Текст книги "Марусина любовь"
Автор книги: Вера Колочкова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 12 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]
Вера Александровна Колочкова
Марусина любовь
Роман
– Ой, ну посмотрите же на нее, девочки… Скажите – правда же, прелесть? – Ксения Львовна театрально всплеснула ручками и устремила призывный взор на двух молоденьких продавщиц, дежурно застывших перед ней.
– Д-да… Очень, очень хорошо… – неуверенно улыбнулась одна из девушек, глянув с сочувствием на Марусю.
А может, ей показалось, что с сочувствием. Может, девушка просто так улыбнулась, из профессиональной вежливости. Ей-то какая разница. Не ей же под венец идти в этом дурацком вычурном бело-кипенном платье…
Нет, само по себе платье, конечно, выглядело великолепно. Когда красовалось на стройном и правильно вытянутом по всем женским линиям манекене. Интересно, с кого только эти манекены лепят? Таких и фигур-то, скорее всего, в природе не существует. Раз-два и обчелся. Можно подумать, только им, этим фигурам, и положено замуж выходить. А остальным, кому природа такой радости не подарила, как быть? Терпеть над собой это вынужденное издевательство? И рассердиться никак нельзя – Ксения Львовна обидится…
Будущая свекровь приблизилась к Марусе легким кошачьим шагом, расправила большой белый цветок на лифе, потом снова отошла в сторону и, по-птичьи склонив голову набок, задумчиво проговорила:
– Да-да, вот это как раз хорошо… Вот это как раз то, что надо… Пройдись-ка немного, Маруся. И покрутись, покрутись… Вот так… Ах, прелесть какая!
«Фу-ты, леший тебя разбери, – ругнулась в который уже раз Маруся, неловко дефилируя перед Ксении Львовны взором. – Какая к чертям собачьим тут может быть прелесть? Где ты эту прелесть разглядела, интересно? Обрядили в тяжкий корсет, затянули веревочки на спине – дышать невозможно…»
Остановившись перед большим зеркалом, она робко подняла на себя глаза и невольно прижала ладошки к лицу, пытаясь остудить пылающие щеки. Еще немного – и в обморок бухнется. Вот уже два часа эта пытка длится и длится. Саму бы ее, Ксению Львовну, укатать в эти корсеты да заставить тягать через голову все это шуршащее и скользящее свадебное хозяйство… Хотя ей-то эти наряды больше бы подошли! Ну, не в смысле, чтоб под венец, конечно, а в смысле природной ее дамской элегантности. Наверняка она не скукожится в этих кринолинах да интимно шуршащих подъюбниках и шею при этом в голые плечи с перепугу не втянет. Для Ксении Львовны все эти платья более подходящие – слишком уж они по-барски шикарные. А она, Маруся, выглядит в них как пастушка, которую привезли с чистого поля забавы ради во дворец да заставили нарядиться во все господское. И впрямь смешно же! Руки у нее пухлые, розово-белые, грудь вон снизу корсетом угнетенная, выперла кверху смешными бугорками, и плечи все время спрятать хочется, прикрыть руками. И шею втянуть. А лицо так вообще… Лицо у нее – это песня особая. Непонятно какая. С таким лицом только частушки в деревенском хоре голосить. Круглое, в желтых ярких конопушках, с ямочками на щеках и подбородке. Как мама говорит – красоты нет, а милоты впрок на всю жизнь хватит. А только ей, Марусе, от этой милоты особой радости нет, наказание одно. Потому что никаких серьезных эмоций, кроме дурацкой умильной улыбочки, эта ее милота у людей и не вызывает. Ах, мол, веснушки, ах, щечки-ямочки…
Вот и Ксения Львовна, как в первый раз ее увидела, тоже руками всплеснула и принялась умиляться, всячески одобряя Никитин выбор. И свадьбу эту сама заторопила. Чего было ее торопить-то? Два месяца всего знакомы, сразу и замуж…
Вот правильно говорит подружка Ленка, что она, Маруся, конформистка хренова! Вот так прямо и говорит – хренова. Ленка – она такая. Как скажет, так хоть стой, хоть падай. Зачем, говорит, замуж торопишься? Мало ли что его маме понравилась… Что из того? Опять, что ль, всяким чуждым хотениям управлять собой позволяешь? А твои собственные принципы да желания где? Так на нее гневливо наехала, будто сотворила бедная Маруся что-то из ряда вон выходящее. А только никакого такого Ленкиного конформизма она в себе и не прочувствовала, если честно. Она ж не виновата, что у них с Никитой все получилось так лихо-скоропостижно… Хотя вот мама Марусина свою версию Ленкиному наезду выдвинула – завидует, мол, подруга по-черному. Сама увязла в бедном своем неказистом замужестве, и ей такой же судьбы желает. Так завидует, что не стоит Марусе ее и на свадьбу звать. Сглазит еще…
– Ну что, Марусь, берем? Хорошее платье, поверь мне. И зря ты так смущаешься, оно как раз все твои прелести очень выгодно подчеркивает! Сейчас еще фату прикинем, и все в порядке будет… Девочки, несите фату! – весело хлопнула ладонями Ксения Львовна в сторону продавщиц, и те порскнули разом куда-то в сторону и вскоре торжественно внесли на вытянутых руках дымчато-белую длинную вуаль.
