Текст книги "Привычка жить"
Автор книги: Вера Колочкова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 11 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]
– Але…
– Оксана, ты? Почему так говоришь нехорошо, Оксана? Что случилось? Это Ахмет с тобой говорит…
Имя свое звонивший произнес с очень большим достоинством, можно сказать, с гордым придыханием даже и замолчал сразу, ожидая будто, когда Женя ойкнет от стыда за свою нечаянную досаду и застрочит в трубку извинениями.
– Я не Оксана, – вопреки его гордому молчанию по-прежнему недовольно прошипела в трубку Женя. – Скажите, что ей передать…
– Как это – не Оксана? А где она?
– Спит она.
– Ну так разбуди!
– Щас-с-с… – злобно и неожиданно для себя громко проговорила Женя, мельком оглянувшись на спящую безмятежно девушку. – Все брошу сейчас и начну ее будить!
– Чего бросишь? Говори понятнее, дэвушка, совсем русскому языку не понимаешь, что ли?
– Ага. Не знаю я русскому языку, черт возьми. Из неграмотных я.
– А ты вообще что там делаешь? Ты вообще кто такая, дэвушка?
– Кто, кто… Конь в пальто! – тихо прошептала Женя в ответ и торопливо вернула трубку на рычаг, недовольно поморщившись, встряхнув даже рукой. И подумала – а она и есть конь в пальто. Причем в старом пуховом пальто, которое носить довольно противно. Раньше хоть была конем в шубе, а теперь – конь в пальто. И никому, выходит, от продажи ее многострадальной шубы проку не вышло. Ни ей, ни бедной Оксанке… Проходя на цыпочках через прихожую, Женя остановилась около повисшей на крючке несчастной своей одежки, достала из шкафа плечики, заботливо просунула их в пустоту мехового сокровища. Выдранный ножом напавшего на Оксанку лиходея неровный клок безвольно повис на спинке, будто взывая к ее жалостливому хоть и бывшему, но все-таки хозяйскому сочувствию. Женя протянула руку, свела вместе разорванные клочки, и в самом деле подумав по-хозяйски, что ничего страшного тут нет, запросто все и зашить можно, и заметно совсем не будет, если умеючи… Потом, спохватившись, вернулась в комнату, выдернула из розетки телефонный шнур, а заодно и мобильник Оксанкин, звонко-нагло заоравший незатейливую мелодию, отключила. Пусть спит девчонка. Успеют еще, доберутся до нее Ахметы да Чингисханы всякие…
Дома, ответив на любопытные вопросы Кати с Максимкой, она прошла на кухню, автоматически обвязалась тесемками фартука, с тоской глянула в холодильник. Что ж, какой-то ужин придумывать надо… Или бутербродами с купленной колбасой обойтись? Потом глянула на круглые настенные часы и обмерла – ничего себе! Время-то уже – одиннадцать часов! Какой тут ужин, когда спать пора ложиться…
– Макс! Катя! Вы ели чего-нибудь? – крикнула она в сторону детских комнат. – Или мне ужин стряпать на ночь глядя?
– Да ели, ели, мам… – нарисовался в дверях кухни отзывчивый Макс. – Катька удосужилась омлет сделать. Ничего получился, толстый такой. И вкусный даже, представляешь?
– А сама она поела? Или ты один все слопал?
– Обижаешь, мам… И Катька поела, и твоя порция осталась…
– Да? Ой, спасибо, сынок… Только я не хочу что-то. Переволновалась за Оксанку, ничего в горло не лезет. Может, ты съешь мою порцию, а?
– Давай! – радостно согласился Максим, садясь на свое законное место между окном и холодильником. – Я как раз шел на кухню ухватить чего-нибудь. Бутербродец какой-никакой сделать.
– А ты и бутербродец тоже съешь, я колбаски вкусной купила! И сыру вот, и йогуртов… Зови Катьку, пусть тоже поест!
– Ой, да не будет она, ты ж ее знаешь… Слушай, мам, а правду все соседи говорят, что эта Оксана – она… как бы это сказать… такая?…
– Какая такая, сынок?
– Ну… облегченного поведения девушка?
