Текст книги "Кружилиха"

Автор книги: Вера Панова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 16 страниц)

– Кто это?

– А Домаха твоя.

– Какая Домаха?

– Ну, Домна, уборщица эта твоя, которую я вылаяла за грязь.

– Вам дай власть! – сказал Листопад. – Вам, мама, разреши – вы бы всех наших городских Домах приспособили к вашему колхозу.

– А хлеб твоя Домаха хочет есть? – спросила мать. – Тут еще какая-то Меланья у тебя, тоже, бачь, лодырь… Так ты б с Домахи на Меланью перегрузил работу, а Домаху в колхоз! Хочет хлеб есть – пускай идет, допоможет хоть трошки. Я вот голова правления; а в жнива пойду жать, как все.

– Но, мама, голубочка вы моя! Вам же седьмой десяток идет. На сколько лет вас хватит при такой работе?

– Вот и я стала загадывать: на сколько меня хватит? Так никто, понимаешь, не говорит… У тебя большой завод, Сашко?

– Большой.

– У нашего колхоза тоже очень большое было хозяйство.

– Ваш колхоз – это колхоз. А мой завод… Это я вам покажу. Такого вы в театре не увидите.

Мать и Домна пьют чай и разговаривают о своей бабьей жизни.

– Говорит: с тобой хочу быть, и больше никаких, – говорит Домна, дуя на блюдце. – Жена у него, вишь, колотовка и дочерей взрастила к нему недобрых. А он человек легкий, что заработал, то и пропил, в чужой карман не лезет, ни на кого не обижается, – скучно ему с ними. Так плакал, когда уходил, – ужасно!

Домна ставит блюдце и вытирает слезу.

– А я что ему скажу? Нешто я разлучница? Уезжай, говорю, любовь у нас общая, а судьба, знать, розная. У тебя дочеря, у тебя жена. Ты себя обязан перед ними оправдывать. «Это, говорит, была моя ошибка; ты судьба моя». Что же, говорю, что ошибка; не взашей тебя толкали на ней жениться. Ошибка твоя, и казнь твоя.

– Вот вы как рассуждаете! – говорит мать, дуя на блюдце.

– Да, я так рассуждаю, – говорит Домна, гордая своей добродетелью. У меня покойный муж был страшно грубый, я за ним жила как на каторге, а все-таки жила. И по сию бы пору жила, если бы его господь не прибрал. Поскольку я жена, постольку я обязана быть ему верной по гроб.

– Вы его любили, мужа? – спрашивает мать.

– Куды любила! Говорю вам: чисто на каторге.

Молчат. Дуют на блюдца.

– Я вашего характера не понимаю, – говорит мать своим сдержанным голосом. – Как же так: одного не любили и жили с ним, другого любили прогнали… Счастье наше жиночье само в руки не дается, его ухватить сумей – счастье…

– Такая мне судьба – век прожить без счастья, – надрывно говорит Домна.

– Судьбе моей я господыня, – говорит мать, глаза ее блестят.

– Вам, Настасья Ильинична, в жизни повезло, что вы встретили хорошего человека.

– Я того хорошего человека ногтями оторвала, зубами отгрызла, приговорами приговорила. Меня через него родная мать прокляла, соседи мне вслед плевали. Никого не побоялась, не отдала. Вот мое везенье в жизни. Я каждый день моего счастья в бою отбила, понятно вам?

Молчание.

– Я не уважаю ваш характер, – говорит мать. – Вам никто ничего в торбинке не принесет. У нас с вами ничего нет дареного, все завоеванное, на что ни посмотрите.

– Семью разбить – не велико завоевание.

– Поганая та семья, которую разбить можно.

Поссорились. Дуют на блюдца.

– Ешьте мед, Домаха Васильевна. Ешьте, будь ласка.

– Очень благодарна, Настасья Ильинична; я уже кушала.

– Берите еще, будь ласка.

– Очень благодарна.

И так как разговор, которым началась ссора, для Домны слаще всякого меда, Домна начинает сначала:

– Так вот. У тебя, говорю, дочеря. Какие ни есть, а твоя кровь. Ты их обязан содерживать и воспитывать. А он слушает и плачет, и плачет – рекой разливается…

Сложив руки на груди, будто вышла прогуляться, мать шла по заводскому двору. Белый в черную крапинку платочек, щегольски-небрежно завязанный под подбородком, защищал ее глаза от неистового солнца.