«Сейчас взгромоздят мне это на голову, и я буду похожа на новогодний мешок с подарками…» – грустно подумала Маруся, обреченно подставляя голову под белое скользкое к ипенье.
– Нет! Нет! Девочки, не надо! Снимайте! Это здесь, пожалуй, лишнее… – громко скомандовала будущая свекровь. – Я думаю, Марусь, платье без этого атрибута лучше будет смотреться… Ты как считаешь?
– Да. Пожалуй, я тоже так думаю, – памятуя про Ленкино обвинение в конформизме и потому слегка выдержав паузу, будто борясь с некими внутренними сомнениями, медленно проговорила Маруся. – Фата тут уже ни к чему…
– Ага. Ни к чему. Лучше прическу красивую сделать. С цветами. Я тут в одном журнале видела, потом тебе покажу… Давай-ка лучше пройдись еще! И спину распрями, попривыкай, вживись в образ… Ну, чего ты кислая такая? Устала?
– Нет, не устала… Волнуюсь, наверное…
– А ты не волнуйся! Помни, что ты – прелесть! Никита, когда тебя в этом платье увидит, просто с ума сойдет!
– Так вы будете это брать или еще примерим? – осторожно подступилась к ним вежливая продавщица.
– Да. Будем брать. Это, – не удостоив ее взглядом, ровно произнесла Ксения Львовна. И уже совсем другом тоном – родственным и посвойски задушевным – обратилась к Марусе: – Иди, милая, переодевайся…
«Вот же интересно – как это ей удается так своей интонацией командовать? – в который уже раз подивилась на будущую свекровь Маруся, резво направляясь в примерочную. – Так и хочется от ее ласкового голоска подпрыгнуть радостно, взвизгнуть и завертеться пудельком на задних лапках…»
– Да уж… Хлебнешь ты с такой свекровушкой… – хохотнула тихонько ей на ухо одна из девчонок, помогающих разобраться со сложными шнуровками-ленточками.
– Почему? – вскинула на нее удивленные голубые глаза Маруся. – Почему это я хлебну?
– Да потому что подомнет она тебя под себя как пить дать… Видно же! – тихо прошипела девчонка, стрельнув глазом в щелку плохо задернутых занавесей. – Про таких говорят: мягко стелет, да жестко спать… Жить-то вместе, наверное, будете?
– Ну да… Вместе…
– Да тихо ты, Маринка! – строго одернула товарку другая девчонка. – Кто тебя спрашивает-то? Вечно ты со своим языком… Хочешь место потерять, что ли?
– А что я? Я ничего… Я завидую просто… – подмигнув Марусе и улыбнувшись, тихо проговорила Маринка. – Свекровь – это не беда. Это, можно сказать, досадное недоразумение. Вот когда ни мужа, ни свекрови на горизонте вовсе не видно – это и есть настоящая беда… А сынок-то у нее как? Ничего хоть?
– Марина! Прекрати! Я кому сказала!