– Нет, сынок. Она не облегченного, она очень даже тяжелого поведения девушка, – грустно вздохнув, проговорила Женя. – Такого тяжелого, как камень Сизифов неподъемный… Не дай бог никому такого облегчения в поведении, Максимка! И вообще, не слушай ты никого. И ни о ком так легко не суди. Человек, смело и безапелляционно оценивающий другого человека, делает огромный шаг назад в своем развитии. Потому что оценить да осудить, а тем более осмеять всегда легко. А вот глубже посмотреть и постараться понять ой как труднее! Понял, о чем я говорю?
– Понял, мам, – слишком быстро согласился Максимка, хлебным мякишем собирая с тарелки остатки омлета. – Понял, как ты ловко умеешь от прямого ответа уходить. Наворотишь всегда такого, что и сама не поймешь, чего сказала.
– Максим! Ты что это грубишь мне?
– Да нет, что ты, бог с тобой… Все я понял, успокойся. Соседка наша хорошая девушка, просто жизнь у нее тяжелая. Ты это хотела сказать?
– Ну да… Примерно это…
– Мам, а сыр ты какой купила? С дырками?
– Что? А, ну да, с дырками…
– Тогда я еще себе бутерброд сделаю и пойду, ладно? У меня завтра контрольная по математике, а я ни в зуб ногой… А когда я ем, у меня лучше в голове все укладывается.
– Иди, сынок… – улыбнувшись, снисходительно махнула рукой Женя. – Иди готовься.
А про Оксанку все равно плохо не думай, ладно? Она хорошая и добрая девушка, просто ей в жизни меньше повезло, чем другим детям. Ни в зимний лагерь она не ездила, ни к репетиторам английским не ходила…
– Да говорю же – понял я, мам! Чего я, тупой, что ли? Или маленький? Мне же двенадцать лет уже!
– А и правда! Чего это я, в самом деле? – тихо рассмеялась Женя, потянувшись рукой к его вихрам. – Мужичище в доме вырос, а я ему элементарные вещи по десять раз талдычу…
– Вот именно! – мотнул головой, отстраняясь от ее руки, Максимка. – Тебе нас с Катькой поучить – прямо хлебом не корми… Иди, телефон в комнате звонит, слышишь? Наверняка тетя Ася по тебе соскучилась…
Звонила, однако, совсем не Ася. Звонила мама Дашки Котельниковой, Катькиной подружки. С мамой этой Женя водила телефонно-шапочное знакомство, то есть и не помнила даже толком, как ее зовут – то ли Валя, то ли Варя… Занудой была эта то ли Валя, то ли Варя еще той. И голос у нее был тоже противный, скрипучий такой. И говорила она длинно и путано, перемежая каждую мысль пространными на всякие темы лирическими отступлениями. Странно даже было, как это она сумела такого веселого и открытого ребенка вырастить. Дашка очень Жене нравилась. Славная такая девочка. Умненькая и правильная, без ранней буйной косметики и вульгарных нимфеточных мини-юбок. И Катька за ней тянулась вроде бы…
– Женечка, я не поздно звоню? Я вас не из постели вытащила, надеюсь? Вы так долго трубку не брали, а перед Катюшей мне как-то не хотелось легализоваться… – совершенно нормальным голосом произнесла Дашина мама, без всякой скрипучести и предварительного занудства. А это было уже странно. К Жене вдруг разом вернулось давешнее нехорошее предчувствие, заставило нервно сжать пальцами телефонную трубку…
– А что такое? Случилось что-нибудь, да? Почему вы не захотели, как говорите, легализоваться? Что-то с Дашей случилось?
– Нет, с Дашей как раз все нормально. Я хотела вас насчет Кати предупредить…
– Господи, не пугайте меня… Что такое?
– Ой, даже не знаю, как вам сказать…
– Да говорите прямо, не томите душу! Что с моей Катей случилось?
– Нет, не волнуйтесь, ничего особенного… Просто они раньше так хорошо дружили, а теперь…
– Что, что теперь? – потихоньку начала раздражаться Женя. Ну что за манера такая у женщины – тянуть кота за хвост? Нет чтоб сразу сказать – так, мол, и так!
– А теперь они совсем не дружат…
– Ну? И что? Сегодня не дружат, завтра снова подружатся… В чем проблема-то?
– Да вы не сердитесь на меня, Женя. Я же как лучше хочу. Я за вашу Катеньку переживаю. Как связалась она с этой девчонкой, так я прямо места себе не нахожу…
– С какой девчонкой?