Лето грянуло в полную силу! Всем предметам сообщило солнце свою способность излучать жар: и камню, и металлу, и человеческому телу. Все было накалено, все обдавало знойным дыханием. Короткие черные тени лежали у подножья огнедышащих цехов, – да кому есть время прохлаждаться в тени? Пропадала животворная тень впустую.

– Жарко у вас! – сказала мать. – У нас хоть в какую жару, все ж легче: ветерок подувает…

Подошли к лесобирже.

– У нас в районе тоже есть лесопилка, – сказала мать.

– Наверно, поменьше, чем наша, – сказал Листопад.

– Трошки поменьше, – согласилась мать, – так почему? Потому что у нас леса мало. Строим из кирпича. Будь у нас столько леса, сколько у вас, мы б тоже величеньку поставили лесопилку…

Дерево не источало зноя, оно радовало светлым, свежим своим цветом, от него веяло смолистой лесной прохладой… Листопад велел запустить мотопилу, чтобы мать посмотрела, как она работает. Крановщица включила кран; он повернулся, наклонился, поднял огромное – в четыре охвата бревно, осторожно перенес – мать следила сузившимися глазами – и вложил в зажим. Запел мотор. Сверкающая сталь коснулась бревна и стала погружаться в его толщу. Ручейками стекали по обе стороны бревна кремовые опилки. Минуты шли. Уже где-то глубоко-глубоко, разделяя последние волокна древесины, трудилась сталь… Кусок бревна отвалился, как отрезанный ножом кусок масла, и мотор замолчал.

– Ну! – сказал Листопад. – Трошки не такая лесопилка у вас в районе? А мы эти пилы делаем сами.

Мать ничего на это не ответила, но с лесобиржи уходила неохотно, даже оглянулась разок… Пройдя немного, она сказала:

– Нам бы такую силу.

– Пилу вам такую?

– Ту машину, что тяжелое носит.

– Коров в степь выносить?

– Ой, какой ты, Сашко! Ты так со мной не говори. Не коров, а с весов зерно в камору.

– Что ж, правильно. Только куда подъемному крану с каморой. Вы сначала зернохранилище постройте.

– А что ты думаешь? – сказала мать. – Мы собирались строить. Как же! Перед самой войной. Настоящее зернохранилище было запроектировано, с бетонированными камерами для разного зерна. Все б у нас уже было, Сашко, если б не те немцы!

В сталелитейном готовились к приему плавки. Ковш был уже подведен к печи, мастер проверял ставку изложниц.

– Смотрите, мама, сейчас сталь пойдет! – сказал Листопад, придержав мать за плечи, чтобы не шла дальше.

Подручный коротко взмахнул сечкой, и огненная струя бросилась в ковш. Заполыхало на стенах и потолке невыносимое зарево…

– Вот она, красавица наша! – в ухо матери сказал Листопад, сам не в силах отвести глаз от этого блеска, от этой тяжкой, богатой струи, бегущей в ковш неукротимо, царственно и вольно… Фонтаны искр взлетали к металлическим переплетам, запахло горячо, горько и страшно, – Листопаду всегда казалось, что так должно было пахнуть на земле, когда она была расплавленным телом… Ковш поплыл над изложницами, пятидесятитонная махина, точная и осторожная в движениях… Дав матери посмотреть, как заполняются изложницы, Листопад повел ее из цеха. Хотел было опять пошутить: «А такого ковша вам не требуется в колхозе?» – но увидел по ее глазам, что она охвачена каким-то новым впечатлением, взволнована, смягчена, – и отложил шуточки до другого раза…

По дороге к сборке им повстречалась Нонна. Поздоровавшись с Листопадом, она внимательно посмотрела на мать, прошла и оглянулась. И мать оглянулась, говоря:

– Вон какая женщина прошла.

– Нравится? – спросил Листопад с усмешкой.

– То орлица прошла, – сказала мать, – королева. Такой попадешься приберет в жменю, и край тебе.

