Текст книги "Слепые по Брейгелю"

Автор книги: Вера Колочкова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 12 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

– Расскажи, как съездила, что привезла, – шустро перешагнула порог Лена, захлопнув за спиной дверь. – Ой, а чего это у тебя чемодан до сих пор неразобранный? Ты когда приехала-то?

– Вчера…

– Ни фига себе! А чего делаешь целый день, если даже чемодан разобрать не удосужилась?

– А что, уже день?

– Ну, ты даешь! Что с тобой? Так хорошо отдохнула, что заболела?

– Да, что-то мне плохо, Лен. Не соображаю ничего, извини.

– Да я тоже смотрю, ты вроде как не в себе. Плакала, да? Что случилось, Маш?

– А который час, Лен, не подскажешь?

Наобум спросила, лишь бы что-то спросить. И очень удивилась, когда Лена тихо произнесла:

– Вообще-то уже третий час пополудни… Мы только что с детьми пообедали.

– Третий час?!

Она и впрямь испугалась почему-то. Может, потому, что действительно времени не почувствовала. Она всегда его раньше чувствовала, могла и без часов определить временной путь от утра до ночи. Все минуты чувствовала, все секунды, как они утекают в небытие, словно песок сквозь пальцы… Нет, это чувство не было грустным, наоборот, давало странную уверенность в себе. Утекают, мол, и что такого? Зато я их чувствую, я в них живу.

– Да что случилось, Маш? Можешь сказать? Чего ты таращишься на меня, будто я тебе чужая? Даже не спросишь, что там у нас на работе.

Да, с Леной они работали вместе, так уж неказисто получилось. Год назад сама притащила ее к себе в бухгалтерию, упросила начальницу взять на работу. Пожалела, душевное участие проявила. Лену к тому времени муж бросил, оставил с двумя детьми на руках, мыкалась женщина без копейки, как не помочь? Это уж потом поняла, что не стоило этого делать. Говорят, ни соседей, ни родственников нельзя к себе на работу тащить. Потом, что ни случись, вся ответственность на тебя ложится. Да и ни к чему на работе лишние сплетни с места жительства, лишние дружбы.

– Что там у нас на работе, Лен? – повторила за ней послушно, идя на кухню.

Лена пришла за ней, основательно уселась за кухонным столом, сложила перед собой руки, как прилежная школьница.

– Да все нормально, в общем… Начальница в отпуск собирается, купила тур на Бали, через две недели улетает. Круто, ага?

– Да. Круто.

– Маш, а все-таки… У вас в семье что-то происходит, да?

– А что у нас? Ничего у нас…

– Нет, но как же… Я твоего Сашу третьего дня видела, он с чемоданами в машину грузился. Я еще подумала – в отпуск, что ли, по отдельности стали ездить? А он увидел меня и говорит – можно, мол, тебя попросить, Лен… Ты, говорит, заходи к Маше почаще… А лучше – каждый день заходи, хотя бы первое время… Чего это он, а, Маш? Какое первое время? Куда он поехал-то?

– Никуда! – вдруг обозлилась она, осторожно трогая пальцами взбухающие болью виски. – На кудыкину гору, воровать помидоры! Нет, вру, не помидоры, а груши… Как там говорят? Муж объелся груш, да?

– В смысле? Что ты имеешь в виду? Ты же не хочешь сказать, что… Ой, Маш…

– Да, хочу. Именно это и хочу сказать. Ушел он от меня, Лен. Только не спрашивай куда. Ясно же, куда. К другой женщине.

– Да иди ты! Не, что ты, не может быть… Чтобы твой Саша…

Лена медленно подняла ладонь, зажала ею чуть приоткрытый в страшном удивлении рот. Хорошо хоть глаза не закрыла. В глазах уже плясало свеженькое, радостно удовлетворенное любопытство. Оно дрожало, взбухало с каждой секундой все больше, требовало дополнительной пищи. И само себя будто стыдило – тихо, уймись, неловко же, ей-богу… Прикройся белыми одеждами обязательного сочувствия, а то и в самом деле неловко! А к сочувствию искренности подбавь, хоть на два грамма. Или в чем там измеряется лживая искренность неуемного женского любопытства?

Глядя Лене в глаза, она подумала с тоской – ну, все… Теперь весь дом узнает. И весь бабский коллектив на работе – тоже. Как бы ее выпроводить поскорее? Узнала «добрую» новость, и хватит. И без того всю энергию съела, какая в загашнике оставалась. Чужое любопытство – оно ужасно прожорливое.

