Текст книги "Заключенный №1. Несломленный Ходорковский"
Автор книги: Вера Челищева
Жанр:
Публицистика
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]
Вера Челищева
Заключенный № 1: Несломленный Ходорковский
От издателя
Репортерская влюбленность в объект исследования – опасная вещь. Если не получается писать объективно, – лучше заняться другой темой, иначе можно ввести читателей в заблуждение. Такова аксиома ремесла.
С первых страниц этой книги вы почувствуете, что автор, Вера Челищева, – пристрастна. Но корни ее пристрастности – в знании, в информированности. Подозреваю, что, проведя месяцы на процессе по делу ЮКОСа, невозможно было не испытать сочувствия к Михаилу Ходорковскому. Человек, которого не то что переехала государственная машина, а скорее – атаковала целая танковая дивизия, не прекратил надеяться, бороться и говорить то, что думает. Это было очевидно всякому, кто побывал на суде. Вера Челищева не просто на нем побывала, а по редакционному заданию должна была шаг за шагом описывать происходящее.
Увиденное в суде, несомненно, наложило отпечаток на то, как репортер Челищева собирала информацию о прежней, «олигархической» жизни Ходорковского. Сделала она это тщательно, дотянувшись до многих труднодоступных источников, – но с явным сочувствием к Заключенному № 1.
Я многое успел узнать о Ходорковском до его ареста: газета «Ведомости», в которой я был главным редактором, часто о нем писала, мы не раз брали у главы ЮКОСа интервью. Помню жесткого, бескомпромиссного, в какие-то моменты – даже страшного человека, который скорее отберет чужое, чем отдаст хоть толику своего. Это был типичный крупный бизнесмен – правда, начисто лишенный таких непременных атрибутов русского нувориша, как «пафос» и «понты», но все же – игрок на поле, на котором не признавали тогда никаких правил. (Теперь правила есть, но нечестные – непонятно, что лучше.) Мне не было жалко Ходорковского, когда он попал в тюрьму: он вообще не внушал жалости. Скорее так: он воевал с властью на равных и потерпел поражение.
Уважением и, да, сочувствием к этому нетипичному заключенному я стал проникаться во время второго, совсем уже нелепого процесса. В таком театре абсурда сохранить твердость и здравомыслие способны немногие. Да, Ходорковский и сейчас богат, за его спиной – сильная адвокатская команда, его поддерживают многие известные люди. Но даже будь такие немаленькие ресурсы, скажем, у меня, не думаю, что я смог бы держаться так же достойно. Ведь последнее слово Ходорковского на этом процессе – едва ли не самая сильная политическая речь, произнесенная в этом веке в России.
«Я совсем не идеальный человек, но я человек идеи, – сказал Ходорковский в последнем слове. – И мне, как и любому, тяжело жить в тюрьме и не хочется здесь умереть. Но если потребуется, у меня не будет колебаний. Моя Вера стоит моей жизни. И, думаю, я это доказал. А вы, уважаемые господа оппоненты, во что вы верите? В правоту начальства? В деньги? В безнаказанность системы? Я не знаю. Вам решать».
Я понимаю, что чувствовала Вера Челищева, слушая эти слова в зале суда. С этим пониманием и не без гордости представляю на ваш суд ее книгу о Михаиле Ходорковском, о том, как некогда богатейшего человека России изменила, но не сломила тюрьма.