Она пробыла на заводе до конца смены и посмотрела все работы. Сборка оставила ее равнодушной: «Скучное дело, – сказала она, – одно и то ж все время; это не на мой характер». Так же, к удивлению Листопада, не произвели на нее впечатления станки-автоматы, которыми он думал ее поразить. Чтобы не огорчать его, она постояла и посмотрела, как движутся части черной машины, лоснящейся от масла, и как время от времени падает в желобок маленькая металлическая вороночка… «В Москве я тоже видала автоматы, – сказала она, – на станции метро. Ты опустишь ей в щелку два раза по пятнадцать копеек, а она тебе билет выдает. А одну монетку положишь – не выдаст, ее не обманешь».

Уходя с завода, она сняла платок, взглянула и покачала головой: платок стал черным.

– То ж труд у людей, – сказала она с мягким выражением глаз, – то тяжкий и святой труд… – Она шла довольно долго молча, думая о чем-то. Сашко, – сказала она, – ты Клаву не забывай.

– Мама, я вас просил: о Клавдии – не нужно.

– Нет, я скажу: ты – живи, как хочешь, ты еще не старый, женишься, но ее не забывай. Вспоминай. Она тоже за то умерла, чтоб мы все жили и чтоб наш труд не пропал. Ты вспоминай, Сашко. Нет-нет и вспомни. Нельзя забывать.

Он не ответил: ему сдавило горло. И в молчании они пришли домой.

Через два дня она уехала.

Он отвез ее в город, на вокзал, и усадил в вагон. Они посидели. Беседа не вязалась. Проводник заглянул в купе, сказал: «Провожающих попрошу!» Они поцеловались бегло, стесняясь свидетелей. Листопад ушел…

В последний раз мать улыбнулась ему из открытого окна. Вдруг нахмурилась и уголком платка вытерла глаза…

– Ну что это за местность: уголь летит прямо в очи, – сказала она.

Поезд тронулся. Листопад шел рядом с вагоном. Она стояла у окна и смотрела на него, потом поезд пошел быстрее, быстрее, быстрее, – ушел.

Листопад смотрел ему вслед. Может быть, это была последняя встреча. Разлуки, разлуки… Эта разлука – не самая ли большая?

Поезд удалялся, он был уже как черная точка вдали, где сужаются рельсы… Маневровый паровоз вышел на пути, закричал, выпустил кудрявый дым, дымом этим застлало даль и черную точку вдали…

Мамо, мамо. Живите, будьте благословенны, спасибо вам за все, сердце мое!

Глава девятая
ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ НОННЫ

Нонне исполнилось тридцать лет.

В это утро она посидела перед зеркалом, рассматривая свое лицо. Она нашла, что выглядит гораздо лучше. Это оттого, что она стала высыпаться. За всю войну она только два или три раза выспалась досыта, и у нее постоянно был удручающе утомленный вид.

С августа снизилась программа завода. Люди работают по восемь часов в день. Часть рабочих уехала в подсобное хозяйство. Многие подростки ушли учиться. Кое-где уже подкрашены крыши, подновлены мостовые. Каждый день слышишь: такой-то вернулся, такая-то вышла замуж… Мир!

Но еще не скоро кончится человеческое передвижение. Приезжают, уезжают, переселяются – ищут где лучше, заново устраиваются на земле, обретшей тишину.

Уехал и главный конструктор.

Его прощание с отделом неожиданно вышло трогательным. Он созвал конструкторов. Они стояли, и он стоял за своим столом, маленький, еще более ссохшийся за лето. Он сказал: «Товарищи, я расстаюсь с вами в уверенности, что вы и без меня, как при мне…» Ну, совершенно то же самое, что говорит учитель начальной школы, передавая своих питомцев в среднюю. А они, питомцы, вдруг забыли его капризы и грубости и помнили только одно – скольким они обязаны учителю, как много он им дал. Они подходили по очереди пожать ему руку, и он поцеловался с каждым по-русски. И его очень жалко было, старика.