– Знаешь, Лен… Ты извини, конечно, но у меня совсем времени нет. Мне собираться надо. Я сейчас к Славке уезжаю, так что извини.

– Да? А, да, я понимаю… Только… Как же так, Маш? Чтобы твой Саша… Нет, у меня просто в голове не укладывается! Нет, а он что… не дождался, когда ты приедешь? Ты в Испании отдыхала, а он, значит…

– Лен, меня дочь ждет. Мне ехать надо.

– Да, да… А когда ты вернешься, Маш? Давай я вечером зайду? Тебе же, наверное, выговориться надо, а?

– Нет, не надо. Мне есть кому выговориться, спасибо. Пойдем, я тебя провожу.

Бедной Лене ничего не оставалось, как покинуть информационное поле без выяснения подробностей. Шагнув за порог, Лена обернулась, взглянула напоследок с любопытством, хотела еще что-то спросить, но она торопливо захлопнула дверь, даже цепочку накинула для верности. Потом остановилась на секунду у зеркала…

Лучше бы не останавливалась. Ужасно, что Лена ее в таком состоянии видела. Тем более после ее ухода стало еще хуже. Бродила по квартире из угла угол, пытаясь справиться с очередной панической атакой. Хоть бы Славка позвонила, что ли! Она же сказала вчера – буду, мол, часто звонить. И приходить. И где? Никому, никому нет до нее никакого дела.

Славка позвонила. Вечером. Осторожно спросила в трубку:

– Ну как ты, мам?

– Хорошо.

– Честно?

– Не совсем. Если честно, то плохо.

– Хочешь, я завтра приеду? Сегодня не могу, мы к шефу Макса на юбилей идем. А он мужик мнительный, если не придем, не так истолкует.

– Да, конечно, Слав. Надо обязательно идти к шефу на юбилей.

– Ой, а завтра у меня тоже не получится. Но в понедельник обязательно, мам.

– Хорошо, Слав. Как скажешь.

– Ну, ты это… Не умирай там, ладно? Все образуется, вот увидишь.

– Ладно, Слав, я не умру.

– Обещаешь?

– Обещаю.

– Ну, тогда, пока?

– Пока, Слав.

Села на диван, подтянула под себя ноги, закрыла глаза. Вздохнула: «Я ведь не умру, правда? Я есть? Или меня уже нет? Как это страшно, когда себя в знакомом до боли пространстве не ощущаешь… Душа выскочила из тела, бродит где-то. Ау… Где я? Нет меня… Только эхо. Надо пойти спать, утро вечера мудренее. Какая глупая пословица, господи. Как оно может быть мудренее, с чего ради? И какая вообще разница – утро, день, вечер… Или ночь… Все без разницы. Один хрен, как говорит Вика. Все равно – страх и тоска. Тоска и страх…»

К вечеру воскресенья заблудшая душа вернулась в тело. Нет, лучше от этого не стало, просто голова начала соображать. Если, мол, ты за эти два дня не померла, то и завтра жива будешь. А завтра понедельник, на работу надо идти. Одежку какую-то приготовить, сувениры дорогим сотрудницам из чемодана достать. И под душ залезть, наконец. И голову помыть…

За хлопотами не заметила, как вечер прошел, за окном луна на небо выкатилась. Легла в постель, глянула на нее… А Саша, значит, так и не позвонил. И не пришел. Хотя Славка сказала, что он через неделю объявится, не раньше… Чтобы поговорить, значит…

О боже, через неделю. Какая вечность – через неделю…

* * *

Запах от шашлыка шел аппетитный, но гурманских восторгов не вызывал. Может, потому, что на душе было скверно? И не то чтобы совсем скверно… Нет, само слово в корне неправильное. Скверно – это когда кругом плохо, просвета нет. А у него просвет как раз есть. Только не прорезался еще, не так все просто. Ох непросто…

Саша вздохнул, провел тыльной стороной ладони по груди, там, где недовольно бухало сердце. Ощутимо бухало, не к добру. Надо бы за таблетками в дом сходить, которые ему Валя купила. Ведь настояла-таки, потащила по докторам. Нет, с одной стороны, приятно, конечно, что она так заботится. Столько заботы, если ее по граммам да по копеечкам собирать, он за всю предыдущую жизнь и не видывал. А с другой стороны… Он же не какой-то там слабак или мужик-неженка! Но все равно приятно, конечно, что там говорить. Просто не привык… Не умеет еще. Стесняется.

