Текст книги "Последний зов"

Автор книги: Вениамин Рудов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 8 страниц)

– Нияк нет, господин поручик! Осмелюсь доложить, долбаю эту канаву в поте лица, а она меня долбает. Славная получится братская могила, осмелюсь спросить, господин поручик?

– Будя зубы-то скалить! Тоже мне Швейка нашелся.

Испуг на лице Черненко сменился искренним удивлением.

– Ты что, перегрелся?

– Швейка был, сказывают, умный человек. Не то что некоторые.

– Ой, мамцю моя! – перейдя на украинский, Черненко обеими руками схватился за голову. – Що з чоловiком сталося? Був людына як людына, а на тобi, командувать захотилося.

– Трепач!

– Ты мою личность не чiпай.

– Кончай! Нашел время придурка из себя корчить!

В другое время тут бы заварилась веселая перепалка, с шуточками-прибауточками, подначкой и смехом, короткий перекур растянулся бы на полчасика – Черненко это умел, когда был в ударе, за словом в карман не лез. Но сейчас не получилось веселья. На голоса из траншеи выглянуло двое-трое любопытных.

– Так-таки пэрэгрiвся ты, Сережа. Охолонь трохи, бо, може, родимчик чы як його. – Оставив за собой последнее слово, Черненко нырнул в траншею, насвистывая веселый мотивчик, и стал в такт ему постукивать, долбить лопаткой податливый грунт.

Ведерников промолчал. Он не злился на языкатого сослуживца, шуточки Черненко самолюбия не задели, на хлопца невозможно было сердиться, если и зубоскалил, то необидно, для общего веселья. Под хорошее настроение Ведерников сам бы не прочь подкинуть хлесткое словцо, за ним он тоже не лазил в задний брючный кармашек.

Сейчас внимание привлек отдаленный гул за рекой, похожий на рокот авиационных моторов, – должно быть, в районе Бялой Подляски размещался немецкий аэродром, оттуда часто взлетали самолеты со свастикой, и воздух сотрясался от рева сильных машин.

Сейчас гул был тихий, не нарушал покоя, как бы жил сам по себе. В высоком небе плыли легкие летние облака, плавилось солнце, и воздух, напитанный идущим от леса густым запахом нагретой смолы, дрожал от полуденного зноя.

Черненко долбил и долбил грунт.

Ведерников же, пару раз копнув, выпрямился, чуть повернув голову к реке, где по-прежнему тихо рокотали моторы; парень весь превратился в слух, взбугрившиеся желваки выдавали сильное напряжение. Так, во всяком случае, показалось Новикову, когда он, привлеченный словесной перепалкой бойцов, уже не выпускал их из поля зрения.

Ведерников вздрогнул от гулкого звука монастырского колокола – похоже, кто-то нечаянно ударил по нему или потянул за веревку; округлый, как накатная волна, звон плавно пронесся через реку, прошел по строениям заставы и стал медленно глохнуть за железнодорожной станцией в сосняке.

Ведерников оглянулся назад и увидел Новикова. Отделенный стоял к нему лицом, слегка ссутулив обожженные плечи, но смотрел мимо, на пыльное облако, не отстававшее от вкатившей в заставские ворота дребезжащей полуторки. Машина остановилась, ее заволокло пылью, и когда облако пронеслось, на землю с подножки соскочил майор Кузнецов.

7

"...Мы все побросали работу – сделал не сделал порученное, а

вроде как по команде поклали лопаты на бруствер. Стоим, ждем:

покличут младшего сержанта к майору? А он, Новиков, значит, увидел

такое, рассердился: "Вам дать платочек? Надо, спрашиваю? Слезки

вытирать... А ну, за дело! Нам выдержка отделенного понравилась...

А настоящий характер он нам потом показал..."

(Свидетельство С.Ведерникова)

Коренастый, бритоголовый майор Кузнецов стряхнул с себя пыль, вытер лоб, поправил портупеи на широких плечах и медленным шагом направился через двор к колодцу, держа фуражку в руке и обмахиваясь платком.