– Ой, а вы не знаете, да? Вы, наверное, давно уже в школе не были…
– И правда давно не была. С первого сентября еще. А что за девчонка такая? Расскажите мне, я не в курсе…
– Я не знаю, кажется, ее Алиной зовут… Она у них в классе новенькая – неизвестно вообще, откуда взялась такая. Всех девчонок перебаламутила…
– В каком смысле перебаламутила?
– Да в плохом, в плохом, Женечка! У нее, у этой Алины, мамаша такая… Ну, знаете… Свободный образ жизни ведет. И дочке этот образ, по всей видимости, навязывает. Девчонка целую идеологию под это подвела, пропагандирует черт-те что… Мне как Даша рассказала – я просто в ужас пришла! Там такое… Такое…
– Какое? – в ужасе прошептала Женя, невежливо сминая кожистый листик аукубы японской, ненароком попавший ей в ладонь.
– Ой, ну мне даже и не повторить так, как Дашка рассказала… В общем, как я главную мысль поняла… Ну вроде того, что все женщины должны только тем в жизни и заниматься, что мужиков за деньги ублажать. Что все они по сути своей – свободные проститутки. И вроде как эта суть должна в общественную норму войти. И что надо старательно вытравливать из себя ханжество всякое, и что девочек в этом смысле с малолетства правильно воспитывать надо… Господи, да чушь всякая! Даже говорить об этом противно! Да и не это главное… Главное то, что Алина эта вокруг себя уже целую тусовку собрала и Катя ваша тоже туда вхожа…
– Не может быть… – тихо прошептала Женя. – Моя Катя? Да ну… Она у меня умная девчонка и глупости всякие слушать не будет…
– Ой, не знаю, Женя. Смотрите сами. Мое дело предупредить… Я со своей Дашей уж давно беседу провела. И из школы ее часто тайком домой провожаю…
– Как это – тайком?
– Ну, она идет себе, я а за ней – дворами. Смотрю, чтоб Алина эта за ней не увязалась.
– И что? Не увязывается?
– Нет. Она за Катей вашей увязывается. А Дашка моя, стало быть, без подружки осталась. Она переживает так… Может, вам тоже Катю какое-то время из школы встречать стоит?
– Да как? Я ж работаю… – растерянно проговорила Женя.
– Правда? Работаете? Ой, а я же не знала… Мне казалось, что вы женщина абсолютно домашняя…
– Нет. Я не домашняя. Я обыкновенная. А за звонок спасибо вам, конечно.
– Ой, да пожалуйста, Женечка! Всего вам доброго! Спокойной ночи.
– И вам всего доброго. Еще раз спасибо.
Положив трубку, Женя посидела еще, глядя перед собой потерянно, потом пожала плечами – ерунда какая-то… Катька совсем не глупая девчонка, чтоб на поводу у какой-то маленькой оторвы идти… Нет, что-то тут не так, наверное. Может, просто перестраховалась эта то ли Валя, то ли Варя? Скучно ей одной бояться, вот она и ее, Женю, к этому занятию привлекла?
– Кать! Катя! – крикнула она требовательно в сторону дочкиной комнаты. – Иди сюда, Катюш, поговорить надо!
– Ой, да слышу, слышу я, мам… – высунулась из комнаты всклокоченная Катина голова. – Ну что тебе приспичило? Погоди, я хоть из форума выйду…
Плюхнувшись напротив матери в кресло, она заправила за уши непослушно-толстые пряди волос, сложила одну красивую ногу на другую, уставилась на мать в нетерпеливо-капризном ожидании. Женя молчала испуганно, как-то враз растерявшись. Господи, с чего начать-то? Надо было хоть подумать, подготовиться к этому разговору, что ли. Сроду она с Катькой таких взрослых бесед не вела. Оробела даже. Врасплох ее Катькино неожиданное взросление застало, ударило по глазам, как откровением каким брызнуло. Когда каждый день своего ребенка видишь, глаз замыливается, наверное. А она вон уже какая, если без мыла-то! Модель агрессивная! И нога на ногу, и движения плавные, не угловато-подростковые, и везде, где надо, округлости женские. И что теперь ей со всем этим взрослым Катькиным хозяйством делать прикажете?
– Ну? Чего хотела-то, мам?