А воскресный денек-то, кажется, ничего, разгуливается… С утра пасмурно было, а сейчас побежали по газону солнечные пятна – красиво. Газон ровный, шелковистый, травка от ветра чуть колышется. По цвету – чистый изумруд, а не газон. Отсюда, из беседки, особенно хорошо видно. И дом видно с торца. И окна их спальни. И цветы у дома, и кусты, подстриженные диковинными загогулинами. А от беседки к дому дорожка ведет, ослепительно-белая, блестит, как ручей. И сама беседка – произведение дизайнерского искусства. Все, все кругом глаз радует. Шашлык, удобные плетеные кресла, открытая бутылка вина на столе…

Да уж. Сиди, смотри, радуйся. А глаз-то, сволочь такая, не радуется. И сердце болит. Прямо распирает его, зараза! И ладно бы, настоящей болью болело, а то ведь другая боль-то, которая виной называется. Уж сколько он от себя эту боль гнал, гнал… И Валя тоже ему толковала… Говорит, время надо, чтобы прошло. Время любую боль утоляет, и свою, и чужую. На время вся надежда.

А шашлык все, готов в принципе. Можно есть. Скоро Валя придет… Сядет, улыбнется уверенно, и боль сразу испугается ее улыбки. А пока… Еще вина выпить, что ли? Выпить, прищуриться на солнце, на зеленый газон… Вон там, на газоне, свеженькое солнечное пятно образовалось. А рядом еще, еще. Надо встать с кресла, пройтись по ним с бокалом в руке. Потоптать изумрудное солнце. Вот так, вот так… Хорошо.

Да, и впрямь хорошо. Воздух свежий, лесом пахнет, озером. На природе другая жизнь, даже небо другим кажется.

Задрал голову, долго смотрел в небо. Что это там, птица какая-то, будто застыла в вышине… Орел? Сокол? Беркут? Интересно, что он там, с высоты, видит? Стоит мужик на газоне, в чужой усадьбе, голову вверх задрал, на солнце щурится? И что ты здесь делаешь, мужик? Счастливо жить собираешься? Любовь у тебя, да? Забота, тепло, внимание? Хм… Ишь ты… Павлины, говоришь, да?

Пошел ты к черту, беркут или сокол, хрен тебя разберет. Я сам знаю, что делаю. Я сам так решил, понял? Меня здесь любят, и мне все равно – усадьба не усадьба… И давай вали отсюда, нечего тут высматривать!

Выпил весь бокал залпом, прислушался к себе. Такая вот новая привычка у него появилась – к себе прислушиваться. Черт его знает, хорошая или плохая. Может, все-таки хорошая? Если себя слышишь, значит, ты есть… Соотносишься как-то с природой, с небом, с зеленой травой. Какие-то силы внутри чувствуешь, душевные колебания. Живой, значит.

– Са-ша-а-а… Ты где, Са-аш…

Оглянулся – Валя идет по дорожке в сторону беседки. Лицо немного тревожное, ищет его глазами. Увидела, подняла полную руку вверх, чуть привстала на цыпочки. Улыбнулась. Интересно, какой идиот ее Вассой Железновой прозвал? Ну да, характер железный, конечно. Так это, наоборот, счастье – иметь железный характер, потому что в него много чего заложено – и силы, и смелости, и достоинства, рассудительности, и уважения к себе, и любви, наконец! Огромный резерв невостребованной любви и нежности! Да, именно так, нежности. Конечно, ее трудно за внешностью разглядеть. Но Валя, как она сама ему объяснила, никогда не обольщалась относительно своей внешности, не старалась выглядеть лучше. Какая есть, такая есть. Да, полное тело, зато осанка горделивая. Да, лицо деревенской простушки, зато мозги, как у трех академиков. Да, всю жизнь одна, без семьи, зато добилась всего сама. Бизнес процветает, дом построила, дерево посадила… Нет, стоп, это про мужиков, кажется, чтобы дом, дерево, сына родить. Ну, тогда тем более… Он, к примеру, из этой программы вообще ничего не выполнил! Если не считать, что дочку родил, Славку.