Навстречу майору с противоположного конца двора торопились старшие лейтенанты Голяков с Ивановым.

Застегивая на ходу командирский ремень, сюда же спешил лейтенант Сартоев, заместитель Иванова по строевой части. Они поочередно представились майору, соблюдая старшинство – первым Голяков, за ним Иванов и уже последним Сартоев, а затем все вместе с майором отошли в тень, к колодцу. Голяков, вытянув руки "по швам", внимательно слушал, что ему говорил Кузнецов, было заметно – разговор ему в тягость, потому что в нескольких случаях он подбрасывал руку к козырьку фуражки, видно, спрашивая разрешения ответить, но не получал его. Кузнецов, насупив брови, рубил рукой, как бы отсекая фразу от фразы.

Со своего места Ведерников не слышал, о чем говорят командиры, но видел, как Голяков, наконец получив разрешение, стал что-то говорить, несколько раз кряду показывая рукой в сторону границы. Из-за реки все слышнее накатывал рокот моторов от которого, казалось, содрогался спрессованный знойный воздух. Потом Голяков шагнул в сторону, быстро обернулся к свежеотрытой траншее, где отделение Новикова завершало маскировку бруствера, обкладывая его дерном.

Ведерникову очень хотелось, чтобы командиры подошли ближе и можно было хоть догадаться, о чем они говорят, – он был убежден, что обсуждают поступок отделенного командира, иначе бы Голяков не оглядывался на Новикова. Желание было лишено здравого смысла – куда уж там догадаться! Но он прямо с нетерпением ожидал: авось приблизятся.

Командиры не торопились.

Ведерников перевел взгляд на отделенного. Новиков подравнивал лопаткой дерн на бруствере, лицо его оставалось спокойным, не было заметно волнения, покрытое пылью и потом, оно не выражало ничего, кроме усталости. Только пальцы рук впились в черенок, и ногти были белыми-белыми. Он стоял спиной к командирам, полусогнувшись, подрезал плитки дерна, и по обожженной на солнце напряженной спине скатывались капельки пота, выпирали ребра, обтянутые тощей, как у подростка, незагоревшей на боках кожей, и сам он, тонкий в кости, сухощавый, выглядел далеко не таким возмужавшим, как это казалось, когда он надевал воинское обмундирование.

"Парнишка. Совсем еще зеленый парнишка, – думал, глядя на отделенного, Ведерников, успевший повоевать на финской, понюхать пороху и по-настоящему возмужать. – А вот, гляди, держится, характер – кремень".

Нетерпение Ведерникова было так велико, что он вытянул шею, затем сделал шаг к колодцу, но, спохватившись, откачнулся назад. На него не обратили внимания.

Черненко же, не поняв, что происходит с Ведерниковым, процедил с привычной подначкой:

– Сачкуем?

– Отвязни, смола.

– А работу за тебя дядя кончит?

– И ты не слабак, копай.

Кузнецов, надев фуражку на бритую голову, что-то коротко и резко сказал Голякову, тот, откозыряв, повернулся через левое плечо, чтобы уйти, но майор его задержал почему-то.

Потеряв надежду подслушать разговор командиров, Ведерников опустился на одно колено, возобновил прерванную работу. Ему осталось разбросать лишнюю землю перед бруствером стрелковой ячейки, что он и сделал незамедлительно, несколькими энергичными взмахами лопатки, ни разу больше не подняв головы, пока не сровнял с землей успевший высохнуть добела холмик песка.

Между тем гул за рекой нарастал, будто приближались на излете отзвуки дальних громовых раскатов. В небе далеко за монастырем появились три черных точки, постепенно увеличиваясь в размерах, они с пугающим грохотом устремились прямо к границе.

Все, кто находился во дворе, задрали головы кверху, следя за тремя немецкими истребителями, шедшими прямо по курсу на небольшой высоте, не отворачивая ни вправо, ни влево – как к себе домой.

