Текст книги "Привычка жить"
Автор книги: Вера Колочкова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 11 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]
– Да ну тебя, Кать… – вяло махнула рукой в ее сторону Женя, чуть улыбнувшись.
– Или давай мы ему, например, наврем, что к тебе куча мужиков у дверей в очередь выстраивается? А что, классно! Пусть на ревность изойдет… Он же тебя ни разу даже не приревновал, пока вы вместе жили! И ты его тоже – ни разу…
– Катя! Ну куда тебя понесло-то, господи? Остановись! Какие мужики, какие ревности?
– Ну вот… – обреченно протянула Катя, откинувшись на спинку стула. – Я ж говорю – такая ты и есть… Нельзя, нельзя такой быть, мамочка! Сама ж видишь, как нынче крутые лены мужиками командуют. И правильно, и где-то отца и поймешь… И я б на его месте нам ни фига не помогала. Он плюнул в нас, а мы утерлись!
– Ладно, все. Давайте закроем тему, – решительно хлопнула ладонями по столу Женя. – Нечего мать учить, какой ей надо быть, какой не надо… Принимайте такой, какая есть. Уж извините, другой не будет. А деньги к Новому году у нас появятся, это я вам обещаю. Когда тебе надо за свою турбазу платить, Максимка?
– Крайний срок – послезавтра.
– Это что, в понедельник, значит?
– Ага…
– Ну вот, к понедельнику и будут.
– Откуда, мам? Ты ж говорила, тебе зарплату задержат…
– Не важно. Сказала – будут, значит, будут. Ну что, посуду кто из вас помоет?
– Катька, конечно! – радостно выгнул спину от хорошей новости Максим. – Морской закон потому что! Она последняя ела…
– Фиг тебе! – резво развернулась к нему на своем стуле Катя. – У нас в семье давно морской закон не действует! У нас нынче закон летчика!
– Это какой такой закон летчика? – удивленно уставился на нее Максим.
– А такой! Кому надо – тот и уберет!
– Понятно… – тихо рассмеялась Женя. – Если жить по этому закону, то мне тогда в вечных летчиках придется всю свою жизнь пролетать…
– Да не слушай ее, мам… – покладисто улыбнулся Максим. – Я помою, делов-то. Иди отдыхай, там твоя передача любимая по телевизору началась!
– Спасибо, сынок. Пойду. Хорошо, хоть ты у меня настоящим мужчиной растешь…
Поднимаясь из-за стола, Женя дотронулась рукой до его упругих вихорков на затылке, провела ладошкой по мальчишеской румяной щеке. Слезный комок снова было сделал попытку прорваться к глазам, но она это дело быстренько пресекла – не хватало еще слезу слабую женскую при детях пустить. Ни к чему ей это. И так вон выяснилось, что она в войне за мужа в аутсайдерах оказалась, а теперь еще и в глупой сентиментальности не хватало раскваситься… Нет уж. Плюхнувшись на диван перед телевизором, стала наблюдать рассеянно за процессом преобразования очередной золушки-замухрышки в прекрасную и модную королевну, которая и сама себя в конце передачи не узнает, а только взвизгивает удивленно, глядя в зеркало. А потом разгуливает в новых стильных нарядах по подиуму, якобы поражая двух девушек-ведущих своей расчудесной трансформацией. Вот ей бы так. А то у нее все наоборот получается – из королевны в золушку. Шубу-то, как выяснилось, все равно продавать придется…
Она снова вздохнула коротко, погрузившись в грустные свои денежные думы. А может, у подруг подзанять? Но они тоже девушки небогатые, самую что ни на есть среднюю зарплату получающие. И у них тоже проблемы, тоже семьи. И семьи полные, между прочим. Что у Аси, что у Маши. А у Аси так вообще трое детей… И мужья у них совсем не олигархи… Можно еще, конечно, у Юрика попросить. То есть у Юрия Григорьевича Караваева, конечно. Чего это она вдруг так о нем панибратски подумала – Юрик… Не брат и не сват он ей, слава богу! Да, у него попросить можно. Но не нужно. Эта мысль сразу отметается, как неприемлемая и отвратительная. Фу, даже думать неприятно! И как это ее угораздило в эту нехорошую историю с Юриком, то есть с Юрием Григорьевичем Караваевым, вляпаться, уважаемым своим коллегой-сослуживцем? От отчаяния бабского после развода, наверное… Ну да, от отчаяния. И от страха. Этих двух злобных помощничков, страх да отчаяние, и звать не надо, они сами приходят и руководят твоими поступками, за которые потом перед самой собой стыдно. А насчет денег… Денег бы Юрик точно ей дал, в этом сомневаться не приходится. Хотя и ему тоже зарплата на фирме к Новому году не светит, это ж понятно. Но он точно расшибся бы, а денег для нее добыл. Ладно, проехали. Ишь, про Юру она вспомнила… Кое-как из этой истории выкарабкалась, а туда же… Продолжения, что ль, захотела? Нет, не приведи господь… Лучше уж шубы навсегда лишиться.