– Как шашлыком вкусно пахнет, Саш!

– Да, все готово. Прошу к столу.

– Знаешь, даже поверить не могу… Смотрела на тебя из окна и думала – неужели? Да неужели и впрямь свершилось, господи? А еще, знаешь, непривычно… Не привыкла я, чтоб вот так… Чтобы абсолютно счастливой себя чувствовать. Наверное, это неправильно, что я так непосредственно свою радость выражаю, да? Но я действительно счастлива, Саш. Налей мне вина, пожалуйста.

– Да, сейчас… И мясо ешь, а то остынет, невкусное будет.

– Саш… А чего у тебя такое лицо? Ты… опять, да? Не надо, прошу тебя… Когда у тебя такое лицо, мне плохо становится. Хочешь, поговорим?

– Не надо, Валь… Мы говорили уже. Сколько можно?

– Нет уж, давай поговорим! Вот именно – сколько можно! Сколько ты еще намерен себя истязать, скажи? Так нельзя, Саш… Ты это уже сделал, понимаешь? А если сделал, назад не оглядывайся, не будь скорпионом для самого себя. Ты и без того себя растратил в той жизни, хватит. Оставь себе самого себя хоть немного!

Вот что ей ответишь? Ничего и не ответишь. Потому что – права. Да, от него ничего не осталось. Устал. Пусто внутри, иссяк. Наверное, по нему это сразу видно. Вот Валя, например, увидела и назвала вещи своими именами, как она это умеет, без обиняков. Ему даже вслух говорить ничего не приходится, она все слышит. Да, она его слышит… Как это непривычно, как здорово, когда тебя слышат, когда понимают, когда сочувствуют! Нет, не жалеют, а именно сочувствуют. То есть слышат твои чувства и не пренебрегают ими. И тогда можно просто сидеть, молчать. А тебя все равно чувствуют.

– Саш… Она без тебя справится. Все справляются, и она справится. Ну, хватит уже. Прошу тебя, не делай такого лица, а то я заплачу. Ты ничего и никому не обязан, Саш. Ты в первую очередь самому себе обязан – счастливым быть. Ведь ты счастлив со мной, здесь и сейчас?

– Да, Валя. Я счастлив.

– И назад тебя не тянет? Только честно.

– Да не в том дело, Валь, тянет меня или не тянет. Тут другое… Тут привычка берет верх. Привычка, которая называется беспокойство.

– Да я понимаю, это ты правильно сказал. Ты привык о ней беспокоиться. И она привыкла, что ты беспокоишься. Приучила тебя к этому, сняла с себя лишнее беспокойство. Да уж, язык сломать можно. Беспокойство на беспокойстве сидит и беспокойством погоняет. И получается не жизнь, а маета какая-то. Для тебя – маета. А я тебя полюбила, Саш. И хочу, чтобы твоя жизнь была не маетной, а счастливой. Все, Саш, все! Ты сделал там все, что мог! И отдал от себя все, что мог, до последнего! Считай, твое время обратный отсчет начало, в счастливую сторону. Надо и тебе пожить, чтобы о тебе беспокоились. А я буду о тебе беспокоиться, Саш. Мне так хочется о тебе беспокоиться. И вообще, давай закроем эту тему, хотя бы на сегодня. Давай отдыхать будем. Пить вино, есть шашлыки, смотреть друг на друга. Отдыхай, Саш… Душой отдыхай. Здесь твой дом, здесь тебя любят.

* * *

Утро понедельника она провела, сжав зубы. Все делала через силу, подгоняя себя внутренней командой. Будильник звонит, вставай – так надо. Теперь в ванную… О завтраке подумать страшно? И не надо, не думай. А вот в порядок себя привести нужно. Волосы уложить, глаза подмазать, махнуть кисточкой с румянами по бледным скулам. Вот, уже и на человека похожа… Правда, очень относительно похожа. Но ничего, из дому выйти можно. И на работу можно идти. Можно, можно, и не трясись так, будто на сцену в голом виде выталкивают!