Похожий на аистенка мальчишка вскочил на голенастые ножки, с его головы свалилась панамка, но он, не поднимая ее, попятился и нечаянно развалил песчаный домик, над которым все время молча трудился. Он заплакал от горя, и крупные слезы потекли по его бледным щекам к острому подбородку. Плач заглох в гремящем реве пронесшихся над заставой вражеских истребителей. Они пронеслись так низко, что всем отчетливо были видны летчики в кожаных шлемах и защитных очках.

Ведерников в два прыжка очутился рядом с ребенком, подхватил его на руки, но мальчик, вырвавшись, подбежал к Новикову, доверчиво прижался к нему, спрятал голову у него между колен.

Кузнецов, вместе со всеми наблюдавший перелет истребителей через реку, отдал какое-то приказание лейтенанту Сартоеву, и тот, придерживая шашку, со всех ног побежал к заставе. Отсутствовал он недолго и через несколько минут бегом же возвратился к все еще стоявшему у колодца майору.

– Ну что? – нетерпеливо спросил Кузнецов.

– Позвонил, товарищ майор, – громко ответил Сартоев. – Сейчас наши их встретят... Полагаю, уже поднялись в воздух.

Майор молча кивнул, следя за удаляющимися истребителями с крестами на крыльях.

Еще вибрировал над головами людей спрессованный самолетами, горячий, пропахший ядовитым бензиновым запахом воздух, а машины уже были над Брестом. Они по-прежнему летели низко, на высоте не больше трех сотен метров, словно бы находились над своим аэродромом, а не в чужом небе, и солнце высвечивало их серебристые тела, оставляющие за собой грохот и вой.

Кузнецов заметно нервничал, но об этом его состоянии позволяло догадываться лишь то, как он носком сапога, не глядя себе под ноги, безотчетно чертил на влажной земле у колодца короткие неровные линии.

Все наблюдали за кружившими над городом немецкими самолетами, и никому не пришло в голову обратить взгляд к границе, где по ту сторону реки с неменьшим интересом наблюдали за полетом десятка полтора фашистских офицеров.

– Что делают, гады! – вырвалось у прикомандированного из отряда сапера. – Наши почему молчат?

Ему не ответили.

Ведерников выругался, и никто его не одернул, как было бы в любом другом случае.

Голяков нетерпеливо переминался с ноги на ногу, покусывал губы и вопрошающе посматривал на Сартоева – будто молча спрашивал, где же, дескать, твои "встречающие", за которыми тебя посылали?

Теперь, как вначале, рокот неприятельских истребителей доносился приглушенным отзвуком дальних раскатов грозы. Были отчетливо видны уменьшившиеся в размерах машины. Они носились над городом, выписывая круги, словно издевались над всем живым, что было под ними, зная, что вторжение для них пройдет безнаказанно, как сходило и раньше. Будто в насмешку, они то взмывали вверх почти вертикально, то камнем падали вниз и снова чванливо демонстрировали свое мастерство и силу моторов.

Но вот из-за набежавшего облака наперехват "мессершмиттам" вынырнули два тупоносых истребителя с красными звездами. Они разделились и медленно, с трудом набирая высоту, погнались за нарушителями, стремясь их отсечь от границы и вынудить приземлиться.

Слишком тихоходны в сравнении с немецкими были самолеты. Словно играючи, "мессершмитты" под прямым углом взмыли в небо.

Ведерников слизнул с сухих губ горько-соленый пот, взглянул на своего отделенного. Новиков стоял белый как мел, кусал губы. Ребенок все еще прижимался к нему, держась обеими ручонками за его руку. Все, кто находился возле траншеи, и командиры у колодца, провожали глазами удаляющиеся к границе немецкие истребители. Исход был ясен.

От комсоставовского дома к траншее бежала молодая женщина в белом платье с короткими рукавами, лицо ее выражало испуг. Она еще издали увидела мальчика и, радостная, устремилась к нему. Ребенок, обрадованно взвизгнув, бросился к ней, и женщина, ни слова не говоря, лишь кивнув Новикову в знак благодарности, возвратилась назад.

Ее приход вывел всех из оцепенения.

Кузнецов широким шагом пошел к траншее мимо вытянувшихся перед ним полуголых бойцов, сопровождаемый тремя командирами, обошел ее из конца в конец, молча, не делая замечаний. Было видно, как от перенесенного нервного напряжения у него подергивается щека. За ним и его спутниками неотступно тащились короткие полуденные тени.