Резко оторвав спину от диванной подушки, она притянула к себе телефонный аппарат, набрала знакомый номер. Будто одобрив ее окончательное решение, аукуба японская тоже ожила вдруг, золотые листья качнулись, плеснув немного золота. Вот, мол, все, что могу… Спасибо, аукуба японская. Только ты меня и понимаешь. Если б еще золото твое настоящим было…
– Але! Говорите! Слушаю! – Оксанкин хохляцко-торопливый голосок будто пнул ее в ухо, заставил вздрогнуть после долгого пиликанья пустых и длинных гудков телефонного ожидания.
– Ой… Это я, Оксан! Привет! К тебе сейчас можно?
– Женька, ты, что ли?
– Ну да, я.
– Не, Жень, сейчас никак. Сейчас Гоги ко мне завалится! Помнишь Гоги? Толстый такой, с лысинкой? Мы как-то с ним из лифта выходили, а ты как раз дверь квартиры закрывала…
– Ой, ну откуда ж я помню, Оксан? Их, всех твоих, и не упомнишь… А когда мне зайти можно? Я вот шубу тебе хотела предложить…
– Ага, поняла… Слушай, а давай мы так поступим… Ты завтра приходи! Он, по-моему, и на завтра планирует остаться, воскресенье же… Вот ты со своей шубой как раз и нарисуешься! А уж я разыграю все как по нотам. Идет?
– Хорошо, Оксан. А в котором часу примерно мне надо рисоваться?
– Ну, это я не знаю… Это как карта ляжет… А давай я тебе позвоню, ладно? Ты завтра никуда из дому не уйдешь?
– Да нет вроде…
– Ну, вот и хорошо! Значит, жди звонка! Только в дверь звони понастойчивее, понастырнее так, да поизвиняться потом не забудь, что вроде ворвалась некстати в нашу интимную обстановку.
– Ладно, я попытаюсь, конечно. Я ведь та еще артистка – из того самого погорелого театра…
– Ну все, пока, Жень. Некогда мне, сама понимаешь…
– Пока, Оксанка. Успехов тебе на сексуальном фронте.
– Ой, ну скажешь тоже… Хотя я и не обижаюсь, ты же знаешь! Мы девушки не гордые, чем можем, тем и зарабатываем…
Женя положила трубку, медленно поднялась с дивана, прошла в прихожую. Шуба выглянула сиротливо из открытой двери шкафа, блеснула черно-оранжевым красивым мехом, отражаясь в лампе светильника. Жалко. Конечно, жалко. Как бы там жизнь бабская ни поворачивалась, а шуба для любого женского самолюбия – здорового ли, раненого ли – вещь хоть и не самой первой необходимости, но жуть какая приятная…
Все воскресное утро Оксанка не выходила у Жени из головы. И не потому, что звонка она ждала от бедной своей соседки, а вообще… Хотя и под большим вопросом было, конечно, то обстоятельство, кто из них более бедная – Оксанка или сама Женя. Это с какой колокольни судить. Если с колокольни наличных денег – то в Оксанкином кошельке их на сегодняшний день наверняка побольше. Это уж как пить дать. А вот насчет всего остального, святого-морального и жизненно-женского, то тут, пожалуй, Оксанку и в самом деле пожалеть стоило, потому что жизнь у девчонки шла ой как неустойчиво. Будто и не шла, а по льду скользила. Хотя при определен ной сноровке можно долго скользить себе и скользить, не упав ни разу. А можно и на ровном и твердом месте голову себе расшибить насмерть…
С девушкой этой она познакомилась год назад – Галина Васильевна ее привела, соседка по лестничной площадке. Вот, сказала, Женечка, сдаю я свою квартиру по причине пенсионной денежной немощи, к сестре в деревню жить уезжаю. Ты уж тут, сказала, присмотри за всем, чтоб все в порядке было, чтоб соседи потом не жаловались… Оксанка ей тогда очень не понравилась! Волосы белобрысые всклокочены, грудь из декольте наружу вываливается, юбка по самое ничего, глаза круглые так и шныряют с наглым любопытством… А потом ничего. Потом Оксанка пообтесалась как-то, похорошела-выхолилась, достоинство приобрела. Правда, куражным слегка было это достоинство, наигранным, попахивало от него обыкновенной и пошлой продажностью… Но в общем и целом ничего