Текст книги "Кружилиха"

Автор книги: Вера Панова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 16 страниц)

Глава тринадцатая
ЛЮБОВЬ

Главный конструктор был прав, когда сравнивал себя с Рафаэлем.

«Логически, – думала Нонна, – процесс творчества у художника должен протекать так же, как у конструктора машин». Особенно это применимо, казалось ей, к художникам слова.

Что бы Нонна ни делала, в основе основ должно было находиться ощущение внутренней необходимости. «Это семя, – думала Нонна, – из которого развивается и новая машина, и поэма, и вся живая жизнь на земле». Ощущение беспокоило, мешало думать о другом, искало выхода и удовлетворения. Утверждаясь и определяясь, оно становилось мыслью. Конструктор одевает свою мысль в металлические детали, поэт свою – одевает в слова. Детали сочетаются в узлы, слова – в строфы. Вот поставлена последняя гайка или последняя точка, творческая мысль материализовалась, стала вещью, вещь поступает к людям, в мир вещей, машина или поэма – это все равно: процесс творчества был одинаков.

«И как странно, – думала она, сжимая руки, – что схожими путями идет любовь».

Все началось с ощущения, внезапного и резкого, как укол: два человека вдруг взглянули друг другу в зрачки…

Сколько-то дней она носила в себе тревогу. Тревога мешала думать о другом, искала выхода.

Выход был один: видеть его.

Она его видела очень редко. Иногда он подходил к ней, они перебрасывались несколькими словами. Чаще не подходил.

Иногда она слышала его шаги в коридоре. Стремительные, мужественные, – она их теперь отличала от всех других.

И она слышала, как все в ней настораживается и собирается и как горячо становится в груди, когда раздаются эти шаги или когда при ней произносят его имя.

Ни разу она не вышла из конструкторской навстречу его шагам: женская гордость, которая сильнее любви, запрещала ей это. Но она знала, что он хочет, чтобы она вышла. И она ликовала, все в ней дрожало от ликованья. Знала, что она с ним, как он с ней. Откуда она знала, кто ей сказал, что это творится такое…

Как это будет, когда без страха, без оглядки, не думая – можно или нельзя, мы заглянем друг другу в глаза? Что ты мне скажешь? Я скажу вот что; а что скажешь ты?..

Шаги замедлялись у дверей конструкторской, но он не входил. У мужчин тоже есть своя гордость. И потом – может быть, у него нет такой уверенности в их будущем, какая есть у нее?

Однажды он вошел. Конструкторы сидели со своими рейсшинами и логарифмическими линейками.

Он сказал:

– Добрый день, товарищи.

– Добрый день, – дружно ответили ему.

Он сделал два-три шага и остановился, держа в пальцах незакуренную папиросу. Нонна с трудом удержала улыбку.

– Ну, – сказал он, – как вам работается без Владимира Ипполитовича? Не скучаете?

Кое-кто засмеялся. Кто-то чиркнул спичкой и дал ему закурить. Нонна сидела у своего стола, не поворачивая головы. Он говорил о том, когда будут готовы чертежи для пилы горячей резки, и о погоде. Разговаривая, бегло взглянул на Нонну. Сказал, что скоро будут топить лучше. Остановился около модели РНП, которую видел двадцать раз. Подошел к копировщице:

– Что это у вас? – и долго смотрел в чертежи какого-то узла.

Все-таки делать ему тут было нечего, хоть он и старался приискать себе занятие. Поэтому посещение не затянулось. Он сказал:

– Ну, так, товарищи. Значит, все благополучно?

Его заверили, что все благополучно, и он ушел.

Конструктор, с которым он разговаривал о пиле и о погоде, сказал:

– Вы не скажете, зачем он приходил?

Нонна громко засмеялась, смехом давая выход своей радости. Ее не поддержали: директора любили и не считали возможным высмеивать его. Просто удивительно, до чего хорошо относятся к нему люди…

Эта встреча была как крошка хлеба для голодного.

Пришел из Москвы план. Он назывался: план развития завода на 1946 1950 годы. Но с самого начала все назвали его: послевоенная пятилетка.