– Вы Новиков? – Кузнецов остановился перед младшим сержантом, стоявшим по другую сторону траншеи рядом со своими бойцами.

– Так точно. Младший сержант Новиков. Командир третьего отделения.

Ведерников слегка наклонился вперед, но майор в его сторону не взглянул. Опять была тишина. В горячем песке купались воробьи.

Голяков стоял рядом с майором, хотел что-то сказать, но тот его остановил жестом руки и, наклонясь над траншеей, заглянул вниз.

– Что ж, подходяще, – сказал он, но чувствовалось, что сию минуту мысли его занимают безнаказанно ушедшие "мессершмитты". Он, разогнув спину, непроизвольно, с нескрываемым беспокойством посмотрел в небо, где все еще плавилось солнце и плыли, незаметно смещаясь на запад, легкие облака. – Ну, так что вы тут натворили, младший сержант? Доложите-ка мне.

Новиков молчал. На верхней губе его выступили мелкие капельки пота, лицо, обожженное солнцем, вдруг заострилось.

– Отвечайте, когда вас спрашивают! – строго сказал Голяков. – Доложите начальнику отряда про свои художества.

Кузнецов отмахнулся от старшего лейтенанта, как отмахиваются от жужжащей над ухом назойливой мухи.

– Я жду, Новиков, – сказал он довольно миролюбиво. – Хотелось бы услышать, как вы сами оцениваете свой поступок.

Новиков посмотрел майору прямо в глаза.

– Никак.

– Можно яснее?

– Я выполнял свой воинский долг, товарищ майор.

– Вы в этом убеждены?.. Можете стоять "вольно".

– Убежден.

– Мне нравится, когда человек уверен в своей правоте, – сказал Кузнецов без иронии и по-хорошему улыбнулся. – Можете стоять "вольно", – повторил он. – Ну, а как тогда быть с моим приказом, запрещающим в таких случаях поднимать стрельбу? Я ведь приказ свой не отменял.

Новиков стоял навытяжку, не отводя взгляда от Кузнецова.

Старший лейтенант Иванов порывался что-то сказать. Покраснев от волнения, он несколько раз вскидывал руку к козырьку зеленой фуражки, прося разрешения объясниться, но Кузнецов всякий раз отстранял его, не пробуя выслушать. Единственный раз он, обернувшись к нему, сердито сказал:

– С вами потом разберусь... И вообще, отправляйтесь-ка, Иванов, мне провожатых не нужно. И вы, лейтенант, занимайтесь своими делами.

Командиры ушли. При Кузнецове остался один Голяков.

– Не знаю, – честно признался Новиков. – Когда в нас выстрелили, я об этом не думал.

– Плохо. Очень плохо, когда командир поддается эмоциям, – похоже, для себя тихо сказал Кузнецов. – Вы не подумали, Новиков, что фашисты, возможно, специально вас вызывали на вооруженную провокацию? Вам такое не пришло в голову?

– Не пришло.

Близко от лица Кузнецова, жужжа, пролетел майский жук.

– Жаль, вы неплохой младший командир. Кому, как не вам, задумываться над своими поступками. Что прикажете делать, младший сержант? По закону вас нужно отдать под суд.

Стало так тихо, что можно было услышать едва слышный шелест листвы в безветренном воздухе.

Новиков вскинул голову:

– Только я вот что скажу, товарищ майор. Я вот что скажу... Если бы мне снова пришлось... так ползать на своей земле... так унижаться, лишь бы немцев не рассердить, то стрелял бы... Стрелял снова. Не одиночным. Очередью...

Из-под ног майора выметнулась серая ящерица и скрылась в траве за колодцем. Кузнецов проводил ее взглядом и неизвестно чему размеренно покачал головой. Может быть, осуждал сказанное младшим сержантом. Или дивился ловкости ящерицы.

Голяков выходил из себя – сжимал и разжимал кулаки. Старшего лейтенанта уже давно подмывало что-то сказать, но он не решался помешать разговору начальника, выжидал, пока тот сам обратит на него внимание.