оказалась девчонка. Женя даже подружилась с ней. А когда выяснилось, что на шее у этой девчонки сидят мама с бабушкой да сестренки малолетние, проживающие в далекой и бедной Донецкой области, то Оксанка полного Жениного уважения удостоилась. Тем более что окончательно на путь древнейшей профессии, неблагодарный и грязный, эта блондинка умудрилась не встать. Была она, скорее, удачливой гетерой, или гейшей, или как там еще эту полупрофессию можно назвать. Как ей это удалось – Женя не вникала. С трудом, наверное. Просто образовался со временем вокруг Оксанки круг мужчин-покровителей, наделенных одним и тем же родовым отличительным признаком. Все они, эти покровители, были, как теперь говорят, явные лица кавказской национальности. Довольно, надо сказать, приличные лица. Попадались среди них и очень симпатичные, слегка интеллигентные даже. С глазами черными, умными и сметливыми. И с печатью во всем остальном облике денежного достатка. Видимо, было нечто такое в Оксанке, что привлекало к ней этих богатых смуглых покровителей. Прямо отбоя у нее от них не было. Некоторые даже, случалось, и надолго задерживались, но Оксанка этого не любила. Говорила, что праздник проводить с кавказским человеком – это одна песня, а вот жизнью обыденной жить – совсем другая. В обыденной жизни, мол, денег от него хороших не стребуешь и маме с сестренками в Донецкую область не пошлешь…
Вздохнув, Женя тряхнула головой, пытаясь отогнать от себя эту проклятую мысль. Все на этих деньгах замешано, леший их побери! Ну никак без них, и все тут. Положи, как говорится, на этот алтарь честь свою, а денег заработай. И что с этим делать – никто не знает. Вот хоть ту же Оксанку взять. Конечно, могла бы она и продавщицей в палатку устроиться, копейки там зарабатывать, зато честь бы свою соблюла. Ну а дальше что? Куда она потом с этой честью? В посылку ее запаковала бы и в Донецкую область отправила? Вместо денег? Вот бы сестренки обрадовались…
Или вот недавно они с Аськой и Машей про двух своих одноклассниц интернатских сплетничали. В том интернате, куда бабушка Женю временно определила, когда заболела неожиданно, много всяких девчоночьих судеб-историй у нее перед глазами промелькнуло. Хоть и пробыла она там год всего, а на всю жизнь запомнилось… Там она, кстати, и с Аськой подружилась. И с Машей тоже. И те две девчонки с ними тоже учились. А потом оказалось, что девчонки эти завели себе детей сразу после интерната и отцов у этих детей никаких рядом не оказалось. И помощи родственной – тоже никакой. И жить им негде было. Самые рядовые, кстати, истории… В них обычно интернатские да детдомовские девчонки и вляпываются, как самостоятельной жизни хлебнут. Потому что верят всем безоглядно. И в любовь бросаются так же – безоглядно, наверстать пытаются с детства сиротского ее нехватку. В общем, хоть плачь этим одноклассницам оказалось, хоть волосы на голове рви. Одна и стала их рвать помаленьку, то есть ходить да обивать пороги всяких собесов да фондов, и колотить на этих порогах себя в грудь кулаком – помогите, мол, порядочной молодой матери, которая честью своей дорожит и на путь легких заработков вставать не хочет. А другая пороги не обивала. Другая, чтоб себя и ребенка своего прокормить, как раз на этот путь легких заработков и встала, потому как другого выбора у нее не было. Потом уж выяснилось, что ребенка своего на этих нехороших приработках она и впрямь подняла и даже комнатуху в коммуналке себе купила – какое-никакое, а жилье. И мальчишечка у нее такой славный растет… А та, первая, которая призывала всех восхититься ее женской честностью, ребенка своего в детдом сдала. Воспитывать-то его не на что было. Зато с честью незапятнанной навсегда осталась. И больше ни