Вокруг пятилетки шли на заводе все разговоры, официальные и частные. 1 января 1946 года маячило перед очами как дверь, за которой открывается большая дорога.

Мартьянов, который знал все заводские новости, сказал Веденееву:

– Грушевой-то, начальник литерного…

– А что такое? – спросил Никита Трофимыч.

– Сматывает удочки.

– Как так?

– Говорил давеча при всех: поставят меня на запчасти – уйду к Зотову, на авиазавод.

– А пускай уходит, – холодно сказал Веденеев. – Никто не заплачет.

– В войну, однако ж, соколом парил, – заметил Мартьянов.

– А вот видишь, – поучительно сказал Веденеев, – про войну говорили, что она проявляет людей: кто хорош, а кто плох – сразу обнаружится, с первых дней. А я тебе скажу, что нынешнее время таким же явится проявителем, если не еще покрепче. Новая пятилетка всех переметит: кто творец и созидатель, а кто убогий прихвостень. А Грушевой сейчас, понятное дело, пойдет метаться, искать, где работа полегче да где ордена близко лежат… Его в войну десять нянек нянчили, вот и парил соколом. А по мирному периоду он совершенно не соответствует своему назначению. Пусть уходит с богом к Зотову.

Никите Трофимычу очень хотелось, чтобы Грушевой ушел с Кружилихи.

Не потому, что Грушевой не соответствовал своему назначению. К таким вещам Никита Трофимыч относился философски. Он думал: сколько в Советском Союзе директоров, заместителей директоров, начальников цехов, их заместителей, начальников отделов, главных бухгалтеров, управляющих делами! Сотни тысяч. Мыслимо ли требовать, чтобы каждый из них так-таки и соответствовал своему назначению? Никита Трофимыч считал, что немыслимо.

Вот, например, за его век на заводе сменилось одиннадцать директоров. Тех, которые справлялись с работой, переводили с повышением в другое место. Несправившихся тоже переводили куда-то. С директорами таким же проточным ручьем плыли их заместители. Иногда какой-нибудь заместитель оказывался лучше директора. Был на памяти Никиты Трофимыча случай, когда заместителя назначили директором, а директора посадили заместителем. И что же? Поменявшись местами, они оба прекрасно работали. И через год их обоих перевели с повышением – одного, кажется, в партийный аппарат, другого в ВСНХ (это давненько уже было…).

Никита Трофимыч терпеть не мог Грушевого за то, что тот ходил к Нонне. «Если ты женатый человек, – ревниво думал Никита Трофимыч, – то незачем шляться к незамужним женщинам: одно неудобство, и сплетни, и дурной пример для молодежи». Ему очень не хотелось, чтобы Нонна выходила замуж. Он понимал, что это неразумное, жестокое желание, но не мог его заглушить. Пусть бы жила тут и жила, как вдова Андрея. Иногда он думал, что она, может быть, раскаялась, только из гордости не показывает; раскаялась и оплакивает Андрюшу, и так и доживет до старости, верная его памяти… Если бы это было так! Он бы ее ближе дочери принял к сердцу, наравне с Павлом принял бы.

В один прекрасный день Грушевой позвонил в конструкторский отдел и вызвал Нонну.

– Нонна Сергеевна, – сказал он срывающимся голосом, не поздоровавшись, – вы избегаете меня, не изволите отворять на мои звонки, когда я заведомо знаю, что вы дома… Но я настоятельно прошу вас принять меня сегодня по делу, касающемуся всей моей дальнейшей судьбы…

Она вслушалась: тон ожесточенный, – пожалуй, здесь не пахнет любовным объяснением… Она спросила:

– Может быть, мы поговорим у нас в отделе?..

– Нет! – сказал он. – Избавьте меня хоть от этого. Я не задержу вас больше десяти минут.

– Хорошо, приходите, – сказала она.

Конечно, он пробыл не десять минут, а два часа, – но уж бог с ним: это был его последний визит. Он обрушился на Нонну с отчаянными упреками: она погубила его будущее! Сегодня директор сказал ему, что его цех будет оборудован для массового производства тракторных деталей! Какие-то форсунки… Его цех! Столько раз отличавшийся в годы войны!.. Он будет начальником цеха, производящего форсунки!.. Да как он будет смотреть в глаза людям, которые привыкли уважать его?! Конец жизни, конец всему! И кто это сделал? Она! Она! Которую он боготворил! В пятилетнем плане завода никаких запчастей нет! Директор сказал: «Это инициатива Нонны Сергеевны…»

– Он сказал так? – переспросила Нонна и больше не слушала Грушевого.