Леонид Бершидский
Часть I
Фундамент
…Это произошло 2 ноября 2010 года в час дня. Он выступал с последним словом на своем втором в жизни суде, перед вторым в своей жизни приговором. Говорил около получаса. В абсолютно мертвой тишине. Хотя зал был наполнен битком. Его слушали, не шелохнувшись. Затаив дыхание. Он говорил подчеркнуто сдержанно, иногда – отрывисто и холодно, иногда – непривычно волнуясь. Часто останавливался – делал небольшую передышку. Потом начинал снова… Отчетливо проговаривал каждое слово… О себе, о России, в которой царит застой, правят бюрократия, чиновничий беспредел и коррупция; говорил о массовых арестах «по рейдерским статьям» предпринимателей, управленцев, простых граждан; говорил о своей надежде на то, что страна сумеет из всего этого выкарабкаться; говорил, наконец, о Путине, пообещавшем ему, что он будет «хлебать баланду» 8 лет; говорил о Медведеве, вроде пытающемся что-то сделать для этой страны… Говорил о гордости за своих коллег, оказавшихся в застенках, подвергшихся пыткам, потерявших здоровье и годы жизни, оторванных от родных, но не сподличавших… Говорил о прокурорах и следователях, бравших его сотрудников в заложники… Говорил, что ему стыдно и за этих прокуроров, следователей и прочих исполнителей, и за эту больную страну… И вдруг как выстрел…
– Я совсем не идеальный человек, но я – человек идеи. Мне, как и любому, тяжело жить в тюрьме и не хочется здесь умереть. Но если потребуется – у меня не будет колебаний. Моя Вера стоит моей жизни. Думаю, я это доказал…
Я совсем не идеальный человек, но я – человек идеи. Мне, как и любому, тяжело жить в тюрьме и не хочется здесь умереть. Но если потребуется – у меня не будет колебаний. Моя Вера стоит моей жизни. Думаю, я это доказал…
Когда через несколько минут он окончил, зал по-прежнему молчал. Назвать это молчание оторопью – значит ничего не сказать. В зале было оцепенение. Словно у каждого присутствующего оборвалось что-то внутри…
Даже судья выдержал паузу, хотя по закону судопроизводства мог и не выдерживать…
Видевшим и слышавшим Ходорковского в этот момент надо было все переварить. Потому что впервые за долгие годы он публично говорил с людьми таким языком и о таких вещах… Нет, он «бил по мозгам» и раньше. Но никогда еще он не анализировал свою жизнь и не расставлял в ней акценты публично. Присутствующие в зале после этой речи всматривались в него, словно видели впервые… Это был новый Ходорковский. И этот день, и эта его речь, и эти слова про веру, эта его невероятная бледность лица (таким бледным я его еще не видела) так и останутся в памяти…
Что у него внутри? Как он живет с этим жесточайшим грузом стресса все эти годы? Что это за стержень такой у него внутри? Что за винты такие в голове и сердце, механизмы, которые позволяют вот так себя держать? Держать в ситуации, в которой и самый смелый опустил бы руки… Что помогает не сломаться? Да что он вообще за человек?
Книга, которую вы держите в руках, – попытка ответить на эти вопросы. Эта книга – не биография Ходорковского и не документальный отчет о деле ЮКОСа. Эта книга – попытка понять. Понять самого Ходорковского. Понять его жену, сказавшую мне уже после второго приговора: «Я, наверное, эгоистка, но когда Мишка выйдет, я в него вцеплюсь мертвой хваткой, обниму и скажу: «Все, Михаил Борисыч, я тебя больше никуда не пущу Никому не отдам. Дома будешь!«… Но он все равно уйдет в свой социум, без которого не может…»
Почему он без этого не может?
Почему «нам уже никогда не бывает страшно за себя», как он и Лебедев скажут в очном интервью «Новой газете»? Как удалось так мужественно держаться даже в день вынесения второго, поражающего своей жестокостью 14-летнего приговора?