с чем. Вот и рассуждай теперь, кто есть из них мать более честная да порядочная. Хоть зарассуждайся, а от факта прямого все равно не уйдешь. Раз не родилась ты с серебряной ложкой во рту – взвешивай на весах честь свою и не честь и выбирай… И никто не поможет тебе в этом выборе. Они тогда, конечно, долго с Аськой да Машей на эту тему спорили, чуть не поссорились даже. Слава богу, хоть к одному общему выводу пришли – нельзя никого судить огульно. Вот и она Оксанку не судит. Как живет девчонка, так и живет. Один бог ей судья… Только чего ж она не звонит ей так долго? Передумала, что ль? Или забыла, может? Господи, хоть бы не забыла…
Весь день у Жени все валилось из рук. Как плохо все-таки сиротой на свете жить! Ни брата у тебя, ни сестры, ни дяди с тетей… Только и остается вокруг телефона круги нервные выписывать. Даже и шубы уже не жалко – черт с ней, с шубой этой!
Люди вон на какие жертвы идут, чтоб детей своих вырастить, а она тут по шубе поминки устроила… Вдохнув и выдохнув резко, Женя силой привела себя в чувство и даже рукой махнула так, будто воздух перед собой на две половинки разрубила. Чего она, в самом деле, расквасилась? Будто ее тоже на панель жизнь погнала. Да фиг вам, на панель! Ей ли жаловаться? Да у нее вообще все есть! Крыша над головой, дети замечательные, а Оксанка… Оксанка обязательно про нее вспомнит! Быть такого не может, чтоб она за здорово живешь от подарка такого отказалась! Позвонит, обязательно позвонит! И шубу сцапает, и деньги у нее к завтрашнему утру будут… И потом… не навсегда же ей это безденежье назначено! После Нового года зарплата будет, и сразу за два месяца, если повезет…
Условного звонка от Оксанки она дождалась только к вечеру – за окном уж темнеть начало.
– Давай приходи… – заговорщицки шептала Оксанка в трубку. – Он как раз из душа вышел, разморенный сидит, коньячку накатил… Самое время сейчас… Только я долго тебе открывать не буду, а ты звони в дверь внаглую, прямо будто приспичило, ага?
– Ладно, поняла… – тоже почему-то прошептала Женя. Отставив в сторону сковородку с недожаренными оладьями, сполоснула руки под краном, мельком глянула на себя в зеркало, схватила с плечиков шубу и быстро выскочила за дверь. Оксанка и впрямь долго не открывала – Женя уж наизгалялась над кнопкой звонка всячески – и так ее нажимала, и этак…
– Ну чего ты ломишься так яростно? Чего? – открылась наконец дверь вместе с возмущенными Оксанкиными вопросами и хитрым одновременным подмигиванием. – Приспичило тебе, что ли? Какая ты настырная, Жень… Раз не открывают тебе – значит, дома нет никого! Или не хотят открывать! Ну, заходи, раз пришла! Что с тобой сделаешь…
Врала Оксанка просто великолепно. Искренне и с вдохновением. Будь Женя на месте Гоги – никогда б никакой игры не заподозрила. Только бы ей теперь самой не оплошать – у нее актерских таланов отродясь не наблюдалось. Вообще, Оксанка и внешне сошла бы за очень успешную раскрученную актрисульку, да и запросто ею могла бы стать, наверное, сложись ее жизненные обстоятельства немножко по-другому. Было в ней что-то глаз притягивающее, будто олицетворяла она собой гордое звание всех женщин, созданных природой именно светловолосыми. Вот посмотришь на нее, и одно на ум приходит – блондинка. Вот Женя, например, тоже светленькая, а блондинкой ее почему-то никто не называет. Не тянет она на блондинку. А вот Оксанка не только тянет, Оксанка, можно сказать, вперед из ряда выпрыгивает. И стать у нее, и грудь, и личико хитровато-кукольное, и ума бытового и приспособленческого не занимать…
– Ну, проходи, проходи… Познакомься, Гоги, это соседка моя, Женя. Вот приспичило ей, понимаешь… Звонит и звонит! Чего случилось-то, Жень? Ой, а что это у тебя в руках? Шуба, что ли?
