Текст книги "Марусина любовь"
Автор книги: Вера Колочкова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 12 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]
– В смысле – странные? Мне показалось, наоборот…
– Ну да! Наоборот! Ксения их всех знаешь как в кулаке держит? И Никиту, и мужа своего, Виктора Николаевича… Он, представляешь, моложе ее на целых десять лет! Ксения, когда вдовой осталась, сразу его к себе пристроила. И к себе, и к деньгам своим. Она ж далеко не бедной вдовушкой осталась! Паша рассказывал, что отец его бизнес какой-то нелегальный держал. Таких людей в те времена «цеховиками» называли. Слышала? Ну вот… А потом, в новые времена, наша вдовушка мужнины деньги очень даже удачно пристроила, клинику стоматологическую открыла. Пристроилась к специальности нового мужа. Виктор Николаевич уже тогда классным стоматологом слыл, к нему полгорода в очередь выстраивалось. Да она в этом смысле вообще гений, наша Ксенечка! Серый кардинал в юбке! А Виктор Николаевич у нее на побегушках… Нет, правда молодец! В свои шестьдесят так мужиком управлять, это ж уметь надо! Да еще мужиком, который моложе на десять лет!
– Кому шестьдесят? Ксении Львовне шестьдесят?! Не может быть…
– Так вот и я о том же! Та еще вампирка! Пьет чужую кровь и на глазах молодеет. И ты смотри в оба, а то и к тебе подкрадется. Вон ты какая… свеженькая! Кровь с молоком! Иль уже подобралась, опутала своей ласковой паутинкой?
– Алька, что ты говоришь такое… Ну тебя… – испуганно замахала руками Маруся и улыбнулась вымученно. – Ты, наверное, за что-то сердишься на нее, вот и наговариваешь…
– Ой, да чего ты так перепугалась, господи! Побледнела даже! Не обращай внимания на мою болтовню! А про вампирку – это так, аллегория… Ты и в самом деле для нее настоящий подарок. Все ж матери для сына хотят именно такую жену…
– Какую – такую?
– Ну, хорошую… Которая вечно будет мужа любить, ухаживать, сердечно о нем заботиться, в рот смотреть… Хотя это для нее, ты знаешь, не суть важно, как ты будешь ему в рот смотреть. Ей главное, чтобы ты в ее рот побольше заглядывала да во всем проявляла искреннюю любовь, привязанность и послушание. У тебя, Марусь, прямо на лбу так и написано: хорошая жена! А еще крупнее написано: хорошая невестка! Красными большими буквами! Да и облик твой весь этому соответствует. Из него, из облика, душевная чистота и сердечность так и прут…
– А та, первая… что, плохая жена и невестка была?
– Да нет, не плохая… Там другое… Ой, не буду я ничего тебе рассказывать! Меня Ксения убьет потом. Она и так меня не жалует, а я тут выбалтывать буду их семейные тайны…
– А что, есть какие-то тайны?
– Все, Марусь. Проехали. Не пытай меня больше. Вон, смотри, мужики наши идут…
После обеда, сердечно распрощавшись, гости уехали, оставив молодоженам гору немытой посуды. Вздохнув, Маруся принялась убирать со стола, стараясь устроить внутри себя полученную от Альки информацию. Никак не хотела эта информация вписываться, хоть убей. Не желала раскладываться по привычным полочкам. Вот же дурацкое у нее устройство какое – все надо в нужную табличку завести, и чтоб итоговая горизонталь с вертикалью сходилась, и сальдо высвечивалось правильное. А чуть что не так – все, полная сумятица в голове. Ну вот зачем, зачем ей эта информация о том, что Никита раньше женат был? Для чего она ей? Куда теперь ее впихнуть? И что с ней дальше делать? А может, вообще ее в расчет не брать, выкинуть из таблицы к чертовой матери?
– Марусь, что с тобой? Устала? Давай я посуду помою… – сунулся было к ней Никита с помощью, но она только задумчиво покачала головой – не надо, мол, – а потом неожиданно для себя спросила:
– Никит… А это правда, что ты был женат?
Как-то слишком уж странно дернулся он от ее вопроса. Как будто лицо мгновенной судорогой свело. Что это он? Ну, был женат… Ничего такого особенного она не спросила… Да и вообще, имеет право, между прочим…
– Да. Был женат. Но к тебе это не имеет абсолютно никакого отношения.