Кузнецов наконец к нему обернулся:

– Торопитесь?

– Никак нет, товарищ майор. Я полагал, что вы прикажете подать сигнал вызова немецкого погранпредставителя.

– Зачем? – Кузнецов снял фуражку – ему было жарко.

– По горячим следам, так сказать. Со вчерашнего дня третье нарушение воздушного пространства. – Произнеся эти слова вполголоса, скороговоркой, Голяков прищелкнул каблуками сапог. – Прикажете распорядиться?

На чердаке конюшни стонали голуби. Кузнецов поднял голову кверху. На лбу его блестели горошины пота.

– Три нарушения?

– Так точно. С учетом сегодняшнего. Всего в наше воздушное пространство вторглось за два дня восемь немецких самолетов.

– Тринадцать, товарищ Голяков. Два залета на восьмой.

– Тем более... – Голяков осекся, видно, спохватившись, что переборщил, вроде бы поучал начальника погранотряда, как ему поступать.

– Что тем более?

– Надо заявить протест.

Майор надел фуражку.

– Бесполезно, Голяков. У них все согласовано. И нарушения воздушного пространства, и обстрелы наших нарядов, и все другие провокации. Не будем протестовать. Мартышкин труд, протесты. Мы слишком доверчивы, Голяков. Вы меня понимаете?

– Никак нет. – В глазах старшего лейтенанта отражалось недоумение. Видно, от кого-кого, а от начальника погранотряда он такого не ожидал. – Вы же сами требовали... – Он снова осекся, не осмелившись закончить мысль, а еще с минуту смотрел на майора, пряча смятение и еле справляясь с собой.

– Не будем протестовать, – повторил Кузнецов и сощелкнул с рукава гимнастерки рыжего муравья. – Младший сержант Новиков! – вдруг сказал он громко, чеканя слова.

– Я!

– За бдительное несение службы по охране государственной границы и умелые действия в боевом столкновении с нарушителями от лица службы объявляю вам благодарность! – Не ожидая ответного "Служу Советскому Союзу", упреждая всякие ненужные слова, Кузнецов козырнул. – Вопросы потом, товарищи бойцы.

Плечи старшего лейтенанта опустились, как у смертельно уставшего человека, и когда начальник отряда заговорил, непосредственно адресуясь к нему, он не сразу распрямил спину, непонимающе поднял глаза.

– Слушаю, товарищ майор. – Он привычно щелкнул каблуками сапог, и упрямое, злое выражение промелькнуло в его серых, глубоко сидящих глазах.

– Личному составу полчаса на обед. Затем собрать всех в Красном уголке. Вы меня поняли?

Голяков повторил распоряжение слово в слово, откозыряв, ушел не свойственной ему вихляющей походкой – будто у него ломило ноги. Бутафорски выглядели перекрещенные по спине желтые портупеи и болтающаяся вдоль тела шашка со сверкающим на солнце эфесом. Пройдя немного, он, как бы чувствуя на себе взгляд Кузнецова, выпрямил спину, прихватил шашку рукой и остаток пути до поворота к комендатуре прошел четким шагом отлично натренированного строевика.

Кузнецов в самом деле провожал его взглядом, и когда Голяков скрылся за поворотом, отвернулся и сказал Новикову:

– Приведите себя в порядок, обедайте. И снова за дело. У нас мало времени. Ничтожно мало.

8

"...Не поднялась рука предать Новикова суду военного

трибунала. В той строгой обстановке, в какой мы жили, не каждый бы

смог держаться, как младший сержант. Ведь его поступок был вызван

чувством оскорбленной гордости. Не своей лично, нет. Я расцениваю

это значительно объемнее... Это одно из проявлений любви к

Отечеству – не на словах, а на деле...

Долго я оставался на 15-й заставе, не знаю почему, но просто

взять и уехать не мог. Было чувство, что покидаю этих людей

навсегда..."