– Оксан, ты меня не выручишь? Мне срочно деньги нужны… Вот, может, шубку у меня купишь? Она тебе подойти должна, мы с тобой одного вроде роста…
– Ой, дай я примерю…
Шуба тут же перекочевала из Жениных рук на белые Оксанкины плечи, села на них гордо и красиво, как влитая. Как тут и была. Будто обиделась на Женю за предательство. Повернувшись от большого зеркала к Гоги, Оксанка ловко выгнулась в спине, взмахнула широким норковым подолом, улыбнулась маняще, закутав лицо в мех большого капюшона. Красота!
– Вах-х-х… – только и сумел произнести толстенький Гоги, сверкнув плотоядно глазами. – Вах, хорошо… Как тебе это подходит, женщина!
– Ага, подходит… – грустно простонала Осанка, сделав жалостливо-глупое лицо. – Легко сказать – подходит… – И, обращаясь к Жене, проговорила тоскливо: – Зачем ты мне ее принесла, Женька? Знаешь же прекрасно, что мне такую никогда не купить… Где я денег столько возьму? А так хочется… Я так о такой мечтала всегда… М-м-м…
Оксанка снова прокрутилась красиво, вытолкнув наружу всю свою сексапильность, поймала в фокус восторженный Гогин взгляд. Потом застыла изваянием, разрешая до конца насладиться прекрасным зрелищем, вздохнула, погрустнела кукольным личиком, задрожала пухлыми губами…
Дальше уже следовала развязка спектакля. И в театральном, и в буквальном смысле. Дрожащими руками Оксанка развязала на талии шубный пояс, безысходно повела плечами, небрежно скинула меховую красоту Жене на руки и с размаху упала в кресло – страдать. Страдала она очень убедительно – пустым взглядом, гордо вы тянутой шеей и губами скобочкой. То есть изо всех сил будто сдерживала слезы. По сценарию в этот момент Гоги должен был соскочить с дивана и увести Женю вместе с шубой на кухню – производить процесс купли-продажи шубки для приютившей его прекрасной блондинки.
Он и встал. И повел. А куда было бедному Гоги деваться? Талантливое лицедейство – оно и не таких в нем неискушенных с ума может свести. Тем более по заранее продуманному сценарию. Теперь уж Женя должна была свою роль правильно сыграть. И не переборщить, не дай бог. Иначе Гогиного всплеска страсти пополам с благородством надолго не хватит. Они вещи очень тонкие, можно даже сказать, весьма ненадежные, эти мимолетные мужские страсть и благородство. Вот сейчас, в эту секунду, они есть, а в следующую глянь – уже и порхнули, как легкие птички с ветки. А сейчас птички как раз сидят, чирикают беззаботно и не чуют ничего… Так-так… Сейчас Гоги скажет – можно вас на минуточку, женщина…
– Можно вас на минуточку, женщина? – послушно произнес Гоги, показывая глазами на дверь кухни. – Очень поговорить хочу…
– Что ж, пойдемте, поговорим, – будто бы равнодушно пожала плечами Женя. – Раз просите, отчего ж не поговорить…
– И сколько ты хочешь за свою шубу? – сразу деловито перешел на «ты» Гоги, садясь на кухонный стульчик и заботливо запахивая на волосатых ногах короткий махровый халат. – Только сразу предупреждаю – разумную цену называй. Иначе разговора не состоится. Поняла, женщина?
– Ну… Вообще, я думала за нее две тысячи долларов получить… – робко взглянула на него Женя.
– Сколько? Сколько? Две тысячи? Я не ослышался? Ты что, женщина, меня за тупого лоха держишь, или как? Думай, что говоришь…
– Да я ее за четыре тысячи в магазине покупала! Вы что!
– Когда покупала? Десять лет назад?
– Нет, не десять… Да вы только потрогайте, какой мех! Это очень качественная норка! И сама шуба эксклюзивная… Вы посмотрите, как цвета шикарно подобраны – черный с переливом желтого и оранжевого! Ни у кого такой больше нет, честное слово! По крайней мере, я точно такой второй не видела. А главное – ничего ей не сделалось. Посмотрите, она как новая!
