этот вопрос, и всякий раз Генриетта Амаровна отвечала: «Уже ушла». – «А папа?» – «Уже ушел». И казалось, никто не в силах этого изменить. Но на этот раз бабушки на кухне не было, и только ее передник лежал на табуретке как единственное напоминание о тех счастливых временах, когда Генриетта Амаровна три раза в день варила «геркулес»: для мамы, для папы и для Марины.

– Бабушка! Никто не ответил. – Мама?

Елена Викторовна сидела за столом, подперев голову рукой. Ее заплаканное бледное лицо не выражало ни грусти, ни разочарования – оно вообще ничего не выражало. На ней были голубые матерчатые тапочки и такого же цвета халат. Нарядная блузка, макияж и прическа – все это было забыто и как-то само собой потеряло смысл. Но это еще не означало, что в таком виде она может выйти из дома. Не такой она человек.

– Мам, ты чего? – удивилась Марина.

– Я взяла отгул, – сказала Елена Викторовна не то чтобы грустно, а как будто даже мечтательно.

– Зачем?

– Свобода. Хочу – иду на работу, не хочу – не иду.

– В каком смысле? – не поняла Марина.

– Просто не иду – и все. Свобода.

– Это как?

Елена Викторовна пожала плечами: мол, не знаю как, сама не понимаю.

– А папа? – спохватилась Марина. – Где папа? – Он ушел.

– На работу? – спросила Марина.

– На работу – и вообще. – Елена Викторовна достала из кармана платок и высморкалась.

– Он ушел.

– Ушел?

– У-у-шел.

И, закрыв лицо руками, Елена Викторовна заплакала.

– Мам, не надо, – сказала Марина и, притянув ее к себе, поцеловала Елену Викторовну в щеку, как будто это Марина была ее мамой, а не наоборот. Не надо, не плачь, хорошо?

– Я не буду, – сказала Елена Викторовна, вытирая лицо рукавом халата. – Прости. Папа ушел.

– Я поняла, – улыбнулась Марина, намекая на халат и тапочки, имея в виду всклокоченные волосы и заплаканное лицо.

Ей нелегко далась эта улыбка – и Елена Викторовна это поняла. Поняла и оценила./

– Мам, – сказала Марина, когда она немного успокоилась, – а папа совсем ушел? Он уже не приидет?

– Придет. За вещами.

Елена Викторовна едва удержалась, что бы снова не заплакать, но вспомнила эту улыбку, и ей как будто стало легче.

– Понимаешь...

– Я понимаю. Ты только не плачь. Пускай уходит – будем жить вдвоем: я и ты.

– А бабушка? – улыбнулась Елена Викторовна.

– И бабушка.

Марина вышла из подъезда – и остановилась. Куда идти? Все равно куда: главное – куда-нибудь идти. Пройдет не один день, прежде чем она сможет к этому привыкнуть: папа ушел. Навсегда.

Марина привыкла жить так, как она привыкла: мама любит, папа любит – все любят. Она ни в чем не знала недостатка, и если кто-то обходился с ней плохо, это скорее было странно, но не могло причинить ей боли. Это ее всегда жалели, это ее оберегали, как цветок, ее одну. Мир взрослых был ее любимой игрушкой, и ничто не омрачало ее счастливого детства. Но время идет. И теперь она видела его иначе – этот жестокий, этот несовершенный мир, мир взрослых. Детство, как солнце в пасмурный осенний день, выглянуло из-за туч – и погасло. Она уже никогда не будет маленькой. Никогда.

Теперь Марина многое поняла и, наверное, стала лучше. Ей было жалко этот мир. Ей было жалко их всех: папу, маму, бабушку – всех. И чтобы облегчить их страдания, она, не жалея сил, лгала и притворялась. Как искусно она играла эту роль. И всех это забавляло. И всем это нравилось. Если она не могла им помочь, то хотя бы могла их утешить. А она? Кто поможет ей? Мама, которая двух слов не может сказать, чтобы не заплакать? Папа, который их бросил? Кто?

– Извините.

Марина едва не сбила с ног старика, который вышел из телефонной будки.

– Работает?

– Вроде. – Старик беспомощно развел руками, как будто просил ему объяснить, почему все так устроено в этом мире: если дали прибавку к пенсии значит, цены вырастут; если в поликлинике бесплатный рецепт выписали, тогда – крышка: либо будет понос, либо сердце остановится. – Слышно плохо.

– Странно, – пожала плечами Марина. – Только что починили.

– А, – махнул рукой старик, – ну их... Однажды Бог посмотрит на мир и скажет: «А ну вас» – и махнет рукой. И тогда мир содрогнется. Тогда люди поймут.

«Хороший старик, – подумала Марина. – Очень хороший старик. Красивый. На деда похож».

Она уже давно не вспоминала деда, но теперь ей казалось, все это время он был с ней. Наверное, он и сейчас смотрит на нее с высоты – и плачет.

«Почему они не понимают? – сказала Марина. Почему? Если бы ты знал, дед, если бы только ты мог знать...»

– Але! Юля?

В трубке раздалось невнятное мычание.

– Ты ешь?

– Нет. Кто это?

– Это я! Слышишь?

– Марина? Ты где?

– На остановке.

– А?

– На остановке!

– Я сейчас приду.

– Нет, не надо. Лучше на площади.

– Что?

– У метро! На площади!

– Лошади? ..

Старик оказался прав: слышно было неважно.

И все-таки это телефон: пускай плохо – но слышно– Можно позвонить Юле, и если она услышит, то придет. А она услышит. Обязательно услышит.

– Я тут уже полчаса сижу, – сказала Марина.

– Извини, папа просил хлеба купить.

– Ты уже знаешь?

– Знаю, отец сказал.

Какое-то время они молчали. Юля грустно наблюдала за толстой женщиной с сумками и ребенком: она страшно ругалась, потому что не знала, куда деть сумки, а потом не знала, куда деть ребенка. Он путался у нее под ногами и плакал. Она поставила сумки, всплеснула руками и сказала:

– У других – дети как дети! А ты – наказание какое-то!

Ребенок заплакал еще громче. Он тер кулаками зареванные глаза и повторял: «Ма-а-ма... ма-ма-а... »

– Странная она, – сказала Юля, – он же тоже человек.

– Ма-а-а-а-а-ма, – не унимался ребенок.

И вдруг замолчал, как будто понял: его услышали.

– А мама как? – спросила Юля.

– А ну их...

– Я понимаю. Давай сходим куда-нибудь? Может, в Парк культуры?

Марина молчала.

– Тогда просто пройдемся. Хочешь, в центр поедем, на Патриаршие пруды? Давай?

– Ма-ма-а! – снова заплакал ребенок. – Ма-аа-а-а-ма!

В метро было душно, и, когда они вышли на улицу, Марина впервые за эти несколько дней почувствовала облегчение.