– Ну да… Ну да… Просто надо было раньше сказать…
– А что бы это изменило, Марусь? Ты что, замуж бы за меня не вышла?
– Ну почему? Просто я подумала сейчас, что ничего о тебе не знаю…
– Господи, Марусь… Зачем ты это сейчас говоришь? – загорячился он вдруг. Как-то неестественно загорячился, нервно очень. Она даже испугалась слегка.
– Успокойся, Никита. Ничего такого особенного я тебе не говорю.
– Да как это – ничего особенного? Что тебе такого надо обо мне знать? Вот он я, весь перед тобой. Сегодня и сейчас! Я, твой муж! А то, что было раньше, ушло! Все, нет его! Было и ушло! И надо жить сегодня и сейчас, а не копаться в прошлом!
– Да я и не копаюсь, Никит… Я просто спросила: почему ты мне раньше не сказал? Ну просто так, для информации? Просто чтоб я знала! Чтоб не попала в дурацкое положение!
– Да какое такое положение! Зачем, зачем это тебе?
Резким движением поднявшись из кресла, он круто развернулся, подошел к окну, стал пружинисто перекатываться с носка на пятку, засунув руки в карманы джинсов. Маруся, выходя из гостиной со стопкой тарелок в руках, оглянулась, и руки задрожали почему-то, и тарелки поехали вдруг в сторону – едва успела подхватить. Обиженное напряжение, идущее от Никитиной спины, передалось и ей, и задрожало что-то нервно в груди, забилось, требуя выхода. Чего это он с ней так? Ведь и впрямь – должен был сказать!
– Постой, Марусь… – глухо проговорил от окна Никита, не поворачивая к ней головы. – Давай мы с тобой раз и навсегда договоримся – никогда больше этой темы не заводить. Ни при каких обстоятельствах, ладно? Я сейчас тебе все скажу, и больше об этом вспоминать не будем…
– Да ладно… Можешь и не говорить… – также тихо произнесла Маруся, застряв в дверях со своими тарелками.
– Нет! Я скажу! Да, я был женат. Недолго совсем. Жена меня бросила. Понимаешь? Однажды взяла, собрала вещи и ушла. Навсегда ушла. И не спрашивай меня почему! Я и сам себе такого вопроса не задаю! Ушла и ушла! И все! Значит, и не было ее никогда! А раз для меня не было, значит, и для тебя не было…
– Ладно, Никит. Не было так не было.
Она дошла-таки со своими тарелками до мойки, включила горячую воду, выдавила моющее посудное средство на розовую губку – все как будто автоматически. Как заведенная кукла. И также автоматически принялась надраивать тарелки – одну за одной, одну за одной. Говорят, механическая работа плохие мысли глушит. Наверное, и правда глушит. Вода бежит из крана монотонно, тихо и деликатно позвякивает чистый фарфор, и красивые тонкие фужеры один за одним опрокинулись на чистое полотенце для просушки. Все. Надо пойти скатерть со стола в гостиной убрать…
Никиты в гостиной не было. Не было его и на втором этаже, и внизу, под балконом, тоже. Только вдали, за забором, на взгорке, меж терракотовых стволов сосен мелькнула его белая футболка. Пружиня на длинных сильных ногах, будто проверяя их на прочность, он медленно взбирался вверх, оскальзываясь на мягком от хвои подъеме. Там, за взгорком, Маруся знала, открывается чудесный вид на излучину реки, и слышно, как шумит ветер в сосновых кронах, и солнце бьет прямо в глаза, отражаясь от зеркальной глади воды. В прошлый раз вот так, хохоча, они вместе взбирались по этому склону, и он тащил ее за собой, крепко держа за руку. Интересно, а с той, с первой… тоже так же ее тащил? И смеялся так же? И… и все остальное – так же? Нет, лучше об этом не думать… Прав Никита – не было, не было ничего такого. Раз для него не было, то и для нее не было…
К вечеру приехали гости. То есть гости в свадебном смысле, конечно. Ксения Львовна обняла ее трогательно, назвала «милой доченькой», чем спровоцировала мамины сентиментальные короткие слезы, потом принялась отдавать короткие веселые команды: стол накрываем на веранде, шашлык жарим за домом, чтоб дым не мешал, невесту отправляем наверх, пусть приведет себя в порядок… В общем, получилась у них вечером еще одна маленькая свадьба, только более душевная. Даже песни у костра потом пели. О том, что «как здорово, что все мы здесь сегодня собрались». Заодно и еще одно открытие она сделала в отношении своего мужа Никиты: как выяснилось, он замечательно играл на гитаре. И песни пел так душевно – прямо до слез. Слава богу, открытие это было приятным. Даже неуютность прежняя из души ушла и тревога тоже. Все встало на свои места. Вот он, ее муж. С ней. Здесь и сейчас. И всегда так будет. Когда гостей проводили, он притянул ее к себе, обнял большими сильными руками, прижался щекой к ее макушке, проговорил тихо:
– Ты не сердись на меня, рыжик, ладно? Все у нас с тобой хорошо. Все замечательно, лучше всех. Ты у меня такая… Живая, теплая… Мне с тобой очень хорошо…
– Комфортно, да? – тихо спросила Маруся сама не зная зачем.