– Да ладно, девчонки… Лучше пожелайте мне счастья от души… – вздохнула наконец свободно Маруся, освободившись от тяжкого корсетного бремени. – Замуж – оно, конечно, не напасть…
– … Лишь бы замужем не пропасть! – легко подхватила общительная Марина. – И в самом деле – счастья тебе! А со свекровкой все-таки ухо востро держи – ишь какая гордая мадам Дритатуева…
– Марусь… Ты где там? – колыхнулась легко занавеска, чуть оттянутая легкими пальчиками Ксении Львовны. – Поторопись, у нас с тобой еще масса дел на сегодня…
– Иду-иду! Все, я переоделась уже!
– Проводите меня в кассу, будьте любезны. Платье оформите с доставкой на дом, – тихо проговорила в пространство зала Ксения Львовна, снова не удостоив взглядом оробевших девчонок.
И впрямь очень ловко это у нее получалось! Вроде и не хамит, и слова произносит голосом тишайшим да ровным, а такое чувство, будто они перед ней рабыни бессловесные. Зачем она так? Девчонки как девчонки! Нехорошо как-то, и обидно за них… Так старались, расшаркивались…
– Хорошие какие девчонки! – сердито и немного с упреком озвучила свою мысль Маруся, когда они ступили на бесшумно разбегающиеся под ногами ступени эскалатора. Правда, сердитости и упрека она позволила себе лишь самую капельку. Испугалась. Глянула искоса на потенциальную свекровь – не обидела ли?
– Да. Хорошие. Наверное, – обернулась к ней снисходительно Ксения Львовна. – Ты знаешь, я как-то никогда не обращаю внимания ни на продавцов, ни на официантов, ни на консьержек… Для меня они все на одно лицо… Слушай, Марусенька, мы же хотели еще открытки с приглашениями прикупить! Нам же для всех гостей не хватило! Пойдем купим. Как хорошо, что я вспомнила!
Она тут же увлекла Марусю к киоску с открытками и с воодушевлением принялась советоваться насчет цвета, размера и всяких других особенностей этих самых открыток и рассматривать их с придирчивой щепетильностью, чего уж Маруся совсем не понимала, – какая разница, что это будут за открытки… Можно и вообще телефонным звонком на свадьбу пригласить…
Потом, дома уже, отобедав и напившись чаю, они еще раз обсудили список гостей. Со стороны Маруси народу получалось мало. Кого ей особо приглашать?
Родственников – раз-два и обчелся, одни только подружки в том списке числились. Ну, Анночка Васильевна еще конечно же… Не образовалось у нее в жизни ни теть, ни дядь, ни племянников. Мама у родителей одна дочь была, а отец… Про отца вообще помолчать лучше. Хотя Ксения Львовна отмолчаться ей таки не позволила, пристала с ножом к горлу:
– Марусь, так я не поняла… У тебя что, папы вообще никогда не было, что ли? Он умер, да?
– Нет. Не умер.
– Тогда как же? Они с мамой развелись? Не живут вместе?
– Нет. Не живут.
– А ты что… Не хочешь поддерживать с ним отношения? Ты извини меня, конечно, что я так назойливо спрашиваю, но, может, все-таки стоит позвать его на свадьбу? Он же отец…
– Н-нет… Не стоит…
– А мама твоя как считает? Можно я с ней на эту тему поговорю?
– Нет! Нет, не надо с ней говорить! Тут, понимаете… В общем, не надо, и все…
– Да ты расскажи, Марусь… Чего ты так смущаешься? Мы же не чужие теперь. И все друг о друге знать должны. У него другая семья, да?
Вот же пристала, липучка любопытная. Ну что, что она рассказать должна?! Что этого самого отца отродясь не видывала? Что тема эта вообще у них в доме была запретной, с тех самых пор, как она себя помнит? Неприятной была тема, лежала «проклятием на всем роду», как выражалась бабушка, когда еще жива была… И ей, стало быть, Марусе, тоже от того проклятия большой черный кусок достался. Прилетел камнем в спину еще в раннем детстве, когда соседские мальчишки с их улицы вдруг заголосили, показывая на нее пальцами:
– Эй, Мурка! Пацаны, она же никакая не Машка вовсе, а Мурка! Настоящая воровская дочка! Эй, Мурка, Маруська Климова, прости любимого!