Он уехал куда-то на юг, на грязи, лечить свой ревматизм. Там он хочет устроиться на постоянное жительство. Его жена еще приедет за вещами. Квартира его пока заперта, из нее вынесены модели, телефонные аппараты, книги, – свою библиотеку он подарил заводу. Конструкторский отдел переместился в заводоуправление. На месте главного конструктора еще никого нет. Отношения между сотрудниками ровные, благожелательные…

Как будет дальше? Каков будет профиль завода, его особое место в хозяйстве страны? Этот вопрос волнует всех конструкторов: хочется заранее знать, над чем придется работать…

Нонна смотрелась в зеркало.

Тридцать лет…

По сторонам зеркала стояли две стеклянные вазы. Перед войной в день ее рождения не хватило не только этих ваз – не хватило всех ваз, какие есть в доме; пришлось забрать у Мариамны из кухни все глиняные кувшины и стеклянные банки: Андрей притащил целый цветочный магазин. В городе не было таких цветов, он куда-то ездил за ними. Сейчас две маленькие вазы стояли пустые. Они отражались в зеркале, и казалось, что стоят четыре пустые вазы.

Два звонка. Должно быть, Костя. Они условились, что он придет в десять, а сейчас без десяти десять. Нонна спустилась вниз и открыла дверь. Да, Костя. Аккуратный мальчик. Она впустила его.

– Ради бога, Костя, ноги! – сказала она. – А то моя хозяйка оторвет мне голову.

Улыбаясь, он старательно вытер ноги о половик. Ночью был дождь, и к его ботинкам пристала грязь, а калош у этих мальчуганов никогда не бывает.

У Кости в руках был портфель, который она ему подарила, когда он поступил в техникум. Он открыл портфель и выложил на стол несколько маленьких дешевых зеркалец в бумажной окантовке.

– Можете себе представить, это стоило довольно дорого, сказал он, – в общей сложности двадцать три рубля. Зато я выбрал самые лучшие. Я захватил молоток и гвозди.

– Это очень хорошо, – сказала она, – потому что у меня нет ни молотка, ни гвоздей. Когда мне надо что-нибудь прибить, я пользуюсь вот этим пресс-папье.

Она с удовольствием смотрела на него, пока он возился у окошка, примеряя зеркальца к раме. Какой он опрятный и скромно-уверенный, и большие мальчишеские руки чисто вымыты, ногти острижены… На брюках складочка. Живет мальчишка в общежитии, а на брюках складочка. Утюг, значит, завели, молодцы.

– Костя, – сказала Нонна, – вы выглядите просто замечательно. У вас потрясающе джентльменский вид.

Он покраснел и сказал:

– Я думаю, вот так будет хорошо. Посмотрите. Видна парадная дверь и часть улицы. Или вам надо больше?

Эта затея насчет зеркалец пришла в голову Нонне дня три назад, когда она поняла, что Грушевой совершенно сошел с ума и что она больше не в силах переносить его визиты.

Когда Нонна начала рано возвращаться домой и к ней стало ходить много людей, старик Веденеев повесил на входной двери бумажку с надписью: «Веденеевым – 1 звонок, Н. С. Ельниковой – 2 звонка». Этим он дал Нонне понять, что они с Мариамной не желают отворять дверь ее гостям. Нонна решила, что это справедливо.

Приходили мальчики и девочки с завода и из техникума. Она сама приучила их приходить – ей нравилось на них смотреть. Приходили товарищи, инженеры. Приходили женщины, которые считали ее своей приятельницей. У них была несносная привычка целоваться. Для тех, которые красят губы, это просто неприлично.

Она всех радушно принимала, она вела эти годы напряженную трудовую жизнь и теперь была рада поболтать с людьми. Грушевой – особая статья. Голубок с пучком незабудок в клюве. После одного его посещения, когда он до двух часов ночи рассказывал ей свою жизнь, начиная от нежного детского возраста и кончая первой любовью, Нонна шла утром на работу злая и придумывала противоядие.

«При такой обстоятельности, – думала она, зевая, автобиографического материала ему хватит на год. И он на таком взводе, что на него не подействует, если сказать ему по-честному: пошел вон, дурак. Будет еще хуже: он пустится в объяснения. Установить, что ли, на окне систему зеркал, чтоб было видно, кто стоит у парадного?.. Тогда пусть звонит сколько угодно: меня нет дома. Веденеевы на два звонка не откроют, хоть он звони до утра».