А ведь и впрямь будто на сцену. И будто в голом виде. Сегодня все внимание сотрудниц на ней сфокусируется, еще бы, такая новость! Машу муж бросил! Наверняка Лена с вечера всех оповестила, не смогла до утра дотерпеть. Уже поахали и поохали в телефонные трубки, первые сливки с новости сняли и съели. За ночь переварили, теперь кровожадных подробностей хочется. И чтоб в самое нутро заглянуть, поколупать там, где больнее…

Ах, если бы она умела быть сильной. Если бы умела обуздать эту дрожащую внутри подавленность, этот первый стыд женщины-брошенки. Ведь другие умеют как-то. Или никто не умеет, а только притворяются? Или наоборот, только она одна не умеет?

Еще и опоздала на десять минут… Все уже на местах, придется идти к своему столу, как сквозь строй. Под чужими любопытными взглядами, точно под шомполами. Любопытными и торжествующими. Да, торжествующими, а что делать? Раньше она одна среди них была – благополучно замужняя…

Наверное, ей это наказание за гордыню. Смотрела на них – на Лену, Таню, кассиршу Лилечку, на главбуха Веронику Сергеевну с другой стороны баррикады, причем баррикада эта казалась незыблемой. И в разговорах «за жизнь» почти не участвовала, помалкивала отстраненно. Да и что это были за разговоры? Основная их тема – ах, как нам, бедным, не замужем плохо. А кто замужем, тому хорошо. Да, надо признать, такое отстранение было приятным, даже некие дивиденды собственной значимости давало. Некие знаки отличия, счастливой женской избранности. Глупо, конечно, но ведь так и было…

А еще она любила прихвастнуть, так, ненароком, вставить в разговор словцо. Вроде того – а вот мой Саша, например… Или – да Саша никогда бы не позволил, чтоб я… Да плюс еще капризное пожатие плечиками, да будто жалуясь на излишнюю мужнину заботу. Такое кокетство почти детское, стыдно вспомнить. Дококетничалась, несчастная, теперь получишь откат по полной программе. Теперь уж оторвутся на тебе всем коллективом – Лена, Таня, кассирша Лилечка, главбух Вероника Сергеевна! Все тебя сунут фейсом об тейбл! И правы будут!

С перепугу рванула на себя дверь бухгалтерии, вошла, запыхавшись.

– Всем привет! Вероника Сергеевна, простите за опоздание, сама не знаю, как получилось!

И пошла к своему столу, спиной чувствуя напряжение тишины. Даже не поздоровались, растерялись, что ли? Наверняка ведь только сейчас о ней говорили, а она вошла, и замолчали. Да и по лицам все видно. У Лены лицо виноватое, у Тани – немного обескураженное. Видимо, последняя фраза за ней числится, на взлете задушена. А Лилечка часто-часто моргает глазками, ей неловко. Прямо застывшие фигуры из финальной сцены «Ревизора», ни больше ни меньше! Только у Вероники Сергеевны выражение лица более-менее человеческое, деловое, как всегда. Она первая и откликнулась на ее приветствие:

– Здравствуй, Машенька, здравствуй… Ну, как отдохнула? Как там Испания поживает, ничего?

– Все хорошо, Вероника Сергеевна, спасибо. Отдохнула отлично. А у вас как дела?

– Да тоже, в общем… Работаем вот… Ты мне перед отпуском справку за апрель по движению средств не отправила, а я у тебя в базе ее не нашла.

– Да? Странно… Я точно помню, что вам отправляла. Сейчас посмотрю…

– Да не срочно, Маш. Чаю хоть попей, вон, Таня сладкий пирог принесла. Вкусно.

– Да, Маш… – подала голос Таня, такой жалостливый, будто она была как минимум при смерти. – Я знаю, ты такой пирог любишь… С курагой, с изюмом… Тебе сейчас много надо сладкого есть, для нервной системы.

– Марь Сергевна, давайте, я вам чаю налью! – мячиком подскочила со своего места Лилечка, крутнувшись на стуле. – Вам покрепче, да? Чайник подогреть? Или вы сильно горячий не любите?

Так. Понятно. Видимо, от неловкости жалостливое сочувствие поперло. Кто его знает, в каких они выражениях тут изгалялись минуту назад. Нет, а ей-то чего теперь, так и принимать все это?

Глянула на Лену, та быстро отвела глаза, уставилась в монитор. А щиколотка под стулом подрагивает нервно, прямо ходуном ходит.

Нет, надо прекращать все это. Разом. Невыносимо же.

Набрала в грудь воздуху, хотела улыбнуться, но не получилось. На выдохе выпалила скороговоркой:

– А у меня новости! Пока я в Испанию ездила, меня муж бросил!