Она тогда и не поняла толком, почему вдруг обрушилось на нее это ребячье смешливое презрение. А только окатило вдруг с головой, толкнуло в спину, заставило бежать домой, не чуя под собой ног. А дома – дрожащим голосом первый вопрос матери: «За что они меня…»
– Вот! Вот оно! – поднял на мать сухой указующий перст дедушка, и бабушка враз поникла, затрясла плечами, зашлась в тихом плаче. – Не распознала вовремя, от кого дитя понесла, покрыла нас всех позором… А теперь и дитю всю жизнь из-за тебя маяться придется! Было, было тебе говорено, Надежда…
– Ой, да откуда ж я знала-то! Ну что вы мне душу рвете и рвете… Что у него, на лбу, что ль, написано было, кто он такой… Он же любил меня! По-настоящему любил… Да вы и сами его не гнали! Вспомните-ка!
– Ну да, не гнали. Есть тут, конечно, и наш грех… А зачем девке фамилию его дала? Зачем назвала так? Будто клеймо ей на всю жизнь поставила!
– Ой, да откуда ж я знала… Дура была, вот и назвала…
Заплакав и махнув на стариков рукой, мать ушла в свою светелку и не выходила ни к обеду, ни к ужину, лежала на своей кровати, отвернувшись к стене. А Марусе так ничего толком никто и не объяснил. Дедушка молчал сурово, пыхтел дешевой «Примой», бабушка шаркала разношенными тапками, колготилась по кухне, как обычно, и шла от ее согбенной трудами спины неизбывная виноватость…
Это уж потом, подрастая, Маруся собрала по крупицам всю правду о своем отце. Из пьяных застольных стариковских разговоров, из соседских сплетен, из скупых материнских ответов на ее осторожные вопросы…
Марусина мама, Надежда Ивановна Федорцова, замужем никогда не была. То ли красотой по молодости не вышла, то ли время свое девичье упустила, но так уж сложилось, что вековала свой бабий век при отце с матерью да при хозяйстве в справном доме. Дедушка Иван, говорили, хорошим хозяином был. И огород большой держали, и корову, и свиней выкармливали соседям на зависть. Работы много – только успевай поворачиваться. Их дом во всем околотке самым зажиточным был. Так что задумываться Наде о своей незадавшейся женской судьбе особо некогда было. Вставай с первыми петухами, по хозяйству управляйся, потом на работу бегом беги – не дай бог опоздать, потому что работа у Нади была очень ответственная – диспетчером на станции. Один поезд ушел, другой пришел, все по расписанию. И жизнь шла день за днем и минута за минутой – тоже по расписанию. А только однажды произошел в этом расписании сбой – привела Надя домой со смены ночевщика, пассажира, от поезда своего случайно отставшего. Ну, привела и привела. Что ж, бывает. Они ж люди, а не звери какие, чтоб человека на чужой станции без ночлега оставить да в дом не пустить. И ни деду, ни бабке и в голову даже не пришло, что ночевщик тот мог бы и в гостинице свое случайное время перебыть. Не деревня же у них тут какая, а большой районный город. Кокуй называется. И гостиница в нем есть, и дом приезжих, да и на станции можно найти место, где голову приткнуть…
Поутру ночевщик встал, покурил с Надиным отцом на крылечке, приговорился, Сергеем представился, хозяйство да дом похвалил. И даже дельный совет дал: надо, говорит, в подвале котел поставить да не возиться каждую осень с дровами. Вроде того, сейчас многие добрые хозяева так делают. Оно даже экономнее выходит. Потом разговор этот за завтраком продолжили. Потом Сергей по хозяйству проворно помог. Так и вечер подошел. А за ужином уже и выпили по маленькой…
– Что-то ты, мил-человек, не больно в свою командировку торопишься… – добродушно хохотнул Надин отец, хлопнув гостя по плечу. – Видать, приглянулось тебе у нас…
– Ага, приглянулось, – бросил быстрый многозначительный взгляд в сторону покрасневшей Нади ночной гость. – Что мне там, в той командировке? Успею еще…
– Ну, смотри, смотри… – покивал отец, наливая до краев по второй. – Кто не торопится, тот и не опаздывает…
Так и прожил «командировочный» в доме два месяца. Спускался по утрам из Надиной светелки, здоровался приветливо, садился с отцом завтракать. Хоть разговоров о будущей жизни не заводил и посулов никаких не давал, старики все равно рады были – у дочки хоть какая-то женская жизнь образуется. Пусть и короткая. Не помирать же ей в девках. Раз на молодую никто не позарился, пусть в зрелости мужика почует. А там видно будет. Конечно, держали про запас тайную мысль, что у дочки все сладится, и Надина мама даже в церковь сбегала, чтоб свечку Матери-Богородице поставить… И соседи вскоре про Надиного сожителя прознали. Вроде и за калитку не выходил, а прознали. Поселок-то их отшибом от города стоял, своей жизнью жил, деревенской почти. И потому, когда за сожителем как-то утром черный воронок подкатил к федорцовским воротам, собралась вокруг целая толпа любопытных. В дом, понятное дело, никого не пускали, вот и стояли в сторонке, обсуждали интересную ситуацию. А когда милицейский шофер вышел из воронка, чтоб ноги размять, обступили его осторожненько, спрашивать начали. Охать да ахать. И впрямь ахнешь тут. Не каждый же день на их улице вора-рецидивиста со стажем задерживают. Пашка Ляпишев, шустрый мужичок-сосед, так напрямую шофера и спросил:
– А слышь, это… Правду говорят, что им, ворам-то, с бабами совсем нельзя? Ну, которые в законе?