– Ты что, женщина? Ты учить меня сейчас будешь, что ли, какая вещь какую реальную цену имеет? Ты разве не знаешь, что вещь новая и вещь как новая – две очень большие разницы?
– Почему? Знаю. Потому и прошу не четыре тысячи, а всего лишь половину. С учетом амортизационного износа.
– Э-э-э, грамотная какая… Убери свою грамоту куда подальше сейчас, слушай… Даю тебе тысячу, и будь счастлива…
– Как это – тысячу? Всего? Но это же мало… То есть несправедливо…
– А тебе надо, чтоб еще и справедливо было? – обидно хохотнул Гоги, хлопнув себя по плотным толстым ляжкам. – Ну ты даешь, женщина… В общем, тысяча, и разговор закончен. Это хорошая цена. И не говори больше ничего. А то вообще ничего не получишь.
Слишком уж твердо произнес последние слова Гоги, чтоб Женя ему не поверила. И впрямь – скажет еще слово, и действительно ничего не получит. А куда она еще продавать свою шубу пойдет? Некуда ей идти. Завтра за Максимкин зимний лагерь платить надо. А Оксанка на свои кровные точно не разорится. Нет, надо соглашаться, конечно. Да и прав Гоги: вещь новая и вещь как новая – две большие разницы…
– Ну хорошо, – грустно вздохнула Женя, махнув рукой. – Тысячу так тысячу. Уступаю вам, Гоги. Из уважения. Чувствую, с вами и не поспоришь. Сразу видно – деловой вы человек. Только, может, это… Ну… Вы эту тысячу хотя бы в еврах посчитаете? А, Гоги? Понимаете, мне очень сейчас деньги нужны…
– А кому они сейчас не нужны, женщина? – улыбнувшись довольно навстречу ее комплиментам и покладистости, проговорил Гоги. – Знаешь ты хоть одного человека, которому сейчас деньги не нужны? Ладно, в еврах так в еврах. Сейчас отдам…
Вальяжно поднявшись со стула и потянув из Жениных рук шубу, он важно пронес через коридорчик свое круглое пузо и, войдя в комнату к страдающей в кресле Оксанке, произнес победно и снисходительно:
– Пляши! Купил я тебе эту шубу!
Опершись плечом о дверной косяк и скрестив руки на груди, Женя с удовольствием приготовилась досмотреть это придуманное Оксанкой кино, эту немудреную и по-женски любительскую мелодраму, подошедшую, наконец, по всем законам жанра к своему счастливо-сопливому финалу – пора вздохнуть, утереть слезу, а титры можно и не читать… Вот Оксанка, выпрыгнув тигрицей из кресла и схватив ее шубу в охапку, лобызает своего благодетеля в блестящую смуглую лысину, вот снова напяливает ее на себя вожделенно, вот прыгает-вертится вокруг него в страстной пляске довольства этой прекрасной жизнью. Молодец, конечно. Наверное, так и надо жить. Сегодня, сейчас и радуясь. Жаль, что она, Женя, так не умеет. Вот Оксанка умеет, а она – нет. А может, и хорошо, что не умеет. Чтоб с таким вот Гоги, да в постель… Нет уж. Увольте. Тут уж каждому свое, как говорится. У каждого и радости свои, и комплексы тоже свои. Да и проблемы денежные…
Получив из рук Гоги пачечку тысячных бумажек, Женя торопливо распрощалась и поспешила ретироваться из Оксанкиного любовного гнездышка, гонимая в спину нетерпеливым Гогином взглядом. Оно и понятно – надо ж ему компенсацию получить побыстрее за проявленные только что меценатскую щедрость и мужицкое благородство. Не просто же так эти блага он на Оксанкину блондинистую голову должен сыпать. Если каждому – свое, то и Гоги свое отдайте, раз так положено. Дома, плюхнувшись на диван и положив перед собой на столике зеленовато-голубую пачечку, Женя совсем уж было навострилась поплакать немного по невозвратно сгинувшей красивой одежке, но не успела – дверной требовательный звонок быстро поднял ее с места. Кто-то из детей пришел. Что ж, и хорошо. А главное – вовремя. Вот она, возможность сменить горечь утраты на радость в детских глазах. Будут теперь и лагерь зимний, и наряды, и стол новогодний. Лишь бы хватило на все… Проходя мимо зеркала, она смахнула худосочную слезу, успевшую таки выползти на щеку, мельком улыбнулась сама себе. Ничего, что сделаешь, раз ты есть мать? Давай неси свое красное знамя. Оно у тебя тоже, между прочим, радостное. Потому что каждому – свое…