Она увидела Костю Бережкова, шедшего навстречу.

– Костя, – сказала она, – у меня к вам дело.

Она дала ему денег на расходы и объяснила, что ей нужно.

– Чудно, Костя, – сказала она, поглядев на его работу. – Вы мне сделали подарок: сегодня день моего рождения.

Он широко улыбнулся и сказал: «Поздравляю вас». Потом они сели пить кофе. Большое удовольствие – готовить бутерброды для такого птенца.

– Если встретите кого-нибудь при выходе, – сказала Нонна, прощаясь с Костей, – и спросят меня, вы не знаете, дома я или нет. Вы идете от Веденеевых. Пусть звонит два раза.

Предчувствие ее не обмануло. Едва она взялась за перо (она решила в этот день ответить на все письма родственников и знакомых, скопившиеся за полгода), как снова позвонили два раза. Осторожно, чтобы ее не увидели с улицы, она посмотрела в зеркальце: на крылечке стоял Грушевой. Поза его выражала искательность и нетерпение. Время от времени он нажимал на кнопку звонка.

«Он звонил мне в отдел, – подумала Нонна, – и ему сказали, что сегодня мое рождение. И он кубарем примчался сюда. Он полагает, что я сижу и млею, и жду его».

На всякий случай она заперлась на ключ: вдруг Мариамне надоест слушать звонки и она отворит.

«Дорогая Соня, – хладнокровно писала Нонна под отчаянные звонки, – я не писала тебе так давно потому, что…»

У Мариамны был железный характер. Она не отворила Грушевому.

Очень трудно писать людям, с которыми давно разлучила жизнь.

Это милые люди, дай бог им удачи и счастья. С ними связаны благодарные воспоминания. Но человек не живет воспоминаниями. Всходит солнце и возглашает новый день. Человек поднимается от сна и думает не о том, что с ним было десять лет назад, а о том, что ему предстоит сделать сегодня. Он думает не о тех людях, которые были около него десять лет назад, а о тех, которые будут около него сегодня и завтра. Может быть, те, прежние, были милее; но с сегодняшними ему жить. И уже этим они гораздо нужнее.

Кровное родство – большая вещь! Но прости меня, сестра: сегодня не ты мне ближе, а та женщина, которая разрабатывает технологию по моим чертежам. Мы озабочены одной заботой. Мы единый организм. А тебе все это неинтересно. Если я напишу тебе, что последний месяц моей жизни я посвятила кривошипному механизму, это тебя нимало не взволнует…

У тебя прелестные дети; я желаю им всего, всего лучшего! Как они учатся? Как твой муж, прошло ли у него воспаление среднего уха? У меня все благополучно. Работаю, как прежде. Замуж – нет, не вышла…

«Дорогая Лиза, я не писала тебе так долго потому, что…»

Нонна приехала на Кружилиху шесть лет назад, когда окончила политехнический. Она не выбирала, куда ехать. Ее послали. Ей было все равно, только не терпелось скорее начать самостоятельный путь.

У нее не было никакого опыта. Ее назначили в отдел главного технолога.

Надо было где-то жить. Ей сказали, что в доме Веденеева сдается светелка. Нонна пришла в дом, где и сейчас живет. Он ей понравился сразу. Дверь открыл Андрей, который как раз тогда приехал домой на каникулы.

Светелка была веселая, солнечная. Перед светелкой – маленькая темная передняя, где можно поставить умывальник и примус. Из окна был виден старый поселок и полоска леса на горизонте. Нонна села в старомодное кресло и подумала: хочу тут жить. Явилась Мариамна. Нонна быстро договорилась: столько-то за комнату, столько-то за дрова, столько-то за уборку. «У вас очень чисто, и у меня будет так чисто?» Мариамна в ответ только шмыгнула носом… Андрей стоял и смотрел на Нонну, пока та разговаривала с Мариамной.

Она быстро привыкла к этой семье. Никто ее не стеснял. Мариамна убирала наверху в те часы, когда Нонны не было дома. Иногда вечером раздавался стук в дверь, заглядывала Катя, молодая жена Павла: «Нонна Сергеевна, идите с нами ужинать, мы пельменей наварили». Нонна брала какое-нибудь угощение и спускалась вниз. За столом она видела, что Андрей все время смотрит на нее. Потом он уехал в свою академию. На следующий год, окончив ученье, он приехал уже совсем.