– Да что они тебе, евнухи, что ли? – хохотнул в Пашкину сторону шофер. – Почему нельзя-то? Вот жениться им воровской закон запрещает, это да. Это действительно. Чтоб ни семьи, ни детей не было. А так… Отчего ж нет…
– Ну, попала наша Надька под позорище… – притворно покачала головой беременная Пашкина жена Клава. – Теперь уж точно вовек не отмоется… Нет, это ж надо, а? Сроду ни с одним мужиком не сыпала, а тут бац – и сразу с вором в законе… А возгордилась-то как, возгордилась-то, господи! Вчера смотрю в окошко – летит домой по улице, светится вся, как молодуха на медовом месяце…
– Да цыц ты, баба! Не встревай! – ругнулся на жену Пашка. – Какое тут тебе позорище? Ну, ошиблась Надька маненько, что с того…
Клава открыла было рот, чтоб достойно ответить мужу, да не успела. Вывели милиционеры из ворот незадавшегося Надиного кавалера, в наручниках уже. Он шел бледный, немного равнодушный даже, смотрел прямо перед собой не мигая. Прежде чем забраться в воронок, вдруг обернулся резко, крикнул в ворота негромко:
– Простите, граждане, подвел я вас… И ты, Надя, прости. Хорошая ты баба. Спасибо тебе за все. Прости!
Никто ему, конечно, не ответил. Не вышла Надя его провожать. Это потом уже, как зафырчал воронок мотором, готовясь отъехать, распахнулась в доме дверь, и Надя выскочила на крыльцо, простоволосая и босая, метнулась по двору к калитке, на виду у всех на улице вцепилась в прутья решетчатого окошечка, запричитала, захлебываясь:
– Ребеночек… Ребеночек ведь у нас с тобой будет… Что мне теперь делать-то? За что ж ты со мной так…
– Фамилию мою не давай! Поняла? Пусть не Климов будет! Свою дай! Запомнила? Если парень – Володькой назови. А девку – Машей. Марусей…
Так вор в законе Сергей и скрылся из Надиной жизни с этой «Марусей» на устах. Как ни сопротивлялись потом старики, дочку Надя все-таки по-своему записала, по фамилии отцовской – Марией Сергеевной Климовой. Так и появилась на свет Мурка из старой блатной песенки, сама по себе ни в чем не виноватая. Маруся Климова. Которая, как в той песне поется, «прости любимого»…
Конечно, в тот момент этой блатной песенки Надя в голове не держала. Не знала она про такую песенку. А вот бедной Марусе впоследствии очень даже из-за нее досталось. И в школе дразнили, и на улице… Одно время она даже мечтала имя да фамилию сменить, назваться какой-нибудь Ксюшей или Таней, а потом передумала. Да и дразнить к возрасту перестали. И мать не хотелось обижать – лишние разговоры об этом заводить…
Когда исполнилось Марусе семь лет, пришел крупный денежный перевод на Надино имя. Без письма, без обратного адреса. Старики аж ахнули, когда сумму этого перевода на почтовом бланке увидели. Потом еще много приходило, переводов этих… Без имени отправителя, без обратного адреса… И суммы тоже бывали разные – то пусто, то густо. То пять лет кряду нет ничего, а потом прямо манной небесной деньги на голову валятся. Шарахались старики от этих денег и в общее хозяйство их от Нади не принимали. Вроде того – не надо нам ворованного. Да и сама Надя не очень-то с этими деньгами к ним насылалась – все на Марусину книжку складывала. Если б не съела их в свое время проклятая инфляция дочиста, то богатая бы невеста из нее со временем образовалась…