На работу в понедельник Женя опоздала. Позволила себе такое маленькое удовольствие – лишних полчаса в постели поваляться. А что? Раз зарплату задерживают, то и она тоже поведет себя адекватным образом… Хотя никто, если честно, ее мстительной адекватности в это утро не заметил. На фирме их были заведены порядки очень даже демократические – сиди здесь ровно столько, сколько надо, но чтоб работу свою хорошо сделал. Если ты умный и быстро справляешься – честь тебе и хвала. Сделал дело – гуляй. А если не справляешься – тоже твои проблемы, хоть всю ночь тогда сиди за компьютером. Женя была как раз из справляющихся. Везде у нее был и в бумагах порядок, и на компьютерном экране каждая цифра свою строчку знала и вовремя из нужного файла выскакивала. Хорошо, хоть в этом повезло.
Рабочее место она делила еще с двумя девчонками-бухгалтершами. Хорошие девчонки, не вредные. Они подружились сразу, сидели себе втроем, общаясь меж собой абсолютно вольготно, без ханжеского насильственно-должностного балагана-выканья. Обеих Жениных подружек-сослуживиц звали Олями. Одна была главным бухгалтером и потому, как они между собой решили, взяла себе прерогативу остаться при своем законном имени, то есть звалась Олей. А другая была просто бухгалтером и потому была быстренько переименована в Алену. А чаще всего сходила просто за Аленку по причине своего незрелого рабочего малолетства. Женю же девчонки звали на мальчишеский совсем манер – Жекой. Любили они и взахлеб посплетничать, как всякие нормальные женщины, и острым словцом перекинуться. Больше всего доставалось, конечно, Аленке. Поначалу она обижалась, а потом ничего, освоилась, тоже стала зубки показывать. Оля же была дамой очень серьезной и на людях старательно этот имидж поддерживала. Главный бухгалтер все-таки. Должность обязывает строго и холодно взирать на сотрудников через стекла стильных очков, носить модные офисные костюмчики и дорогую стрижку волосок к волоску. И не успела Женя в это утро поздороваться и сесть за свой рабочий стол, как по взглядам Оли и Аленки поняла – опять есть повод над ней, бедной, похихикать. Так, что же на этот раз? Ага, большая шоколадка в ящике стола обнаружилась… Понятно…
– Что, Жека, опять презент от хахаля своего получила? – насмешливо-снисходительно протянула Оля, не отрывая глаз от экрана компьютера. – Заходил тут Юрик твой намедни, терся около стола… Чего он там подсунул? Опять шоколадку, что ль?
– Ага… – обреченно согласилась Женя. – Большую, файзеровскую…
– Ну, в своем репертуаре наш Юрий Григорич! Ты ему скажи – пусть лучше банку маринованных огурчиков принесет для разнообразия…
– Ой, да ну! Лучше уж шоколад пусть носит! – радостно подскочила на своем стуле Аленка. – Сейчас чай пить будем! Оль, чайник включать?
– Включай… – разрешила ей Оля, все еще напряженно вглядываясь в экран. – Сейчас попьем, я только закончу вот тут…
Вскоре они дружно уселись за столиком в углу, довольные и дружбой, и офисным уютом, и перепавшей им к чаю шоколадкой. Правда, последнее обстоятельство обрадовало только Олю с Аленкой – Женя совсем ему не рада была. Наоборот, один только вид разломанного и разбросанного по фольге презента вызывал стойкое раздражение. Ну зачем, зачем он это делает, господи? Как не понимает человек, что ей неприятно это все…
– Ладно, не злись, Ковалева. Чего такую кислую мину состроила? Не лимон же тебе подарили, а вкусную шоколадку… – откинулась на спинку стула, держа чашку в руках, Оля. – Радуйся давай!