Этот год для Нонны был годом страданий. Главный технолог спросил ее:

– У вас какая была дипломная работа?

– Шатунная группа.

(Кстати сказать, диплом у нее был отличный, она для него изучала по журналам технологию обработки шатунной группы на передовых предприятиях.)

– А приспособления вы делали? – спросил главный технолог.

– Да, – ответила она. – У нас был курс приспособлений.

Он поручил ей сделать поворотное приспособление для расточки отверстий в поршне. Она разобралась в задаче и выяснила, что ни теоретическая механика, ни металловедение, ни курс деталей машин, ни прочие науки, которым ее учили в институте, не могут ей здесь помочь. Надо увидеть, так сказать, живое приспособление, похожее на то, которое она должна сделать. Но она не нашла такого.

Она пошла в техническую библиотеку. Перелистала кучу книг… У Грюнгагена увидела похожий чертеж. Но он был дан в одной проекции, потому что книга рассчитана на опытного конструктора.

Она принесла книгу в отдел и вычертила поршень в трех проекциях. Потом вычертила основание. Потом стала думать о фиксации… В мозгу ее созрела конфигурация приспособления, но – размеры его деталей? их соотношение между собой?.. Все было темно.

Как определить пропорции, когда нет пространственного представления о вещи?..

Она терзалась неделю, пока сдала чертежи общего вида приспособления и деталей к нему. Любой конструктор сделал бы все это за два дня.

Через сколько-то времени ее вызвали в цех.

– Узнаете? – спросил мастер Корольков, спокойный блондин, с тем постоянным присутствием духа и юмора, какое бывает у старых производственников.

Нет, она не узнала свое приспособление, оно получилось совсем не похожим на чертеж, и оно было очень громоздким – это она увидела сразу. А его еще нарочно поставили на пол, чтобы посмеяться.

– Требуется специальная рабочая сила, чтобы поднять это приспособление, – сказал Корольков.

Для обработки легкой детали это действительно никуда не годилось. Кроме того, это было чудовищно по форме…

– Ничего, – серьезно продолжал Корольков. – Бывает хуже.

Кто-то из рабочих сказал:

– Главное то, что с ним сделаешь одну деталь, а без него десять. Его пока установишь, черта!

Рабочие не приняли этого приспособления. И Нонна долго носила в душе жгучий стыд.

Зато она поняла очень важную вещь: создавать новое надо на основе уже накопленного техникой опыта. Смело заимствовать детали из других конструкций, а не изобретать заново каждый болт. Быть хорошим конструктором – значит творчески, умело использовать созданное до тебя… Нонна стала присматриваться к работе станочников и изучать приспособления, которыми они пользовались: они любили то, что ускоряло процесс обработки…

Поиски, поиски! Каждая деталь – загадочный мир: какой толщины сделать шайбу? Зажать деталь гайкой или откидной планкой с быстродействующим зажимом? А габариты – размеры деталей!.. Нонна спрашивала у товарищей:

– Почему вы указываете именно эти габариты?

Что они могли ответить? Габариты рождаются в голове конструктора, как рифма в голове поэта. Они отвечали беспомощно:

– Из конструктивных соображений.

Они помогали ей. После своего первого несчастного опыта она, преодолевая гордость, стала обращаться к ним за консультацией. По-прежнему, чуть какая заминка, бежала в техническую библиотеку. Она называла библиотеку: мой пункт первой помощи.

Она чувствовала, что постепенно выходит из пеленок.

Ей поручили сделать оправку для обработки шестерен – она сделала, и над нею уже не смеялись. Потом сделала чертежи приспособлений для обработки цилиндра.

Теперь она не чувствовала себя скованной, когда разговаривала с более опытными работниками. У нее еще не было их квалификации, но они говорили на одном языке.

– Девица самолюбивая и с характером, – говорил старик Веденеев.

У старика это было самое счастливое время его жизни. Все ладилось на заводе и дома. Павла выбрали в бюро парторганизации, он шел в большие руководители. Маленький Никитка рос красивым, здоровым мальчиком. Андрей стал художником. Он пишет картину, в которой прославит Кружилиху. Написав картину, поедет в заграничную командировку. Они поженятся с Нонной Сергеевной, будет пара – загляденье.