…Сидя в подмосковной электричке, на следующий день после приговора услышу разговор двух женщин. Обсуждали репортаж то ли по Первому, то ли по «Вестям» – про приговор Ходорковскому. «Мужика гнобят, а он всегда улыбается. Зин, и я вот думаю, чего он все улыбается-то?! Вроде так показывает: «Не дождетесь». Видимо, там думали, что плакать будет, умолять. А мужик улыбается. Молодец. Да еще такой обаятельный… И все улыбается, улыбается…»
И таких Зин с Тамарами я буду встречать все чаще. Они, словно сговорившись, появляются везде. В очереди на почте, в магазинах, поликлиниках и даже в гардеробных при гостиницах и театрах. А ведь центральное телевидение и Владимир Путин Зинам и Тамарам объяснял, рассказывал, вдалбливал… Но Зины с Тамарами о другом говорят: «Мужика ломают, а он не ломается. Несет себя, улыбается, «не сломаюсь» – всем своим видом говорит…» Видимо, вдалбливание с экранов, ставившее своей целью впечатлить, сыграло совершенно обратную роль – народ, еще пять лет назад веривший первому лицу с экрана, теперь и сам изумляется: «А не сломать мужика!» В условиях, когда одного «олигарха» восьмой год наказывают, а остальных – нет, народ сделал соответствующий вывод – вот именно что не судят, а «ломают мужика»…
А ведь Зинам и Тамарам объясняли, вдалбливали… А они, дуры, о другом говорят. Тьфу…
Задолго до 30 декабря 2010 года – даты вынесения второго приговора, чтобы не сойти с ума – все-таки все два года каждый день наблюдала этот процесс воочию, – начну писать. Помимо репортажей для газеты. Начну писать дневник. Но не о масштабе исторического события, а о них – как себя ведут, что говорят, как смотрят, думают, жесты, глаза… И этот дневник все время будет попыткой понять. В итоге из дневника многое войдет в книгу. И эта книга, повторюсь, тоже станет попыткой понять. Понять Ходорковского. Понять его 11-летних мальчиков, увидевших спускающегося по лестнице отца в окружении автоматчиков и сразу опустивших головы в пол. От страха. Этих мальчиков, которых мама буквально будет умолять зайти в зал. «Ну, что с вами?» Этих мальчиков, наконец зашедших в зал, увидевших улыбающегося им отца из стеклянного «аквариума» и через три минуты после начала заседания выбежавших из зала… Еще это будет попытка понять его дочь, которая иногда хочет поучаствовать в митинге оппозиционеров 31 числа каждого месяца и иногда хочет нарисовать какой-нибудь антипутинский плакат и выйти с ним на Триумфальную площадь, и крикнуть что-нибудь такое – что сидит там, внутри, – то, что не позволяет крикнуть себе ни в суде, ни в вузе… И каждый раз Настя останавливается и просчитывает все последствия своего похода на митинг, а главное – как это ударит по отцу… Попытка понять его старшего сына, который хоть на митинги в поддержку отца и выходит (дабы безопасно – не в России, а в США выходит, где не «винтят»), но который надеется, что ему не придется объяснять своей полуторагодовалой дочке, когда она немного подрастет, где ее дед. Потому что дед – Паша хочет в это верить – к тому времени уже выйдет…
Еще… еще это попытка понять замглавы кремлевской администрации Суркова, который за эти годы не раз помогал семье Ходорковских. Например, когда узнал, что младших сыновей Ходорковского в начале учебного года не берут в школу из-за фамилии. Словно у нас 37-й год с его ярлыками «дети врагов народа». И Сурков устроит их в школу. Но ничего не сможет сделать для их отца – во всяком случае на момент подписания этой книги… Поистине загадочный человек, в котором одновременно уживаются совершенно разные качества…
Пойму ли я этих моих героев? Скорее нет, чем да. Чтобы понять, надо оказаться в их шкуре. Я лишь постараюсь приблизиться к ответу на вопрос. И вопрос для этой книги из многих перечисленных выше я все-таки поставила один. Что же это за человек такой Михаил Ходорковский и что позволяет ему не сломаться?..
Полноценный ответ я все равно не дам. И никто, скорее всего, не даст. Даже сам Ходорковский. Во всяком случае, когда его спросили: «Вы-то сами понимаете, что вы за человек?», он задумался, пожал плечами и ответил: «Не-а!»…
А может быть, все предельно просто? Может, все дело в чертах характера, качествах, которые были при нем всегда, просто мы как-то за чередой случившихся вокруг него событий этих качеств не замечали, не рассматривали? Знаете, это качества, с которыми настоящие олигархи не живут – они им просто мешают. Эти качества помогли Ходорковскому добиться того, чего он добился. Они сформировали его и одновременно сыграли немаловажную роль в том, что с ним произошло. И эти же качества ярче всего проявились в тюрьме. Стоит рассмотреть их поближе, вглядеться. И хоть понять, что он за человек, все равно до конца так и не удастся, но что уж точно удастся, так это отдать себе отчет: качества эти в первую очередь помогают ему справляться с тем, с чем любой другой человек, ими не обладающий, в тюрьме не справился бы…
Глава 1
Ничего не делать под давлением силы
…Тихий час в детском саду. Воспитатели в этот момент готовятся к утреннику, который должен состояться на следующий день. Все и вся для встречи нового, 1969 года. Ему пять лет, и Миша, как и все его сверстники, готовится к тихому часу. Но воспитатели его останавливают и тоном, не терпящим возражений, говорят: «Будешь таскать стулья в актовый зал. Давай-давай-давай…» Ни слов «Миш, помоги нам, ты же такой сильный», ни «пожалуйста»… Он внимательно вглядывается в воспитательницу и…
– Не имеете права.