Каждый приход этой серой бумажки-перевода бывал у них целым событием. Не любила Маруся прихода этой бумажки, ой как не любила! Сразу неуютно становилось в доме. Дедушка замолкал, пыхтел сердито, и бабушка всхлипывала потихоньку на кухне, вздыхала прерывисто, бормоча свое «Господи, помилуй нас, грешных»… А про маму и говорить нечего. Мама надолго уходила в маленькую сараюшку и там плакала от души, с надрывом и тяжким воем. И четвертинку водки туда, в сараюшку, с собой брала. Маруся однажды видела, как она там плакала. Наливала дрожащей рукой водку в стаканчик, держала его перед лицом, будто рассматривая, коротко всхлипнув, отправляла в себя одним махом, морщилась широким лицом и мотала головой горестно. А потом, коротко вздрогнув и подняв мутные глаза на толстую золотистую связку лука, начинала подвывать потихоньку. И вой этот все нарастал и становился все горше, все страшнее, все безысходнее. Маленькая Маруся даже решила тогда, что обязательно надо этот лук проклятый с маминых глаз убрать. Чего бабушка его развесила тут, у мамы на глазах? Вон она как убивается горько, и волосы ее красивые, светлые и пышные, как молодая пшеница, зря только молтузятся по плечам да сбиваются в мокрые от слез пряди… Она даже к бабушке подошла с этим дельным советом, но та шикнула поначалу, а потом прижала ее голову к боку, погладила по пышным, как у матери, белым волосам и сказала очень странную вещь – не мешай, мол, мамке любить…
Маруся тогда долго думала над этими бабушкиными словами. Но ничего дельного для себя придумать так и не смогла. А переспросить постеснялась. А потом как-то уж и привыкла к этим маминым слезам по поводу серой бумажки, которую изредка приносил в их дом почтальон. Благо, что совсем редко приходить стали бумажки эти. А потом бабушка с дедушкой как-то враз и неожиданно умерли – как в сказках пишут, в один день. И остались мама с Марусей в большом доме одни. Марусе в тот год четырнадцать полных лет минуло. Как мама говорила – еще и не крепка девка, но уже помощница.
А что, она и впрямь по хозяйству проворной была. Правда, такой большой живности, как при деде с бабкой, они не держали конечно же, но с двумя коровами управлялись. Никто уже в их околотке коров не держал, а они ничего, не гнушались ни молоком, ни мясом на зиму. А как иначе жить? Лучше уж покосом летом озаботиться да по утрам из стайки свежие коровьи лызги лопатой грести, чем на новую голодную жизнь жаловаться… Управятся поутру вдвоем, потом разбегутся – Маруся в школу, мать на станцию… А вечером, после дойки, опять работы полно – надо молоко через сепаратор перегнать. Вся улица у них то молоко да масло домашнее покупала. Опять же деньги. Опять же прожить можно. Времени свободного на гулянки, конечно, нет, но тоже не большая беда. Да и на что оно Марусе? Перед мальчишками задом на школьных дискотеках крутить? Чтоб ее там Муркой дразнили? Нет уж. Ей и уличных дразнилок с детства с лихвой хватило. Идешь, бывало, по улице, а Витька Ляпишев, сосед, как запоет-заизгаляется в спину:
… Раз пошли на дело – выпить захотелось,
И зашли в шикарный ресторан…
Там сидела Мурка в кожаной тужурке,
А из-под полы торчал наган…
Она вздрагивала сразу, конечно, и бежала к своим воротам что есть силы, а Витькин слабый визгливый голосок, подогреваемый звонким хором других мальчишек, и там ее доставал:
Мурка! Ты мой Муреночек!