Немного на истерике вышло. Зато сразу легче стало, будто по комнате разряд прошел. Теперь, главное, не расплакаться. Теперь пусть высказываются легально, а не шепчутся за спиной.

– Маш… А кто, кто его увел-то? – первой бросилась любопытством вперед Таня, и стало понятно, на какой ноте закончилась пресс-конференция по случаю инцидента, пока она не открыла дверь.

– Его начальница, Тань. Он у нее водителем служит.

– Да ты что?! – вытек у Тани из груди свистящий шепот. – Ни фига себе… А ты куда смотрела? Неужели не замечала ничего подозрительного?

– Нет…

– Зачем-то еще в Испанию потащилась! Одна! Ты ж раньше никуда без мужа не ездила! Как тебя угораздило-то, Маш?

– Я не одна. Я с подругой ездила.

– Да это все равно что одна! Да разве можно, Маш? Ну, ты даешь…

– А мне, Маш, между прочим, сразу не понравилось, что у твоего Саши начальница – баба! – высунулась из-за монитора Лена. – Он где-то полгода назад к ней устроился, да? Я помню, ты говорила. Я еще тогда хотела тебе сказать, да постеснялась. Он же у тебя такой… Добрый такой, вежливый, вусмерть порядочный. За такими знаешь как всякие стервятницы охотятся? Ой, я не могу прямо… Как ты мне вчера сказала, с тех пор все думаю, думаю… И как ты это все переживешь?..

– Ну, ты ж пережила как-то! – ехидно перебила Лену Таня. – Тебя ж вроде тоже, того! Год назад муж бросил! У Маши-то ситуация полегче будет, у нее детей на руках не осталось, дочь уже взрослая, самостоятельная. Так что не равняй, себя в первую очередь пожалей!

– Ага, тебя не спросили, кого мне в первую очередь жалеть, – пробурчала Лена, сощурившись и явно подыскивая слова для более достойного ответа.

Не хватало еще, чтобы они сейчас вокруг этой темы собачиться начали, и без того друг друга недолюбливают. Вон и Вероника Сергеевна насторожилась, бровь подняла. Она женщина выдержанная, терпеть не может бабских перепалок. Глянула на нее с сочувствием, будто извиняясь за Лену и Таню, произнесла тихо:

– Ты, Машенька, главное, первое время перетерпи, потом легче станет. Я ведь тоже через подобный опыт прошла, знаю, что говорю. А самое главное – не вздумай себя жалеть. Когда себя жалеешь, то и впрямь жалкой становишься. Нет, это сразу, сразу ломать надо… Если ты сейчас эту жалкую жалкость в себе не сломаешь, годами с ней внутри будешь ходить. И кончится тем, что она тебя сожрет окончательно. Как женщину сожрет, как человека, как личность. Поняла, о чем я?

– Да, Вероника Сергеевна, поняла, спасибо вам. Спасибо…

Хлюпнула носом, не удержалась-таки. Слишком уж много сочувствия было в интонации Вероники Сергеевны. Настоящего сочувствия, искреннего, без примеси злорадного любопытства. И слова хорошие, правильные. Она бы и сама что-то подобное могла сказать – при других обстоятельствах. Если бы речь шла о ком-то другом. А так… Обесценивается это замечательное сочувствие, вот что. Грех признавать, но даже оскорблением слышится. Может, потому, что его волей-неволей приходится примеривать на себя? И последняя надежда уходит, когда сочувствие звучит убийственной искренностью? В таком случае пусть уж лучше Лена с Таней любопытно злорадничают! Да, как ни странно…

– Маш, а Вероника Сергеевна правильно говорит, – преданно глянув на начальницу, быстро закивала головой Лена. – Да, надо взять себя в руки. Помнишь, как я с ума сходила, когда меня мой придурок бросил? Ходила как тень, боялась лишний раз голову поднять. Все время казалось, что на меня пальцем показывают и жалеют. А потом ничего, собралась как-то… И ты молодец, помогла мне тогда с работой… Ничего, Маш, прорвемся, не переживай! Я тоже тебе как-нибудь помогу, в долгу не останусь. Что для тебя сделать, скажи? Хочешь, вместе выходить будем куда-нибудь каждый вечер? В кино, на выставки, просто погулять?