– Что значит не имею? – опешила воспитательница. – Заставлю.
– Насильно не заставите, хоть волоком тащите, но стулья не понесу.
И лег спать. Потом был долгий разговор с его родителями. Воспитательница, конечно, жаловалась.
– Но если бы вы попросили по-хорошему – «Миша, ты самый сильный, высокий, помоги нам носить стулья», он с радостью согласился бы, – объясняла мама, – он вам не только стулья, он вам столы принес бы…
Воспитательница попалась понимающая, признала: «Да, надо было с ним по-иному говорить».
– Он у меня всегда был договороспособный, – говорит мне Марина Филипповна. – Силой ничего не заставишь сделать. А так – при помощи аргументов – с ним всегда можно было договориться. Тот самый случай в детском саду очень показателен. «Ты будешь!» – «Нет, не буду!» Это у него было ярко выражено в коллективе. А дома мы как-то с этим не сталкивались. Я всегда ему в детстве говорила: «Я даю тебе информацию для размышления». Он размышлял, и затем мы обсуждали какие-то спорные вопросы.
Отец, в отличие от матери, строже. Директор школы даже будет умолять его не пороть сына за то, что тот – 14-летний балбес – сел на подоконник открытого окна и сидел так, свесив ноги с четвертого этажа… Внизу были то ли девочки, то ли еще кто… Мимо по улице пойдет директор школы, человек в возрасте, фронтовик… И обалдеет, завидев ботаника Ходорковского. Родители по звонку примчатся в школу быстро.
– Нет, только не пороть. Объясните просто на словах… – внушал родителям и без того перенервничавший директор. И они объяснят, что он мог просто подставить человека, если бы, не дай бог, произошел несчастный случай: «Если бы ты разбился – это одно дело, но директора могли за это посадить».
– Как? – не понимал 14-летний Ходорковский.
– Да вот так, он отвечает за ваши жизни. И если что-то случится, его посадят в тюрьму.
Как тогда все было в его жизни легко, не надо было думать о сложности бытия, нести за себя и других какую-либо ответственность, потому что ответственность несли за тебя. Его воспитывали, как почти всех его сверстников. Наставляли говорить «спасибо» после завтраков, обедов и ужинов, шапку надевать, когда выходишь на улицу, хорошо есть, делать уроки и прочее в этом роде… Ничего сверх. Обычная советская семья. Без связей, без блата. Он рос обычным ребенком. В меру заласканным, в меру домашним, в меру самостоятельным. Рос с ключом на шее. Родители-то все время пропадали на заводе. У него и ясли были заводские, и детский сад заводской, и школа.
Если ребенок с детского возраста не переносит какого-либо давления, если ему не нравится, когда его заставляют что-то делать против его воли, не спросив, не поговорив, насильно, то, может, это тревожный сигнал? Родители Ходорковского в этом тревожного сигнала не видели.