Мурка! Ты мой котеночек!
Мурка, Маруся Климова!
Прости лю-би-мо-го!
В детстве эту ребячью около нее колготню бабка с дедом быстренько разгоняли. Бабка, бывало, и к соседям Ляпишевым ругаться ходила, и громко кричала на их подворье, и даже коромыслом перед лицом Витькиной матери грозно трясла. Витька на какое-то время затихал, а потом все сызнова… Хорошо хоть мать ее в другую школу потом перевела – которая подальше и в которую их уличные ребята не ходили. А там, в новой школе, начиная с восьмого класса у нее и защитник появился. Колька. Первостатейный хулиган Колька Дворкин. Лихой мотоциклист. Вроде как байкер даже, если приспособить его старый отцовский мотоцикл к новомодным веяниям. Она и сама его поначалу боялась да сторонилась, а потом он ее как-то подвез до дому, постояли у калитки, поговорили…
– Ой, а у тебя волосы травой и молоком пахнут, слушай… – потянул он вдруг носом, наклонившись к ее кудряшкам. – И еще это… Навозом немножко… Так сладко пахнут…
Она тогда дернулась от него обиженно – что это значит, навозом? Тоже комплиментщик выискался… Фыркнула, убежала. Впрочем, обида ее вскоре прошла. На следующий же вечер. После того, как Колька круто разобрался с ее уличными обидчиками. Те и не поняли поначалу, с кем дело имеют, – просто начали по привычке им в спину орать свое непотребное:
… Слушай, в чем же дело?
Что ж ты не имела?
Разве я тебя не одевал?
Кольца и браслеты, шляпки и жакеты
Разве я тебе не добывал?
Мурка! Ты мой Муреночек…
А когда допели до места, где Маруся Климова должна была по логике вещей простить любимого, началась драка. Самая настоящая. С Марусиным визгом. С Витьки Ляпишева выбитым зубом и с фингалом на пол-лица. С гитарой, разбитой вдребезги о те самые бревна, на которых обычно сидели стайкой ее уличные обидчики. С лаем собак из-за заборов. С опрокинутым в пыль Колькиным мотоциклом. Кое-как они успели тогда мотоцикл во двор затащить да скрыться в доме от прибежавших со всех концов околотка здоровенных парней – наших, мол, бьют… Так и стояли, караулили Кольку у Марусиных ворот допоздна. Он все рвался в бой, да Маруся с матерью его не пустили – так и до смертоубийства недалеко. Одно дело – малолетки отношения выясняют, а другое дело – взрослые парни, выпивкой подогретые… Мать положила Кольку спать в Марусиной комнате, а дочку взяла к себе под бок, в свою кровать, да еще и сторожила испуганной рукой ночью – не убежала бы. Мало ли что. Девка выросла справная, кровь с молоком. Улыбнется – так соком из ямочек и брызжет. И семнадцати еще нет, а все при ней. Не зря, видно, паренек этот в драку за нее бросился, ой не зря…
С тех пор к Марусе с дурацкими песенками больше уличная ребятня не приставала. Наоборот, подходили да здоровались с почтеньицем. И с Колькой, кстати, тоже. Он на их улице часто появляться стал. Как свой. Марусин защитник. Каменная стена. Колька Дворкин. Взрывной, отчаянный парнище, первый забияка в драках, никаких авторитетов не признающий. И в то же время очень добрый – Маруся как никто это знала. Временный необтесавшийся нигилист – так прозвал его учитель истории Петр Николаевич, их классный руководитель. Из таких, говорил, потом отличные мужики получаются – жизни не боятся и мнут ее под себя, как им надо…
Что ж, может, и получился бы потом из Кольки отличный мужик. Кто его знает? Наверняка бы получился. Если б не случилось все так по-дурацки…
После школы Колька сразу загремел в армию. Родители его постарались, спровадили туда парня с почестями. Пусть там пообтешет свой характер немного. Оно, конечно, и правильно, может быть… Самое там место, наверное, для становления на место буйных мужских характеров. А только Марусе прощаться с Колькой было – как саму себя ножом резать. И вовсе никакой он не буйный, уж она-то это точно знала… Он просто жизнь так любит. По-своему. А ее, Марусю, даже больше жизни любит. Он сам так сказал, когда на вокзале прощались. А она ждать его обещалась.