Под конец он закричал, что Зотов хоть сейчас возьмет его к себе, что Листопад не имеет права задерживать его черт знает для чего, и выбежал как безумный. Нонна спустилась вслед и заперла за ним дверь, – его уж и в помине не было… Она не думала о Грушевом, она повторяла про себя: «Это инициатива Нонны Сергеевны» – и старалась представить себе голос, который это произнес…

На другое утро к ней в отдел позвонил Листопад.

– Нонна Сергеевна, – сказал он, – здравствуйте, Нонна Сергеевна… Я вас побеспокоил, чтобы сказать вам, что я решил послушаться вашего совета – перевести цех Грушевого на тракторные части.

«Совсем не для этого ты меня побеспокоил, – подумала она, – ты рад, что у тебя есть этот предлог…»

А вслух сказала:

– Очень рада. По-моему, это хорошо.

– Не знаю, – сказал он, – люди не очень-то довольны. Мечтали о большем… как вы. – У него был возбужденный, счастливый голос. – Вот так, значит, Нонна Сергеевна…

– Очень рада, – повторила она.

Она подождала, не скажет ли он еще что-нибудь. И он молчал и ждал, не скажет ли она еще что-нибудь. Но что она могла сказать? Флиртовать по телефону?.. Подождав несколько секунд, она сказала:

– Благодарю вас, Александр Игнатьевич. До свиданья.

– До свиданья, – ответил он.

Вот и весь разговор. Сколько он длился? Минуту?

Как-то раз они встретились в коридоре заводоуправления, на повороте. Она шла быстро, он чуть не наскочил на нее, вздрогнул и забыл поздороваться. Она улыбнулась и прошла. Слыша, как удаляются его шаги за ее спиной, она подумала:

«Так пройдет и зима, и лето, и не будет ничего, что должно быть. Раз это должно быть, зачем откладывать? Я пойду навстречу тому, что должно быть».

Лида Еремина терзала Сашу Коневского по всем правилам жестокой любовной науки.

Как только она заметила, что он влюблен, она сейчас же стала его терзать и ни разу не давала ему пощады. Мальчишек надо терзать, иначе они слишком много воображают о себе.

Если Саша предлагал пойти вместе в Дом культуры или в кино, Лида говорила:

– Не знаю, я, кажется, уже кем-то приглашена…

Если Саша убеждал ее, что она не может сделать ничего умнее, как выйти за него замуж, она говорила:

– Что ты, что ты! Я так молода, мне учиться нужно, я, наверное, поеду учиться в Москву.

– Почему же, – горячо спрашивал он, – ты не можешь учиться здесь?

– Ах, мне здесь все надоело! – отвечала Лида.

Когда она видела, что у Саши вот-вот лопнет терпение и молодое самолюбие восторжествует над любовью, Лида надевала свое голубое платьице, в котором она выглядела уже вовсе неземным созданием, и начинала отвлеченно говорить о том, что все-таки только девушки способны на глубокое и самоотверженное чувство, а у молодых людей все больше на словах… И Саша снова присыхал накрепко. Смелый и честный Саша Коневский, перечитавший кучу книг, член бюро горкома комсомола, был беззащитен перед тоненькой девушкой с голубыми глазами.

Может быть, он меньше любил бы ее, если бы хоть раз слышал собственными ушами, как она скандалила в цехе. Но он не слышал этого собственными ушами, а когда ему об этом рассказывали, он не верил.

А Лида была хитрая: с тех пор как Саша в нее влюбился, она перестала скандалить в цехе.

Как раз сейчас поводов для скандалов было сколько угодно, так что Лиде нелегко было сдерживаться. Цех переустраивался: одни станки убирали в сторону и вешали на них пломбы; другие привозили и устанавливали. Военную продукцию уже не работали – исчезли постоянное напряжение и тот красивый ритм, который обожала Лида. Иногда материал не поступал по нескольку дней, и рабочим нечего было делать. Тогда начальник цеха товарищ Грушевой отпускал их по домам, говоря:

– Отдыхайте.