– Я? Так это… Поговорить… – растерянно пролепетала Женя, срочно пытаясь выудить из головы нужные слова. Никаких таких слов не найдя и решительно встряхнув головой, спросила в лоб: – Кать, а она кто, эта твоя подружка новая? Алина? Что за девочка? Ты мне о ней никогда не рассказывала… И что с Дашей Котельниковой поссорилась, тоже не говорила…
– А-а-а… Ну понятно теперь, откуда ветер дует! – хлопнула ладошками по подлокотникам кресла Катька. – Значит, и до тебя Дашкина мать добралась! Она уже всех родителей обзвонила! Делать ей больше нечего, что ли, мам?
– Кать, ну зачем ты так… Столько лет у них в доме пропадала, чаи пила, обеды ела, а теперь – делать ей нечего? Нельзя так о взрослых отзываться, дочь!
– Ой, да ладно… – поморщилась недовольно Катя. – Что я такого сказала-то? Ничего такого и не сказала…
– А все-таки – кто она, эта Алина?
– Мам, ты что, меня так бдишь, что ли?
– Да. Бдю. То есть как это… Смотрю за тобой. В конце концов, я тебе мать или кто?
– Да мать, мать… Только смотреть за мной больше не надо. Пожалуйста, мам. Не слушай ты эту зануду! Ну ты ж не такая! Ты тоже, конечно, ханжа та еще, но не до такой же степени!
– Я – ханжа? – удивленно уставилась Женя на дочь. – Ничего себе, приласкала…
– Ой, да все нормально, мам! Ну… ты другая совсем ханжа, не злая! Ты добрая ханжа…
– Так-так… Интересно даже… А ну расшифруй! Какая это я добрая ханжа, интересно?
– А ты чего, обиделась, что ли?
– Нет. Не обиделась. Делать мне нечего – обижаться на тебя. Ну?
– Понимаешь ли, мамочка… Ты привыкла, что все в твоей жизни по полочкам должно быть разложено. Все запрограммировано должно быть, чтоб каждому чувству – свой отдельный файлик, а накопились файлики – папочку для них отдельную надо завести… Вот эту папочку назовем «семья», вот эту «работа», а в эту папочку плановые денежные затраты будем складировать… Это на одежду, это на летний отдых… Это не ханжество разве?
– Нет, не ханжество, Кать. Это называется жизнь обыкновенная. Нормальные люди так и живут – чтоб семья, чтоб работа, чтоб покупки планировать…
– Мам, а если компьютер зависнет? Что тогда? Если жизнь возьмет и выгонит из придуманных рамок? Вот как тебя, например? Была у тебя файловая папочка «семья» и исчезла в одночасье…
– И что? Я как жила, так и живу…
– Да ни фига ты не живешь, мам! Ты застыла в своем этом ханжестве и не живешь уже! Ты как вот эта наша куба искусственная! – дернула за ветку ни в чем не повинное растение Катька. – Не цветешь, не пахнешь, без полива не засыхаешь, от чувств не умираешь… С виду все нормально, даже обмануться можно этой натуральностью, а на самом деле – облом! Даже папа не смог с тобой жить… Извини меня, конечно…
– То есть ты хочешь сказать, что я с виду только живая, что ли? А на самом деле – умерла давно?
– Да не сердись, мам! Ну чего ты… Я вовсе не хочу тебя обидеть… Просто отцу настоящих чувств захотелось, неуправляемых, по полочкам не разложенных… Он, кстати, тоже терпеть не мог эту твою аукубу японскую! Ну признайся – ведь ты его не любила, мам? Ты хорошей женой была, верной, правильной, заботливой, но ведь не любила?
– Не знаю, дочь… По крайней мере, я очень старалась…
– Вот-вот! А я, мамочка, не хочу жить вот так – очень стараясь! Я по-настоящему хочу! Чтоб любить! Причем любить совершенно свободно!
– То есть как – свободно? – испуганно вздрогнула Женя. – Что ты имеешь в виду? Сегодня с одним, а завтра с другим?
– Ой, ну опять ты глупости говоришь! Смешала все в одну кучу! Ты мне еще про обязательства всякие сейчас расскажи…
– Да, Кать, именно в одну кучу и смешала! Ты права! Потому что в одной куче это должно быть – и любовь, и обязательства!