И дождалась, конечно, что ж… Два года ни на кого глаз не подняла. Все жила от письма до письма. Хотя и были у нее воздыхатели, чего уж там. И хорошие были. Особенно в колледже. Поступила она после школы в строительный колледж – единственное учебное заведение у них в Кокуе. Можно было бы, конечно, и в областной институт учиться податься, как другие Марусины одноклассники сделали. Ленка Ларионова, ее закадычная подружка, например, – та вообще в психологи подалась. А она – нет. Она с места не сдвинулась. Да и чем строитель – не профессия? Тем более там как раз отделение такое хорошее открыли – экономическое. Вполне нормальная для женщины специальность. Марусе нравилась. Ей всегда нравилось возиться с цифрами, все учитывать да обсчитывать, планировать наперед. И даже в своем собственном хозяйстве мать ей в этом деле полностью доверялась. Была у Маруси в обиходе такая специальная тетрадочка, куда она записывала все их с матерью затраты-приходы. Ей эта тетрадочка во время учебы вспоминалась! Даже самой смешно было… Оказывается, она свой домашний мясо-молочный хозяйственный учет совершенно правильно вела, можно сказать, на одной только гольной интуиции, еще и не зная о существовании таких умных слов, как себестоимость продукции, план-фактный анализ, нормирование труда да ежедневное сведение расходов с доходами и выявление при этом не нужных никому перерасходов…
Мир цифр – это же так увлекательно! Все можно рассчитать, занести в таблицу, и все видно, как на ладошке. И даже в жизни своей все можно рассчитать и разложить по полочкам. Жизнь – она же штука такая, в ней все должно быть прозрачно и понятно. Вот, например, есть у нее Колька… Он любит ее, она любит его. Все как дважды два. Приедет из армии – поженятся. Потом ребеночка родят. Потом еще одного. Потом дом хорошенько отремонтируют, когда деньги будут. Сверху еще одну светелку пристроят, кругленькую такую, как башенка. Колька – он сильный, он все может! Так что зря Ленка говорит, что жизнь цифрам не поддается. Еще как поддается. Лишь бы цифры эти были правильные и прозрачные. А где в жизни прозрачность – там и душе покой…
В общем, ждала она Кольку все армейские годы правильно и верно. И училась хорошо. На красный диплом даже шла. И к родителям его в гости частенько захаживала.
Они так рады были этим ее приходам! Мать Колькина все подарочек какой норовила ей в руки сунуть – духи хорошие иль другую какую безделицу – все равно приятно. И настал момент – дождалась она Кольку. Увидела как-то утром входящего в калитку молодца в синем залихватском берете – коленки так и подогнулись, и ведро с молоком чуть не опрокинула. Он подхватил, закружил ее по двору! Мать смотрит в окно, плачет… Вот счастье-то было! Настоящее, стопроцентное, осязаемо идущее из твердых мужицких Колькиных рук, из сияющих восторженной прозрачностью глаз, из короткого крепкого поцелуя в губы – так и припала к нему, ничего не стыдясь, и оплела руками каменную шею…
Он тогда к ней сначала пришел. Прямо со станции. Чтоб вместе потом у его родителей появиться. Ну, она оделась понаряднее, и пошли… А потом родители Колькины по случаю возвращения сына гулянку устроили. Всех в гости созвали, кого могли! И друзей, и знакомых, и соседей… Может, и не надо было этого делать… Не надо было так лихо праздновать… Надо было дать отойти парню, приспособиться к гражданской жизни. А тут каждый подходит, и со всеми рюмкой чокнуться изволь, прими радость! Вот Колька и принял в себя этой радости столько, что лучше и не вспоминать, что потом было…
Затянулась эта их пьянка-гулянка до поздней ночи. Народ все шел и шел. То друзья Колькины с вечерней смены заглянут, то родственники из деревни на последнем автобусе свалятся… Сунулись – выпивка закончилась. Никто толком и не понял, как это Колька так лихо вывел отцовские «жигули» из гаража да за руль сел. Маруся все потом себя спрашивала: она-то где в тот роковой момент была? Почему проворонила? Не остановила? Она ж рядом с ним должна была находиться…