Портила музыку одна Марийка: то выходит замуж, то разводится, противно смотреть. Как она выросла такая под Мариамниной рукой?.. Зато невестками обеими можно будет гордиться: Катерина – достойная женщина и хороший работник, и Нонна Сергеевна… Нонна Сергеевна – умница. Туда взойдет, куда простенькой Катерине и не мечтать взойти. Ровня Андрею.

Старик со стыдом вспоминал, как он противился желанию Андрея стать художником. С малых лет Андрей рисовал картинки. Он рисовал их и бросал где попало, а Мариамна, по приказанию мужа, подбирала и прятала. Когда приходили гости, Никита Трофимыч выносил картинки и говорил с притворным равнодушием:

– Вот Андрюша еще картинки нарисовал…

Гости смотрели и удивлялись, откуда у мальчика такие способности.

Но когда Андрей подрос и стал проситься, чтобы его отдали в школу, где учат рисованию, старик встревожился. Уедет, оторвется от семьи. Будет водиться с товарищами, которые не знают, что такое труд, а это самая плохая компания. Начнет пить и сопьется, тем дело и кончится. Мало ли у кого какие способности. Вот у него, Никиты Трофимыча, смолоду была склонность к музыке, он играл на корнет-а-пистоне, а не пошел же в музыканты. Есть для мужчины более достойные занятия, особенно в наше время, когда каждый должен беспокоиться о пользе государства и общества. Нравится рисовать – рисуй на здоровье, никто не запрещает. Но избери главное дело жизни, ему себя и посвяти. Картинки не могут быть главным делом жизни. Я, конечно, не говорю о выдающихся гениях: это единицы.

– Нет, – ответил мальчик Андрей с задумчивой улыбкой, – картинки могут быть главным делом жизни.

Он настоял на своем и поехал учиться в Москву, потом в Ленинград. Павел был в этом споре на стороне Андрея. Старик обиделся и долго сердился на обоих сыновей, а потом ему было неловко вспоминать об этом.

Андрей приезжал каждый год на каникулы, и вот теперь не остался в Ленинграде, где ему предлагали хорошую службу, а вернулся домой и беседует с Нонной Сергеевной о чем-то таком умном и важном, что старик Веденеев не все понимает, хотя и слушает из соседней комнаты, стараясь не пропустить ни слова…

– Единственный метод искусства, – говорит Андрей, – это правда. Все другие порочны.

«Хорошо говорит, – думает старик Веденеев. – Все, что не правда, все порочно».

– Правда, – говорит Нонна, – то есть реализм. Боюсь, не пресно ли это.

«А ты не бойся, – думает старик Веденеев, – он знает, что говорит; тебе бояться нечего».

– Жизнь не может быть пресной, – говорит Андрей. – Наша жизнь благородное, вольно растущее дерево. Нелепо вешать на это дерево елочные украшения; оно и без них прекрасно.

– Мне кажется, – говорит Нонна, – что вы обедняете искусство.

– А мне кажется, – с живостью говорит Андрей, – что вы об этом судите непродуманно.

«Получила?» – думает старик Веденеев.

– Ну, конечно, – лениво говорит Нонна. – Я занимаюсь другими вопросами.

– Реализм, – говорит Андрей, – настолько широк и могуч, что вмещает в себя все остальные методы.

– Говорите проще, – просит Нонна, – не показывайте свою образованность. Что вы этим хотите сказать?

«Ага, сдалась!» – думает старик Веденеев. Он снимает очки и вытирает пот, выступивший на лбу от напряжения мысли…

Все же, когда они объяснятся? Каждый день вместе. Беседуют часами. Беседы, прогулки – все это прекрасно, но девушка ждет, чтобы с ней объяснились.

Андрей писал картину: река, розовый туман над рекой, на том берегу, сквозь розовый туман, – трубы Кружилихи. Он уезжал в город перед зарей, на исходе ночи; перебирался на тот берег и до полудня писал свою картину. Он загорел, как рыбак, и среди разговоров вдруг задумывался и начинал кусать губы: он думал о картине.