– Нет, мам. Не бывает обязательной любви. В природе ее вообще нет, понимаешь? – тоном мудрой старой учительницы тихо произнесла Катька, глядя на мать снисходительно. – Любовь, она всегда свободна. Во всем. Во всех ее проявлениях. И ханжества она тоже не выносит.
– Так… Понятно… – растерянно моргнула Женя, ежась под Катькиным снисходительным взглядом. – Это тебе Алина такие уроки жизни преподает, да?
– Господи, ну что вы все к девчонке привязались? Чего она вам сделала-то? Обычная девчонка, как все… Ну, грубоватая, может. Не без того. А иногда и просто вульгарная… Но зато у нее свое мнение есть! Зато она не пресная! И мне с ней интересно дружить! А с Дашкой твоей, спортсменкой-комсомолкой-отличницей, не интересно!
– Кать… Что-то боюсь я за тебя… Честное слово, растерялась даже… – округлив глаза, испуганно пролепетала Женя. – Не поверишь, даже слова все из головы вылетели. Ты бы не дружила с этой девочкой, а, Кать? Так не нравится мне все это…
– Мам, скажи, ты мне веришь? Я тебе дала хоть раз повод за меня бояться?
– Да верю, верю, конечно. Просто… как не бояться-то? Времена такие страшные… В лифтах вон убивают…
– Да при чем здесь это, мам? Что ж теперь, из дому не выходить? Или не жить совсем?
– Ну почему – жить, конечно. А только заигрывать со всякими там свободными отношениями тоже нельзя. Мало ли кто там тебе попадется, в этих свободных отношениях?
– Ага. В ханжестве оно, конечно, лучше. Давай уж тогда купим еще одну аукубу искусственную, рядом с этой поставим! Для пары! Одна аукуба будет тобой, а другая – мной!
– Ой, да чего ты привязалась к бедному дереву… – безнадежно махнула рукой Женя. – Ладно, Кать, устала я сегодня. Давай потом к этому разговору вернемся, ладно? Видимо, не готова я к нему оказалась.
– Ага, вернемся, – вставая из кресла и потягиваясь всем своим молодым и здоровым организмом, насмешливо проговорила Катька. – А ты давай готовься. Доктора Спока почитай, дедушку Фрейда, цитатки там всякие повыписывай…
– Катя! Прекрати! Ты как со мной вообще разговариваешь?
– Ой, да ладно… Я ж так просто, прикалываюсь. Спокойной ночи, мамочка…
– Да уж, будет у меня после этого разговора спокойная ночь… – проворчала Женя уже в Катькину спину. – Спокойнее некуда…
Уже лежа в постели, она никак не могла решить, что ей лучше сделать – наплакаться от души или заснуть мертвецким сном все-таки? Хотелось и того и другого. Заснуть хотелось от усталости, поплакать хотелось от страха да от обиды на Катьку за ее ярлыки, на мать бесцеремонно повешенные. Жаль, что совместить все это нельзя. Заснуть, конечно, оно лучше б было… Но если накопившиеся слезы не выплакать, они вылезти могут в самый неподходящий момент, спровоцировавшись на ерунде какой-нибудь. Самой же стыдно потом будет…
В общем, пока вопрос этот в Жениной голове решался, организм заснул уже и сам по себе. Плохо заснул, с кошмарами. Были в тех кошмарах и Оксанкин испуганный крик, и сердечник-маньяк с синюшно-бледным лицом, ее преследующий, и вульгарно хохочущая девушка Алина с огромной и смачной фигой, в ее, Женину, сторону направленной, и Катька, которую, как Женя ни пыталась, все догнать не могла, и почему-то еще милицейский майор Дима в этих кошмарах присутствовал. Уж бог его знает, как его туда занесло. В хорошем, правда, образе он в Женин сон-кошмар пришел, надо отдать ему должное. Был он там благородным, гордым и сильным рыцарем, с развевающимися по ветру белыми волосами, с высоко поднятой головой, с горящими алмазами-глазами, гневно взирающими на все остальное тягостно-кошмарное безобразие…