(Свидетельство А.Кузнецова)

В Красном уголке было душно. Со двора в открытые окна волнами вливался тягучий зной. Новиков глаз не сводил с распаренного лица Кузнецова. Майор говорил короткими фразами, резко взмахивал кулаком, будто вколачивал в головы слушателей каждое свое слово.

– Этой ночью возможно резкое изменение обстановки. Изменение к худшему. Мы к этому должны быть готовы. Все данные говорят за то, что фашисты спровоцируют вооруженный конфликт... Требую от вас высокой бдительности и стойкости. Верю: ни один пограничник не дрогнет. Все, как один, станем заслоном.

Майор еще отдельно поговорил с командирами и все не спешил к своей дребезжащей полуторке.

Что мог Кузнецов? Молча посетовать на собственное бессилие, когда Иванов, отважившись, спросил, как быть с семьями, и он, скрепя сердце, жестко ответил, что на этот счет командование округа указаний не дало. Их и в округе не имели, указаний об эвакуации семей командиров границы.

Но Кузнецов знал непреложно: личный состав отряда до последнего дыхания несет ответственность за охраняемый участок границы, и если придется здесь всем полечь, они – начиная с него и кончая писарями – тут и лягут костьми.

Он оставался, не уезжал, и люди в его присутствии ощущали скованность. Кузнецов это видел, порывался сказать, чтобы на него не обращали внимания, и не мог, как не был в состоянии заставить себя сесть в кабину своей полуторки и умчаться на очередную заставу, где были такие же люди и складывалась такая же угрожающая обстановка, повлиять на которую он мог разве что еще более жестким приказом – насмерть стоять, если к тому повернут наступающие события.

Все, что творилось внутри него, оставалось при нем, он умело скрывал свое состояние, как всегда спокойно, соответственно положению, решительно вмешивался в то, что требовало его вмешательства.

– Станковые и ручные пулеметы – на позицию, – приказал Голякову. Передайте мое указание на все заставы.

– Передано, – доложил Голяков, удивляясь забывчивости майора, продублировавшего собственное распоряжение, отданное значительно раньше.

– С наступлением темноты наряды выслать численностью не менее трех человек при ручном пулемете. На угрожаемых участках наряды возглавлять командирам.

– Ясно. Но вы...

– После двадцати двух занять оборонительный рубеж. Вам все ясно?

– Так точно. Я хотел...

– Об изменении обстановки немедленно докладывать. Вопросы?

– Вопросов нет. Ваши распоряжения уже переданы всем командирам подразделений, товарищ майор. Вы раньше...

Голяков не договорил.

Кузнецов, устыдясь, вспомнил, что и эти свои указания без нужды повторяет, будто бы сомневаясь, усвоены ли они подчиненными.

Давно пришла пора отправляться на другие заставы, там дел было не меньше и обстановка не легче, но он, словно предчувствуя, что расстается с этими людьми навсегда, потому что данной ему властью и в силу обстоятельств оставляет их на верную гибель, – не мог заставить себя просто сесть в кабину полуторки и уехать. Напускная сухость, с какой он разговаривал с Голяковым, конечно, была нарочитой, личиной, за которой он прятал душевную боль и благодарность ко всем этим людям. Не было нужды утверждаться в правильности решений – все и так видно.

На Голякова он сначала всерьез рассердился за чрезмерное его усердие и кажущуюся черствость, долго не мог ему простить Новикова, у майора не укладывалось в голове, как у Голякова поднялась рука написать в отряд донесение, в котором Новиков выставлялся едва ли ни военным преступником. Так переживал поначалу майор Кузнецов. Но он привык возвращаться к любому вопросу по нескольку раз, каждый раз осмысливая суть дела, и, прежде чем принять окончательное решение, хладнокровно разобраться в случившемся.

Несколько поостыв, успокоившись, Кузнецов без труда обнаружил, что старший лейтенант поступал точно в соответствии с его, майора Кузнецова, требованиями, ничего не убавив и не прибавив, доложив, как было на самом деле.