– Ну да… Если хочешь, именно так… Именно комфортно… А это, знаешь, уже немало… Это очень даже хорошо, когда комфортно…
– Горская, зайди ко мне на минуту! – нарисовалась в дверях строгим сухим изваянием Анночка Васильевна, колко глянув на Марусю поверх очков.
Все уставились на Марусю выжидательно. Она и не поняла поначалу, что начальница обращается именно к ней. Забыла, что она теперь вовсе не Климова, а Горская. Надо же, как красиво звучит – Мария Горская… Как музыка. Это вам не Климова какая-нибудь, которая «прости любимого»… Встрепенувшись из-за компьютера, она быстро пошла к выходу, лавируя между столами. Комната у них вообще-то большая, зато и народу в ней сидит – как сельдей в бочке. И кому это в голову пришло так людей рассадить неудобно? Сидишь как на сцене, вся на виду. Хотя кругом такие же, как она, девчонки молоденькие, а все равно неприютно. Сердитые все какие-то. Гордые. Надменные. И как их только на работу подбирают? По какому такому принципу? Ну, по возрастному цензу «до тридцати», это понятно, это мода такая, сейчас везде так. Ну, стаж работы требуют не менее года. А остальные обстоятельства, выходит, от гордого и надменного вида пляшут? Так, что ли? Выходит, ее сюда, если бы пришла устраиваться просто так, с улицы, и не взяли бы никогда?
Зато у Анночки Васильевны кабинет – хоть в футбол играй. Светлый, просторный. Пока идешь до ее стола, десять раз сердце в пятки уйдет от страха.
– Я тут тебе новую зарплату выхлопотала. Будешь получать больше, чем другие экономисты. Только не распространяйся на эту тему, поняла? Считай, что это подарок к свадьбе.
– Спасибо, Анна Васильевна…
– Да ладно, чего там… И вообще, построже, построже себя держи. А то знаю я тебя…
– Да не умею я построже. Вы же знаете.
– Не умеешь – учись! Здесь тебе не кокуйский филиал, чтоб сопли распускать! Здесь чуть запнешься, тебя уже и в спину толкнут… Зачем в пятницу за Барышеву отчет делала?
– Так она не успевала…
– Мало ли что – не успевала! Ты мне эти штучки брось! Думаешь, она тебе спасибо скажет? А если бы ты ошиблась? Чтоб не было этого больше, поняла?
– Поняла…
– Все, иди работай, раз поняла. А Барышеву ко мне позови. Я сама с ней поговорю.
– Ой, не надо, Анн Васильна! Я ведь ей сама помощь предложила, она тут ни при чем… Ну, пожалуйста… Я больше так не буду, честное слово!
– Ладно, ладно, иди… Только учти на будущее…
Анну Васильевну Бритову, как Маруся сразу почувствовала, на фирме не любили. И боялись.
Видно, было за что. И называли за глаза Бритвой. Если по фамилии, то похоже, конечно. Марусе иногда очень обидно за нее было, так и хотелось заступиться – не знаете, мол, человека, а обзываете… Хотя, надо отметить, при Марусе редко кто из девчонок осмеливался вслух произнести это обидное прозвище. А если и проскакивало у кого, тут же спохватывались и косились в Марусину сторону испуганно. Что тоже, если честно, было обидно – что она, доносчица какая?