Лидин папа демобилизовался и опять поступил машинистом на железную дорогу, так что Лида могла бы уволиться с завода и пойти учиться. Но ей было жалко бросать цех.

То, что делалось тут сейчас, нисколько ее не устраивало, но это временное, все говорят, что временное: пятилетка всех возьмет в работу… Пока, на досуге, Лида присматривалась к станкам. Ей нравилось токарное дело, нравилось и фрезерное; особенно прелестен был настольно-токарный станочек. «Это именно для моих рук», – думала Лида, любуясь станочком. Пожалуй, она все-таки пойдет работать на штампы, ей нужно что-нибудь такое, где она могла бы, найдя ритм, развить высокую производительность. Она привыкла играть выдающуюся роль и не собиралась уходить в тень.

Однажды ей позвонила подружка из заводоуправления: плановому отделу нужна машинистка, и подружка подумала: почему бы Лиде не пойти в машинистки? Работа легкая, Лида научится в два счета.

«Вот еще! – подумала Лида, сделав гримаску. – Подумаешь, счастье быть машинисткой…» Вслух она благовоспитанно поблагодарила подружку. Та уговаривала: «Подумай, Лидочка, будешь сидеть в чистой комнате, никакого масла, ни грязи, кругом интеллигенция, всегда будет в порядке маникюр…» Маникюр был большим соблазном, но Лида все-таки отказалась. По ее мнению, ничего не могло быть мизернее и бесперспективнее работы машинистки…

На производстве у нее будут перспективы. Она переживет временный затор, а дальше все будет хорошо… Надо как-то решать вопрос с Сашей Коневским.

Те морячки, с которыми она гуляла и которые осторожно ухаживали за нею и угощали ее мороженым, – это было несерьезно, она их и не принимала всерьез, она и поцеловалась-то всего раза три или четыре за свою жизнь – и не потому, что ей хотелось целоваться, а опять-таки по требованиям любовной науки: мальчишек надо иногда целовать, чтобы они не впадали в отчаяние.

А Саша – это была настоящая судьба: прочно, прилично, муж будет носить на руках. Он ее любит. И очень легко сделать так, чтобы любил всю жизнь.

Она мечтала, правда, о другом. Она мечтала, что сама пламенно влюбится в человека, так влюбится, что пойдет на безумства. Ей хотелось пламенеть и идти на безумства! Но ах! сколько было знакомств, и ни разу она не влюбилась пламенно. Даже маленький огонек, и тот не загорался…

«Может быть, – думала Лида, – я и не способна на пламенную страсть, может, это только мечты мои… Тогда чего же я жду? Может быть, никогда не будет другого такого хорошего и хорошенького, как Саша. Очень приятно, когда муж, вдобавок ко всем другим качествам, еще и хорошенький. Посмотришь на некоторых девушек – ходят с такими некрасивыми, я бы таких и близко не подпустила…»

И потом – ей уже двадцать лет, скоро двадцать один, молодость проходит! Хоть она и говорит Саше, что она слишком молода, но это у нее просто вид девчоночий, – на деле уже приходится скрывать свои годы… Скоро она будет старой девой. Ах, это будет ужасно несправедливо!

Надо выходить замуж. Ничего не поделаешь.

– Мамочка, – однажды утром сказала Лида тоненьким голоском, – ты ничего не будешь иметь против, если я выйду замуж за Сашу Коневского?

(Никто в доме, даже отец, никогда ни в чем не смел перечить Лиде, но она свято соблюдала дочернюю почтительность.)

Мамочка хорошо знала Сашу – он уже несколько месяцев околачивался в доме – и ждала этого вопроса каждый день. Она немножко всплакнула, сказала:

– Как же ты нас бросишь, Лидочка? Вы уж с нами живите… – и поцеловала Лиду.

Лида уложила локоны по плечам и пошла на завод.