Задерживаться на заставе начальник отряда больше не мог. Он успел проверить систему круговой обороны и остался ею доволен, побывал на скрытом наблюдательном пункте, заглянул на конюшню и удостоверился, что кони стоят под седлом, уточнил количество боезапаса – словом, проверил готовность одного из линейных подразделений отряда к действиям в сложных условиях. Но что бы он ни делал, чем бы ни занимался, оттягивая отъезд, в нем осталось чувство жестокости, которую он, начальник погранотряда, прямой и непосредственный начальник снующих по двору маленького пограничного гарнизона людей, готовящихся к предстоящему бою, проявляет сейчас, в предгрозье.

Так нужно, убеждал он себя. Иначе какой же ты командир, если терзаешься чувством жалости к подчиненным!

Даже себе не хотел признаться, что обстоятельства не так однозначно просты, как он пытается это изобразить, сводя все к собственной жестокости, утроенной предстоящим расставанием. Не дальше как сегодня утром он сам, не передоверяя кому-нибудь из своих заместителей, встречался с командирами частей и соединений, обязанных поддержать пограничников и вместе с ними отразить первый удар врага.

...Оставалось надеяться на собственные силенки. Что делать, если соединения и части поддержки не получили указаний на развертывание! Не могут они без приказа. Значит, с легким стрелковым оружием и с пулеметами "максим" противостоять, сколько можно, первому тарану.

Сколько можно.

"А сколько их поляжет – ты думал?"

Ему нужно было, не теряя времени, пересечь заставский дворик, подняться на подножку полуторки, чтобы сесть на продавленное сиденье прокаленной солнцем кабины. Только и всего – пройти от силы полсотни шагов.

Мотор полуторки тарахтел, блестели на солнце лысые скаты, дребезжали створки капота. Это была старая, честно послужившая машиненка, раздерганная, чиненая-перечиненая, не раз утопавшая по оси в жидком месиве пограничных проселков, и Кузнецов укатил на ней, первой попавшейся ему на глаза, не имея времени, торопясь разобраться на месте.

Начальник отряда, сдвинув к пропотевшему вороту гимнастерки сползавшие портупеи, еще раз окинул взглядом строения своей четвертой комендатуры и пятнадцатой пограничной заставы, людей, занятых важным делом и, казалось, забывших все на свете, кроме необходимости подготовиться к возможному нападению. Он невольно загляделся на Новикова, когда тот, стройный, перетянутый по тонкой юношеской талии нешироким красноармейским ремнем, прошел к траншее, огибая полуторку и легко неся впереди себя несколько цинок с патронами. Лицо младшего сержанта излучало спокойствие, которого так не хватало сейчас ему, Кузнецову. И уже сидя в машине, оставив за пыльным облаком близких ему людей, майор еще и еще раз вспоминал лицо отделенного командира, чувствуя в этом известное облегчение. Он достал платок и первый раз за весь день расстегнул – все до одной – пуговицы своей пропотевшей габардиновой гимнастерки, вытер влажные шею и грудь. От этих движений, медлительных и жестких, ему тоже стало спокойнее.

Полуторка, звеня и подпрыгивая на неровностях пограничной дороги, везла Кузнецова на шестнадцатую заставу, которой временно командовал политрук Пшеничный. За это подразделение майор испытывал чувство тревоги, во-первых, потому, что в такую горячую пору оно осталось без командира, во-вторых, из-за неготовности оборонительных сооружений вокруг заставы – подпочвенные воды не позволяли возвести прочные укрепления.

Но Кузнецов был уверен в Пшеничном, надеялся на его организаторские способности и умение увлечь личный состав и даже подумал, что посоветуется со своим комиссаром и утвердит политрука в занимаемой сейчас должности.

За все эти последние дни, с полной очевидностью обнажившие угрозу близкой войны, Кузнецову ни разу не пришло в голову подумать о том, что его собственная семья подвергается такой же опасности, как и семьи командиров границы, что тот же Западный Буг отделяет советский Брест от захваченной фашистами территории Польши и те же фашистские войска, угрожающе близко нависшие над заставами, стоят рядом с Брестом по ту сторону неширокой реки в ожидании приказа на наступление.