Утро принесло с собой тяжелую голову и странную мышечную скованность. Тоже «вся фигура болела», как давеча выразилась Оксанка. Будто мяли ее всю ночь. Противненькое достаточно ощущение. Такое противненькое, что вставать и начинать жить совсем не хотелось. Тем более к мятости этой да к болезненной головной тяжести еще одно ощущение прилепилось, безысходное такое, похожее на тяжелую обиду. А может, это и была она, самая настоящая обида. А ч то? Не каждый же день родные дочери матерей ханжами обзывают да в неискренности упрекают. Смотрите-ка, еще и с аукубой искусственной ее сравнила… Не цветешь, говорит, не пахнешь, без полива не засыхаешь… Вот так вот вам! Ты тут последнюю шубу на алтарь своего материнства кладешь, а вместо благодарности – такое вдруг обидное откровение…
Так Женя долежала в это утро до последнего, укрывшись с головой одеялом и бурча из-под него что-то невразумительное по очереди интересующимся ее странным поведением Кате с Максимкой. Ну ладно, Максимка удивился, что она с постели не встает, это еще понятно. А эта малолетняя нахалка куда лезет со своими вопросами? Еще и удивляется так искренне, главное…
Кончилось все тем, что пришлось Жене подскакивать с постели, как той лентяйке, родительской вожжой от нетерпения огретой, и носиться по квартире в срочных сборах, чтоб на работу не опоздать. Потому что демократия демократией, конечно, а по закону подлости можно и на плохое настроение шефа нарваться и ни за что ни про что принять на себя его начальницкую показательную гневливость. Он и так на нее в последнее время косо посматривает. Хотя что на нее косо посматривать, скажите? Ну да, знаем, что он незамужних баб терпеть не может, слышали, как же… А только ты сначала зарплату, сволочь такая, этим незамужним заплати, а потом уж и терпеть не моги столько, сколько в тебя этого нетерпения влезет. Это ж надо до того додуматься – людей в Новый год без зарплаты оставить!
Опоздала она таки в это злое утро порядочно. На целых полтора часа. Угораздило еще и в пробку попасть по дороге. С остановки автобусной уже бегом неслась практически. Да еще и Юрик несчастный вдруг выскочил прямо из входной двери ей навстречу, лбами чуть не столкнулись. Встал перед ней соляным столбом, уставился так, будто она ему с неба на голову свалилась. И молчит. Моргает испуганно и молчит.
– Женечка… Это ты… А… А время уже… А я к тебе поехал… – проблеял он наконец, но с места своего все равно не сошел. Так и стоял перед ней, будто его параличный кондратий хватил и не отпускает никак.
– Ко мне? – удивленно распахнула на него глаза Женя. – Зачем ко мне?
– Ну как же… Тебя нет… Я подумал, может, случилось с тобой что… На мобильник звоню, а ты звонки пропускаешь…
– Да как я на них должна отвечать, со всех сторон зажатая? Я ж на работу в общественном транспорте езжу! Там народу – не протолкаться… И вообще кто тебя просит обо мне беспокоиться? Когда ж ты угомонишься, наконец, Юр? А ну пропусти, я замерзла, как цуцик! Зуб на зуб не попадает, еще и стою тут с тобой…
– А… Ну да… – оторопело согласился с ней Юра, но с места так и не сошел. Только оглядел ее странно как-то, моргнул, снова повторил: – Ну да… Ну да… Замерзла… Конечно, замерзла… – Потом, будто встряхнувшись, спросил вдруг по-отцовски озабоченно: – А почему ты в такой холод шубу не носишь, Женя? В таком пальтишке и пневмонию подхватить можно! Нельзя же так легкомысленно к себе относиться!
– Ой, не могу! Ну прям отец родной! – сердито хлопнула себя руками по бокам Женя. И, совсем уж выйдя из себя от ударившего в голову сильного раздражения, прошипела ему в лицо сквозь зубы, тихо и злобно: – Юр, а ведь и самом деле уже достал… Отстань, а? Ну сколько можно-то? До печенок уже до самых достал…
– Я понимаю, Женечка… Я все понимаю… Но я так беспокоюсь за тебя! А беспокоиться ты мне запретить никак не можешь… Надо в шубе в такие холода ходить, Жень! Ну, ты будто и впрямь девочка маленькая…
– А нет у меня шубы, Юр. Я ее продала. Все? Удовлетворила я твое болезненное любопытство? Устраивает такой ответ?
– Зачем? Кому продала?