Вечером она вернулась с Сашей. Он еще не совсем пришел в себя от неожиданного счастья и на вопросы отвечал хотя горячо и сразу, но невпопад. Вид у него был такой – кажется, вышел бы один против своры волков, немцев, кого угодно… Лида, невинно улыбаясь, расставляла на столе чайную посуду.

Саша сидел бы до утра, но она дала ему понять, что папе и маме пора ложиться, особенно папе: он с дежурства… Она вышла на крыльцо проводить Сашу. Он обнял ее и стал целовать. Она тихо отстранила его:

– Довольно, довольно…

– Скажи, – сказал он, нежно держа ее за плечи и близко глядя ей в лицо, – для чего ты мучила меня, если любишь?

– Разве ты мучился?

– Очень! – сказал он откровенно и грустно.

Она красиво положила голову ему на грудь.

– Саша, я себя тогда не понимала…

– А теперь понимаешь?

Она кивнула…

Когда он ушел наконец, она не сразу ушла с крыльца, стояла и смотрела ему вслед, завернувшись в мамин платок. Ей показалось, что в какой-то час она вспомнит этот вечер, и это крыльцо, и Сашин восторженный, доверчивый шепот, и это будет очень важное воспоминание, за которое ей дорого придется заплатить. Сознание ответственности за его судьбу, которой она так своенравно распорядилась, вдруг пронзило ее. И с этим новым сознанием, задумчивая, она вернулась в дом.

«Я пойду навстречу тому, что должно быть», – решила Нонна.

После работы, когда все разошлись, она осталась в конструкторской. Она приоткрыла дверь, чтобы свет падал в коридор.

Он увидит свет и войдет.

Она пробыла в конструкторской до десяти часов – он не пришел. Утром она узнала, что накануне он улетел в Москву.

А что, если бы его вдруг перевели на другое предприятие? Что бы она сделала? Пошла бы к нему и сказала: «Возьми меня с собой…»

Он вернулся через четыре дня.

Кто-то сказал: «Листопад приехал». И сейчас же раздался телефонный звонок. Она сразу встала и пошла к аппарату, потому что знала, что это он ей звонит.

– Здравствуйте, Нонна Сергеевна. Как живете? А я в Москве побывал. Знаете, для чего?

– Откуда же мне знать?

– Насчет наших добавлений и пожеланий к плану и насчет, в частности, тракторных частей. Основные заказы к нам пойдут… Грушевой уходит, так я договорился в наркомате, что вы на его месте будете. Начальником цеха запчастей… Ну-ну, шучу. Зачем вам это… Нонна Сергеевна, ну, а вообще как?.. Все благополучно?

– Все благополучно.

– Значит, до свиданья, Нонна Сергеевна?

– Значит, до свиданья, Александр Игнатьевич.

От первого и второго мужа у Марийки не было детей, она уж думала, что никогда и не будет. И вдруг ей показалось, что она забеременела!

– Семочка, – сказала она Лукашину торжественно и таинственно, – ты знаешь что?

– Что? – спросил Лукашин.

– Ох, ни за что не скажу! – сказала Марийка. – Сглазить боюсь.

И тут же рассказала, потому что у нее ни от кого не было секретов, а тем более от Лукашина.

– То есть, ты понимаешь, – закончила она, – это не то что наверное, но я предполагаю.

Лукашин задумался. В первую минуту ему представилось, как тесно станет в Марийкиной комнате. На секунду он пожалел, что отдал свой дом… И вообще не оберешься хлопот с детьми – вон Уздечкин как мучается…

Но вдруг Лукашин представил себе, как здесь вокруг стола будет ходить такое маленькое, с пушистой головкой, как у детей Уздечкина, – и это будет его, Лукашина, дитя, его плоть, убереженная судьбой в кровавых боях, его теплота, – неизведанная нежность задрожала в его сердце и поднялась к горлу…

– Ничего, Марийка, – сказал он, отвернувшись. – Ты, главное дело, ешь побольше и береги себя.

Она заметила слезы, блеснувшие на его глазах, и сама заплакала от умиления. И многое, многое, в чем они, может быть, согрешат в будущем, они простили друг другу за эти слезы!

– Как только стану побольше зарабатывать, – сказал он, – я тебя с работы сниму, будешь дома при мне и при детях.