– Ой, так и я могу с вами! – чуть подпрыгнула на стуле Таня. – А еще лучше эту проблему решать клин клином. Нет, правда, говорят, помогает в себя прийти, самооценку повысить! Но только сразу надо, от первого слезного куража… Как головой в омут.

– И где ж она этот клин будет искать, по-твоему? – парировала Тане неугомонная Лена, чуть хохотнув. – По ночным клубам в ее возрасте таскаться должна? Не смеши! Тоже, придумала выход. Сама-то пойдешь в ночной клуб, а? Пойдешь?

– Ну, я не знаю… – струсила вдруг Таня. – Почему сразу – клуб… Может, у знакомых каких приличный мужичок на примете есть?

– Ага, щас. Упакуйте, пожалуйста, и доставьте по адресу. С приличными мужичками нынче в стране напряженка, если ты не в курсе. Я бы и сама не отказалась от приличного, если на то пошло. Знать бы, где дают…

– Так можно в Инете поискать, на сайтах знакомств… – подала голос из своего угла Лилечка.

– Да ты что? – насмешливо повернулась к ней Таня. – Так это ты, значит, в Инете на того маньяка нарвалась? Помнишь, как всей бухгалтерией тебя до дома провожали? Теперь понятно, откуда ноги растут!

– Нет, нет… – испуганно замотала головой Лиля. – Он не оттуда, я с ним в клубаке познакомилась.

Таня с Леной переглянулись, усмехнулись понимающе. С молоденькой кассиршей Лилечкой вечно происходили разного рода истории. А самое главное, каким-то неведомым образом эти истории становились достоянием общественности в лице Тани и Лены, более того, они в них принимали самое деятельное участие. Да, такое образовали себе развлекалово на рабочем месте, как говорится, не отходя от кассы. Теперь она для них будет этим развлекаловом.

– Да не надо ей ничего такого, не слушай их, Маша! – прихлебывая чай, озабоченно глянула на часы Вероника Сергеевна. – Время пройдет, время все вылечит. А если какого-то движения хочешь, то можно имидж сменить, например. Говорят, помогает. Подстричься по-модному, в другой цвет перекраситься… Я, кстати, знакомого стилиста могу порекомендовать. Где-то у меня была визитка…

– А стилист мужчина или женщина, Вероник Сергевна? – задорно спросила Таня, подмигнув Лене.

– Ой, да какая разница… – вздохнула Лена, слегка раздраженная Таниным задором, – ты что, ничего не знаешь про нынешних стилистов? Телевизор не смотришь, желтую прессу не читаешь? Помолчала бы уж.

Она сидела, слушала их, страдала. Вот бы провалиться сквозь землю… Или встать и уйти. Потому что жить в этом невозможно – изо дня в день, изо дня в день. Ведь рады, даже скрыть этого не могут! И Вероника Сергеевна рада, сама же своими советами наслаждается. Да уж, зачислили ее в свой серпинтарий одиноких бабенок, причесали одной гребенкой! Противно… И впрямь уволиться, что ли?

– Девочки, все, работаем! – дала сердитую команду Вероника Сергеевна, и она вздохнула с некоторым облегчением, уткнувшись в монитор. Лучше работать, чем эти пытки коллективизма выносить. Хотя бы на пару часов замолчали, и то хорошо.

День тянулся долго, через головную боль, через комок в горле, через туманную слезную пелену, застилающую глаза. Попробуй разгляди через эту пелену то, что нужно, все же сливается в марево строк и столбцов, и мышка в руках дрожит, и курсор норовит съехать не туда, куда надо. Кое-как дотерпела до обеденного перерыва. Молча встала, ушла, провожаемая в спину теми же любопытными взглядами. Тем более Таня успела сунуть в микроволновку что-то мясное в пластиковом контейнере, и запах от разогрева пошел агрессивно съестной, раздражающий. О еде и думать-то страшно было.

Вышла в июньский зной, понесла себя в ближайший сквер, там скамеечка имелась одинокая, ее из-за кустов и деревьев не видно. Можно посидеть, расслабиться, дать, наконец, волю слезам.

Пока шла, слезы на волю выходить передумали. Села на скамью, подняла глаза, обвела взглядом кроны деревьев. Хорошо там, в вышине, там ветер дует, первый пух с тополей полетел. И нет ничего вот этого, горестного людского. Только свобода и ветер… И одиночества нет, и предательства нет, и памяти тоже нет. А здесь, внизу… Здесь жить больше не хочется. Зачем? Чтобы передвигать себя из дома на работу? Каждое утро вставать в неприкаянности, вечером засыпать в неприкаянности? И бесконечно бояться всего, что может произойти в промежутке между неприкаянностями? Нет, это не жизнь. Как угодно это можно назвать, только не жизнью.