– О боже… – закатила к небу глаза Женя и даже всхныкнула слегка от безнадежности. – Да какое тебе дело, Юр, зачем и кому? Ну что ты меня мучаешь своей противной приставучестью? Ну, выбери себе другой объект для любви, а? С меня уже достаточно, Юр… Ну за что мне наказание такое, господи… Ну почему я как следует хамить не научилась…
– Жень, ну что делать, если я так люблю тебя? Я уже не могу без тебя, Жень… Я все время волнуюсь о тебе, беспокоюсь…
– Ой, да пошел бы ты знаешь куда вместе со своим волнением и беспокойством? – решительно попыталась она отпихнуть его в сторону. – А ну отойди, сказала! И не подходи ко мне больше никогда! Я уже видеть тебя не могу, Юра! Меня колотун нервный от одного только твоего любопытного взгляда бить начинает!
– Да что я тебе сделал такого, Жень? – неук люже развернулся он ей вслед. – Я ж это… Я чисто по-человечески… Я ж сексуально до тебя не домогаюсь, чего ты… Я ж беспокоюсь о тебе только…
– Да отстань, зануда! – торопливо потянула она на себя ручку входной двери. – Еще не хватало, чтоб ты сексуально домогался! Тоже, маньяк нашелся… Еще раз говорю – не подходи ко мне больше! Никогда!
– Постой, постой, Женя! Ты так и не сказала мне, кому ты шубу свою продала! – уже в спину ей отчаянно крикнул Юрик.
Но Женя не обернулась. «Вот же сволочь – еще и по больному месту норовит шарахнуть своими вопросами! – яростно размышляла она, перепрыгивая через две лестничные ступеньки. – Как будто я и без него не знаю, что в шубе зимой ходить лучше, чем в старом пальто… Надо же, Америку открыл! Волга впадает в Каспийское море! Так и норовит моей же шубой меня же и ударить… Еще и любопытничает так нагло – кому продала… Какое ему дело вообще? Сволочь! Беспокоится он! По-человечески! Я и без его человеческого беспокойства покинутой всеми сиротинушкой в этом пальтеце себя чувствую…»
Что ж, это и впрямь было так. Одежда, если уж честно и до конца признаваться, всегда была для нее не просто одеждой – в смысле тряпочек. Так уж получилось, что несла она в себе некий более глубокий смысл, то есть диктовала внутренний Женин по отношению к окружающему миру настрой. Хотя и говорят, что женские страдания по хорошим одежкам всего лишь комплекс там какой-то. Или страх – черт его разберет. Не сильна была Женя в психологии. И даже мало того что не сильна – вообще науку эту не любила и даже слегка ее побаивалась. Как-то хотелось своими собственными ощущениями в этом мире обходиться, а не чужим в самое себя вмешательством, даже и во благо направленным. Все равно оно чужое, это вмешательство! А она сама себе не чужая, у нее свой собственный проводник в этот мир есть. Пусть слишком простой, но свой. То есть красивая, хорошо сидящая на ее ладной фигурке одежда. Ну не могла она существовать в этом мире плохо одетой, и все тут! Потому что не впускал он ее в себя, отторгал из своей гармонии, заставлял плестись понуро по пыльной обочине, если она представала перед ним некоей безвкусной икебаной. И наоборот, приглашал в себя, тут же начинал делиться щедро чудными запахами, дождями, да снегами, да ветрами-полетами – всем, чем сам богат был, – если ступала она в него довольная своим внешним видом. Так уж сложилось в ее жизни, что без многих вещей она могла обойтись запросто. Без еды, например, без телевизора… А вот без хорошей одежды – ну никак! Бабушка ее к этому приучила, с детства еще. Бабушка хорошо шила и вкус имела для самоучки-портнихи отменный, можно сказать без преувеличения – талантливо-фантазийный. И в Женины детские да подростковые одежонки она эту фантазийность всю до капельки, наверное, выплеснула – каждую сшитую вещь доводила до такого «изюму», что проходящие мимо по улице дамочки оглядывались на нее завистливо. И невдомек было дамочкам, что стильная рубашечка у девушки родом вовсе не из дорогого фирменного магазина, а из обыкновенного, прости господи, тикового наматрасника, толстого, хлопкового, бережно сохраненного бабушкой-мастерицей еще с тех времен, когда такие ткани были хоть и топорно выполненными, но настоящими по природной своей сути. Очень уж хороши были эти грубоватые тряпочки для проявления творческой фантазии. Тем более что в те времена о фирменном изобилии даже и не мечталось. Вообще, на панибратскую близость с надменным фирменным ярлыком бабушка никогда не претендовала. Отнюдь. Тут дело было уже в азарте некоем – как из ничего сделать что-то. Как на пустом практически месте достичь той самой гармонии с образом, которая притягивает к себе невольно-завистливые взгляды. Хотя Женя на себе никаких таких взглядов и не замечала даже. Шла себе и шла по улице, высоко голову держала, далеко вперед смотрела. Туда. В мир. И хорошо ей было…
В общем, вырастила бабушка внучку слишком уж к одежде требовательной. Не в смысле с т ои мос т и, конеч но, а в см ысле т ог о с а мог о «изюму». А потом, в Женином благополучном замужестве, к этому «изюму» и возможность высокой стоимости тоже удачно прибавилась. И привычка эта окончательно в ней корнями проросла – без одежной на себе красоты в мир вовсе ступать не сметь… Потому что не примет! Потому что отторгнет! А что? Так потом и оказалось – и правда отторг! Никакой ей радости от мира не стало – отвернулся он от нее, не вынес такой с ее стороны предательской дисгармонии. Вот и скачи теперь, и прыгай через две лестничные ступеньки, убегай от своего же внутреннего с миром конфликта. В шубе-то небось так по-заячьи некрасиво не запрыгала бы!