Вообще, девчонки с самого начала относились к ней очень уж настороженно. Не хамили, нет. Здесь вообще никто никому не хамил. Обстановка была такая… обезличенно-холодная. Ни смешка тебе лишнего, ни расслабленной позы, ни сплетен девчачьих в конце дня. Как говорила Анна Васильевна – ничего личного. Хотя кому самая чуточка этого «личного» на рабочем месте помешает? Может, человеку с грузом этого личного и податься больше некуда? Вот он и принес его с собой на работу… Если поговорит о наболевшем минут десять-пятнадцать, кому от этого плохо? Ну, выговорится и работать станет. И не будет уже весь день за собой этот личный груз таскать, как тяжелую котомку за спиной. Вот у них, в кокуйском филиале, все именно так и было, между прочим. Собирались все за утренним чаем, тащили на стол кто что из дома принес, прикладывались с утра душами друг к другу, а потом и работа лучше спорилась. А тут… Только проблемы себе создают этим отторжением личного! Куда ни посмотри – высокомерно-ревнивые взгляды, и прямые спины, и гордое выстукивание каблуками по проходу, и носы в компьютер… Нет, что-то перемудрили капиталисты с этим своим постулатом «ничего личного». Может, у них там он и более подходящ, а для русской природной простоты – сплошное душевное наказание. А если к нему прибавить еще и тесноту – так вообще… Куда ж это годится – десять человек в одной комнате! Экономисты вместе с бухгалтерами – все в одном флаконе. Плечо к плечу, нос к носу, никакого личного пространства. И на обед – по звонку. Даже обед этот в горло не лезет. Если б не загрузила ее работой Анночка Васильевна по самую маковку, с ума бы точно сошла. Иль от тоски взвыла. Ей-богу.
Хотя, пооглядевшись со временем, Маруся обнаружила, что происходит-таки в их молодо-зелено-женском коллективчике некое движение скрытых, но довольно теплых симпатий. Вроде дружбы тайно-масонской. Как говорила умная ее подружка-психологиня Ленка Ларионова, коллективное женское единение всегда стихийно направлено против общего неприятеля… Главное, мол, не как дружить, а против кого дружить. Это и объединят, и сплачивает, и дает пищу для обсуждений, для обмена информацией. Хотя информация в данном конкретном случае, надо полагать, была несколько однобокая – испуганная и обиженная. А какая она еще может быть? Ясно же, что против Анночки Васильевны они тут дружат. А потом поняла вдобавок, что и против нее существует такой же тайно-масонский заговор. Совершенно случайно поняла. В тот как раз день, когда отмечали день рождения Наташи Барышевой.
Отмечали – это, конечно, громко сказано, чего уж там… Никаких особенных отмечаний не было. Так, профанация одна. Рассаживались чинно вокруг стола, около каждой девицы чашка чайная с торчащим из нее хвостиком от разового пакетика да блюдце с треугольничком торта. Все чинно, благородно. Причесочки, строгие белые блузочки согласно требованиям дресскода, разговор какой-то мылкий, за уши притянутый. Господи, да разве так они в своем кокуйском филиале дни рождения справляли? Там же был майский всем день, именины сердца. И сравнить нельзя…
Так и в тот день было. Расселись все, начали чаек прихлебывать, тортик жевать. Вдруг дверь распахивается – девчонка какая-то залетает с цветами. Тут же все со своих мест повскакивали, заверещали восторженно, давай ее обнимать-целовать. Прямо люди как люди в один миг образовались! А тут и Анночку Васильевну ведьмой на метле принесло. Заглянула в раскрытую дверь, спросила грозно:
– Что здесь происходит? Почему шумим?
Потом глянула вполне даже убийственно, как она умеет, на пришедшую с цветами девчонку, помолчала с полминутки и говорит:
– А ты что здесь делаешь, Краснова? Тебя каким ветром сюда занесло?
– Во-первых, не ты, а вы! – звонко откликнулась девчонка, горделиво задрав голову. – А во-вторых, имею я право зайти подругу с днем рождения поздравить? Или вы и это собираетесь мне запретить?