Отчего-то вспомнилось, как прошлым летом отмечали ее вступление в «ягодный» возраст, на даче у Вики. Сидели в беседке, вольготно развалившись на скамьях, потягивали красное вино. Саша стоял над мангалом, сторожил шашлыки. Вика нарезала салаты, раскладывала на тарелки мясное ассорти. Сват Леонид Васильевич, отец Максима, захотел сказать то ли комплимент, то ли тост, повернулся к ней крупным туловом.

– Вот убейте, дорогая Машенька Сергеевна, никак в толк не возьму! Каким образом вам удается выглядеть в свои сорок пять на двадцать пять? Поделитесь секретом!

– Ну уж, на двадцать пять, это вы замахнулись, конечно, – осторожно покосилась она на маму Максима, Анну Леонидовну, то бишь на сватью. Слава богу, та улыбалась безмятежно, переводя хмельной взгляд с ее лица на лицо мужа. Потом вдруг усмехнулась, произнесла с легким упреком:

– Лень, ну ты даешь… А отчего бы ей на двадцать пять-то не выглядеть, интересно? И я бы выглядела… При таком-то муже… Не каждый мужчина может всю жизнь прожить рядом с такой беззаботностью, не всем дано, Ленечка. А Машенька – она такая… Машенька в наших земных скорбных делах копаться не любит, Машенька у нас все время вверх смотрит, по верхушкам деревьев гуляет. Да, Машенька? Даже и сейчас…

– Нет, что вы… Я не всегда…

– Да, всегда, всегда. Я уж давно эту вашу привычку приметила. Вы в лица людские редко смотрите, все поверх голов норовите. Только не подумайте, что я это в упрек… Наоборот, ваша женская беззаботность вызывает во мне легкую зависть. Я бы тоже так хотела – поверху взглядом летать, да возможности не имею – заботы вниз тянут. И потому предлагаю выпить не за ваши двадцать пять, Машенька, а за вашего мужа Сашу!..

Вспомнилось, и сердце зашлось болью-досадой. Как же хорошо тогда было. Весело, спокойно, комфортно. И не предвещало ничего. А может, как раз и предвещало? Может, стоило прислушаться к сватьиной зависти, сделать для себя выводы? Вот если бы подсказал кто… Но кто подскажет? Хотя да, Вика пыталась с ней о чем-то таком поговорить… Но что – Вика? Вика не авторитет.

Нет, не хочется сегодня на верхушки деревьев глядеть. Досады больше, чем удовольствия. И вообще… Не сидится как-то, беспокойство внутри болью шевелится. Лучше пройтись, отвлечься на физическую усталость.

Прошлась, а дальше что? В любом состоянии – одно пугливое беспокойство, грызет внутренности, не уходит. Ни сидеть, ни идти, ни плакать, ни вверх смотреть. Ни петь, ни свистеть… Ничего не получается. Скорей бы этот маетный день кончился!

К концу рабочего дня совсем ослабела. Выползла из душного кабинета на улицу, с трудом отделалась от Лены, соседки-попутчицы под предлогом, что надо «зайти в химчистку». Лена впрыгнула в автобус, а она медленно побрела вдоль по улице, неся в себе так и не пролитые за день слезы. Шла, не видела ничего, не слышала. Женщина-ноль. Женщина – пустое место. Женщина – хлипкий сосуд со слезами внутри. Потеряшка.

Так и дошла до дома, встала у подъезда. Подниматься в квартиру не хотелось – страшно было. Что там, в квартире? Соскучившееся за день одиночество накинется на нее с объятием? Придавит, сожмет железной хваткой? И не идти нельзя, слезы на волю просятся. Не рыдать же здесь, у подъезда.

На лестничной площадке перед квартирой пахло борщом. И ударило в голову, сверкнуло внутри невозможным счастьем – Саша вернулся! Боже… Вернулся голодный, борщ варит! Да, и ключи с той стороны в замочной скважине торчат… Господи, дай сил руку поднять, до звонка дотянуться! И чтобы после звонка в обморок не упасть!