Забежав в свой кабинет, Женя кинулась с разбегу к теплой батарее, уселась на нее сверху и, сжав губы и прикрыв глаза, начала мелко трястись-дрожать, позванивая изредка зубами. Чего в этой дрожи было больше – зимнего холода или разгулявшегося по организму горестного раздражения, – она и сама бы не определила. Что ж это за утро такое проклятое, хоть совсем не живи…
– Ты чего, Жек? – подскочила к ней со своего стула Аленка. – Случилось что, да?
– Ой, отстань… Ничего не случилось… Замерзла просто. А вообще, случилось, конечно. Такого вчера со мной наслучалось всякого разного! Вернее, не со мной… Прям жуткая история такая! Сейчас вот отогреюсь и расскажу. Чайник пока включи, а?
– Ага, сейчас… – тут же подсуетилась Аленка.
– Ой, подожди, Жень, не рассказывай пока! – отозвалась из-за своего компьютера Оля. – Я справку срочную должна закончить! Мне еще минут десять надо! Я сейчас, я быстро…
– Да ладно, не торопись. Я и не отогрелась еще… – махнула в ее сторону рукой Женя.
– Ой, Жек, а тебя с утра Юрий Григорич искал! – громко прошептала из чайного угла Аленка, заговорщицки округлив глаза. – Залетел к нам, весь из себя озабоченный такой! Почему это, говорит, Ковалевой до сих пор на работе нет… Чего это он, а?
– Ой, Аленк, не надо, прошу тебя! Ну не поминай его всуе! – жалобно повернулась к ней Женя. – Он и без того мне внизу настоящий допрос с применением пыток устроил… Привязался, понимаешь ли, к шубе моей несчастной. Вот доложи ему, куда я шубу свою дела, и все тут…
– А куда ты ее дела? – с интересом вдруг спросила Аленка, оглядывая подозрительно Женино пальто. – И то я смотрю – третий день уже в этом безобразии ходишь…
– Куда, куда… – уныло вздохнула Женя. – Соседке Оксанке продала…
– Зачем? – снова округлила на нее глаза Аленка.
– Ну как зачем… У тебя, Ален, папа-мама есть?
– Есть… А при чем тут…
– А двоих детей у тебя нету?
– Нету, конечно… Ты ж сама знаешь!
– Ну вот видишь, Ален, как все в один пазл хорошо складывается… Раз нам зарплату замылят, где ты на новогодние подарки денег возьмешь? У мамы с папой?
– Ну да…
– А я где возьму? Чтоб своим детям подарки купить?
– Ну… Я не знаю, конечно… Можно кредит, например, взять…
– Кредит? Что ж, мысль хорошая, конечно… А отдавать с чего?
– Ну, так там же постепенно…
– А где гарантии, что на эти «постепенно» у меня деньги найдутся? Нету у меня таких гарантий, Ален. Слишком уж моя жизнь неустойчива. И за спиной моей никто не стоит, чтоб поймать, если падать буду. За спиной моей только дети, которые есть хотят каждый день. Нет, боюсь я долги на себя взваливать, очень боюсь…