– Ну-ну… Можешь, конечно… – обвела притихших девчонок бритвенным взором Анна Васильевна. – Но чтоб через пятнадцать минут тебя здесь не было. Тут серьезная фирма, а не дискотека. Тут люди работают, к твоему сведению.
– Да я в курсе, Анна Васильевна… – уже ей в спину проговорила девчонка.
У Маруси аж дух захватило от этой сцены. Не знала даже, от чего больше. То ли от смелости этой девчонки, которую, как потом выяснилось, Яной звали, то ли от неловкости за Анночку Васильевну… Ну зачем она так? Зачем обряжается в эту толстую броню, скрывает свою суть человеческую? Ведь есть, есть в ней она, эта суть, Маруся своими глазами видела там, в Кокуе… Тяжело ей, поди, в броне этой жить! Неужели, чтоб скинуть ее хотя бы на время, надо в бане попариться да около коровы Аксиньи в чунях постоять? Что ж это за жизнь у них тут такая тяжелая, господи, что без этой брони совсем существовать не могут?
– Ну и как вы тут без меня? Бритва на части режет, смотрю? Все так же членовредительствует? – смешком протараторила смелая Яна, как только за Анночкой Васильевной закрылась дверь.
– Тихо, Ян… – многозначительно проговорила Таня Валишевская, самая высокая и длинноногая бухгалтерша. И опустила глаза. Вроде того, поосторожнее давай. Враги, мол, среди нас.
– Ой, да ладно! Чего мне теперь бояться-то? Второй раз не уволюсь! – махнула в ее сторону рукой Яна. – А на мое место кого-нибудь уже приняли? За кого хоть я пострадала-то?
– Да. Приняли. Вот эту девушку, – показала в Марусину сторону Таня.
– Что ж. Очень хорошо, что приняли. Желаю вам всяческих успехов в труде… Как вас зовут?
– Мария… – торопливо представилась Маруся и улыбнулась виновато, будто и впрямь своим тут появлением перед Яной проштрафилась.
Быстро кивнув и демонстративно от Маруси отвернувшись, Яна принялась отвечать на любопытные расспросы девчонок. Звонко так отвечала, весело. Пожалуй, даже слишком звонко и весело. Даже разухабисто как-то. Так ведут себя люди, изо всех сил желающие продемонстрировать окружающим, что все у них в жизни хорошо.
Вот назло врагам-обидчикам хорошо, и все тут! И не надо даже хорошей психологиней быть, чтоб услышать за всем за этим разухабистым вызовом характерные нотки обиженного отчаяния, кричащие и хором, и сами по себе, что нет, совсем так не все на самом деле хорошо… Очень плохо даже…
– А чего это вы тут, чаек пьете? Да ну, бросьте! Наташка, тащи стаканы! Я шампанское принесла! – выудила Яна из пакета и бухнула на стол бутылку шампанского. – Ну, чего уставились? Кто открывать умеет?
– Ой, Ян… А если Бритва… то есть Анна Васильевна снова зайдет? – испуганно пролепетала именинница Наташа. – Ты представляешь, что будет?
– Ага! Прям катастрофа будет, господи! Землетрясение! – всплеснула руками Яна. – Успокойся, ничего страшного не случится! А если зайдет, мы ей тоже нальем! Не боись, Наташка… А тебе, как имениннице, вообще придется полный стакан опрокинуть! Давай-давай, неси стаканы…
Она и впрямь заставила ее выпить полный стакан шампанского. Девчонки поверещали одобрительно, чокнулись своим шампанским, но через пятнадцать минут послушно разбрелись по своим рабочим местам. Протест протестом, конечно, а своя рубашка, как говорится, к телу поближе будет. Вскорости и Анна Васильевна заглянула в их кабинет и, удостоверившись в полном послушании подчиненных, ушла к себе. Марусе же все не давали покоя оброненные Яной словечки о ее увольнении да связанном с ним почему-то страдании. Тихонько подъехав на своем стуле к Наташе, она спросила у нее полушепотом:
– Слушай… А что это ваша Яна так странно выразилась… Будто бы она из-за меня пострадала…
Наташа, пьяненько на нее взглянув, свела белесые бровки, улыбнулась размыто:
– Ой, а ты будто сама не врубаешься…
– Нет. Не врубаюсь. Извини… – растерянно пожала плечами Маруся.