– Чему тут радоваться-то? – махнула рукой Женя. – Сама ж понимаешь, что нечему. Знаешь, как неприятно? Ты человека в дверь гонишь, а он в окно лезет…
– Да, Юрий Григорьевич, он такой… настырный очень, – поддержала интересный разговор и Аленка. – Его если и в окно выгонишь, все равно не отстанет. Влюбился он в тебя, Жека…
– Да ладно, влюбился… Понимала б чего… – усмехнувшись, тихо проговорила Оля. – Если бы просто влюбился… Тут другое, Ален. Тут мужское самолюбие задето, понимаешь? Самолюбие человека маленького, ничем особенным не примечательного… Это как бомба замедленного действия – все равно рванет когда-нибудь. Так что лучше смирись, Жека. Ничего тебе, похоже, и не остается, как всю оставшуюся жизнь Юриковы шоколадки из его рук кушать…
– Да ну тебя, Оль! И без шуток твоих тошно…
Женя замолчала сердито, грея пальцы о теплую кружку, изо всех сил пытаясь подавить растущее внутри раздражение. Ну вот за что, за что ей все это? Почему именно она попала в поле Юрикова несчастного вожделения? Почему именно на нее запал он с первого же дня, как она в этих стенах появилась? Нет, он, конечно, не набросился на нее тогда так уж безоглядно со своими ухаживаниями – лишь издалека за ней наблюдал. Тоскливо, тайно и тревожно. Правда, она сразу вожделенную его тоску-тревожность будто кожей прочувствовала, вздрагивала ни с того ни с сего и оборачивалась. И натыкалась на Юриков взгляд – горячий, грустный, потенциально безысходный. Прямо желтый и пустынный какой-то. И везде ее этот взгляд преследовал, как навязчивый глазок телекамеры. Протыкал насквозь, точно рентгеном. Не из легких, между прочим, это положеньице – под лучом такого взгляда ходить. Никакой тебе личной пространственной свободы не получается, когда за тобой такая вот слежка идет. Та еще пытка китайская…
Как выяснилось, не одна она тогда эти Юриковы взгляды приметила. Как там бабушка говорила? Ты и сам себя еще не ведаешь, а деревня уж все про тебя знает. Так оно и есть, наверное.
В общем, стали они постепенно на фирме объектом беззлобных насмешек – все, кому не лень, хихикали слегка над этой ситуацией. Оля, например, могла совершенно серьезно заявить уборщице тете Соне, чтоб та поосторожничала, прежде чем бумагу из Жениной урны выбрасывать – а вдруг там Юрик невзначай затаился? И Аленка могла вскрикнуть испуганно, обнаружив в своем компьютере вирус, и тут же прокомментировать его появление тем, что это, наверное, и не вирус вовсе, а Юрий Григорич Караваев вирусом прикинулся, чтоб в Женин компьютер попасть, да к ней забрел по ошибке… Изгалялись, в общем, кто во что горазд. Хотя Юрик тогда и близко к Жене не подходил. Она и сама его не подпускала, то есть повода никого для близкого и панибратского к себе подхода не давала. Смотрела сердито и строго, как сильно честная и замужняя. Она поначалу действительно в таких и числилась – сильно строгих и замужних. Так уж вышло. Пришлось немного приврать на собеседовании, когда сюда на работу устраивалась, что она, мол, дама исключительно из ряда женщин положительных и устойчиво-семейных. Она б и не врала, конечно, но так само собой вышло…
– …А вы, Евгения, надеюсь, замужем? – огорошил ее последним вопросом того собеседования будущий шеф, Петр Алексеевич. Очень сильно огорошил, потому как сам вопрос уже таким образом прозвучал, что, признайся она сейчас в своей незамужности, не видать ей этого места, как своих ушей…
– Д-д-а… – неуверенно подтвердила Женя, скромно потупив взгляд. Потом, собравшись, снова вскинула их на потенциального и довольно симпатичного шефа, проговорила уже смелее: – Да! Конечно, я замужем…
– Ну, слава богу! А то, знаете, не люблю я одиноких баб с вечно рыскающими по мужикам глазами. Смотрят всегда, будто тебя под себя подстраивают. Да и работать им некогда – они ж в вечном творческом поиске находятся. Шарят и шарят по Интернету да по сайтам знакомств… Так и денег на них не напасешься!