Продленка быстро кончилась – родители не боялись оставлять его дома одного. Он в это время кастрюли мыл, а потом садился за уроки. Была еще улица со двором, как у всех. Пионерлагеря по путевкам от завода, как у всех. Ну, и естественный целый джентльменский набор для умненьких мальчиков – участие в районных и городских олимпиадах по химии, физике и математике…
Как все просто тогда было. А может быть, и не просто. Если ребенок с детского возраста не переносит какого-либо давления, если ему не нравится, когда его заставляют что-то делать против его воли, не спросив, не поговорив, насильно, то, может, это тревожный сигнал?.. Непонятно. Но родители Ходорковского в этом тревожного сигнала не видели. И ребенка не одергивали: «Не выпендривайся!» И, став взрослым, привыкнуть к какому-либо давлению Ходорковский не смог. Даже не пытался. Его принцип – никогда не изменять позиции под давлением силы, а не аргументов. И принцип этот, как вы уже поняли, появился не в тюрьме, а задолго до нее. Тюрьма и все произошедшее с ним этот принцип лишь закрепили.
Глава 2
Школа
…Всего этого, конечно, могло и не быть. Или быть – но совсем иначе, нежели чем теперь вспоминают пожилые учителя про школьные годы нашего героя. По прошествии лет у них, конечно, другой взгляд на вещи, многое забывается, смещается, события интерпретируются по-своему… И имея в виду например, Ходорковского, не исключено, что они говорят совсем о другом ученике и чужом поступке… Но напирают, что «это был именно» Ходорковский. И вспоминают о нем так, что у объекта этих воспоминаний могут встать волосы дыбом при прочтении этих строчек. И у его одноклассников могут встать волосы дыбом. «Потому что все было по-другому, и не так, и даже совсем не так… И вообще…».
А вообще мне кажется, что при всем перечисленном выше, что-то в этих воспоминаниях – пусть многое и «не так» – есть трогательное. Во всяком случае, безобидное точно. А учителей можно простить…
Итак. Ходорковский учился в «А» – классе 277-й московской школы, что на ВДНХ, недалеко от кинотеатра «Космос», куда класс порой табуном убегал с последнего урока, будучи уже в старшей школе, конечно… Учителя говорят, что убегал и Ходорковский. Одноклассники – что как раз Ходорковский никуда не убегал и оставался на уроке…
Еще про Ходорковского учителя говорят, что у него «уже тогда» были «особые организаторские способности». Вот вспоминают, как в 8-м классе в школе проходил «интеллектуальный марафон». Ученики командами переходили из кабинета в кабинет, где получали то или иное задание. Все прошло вроде бы здорово…
– Но вот Мише так не показалось, – говорит классный руководитель Ходорковского Екатерина Васильевна Мелешина. – Во всяком случае, по его серьезному лицу я подумала, что у него что-то случилось. Подошла к нему: «Что такое, Миш?». А он: «Как что? Кто так организовывает марафон?». – «Но ведь ребятам вроде было интересно». – «Вот именно что «вроде». Этой толчеи у дверей могло и не быть! Ну почему народ столпился, спрашивается? Ор, шум, гам, все не знают куда себя деть. Почему толпа такая, когда целый класс свободен? Ну, Екатерина Васильевна, ну… Надо было часть народа пустить туда, часть здесь поставить…
Результат – учителя порой приходили в замешательство. Учительница истории Людмила Павловна Бельчик отмечает, что, мол, на все праздники Ходорковский «дарил цветы» всему дамскому коллективу, покупал книги в ее, исторички, школьную библиотеку, провожал до дома биологичку, которая была в положении – нес ей авоськи с тетрадями… Ну и конечно, его за это и за многое другое «чертовски любили» и даже «испытывали к нему трепет». Причем как учителя, так и одноклассники. Последних он «не раздражал». А девочки в придачу еще назвали его «главный рыцарь нашего класса». Правда, наш герой всего этого не помнит. Как и того, что включал будто бы на переменах в радиорубке Штрауса и Высоцкого… «Рыцарем класса», оказывается, был совсем другой мальчик, а в радиорубке – это уже со слов одноклассников – никакого Штрауса, а уж тем более Высоцкого включать не могли. Песни в радиорубке врубали как правило из серии – «Мы вам честно сказать хотим – на девчонок мы больше не глядим»…
Из всего, что говорят учителя, наш герой не отрицает лишь того, что со школьных лет подрабатывал. В булочной, а потом – когда уже поступил в институт – дворником…
Почему пошел работать еще в школе? Согласитесь, трудно человеку, чьи родители были в лагерях, ответить на вопрос, почему он стал правозащитником. Так и Ходорковскому, родители которого всю жизнь трудились на заводе. Впрочем, как и родители не одной сотни детей из этой школы. Они, эти родители, вечно зарабатывали, вечно куда-то не успевали, спешили, падали с ног от усталости. Его с трех лет научат стоять в магазинных очередях. Все просто: мама встанет в одну очередь, а его поставит в другую. А он, чтобы никто не подумал, что мальчик просто так стоит, впритык прижимался к ногам какой-нибудь тетеньки или дядечки, и делал вид, что с родителем.