– Да ладно… Неужели ты думаешь, что такое место только того и дожидалось, когда ты из своего Кокуя к нам изволишь пожаловать? Тут, между прочим, и без тебя желающих полно было его занять…
– Но… Но она же сама уволилась! Она так сказала, я слышала!
– Не уволилась, а уволили. Вернее, попросили уволиться. А здесь, когда о чем-то просят, то фиг воспротивишься. Никакой профком за тебя не заступится.
– А почему ее попросили? Неужели из-за меня?
– Ну, не так уж чтобы из-за тебя… Янка сама виновата – начала плетью обух перешибать…
Так впереди паровоза побежала, что пятки засверкали…
– Не поняла…
– Ну, в том смысле, что работала она хорошо. Она же очень умная, Янка… И хваткая…
– Да. Она действительно хорошо работала… – задумчиво пробормотала Маруся. – Я по документам вижу, что хорошо… Мне до нее далеко…
– Хм… Тебе-то, конечно, далеко! Потому тебя Бритва… ой, то есть Анна Васильевна сюда и притащила… Тебя-то небось не попросят… У нас тут, знаешь, увольняют не за плохое, а за хорошее. Нельзя быть умнее царевны, понимаешь? А Янку… Слишком уж ее Говоров в присутствии Анны Васильевны нахваливал…
– А кто это – Говоров?
– Ну ты даешь! Это же генеральный наш! Анна Васильевна как-то в отпуск укатила, а Янка за нее временно осталась… Ну и вот…
– Что – вот?
– Полный поворот, вот что! Ой, да чего я тебе объясняю! Тоже мне дурочкой прикинулась… Извини, мне работать надо!
Скукожившись розовым личиком и снова сдвинув бровки, Наташа преувеличенно внимательно уставилась в экран компьютера, чуть отъехав от Маруси на стуле. Вернувшись за свой стол и посидев минуту, Маруся хотела было еще раз подъехать к Наташе с очередным вопросом про Яну, и уже развернулась резко, но вдруг увидела, как, выпучив злые глаза в сторону Наташи, Таня Валишевская красноречиво вертит дырочку пальцем у себя на виске. И шепчет вдобавок что-то злое и сердитое. И подъезжать больше не стала. Сидела задумавшись, слепо рассматривая таблицу на экране монитора. Цифры прыгали у нее перед глазами, будто посмеиваясь. И на душе было нехорошо. В очередной раз пришла мысль: зачем только она сорвалась сюда из своего Кокуя, дурочка… Потом, вздохнув и резко встав с места, решительно направилась к выходу из кабинета. Не любила Маруся такой мешанины у себя в голове. Терпеть не могла. Там, в голове, всегда полный порядок должен быть – мысль к мысли, циферка к циферке…
– Господи, Марусь… Чем у тебя голова занята? Тебе отчет к концу дня сдавать, а ты дурацкие вопросы мне задаешь… Какая тебе разница, кто и по какой причине отсюда уволился? Тем более это до тебя было… – удивленно-сердито уставилась на нее Анна Васильевна. – Это Краснова тебе что-то такое наговорила, да?
– Нет. Ничего она мне не говорила. Я так, сама для себя спрашиваю. Она же вообще-то хорошим экономистом была… Я гораздо хуже ее соображаю…
– Да кто тебе сказал, что хуже? С чего ты взяла? Поверь, мне лучше знать, кто хуже, кто лучше! А эта Краснова… Вот дрянь какая! Ты успокойся давай, Маруся! Посмотри на себя, аж побледнела… Брось! Не стоит того Краснова! И вообще, давай начинай привыкать к новым условиям… Здесь на твоей природной доброжелательности да милой простоте далеко не уедешь…
Домой Маруся шла с тяжелым сердцем. Бог его знает откуда, но влетел в голову надрывный хриповатый мотивчик из известной песни Высоцкого «… нет, ребята, все не так, все не так, ребята…». Странно даже. Вовсе не была она из той породы людей, которые рьяно ищут во всем протеста. Наоборот, всегда довольна была своей жизнью. Если не считать той истории с Колькой, конечно. Кстати, это ж его любимая песня была… И голос в голове звучит сейчас не Высоцкого, а Колькин… Даже захотелось ему вдруг подпеть-поддакнуть – ага, мол, Колька, действительно все не так…
И дома было тоже не так. Если называть теперь ту шикарную квартиру, в которой она жила, домом. То есть, если смотреть внешне да чужим глазом, все было хорошо, конечно. Но… Хотя она и сама еще не поняла толком, в чем состояло это самое но. А все равно домой ноги плохо несли. Вот, например, вчера вечером взяла да и задала вопрос Никите… Самый ведь простой вопрос задала, на который, как молодая жена, полное законное право имеет…
– Никит… А ты меня любишь?