Марийка сейчас же перестала плакать и подняла крик: да ни за что она с завода не уйдет! За кого он ее принимает?! Сроду не ходила в иждивенках! Ее тут, на Кружилихе, все знают, и она всех знает, да она с тоски повесится, если ее в домашние хозяйки переквалифицируют! Ребенка на день в ясли, а она будет работать, как работала, он что же думал?! Нежный какой, няня ему нужна…

В веденеевском доме новость приняли хорошо. Старик Мартьянов сказал:

– Надо полагать, горластый будет ребеночек…

Никита Трофимыч сказал:

– Ну, Марья, больше не разрешу жить на отшибе! Будет внук – перейдете в наш дом. Что, в самом деле! За какие грехи мы должны одинокую старость мыкать?

А Мариамна ничего не сказала – пошла копаться в сундуках: где-то должны быть Никиткины младенческие вещички – распашонки, чепчики, вязаные башмачки. Вот опять пригодятся!.. По временам Мариамна смеялась тихим густым смехом: сегодня в обед пришло письмо из Мариуполя от Павла и Катерины, и в конверт было вложено письмецо от Никитки, написанное по-украински. Павел писал, что Никитка учится в школе, где преподают и русский язык, и украинский, и вот написал деду и бабке по-украински, чтобы видели его успехи. Мариамна перебирала крошечные, кукольные чепчики и смеялась, перестать не могла: господи боже, Никитка пишет на украинском языке, можно с ума сойти от смеха…

В этот вечер Нонна опять осталась одна в конструкторской, и Листопад пришел.

Еще издали в пустынном коридоре она услышала его шаги, смотрела на дверь и ждала: шла судьба.

– Не помешаю? – спросил он с порога.

– Нет, – ответила она.

– Можно?.. – он взялся за спинку стула.

– Да.

Он сел и облокотился на ее стол.

– Нонна Сергеевна… – он замолчал.

– Ну, что? – спросила она с ласковой иронией.

– Мы тогда не доспорили, – сказал он. – Помните?..

– Разве мы спорили? О чем мы спорили?

– По поводу того, что в производстве мелко, что крупно. Еще вы сказали, что вы – конструктор машин и чтобы вас оставили в покое…

Она смотрела на него и думала: «Ну, о чем ты говоришь, тебе совсем не об этом хочется говорить, вот мы вдвоем с тобой… Встать, подойти к нему, откинуть ему волосы со лба…»

И она вдруг сказала – точно бросилась с высоты:

– О чем вы говорите? Вам совсем не об этом хочется говорить.

Он отшатнулся от неожиданности… Она бесстрашно смотрела на него.

Он достал папиросу, закурил.

– Вы разве знаете? – спросил он.

– Да, – сказала она, продолжая свой сумасшедший полет. – Я знаю с самого начала.

Стол разделял их, они не двигались с места, ни один из них не знал, что он сейчас скажет. Потому что ни один не выбирал слов.

– С самого начала? – повторил он, доверчиво глядя на нее. – Это когда вы приходили ко мне?

– Ну да.

У нее тоже было полное доверие к нему. Ни на секунду ей не пришло в голову, что он может подумать: «кокетничает», «вешается на шею» или что-нибудь в этом роде. Это было исключено.

– Не знаю, – сказал он, – на радость это или на беду, но вот как оно получалось…

Она подошла к нему, стала рядом и обеими руками откинула ему волосы со лба.

В серый ноябрьский день Толька с чемоданишком в руке вышел из дому.

Он перебирался в юнгородок. Ему предоставили койку, освободившуюся после Петьки Черемных.

Матери Толька сказал, что будет жить в общежитии. Мать заплакала – не от горя, а от растерянности; слезы ее не смягчили Тольку.

Выйдя на улицу, он окинул взглядом знакомые дома, и они вдруг посмотрели на него очень серьезно. Вся улица, и осеннее небо, и заводские трубы, дымящие в отдалении, выглядели сегодня как-то скучнее, взрослее. И Толька понял, что с этой минуты жизнь начинается всерьез.

Дул холодный ветер. Толька на минутку поставил чемодан на землю, опустил наушники шапки и, снова взяв чемодан, быстро пошел к трамвайной остановке.