Однажды он показал ее Нонне.

– Ну? – спросил он. – Как?

Она сказала:

– Андрюша, вы знаете, я в этом ничего не понимаю.

– Нравится или не нравится? – спросил он отрывисто.

– Нравится, – сказала она.

– А что вам больше всего нравится?

Она подумала и сказала:

– Вот это облако.

– Вы действительно ни черта не понимаете, – сказал он и закрыл картину тряпкой. – А замуж за меня вы можете выйти?

Она засмеялась.

– Вам это очень нужно?

– Очень, – сказал он. – Я из-за вас не остался в Ленинграде. – И он обнял ее и сказал: – Нонна!..

Она отстранила его руки.

– Нет, пожалуйста.

– Нет?

– Нет.

…Не понимают обыкновенной человеческой дружбы. Если ей нравится ходить с ним по окрестностям и любоваться пейзажами, это вовсе не значит, что она готова быть около него всю жизнь.

У Мариамны – слух как у кошки: все слышала. Подслушала – хоть была за две комнаты, – как Андрей сделал жиличке предложение, а та отказала. В тот же вечер Мариамна рассказала об этом Никите Трофимычу.

Старик пришел в ярость: что же она о себе думает, жиличка? Какого мужа ей надо? Андрей – ей не пара?..

– Андрюша, – сказал он, оставшись с сыном наедине, – ты как хочешь, а я ее на квартире держать не буду.

Андрей посмотрел на него пристально и сказал:

– Вот что, папа… – Он помолчал. – Пусть она живет. Можешь ты это сделать для меня?

– Сынок, – сказал Веденеев ласково, – я же вижу, что вся твоя жизнь около нее. И мне за тебя обидно; пойми.

– Пусть она живет, – повторил Андрей, встал и вышел.

Старик наблюдал с болью в сердце: ничего не изменилось. Нонна по-прежнему разговаривала и смеялась, а Андрей – как пришитый около нее…

«Сколько слов сказано, – думал Никита Трофимыч, слушая их разговоры, – сколько слов хороших – и все напрасно, и такой человек, как Андрюша, страдает зря».

И о заграничной командировке больше ни слова. Картину увезли в Москву, и о ней ни слуху ни духу, а Андрей – дурак! – пишет портрет Нонны Сергеевны.

«Если бы она была хорошая девушка, – думал старик Веденеев, – она бы дорожила его любовью. Такая любовь на земле не валяется: знай подбирай».

Вдруг принесли телеграмму: картина «Завод у реки» получила премию. Пришла газета, в которой был снимок с картины и большая статья. В статье Андрея называли: молодой талантливый художник. Старик Веденеев созвал гостей на большую выпивку. Такого праздника в доме не было со дня свадьбы Павла. Праздник был испорчен Нонной: она опоздала, и Андрей сидел скучный, как день осенний. Наконец она явилась, и надо было видеть, как взошло солнышко, как Андрей стал говорить, двигаться, смеяться… Этого вечера Никита Трофимыч не простил Нонне.

А Нонна опоздала потому, что ее задержали на заводе. Задержал разговор, один из тех разговоров, которыми отмечаются этапные пункты судьбы. Утром она сдала чертежи приспособлений для обработки деталей мотопилы. Мотопила – это было новое детище завода, детище главного конструктора. После работы главный конструктор вдруг вызвал Нонну.

«Неужели что-нибудь напутала?» – подумала она.

Главный конструктор был тогда еще здоров и сидел в заводоуправлении. Она сейчас же пошла к нему.

– Садитесь, – сказал он. – Я хотел поговорить с вами о вашем будущем. Вы как, серьезно собрались посвятить себя технике?

– Я не понимаю, – сказала она, – что вы имеете в виду.

– Что для вас машины? Страничка биографии или жизненная программа?

Она улыбнулась его высокопарности.

– Я не думала об этом.

– Ну да, ну да! – сказал он с сердцем. – Сегодня вы подаете надежды, а завтра уйдете в декретный отпуск. А потом у ребенка коклюш, корь, всякое там – как оно называется, – и вы бросаете работу… Сколько раз я это видел!

Собственно, какое отношение все это имеет к ней?