– Да, – ответил он, почему-то помолчав перед этим с полминуты. Потом, помолчав еще немного, добавил: – Люблю, конечно.
Была в этом «люблю, конечно» некая застывшая на грустной ноте обреченность. Именно так человек, опустив голову и помолчав, признает свою ошибку – виноват, мол, простите… Господи, да разве так ей Колька Дворкин в любви признавался?! У него ответ на этот вопрос, можно сказать, ловкой пружинкой выскакивал прямо оттуда, из души, из сердца! Ей даже захотелось переспросить Никиту по-глупому, по-детски, заглянув просительно в глаза: «А правда любишь?»
Только не стала она переспрашивать. Зря, наверное. Может, он бы уже по-другому ответил… А может, она и придумывает себе эти выкрутасы-сложности! Может, с жиру бесится! И вовсе он не должен ей отвечать, как Колька Дворкин… Никита – он вообще другой… Он сам по себе. Он задумчивый, спокойный, он… Он так хорошо всегда на нее смотрит! И уступает во всем, и не спорит, и даже не поссорились они ни разу! Вот с Колькой они, к примеру, все время ссорились. Так примутся орать друг на друга – перья летят! Все выскажут, что внутри накопилось! А потом долго и сладко мирятся… Они даже и в письмах, когда Колька в армии был, умудрялись ругаться и мириться. Мама еще смеялась над ними: бранятся, мол, милые, только тешатся…
А с Никитой – с ним не так. С Никитой они тихо-мирно живут, без ссор да брани. Нет, это хорошо, конечно, кто ж спорит? А только было что-то неестественное в этом тихо-мирном их существовании. В будние дни еще туда-сюда, некогда было всякими там ощущениями озадачиваться, а в выходные вдруг нападало на Марусю что-то вроде тоски да маетности. И Никита молчал, уткнувшись в книжку. А она в телевизор пялилась – смотрела все подряд, пока в глазах не зарябит. А однажды Никита, вдруг оторвавшись от книжки, спросил неожиданно раздраженно:
– Как ты это можешь смотреть, Марусь? Это же пошлость, лубочная яркая картинка… Неужели тебе это нравится? Сделай хотя бы звук потише, что ли…
Она опешила поначалу от ноток этой неожиданно прозвучавшей раздраженности, повернула к нему удивленное лицо и не нашлась сразу что сказать. Нормальная вроде передача… Чего это он? Сидят умные да красивые люди, как будто бы суд изображают… Усаживают на скамью подсудимых какую-нибудь плохо одетую да непричесанную тетку, и давай ее всяческим премудростям модным учить. А потом они эту тетку к стилистам посылают, и та выходит от них на подиум вся новенькая да чистенькая, будто с обложки журнала. Интересно же! И ведущий там такой доброжелательный, известный российский модельер… Чего это Никита так взъелся-то?