Но вот сейчас, по правомерной ассоциации, вспомнив о Пшеничном, с которым оставалась жена Маша, отправившая сына погостить к своей матери, он подумал и о своих, подумал и впервые испугался за них.

Как никогда раньше Кузнецов с ужасающей ясностью представил себе и до дрожи в теле почувствовал, насколько беззащитны перед лицом надвигающейся опасности его собственная семья и семьи командиров границы, все эти Маши, Кати, Светланы и Дуси вместе с их Игорьками, Петьками, Мишками, а некоторые – с престарелыми родителями: ведь если промедлить, на них первых падут вражеские снаряды; он это очень отчетливо понимал и подумал, что, не глядя на субботний день, сегодня же, прямо с заставы позвонит начальнику пограничных войск округа генералу Богданову и попросит указаний, куда эвакуировать семьи.

Взволновавшись и уйдя в себя, не сразу увидел скачущего навстречу всадника. Конь шел наметом, и всадник, пригнувшись к передней луке, будто бы слился с ним в одно целое, устремленное вперед чудище, окутанное облаком пыли.

– Остановись! – приказал шоферу.

Спрыгнув на полевую дорогу, Кузнецов всматривался в скачущего кавалериста. Уже можно было различить в нем военного. Было слышно, как ёкает у коня селезенка, а еще через недолгие минуты запыленный до самых бровей старшина шестнадцатой Трофимов осадил перед майором загнанного коня.

– Что случилось, Трофимов? Куда скачете?

– К вам, товарищ майор. – Старшина был взволнован и бледен. Он с трудом перевел дыхание. – Приказано передать, чтобы вы немедленно возвращались в отряд.

– Кто приказал?

– Начальник штаба. Вас из округа вызывают к прямому проводу.

– Что на заставе? – спросил Кузнецов.

– Готовимся. – Старшина вытер мокрое от пота, запыленное лицо. – У саперов ничего не получается, товарищ майор, – плывет. Мешки с песком заготовили, где можно, траншеи в полный профиль... А так – порядок. Разрешите в подразделение?

– Из штабдива не приезжали? – Спросил, заранее зная, что ответит ему старшина. Но не спросить он не мог – душа изболелась: долго без поддержки не устоять.

– Никак нет, товарищ майор. Политрук Пшеничный звонили в штаб...

– Поезжай, старшина. Возвращайся, передай Пшеничному, что, как бы туго ни пришлось, надо стоять. Стоять, понимаешь?

– Так точно, товарищ майор. Мы понимаем.

– Ну, прощай, Трофимов. Скачи назад.

...Полуторка неслась к Бресту. Кузнецов старался не обращать внимания на вызывающую головную боль нестерпимую жару и толчки по ухабистой полевой дороге. Мысль сконцентрировалась на предстоящем разговоре с командованием округа. Да, да, он первым долгом непременно еще раз поднимет вопрос о немедленной эвакуации семей пограничников, лишь потом доложит о положении дел на границе. С этой мыслью, несколько успокоенный, въехал в город. Полуторка катила по нагретой за день брусчатке, слегка подрагивая и дребезжа незастегивающимися створками капота, из горловины радиатора вырывался пар, в кабине было нечем дышать, но Кузнецов мыслями был у себя в штабе, у прямого провода. Еще не все потеряно, еще есть время, успокаивал он себя, нетерпеливо поглядывая на стрелку спидометра – она чуть сдвинулась вправо, кверху. Скорость равнялась тридцати километрам.

Кузнецов старался не видеть синеватую стрелку – глядел на залитый июньским солнцем, утопающий в зелени город, с жадностью всматривался в лица прохожих – чем ближе к центру, тем многолюднее становилось, – искал следы озабоченности и вполне понятной, как сдавалось ему, – законной тревоги. Искал и не находил. Видно, свыклись жители пограничного города с присутствием немцев в такой близости от себя, не задумывались над тем, что их ожидает, медленно прогуливались под тенью деревьев, легко одетые, загоревшие или еще необожженные солнцем, но, по всему видать, пока не обуянные страхом.

"А ты случайно, не перехлестываешь?" – мысленно спросил он себя, поддаваясь общему настроению.