Вообще, в этой школе почти все были из простых семей. Почти у всех перед глазами пример родителей. Кстати, его родители не то, чтобы не казали носа в школу, но свойственным «предкам» давлением – «а что у нашего по математике, а что по химии, учтите, мы идем на химфак!» – учителей не отягощали. Считали: какую оценку получил, такую и заслужил. Ходорковский получал пятерки и четверки. Не сказать, что ему особо нравились все предметы. Пожалуй, разве что химия и физика. Ко всему остальному относился «с уважением». Иногда, впрочем, увлекался и улетал далеко и надолго. Его, например, могли сильно заинтересовать герои Рима, древнегреческие мифы и прочее. И порой он даже «использовал» в своем лексиконе древнегреческую лексику. «Чтой-то в классе такой бардак? Авгиевы конюшни, что ли?..». Так вспоминает историчка. А он вот этого не помнит…
А историчка помнит, что к определениям «умничка, чистенький, опрятный, одет всегда с иголочки» в его адрес в школе постепенно добавилось еще и «любознательный», «душевный» и «прагматичный». С ним, говорят, всегда хотелось советоваться «даже по каким-то педагогическим вопросам». Вот у них классе был мальчик-заика. Отвечал на уроках с трудом. Мучился и он, и слушающий все это учитель. А не спрашивать нельзя – учебный процесс. И Ходорковский этому учителю якобы говорит: «Не спрашивайте его на уроках, давайте ему письменные задания, он вам письменно ответит». Но учитель решил действовать своим методом – просто как можно больше разговаривала с учеником-заикой в неурочное время на всякие отвлеченные темы, и ребенок расслабился, перестала стесняться недуга при ответах, перестала мучиться и педагог. «Действительно, это результативней, чем письменные задания давать», – якобы одобрял Ходорковский. «И не возникало у меня никогда желания отрезать: «Я сама разберусь. То же мне советчик…», – говорит теперь учительница истории. – Почему-то мне, взрослому человеку, очень важно было его мнение. Вот мы с ним садимся за стол – он с одной стороны, я напротив. И просто разговариваем. Он мне аргументы, я ему аргументы. С ним всегда надо было так разговаривать. Ни в коем случае не давить, не говорить тоном, не терпящим возражений, как многие учителя делают. Он от этого отшатывался. Ему надо было объяснять свою позицию, разбирать его точку зрения, указывать на наши совместные ошибки, анализировать… Он только на аргументы подсаживался».
Еще учителя говорят, что к концу школы за Ходорковским закрепилось определение «лидер». Его слушали. К соответствующему выводу педагогический состав пришел, обнаружив однажды такую картину в школьном коридоре. Пыхтя, на полу дрались двое старшеклассников, а склонившийся над ними Ходорковский пытался их разнять. В итоге разнял, развел в разные стороны и устроил разъяснительную беседу. Как ни странно – слушали…
Впрочем, одноклассники говорят, что никого Ходорковский не разнимал, а дрался даже иногда и сам…
Ну и наконец, учителя вспоминают, что в его классе кто-то из ребят поднял тему национальностей и разбирал в этой связи каждого одноклассника: «тот еврей, тот мордва, а тот вообще татарин». Говорят, Ходорковский беседу пресек: «Какая разница, кто какой национальности? Главное не это. У меня вообще, если хотите знать, в семье интернационал. И что дальше?». Тема национальностей в классе больше не поднималась…
В общем, как-то вот так. Но наш герой говорит, что многого из этого не помнит, а что помнит – было «не так»…