– А что тебе не нравится? – робко пожала она плечами, повернув к нему голову. – Интересная передача…
– Да чего в ней интересного, скажи? Пошлость же сплошная! Дурная режиссура на потребу людям, интеллектом не обремененным! Все причесано под красоту, словечко к словечку выверено, и эмоции на лицах сладкие – тоже в соответствии со сценарием! Смотреть противно…
– Ну и что, Никит? – обиженно распахнув глаза, уставилась она на него. – Ну да, причесано… Что с того? Разве это плохо? Раз люди смотрят, значит, им нравится! Чего ты злишься? Я и не думала, что ты можешь быть таким злым…
– Да я не злой, Марусь… – уже с досадой махнул он рукой, снова уткнувшись в книжку. Потом вдруг поднял голову и повторил насмешливо: – Я не злой! Это ты наивная, а я не злой… Неужели ты думаешь, что вот эту тетю-героиню взяли и привели с улицы и по доброте душевной облагодетельствовали, да? Там, знаешь ли, из таких теть на кастинге огромные очереди выстраиваются! И вовсе они не такие несчастные, просто кому-то в телевизор попасть сильно хочется, а кому-то банально подзаработать… А на ту, которую потом отберут для передачи, редакторы напяливают что поплоше и голову неделю мыть не разрешают, чтоб пожальче выглядела! И легенду ей тоже пожальче придумывают, чтоб у таких, как ты, сердечко посильнее пощипывало! В общем, сплошная эксплуатация наивной простодушности, спекуляция чужой искренностью… Даже обидно за твою эту искренность, ей-богу! Так и погибнет она под бременем глянцевой смотрибельности, читабельности и на слух воспринимабельности! Кругом уже бедный народ своей пошлостью повязали…
– Ну и пускай! А мне нравится! – упрямо дернула плечом Маруся.
– Да ладно, смотри… Я же не возражаю в принципе… – вдруг произнес он равнодушно, и будто сник сразу, и тут же уткнулся обратно в книжку, исчез из совместного их пространства. Был и исчез. Вспыхнул и погас. Хотя лучше бы уж говорил. Лучше бы уж сердился и называл ее дурочкой. Все лучше, чем это гулкое обидное равнодушие. У нее даже глаза защипало: ну зачем он так? И вопрос чуть с языка не сорвался: зачем женился тогда? Хорошо хоть Ксения Львовна в этот момент к ним ворвалась веселым ветром, плюхнулась рядом на диван, обняла за плечи:
– А чего это моя девочка губки надула? Кто это посмел обидеть мою девочку? Никитка посмел? Ух мы его, этого Никитку! За обедом без сладкого оставим! А что это у нас Никитка читает, давай-ка посмотрим! – Бесцеремонно выхватив у него из рук книжку, она произнесла насмешливо: – Марк Твен, «Письма с земли»… – Потом, полистав быстрыми пальчиками страницы, процитировала громко и слегка ерничая: – «… Нравственное чувство дает возможность человеку творить зло. И творить его тысячами различных способов. По сравнению с нравственным чувством бешенство – безобидная хворь. Следовательно, наличие нравственного чувства никого не может облагородить…» Боже, Никитушка, какую чушь ты читаешь! Не забивай себе голову, сынок! Идемте-ка лучше обедать, детки мои…
Потом Никита перед ней извинился, конечно, за свое неожиданно вспыхнувшее раздражение. Только осадок в душе все равно остался. Неуютно стало на душе, тревожно и маетно. И посоветоваться не с кем. Не с Ксенией же Львовной ей свои ощущения обсуждать! Уж совсем неловко мамке на сына жаловаться. Да и на что жаловаться? Вроде ничего особенного меж ними не произошло… Вот к матери надо съездить на выходные – это да! Мать плохого не посоветует…
Надежда приехавшей дочери очень обрадовалась. Правда, пожурила ее за то, что одна приехала, без мужа. Потом, приглядевшись повнимательнее, проговорила озабоченно:
– Что-то ты, девка, гляжу, будто с лица спала… Заболела, что ль? Иль свекровка обижать начала? Гляди, она мне обещалась… Если что не так, я мигом приеду разберусь…
– Да нет, мам, все хорошо! А Никита не смог со мной поехать, потому что у него в больнице дежурство ночное. Как хорошо у нас, мам… Давай я сама Дуняшку подою! Можно?
– Давай… Не разучилась еще в городе-то?
– Не-а! Не разучилась! Наоборот, соскучилась! А ты, мам, пока баню затопи, ладно? Ух, как париться хочу!
Только вечером, разомлев после бани и горячего чая на травах, она осторожно попыталась рассказать матери о своих тревогах-сомнениях. Правда, странный какой-то рассказ у нее получился, непутевый. Вроде как и пожаловаться ей особо не на что… Ну, помалкивает все Никита. Книжек много умных читает. Разговаривает с ней мало. Передачу вот телевизионную обругал. Все чепуха какая-то. Да и мать ее не поддержала, наоборот, взбеленилась ни с того ни с сего:
