Текст книги "Последний зов"

Автор книги: Вениамин Рудов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 8 страниц)

– Хватит, Ведерников. Подбирайте выражения. – Новиков поставил пустую кружку. – Что вы язык распустили? Ну, усталость, ну, опыт финской... Понятно. Но у нас есть приказ командования. Его и будем придерживаться. Солдатское дело – бдительно охранять границу. Чем мы и занимаемся. А от пустых разговоров ничего не изменится. Ну, давайте я, вы, Ведерников, и все вместе начнем орать: "Караул!" Нужно это?

– Как рыбе зонтик.

– Верно, Миронюк. И я говорю о том же. То, что происходит на границе, знаем не мы одни. И в Москве об этом известно, и... меры принимаются.

По тому, как парни внимательно слушали, Новиков понимал, что им позарез нужны эти слова, накаленная обстановка опалила их и до крайности растревожила" как, впрочем, и его самого. Только вот их он, разумеется, ненадолго успокоит, а кто успокоит его! Кто скажет нужные слова ясно и убедительно?

– Младший сержант Новиков, в канцелярию, – послышался от двери голос дежурного. – Быстро.

3

"...Я, пшепрашам панство, скоро закончу. Нех пан писатель не

спешит, дело есть дело... Когда поручник Голяков... по-вашему,

старший лейтенант Голяков записал мои слова на карту, мы хутко

пошли з поврутем, назад, значит, на граничку. Переправился я за

Буг хорошо, опасно нет. Вышел на польский берег, посидел, слушаю.

Швабов нет. И я хутко побег домой... Хорошо бег, успел... Мотоцикл

выскочил на берег. Швабовский, ну, немецкий, свет прямо на ваш

берег... Я полег. Смотрю. Езус-Мария!.. Новиков под

электричеством. Шваб стрелял лодку... Думаю: пропал Новиков. Як

бога кохам, пропал... А он швабовский мотоцикл из автомата..."

(Свидетельство Я.Богданьского)

Ввиду позднего времени движок не работал. Канцелярию освещала закопченная "семилинейка" под мутным, с черными языками нагара, стеклом, задыхаясь, подпрыгивал хилый клинышек пламени, и вместе с ним перемещались на стенах уродливо-длинные тени.

За столом начальника заставы склонился над картой старший лейтенант Голяков из штаба комендатуры, нанося на нее синим карандашом условные знаки.

– Посиди, Новиков, – нервно сказал, прервав младшего сержанта на полуслове и снова занявшись условными знаками. – Сколько танков? – спросил младшего лейтенанта, сидевшего по другую сторону письменного стола рядом с Богданьским.

– До семидесяти. Так, пане Богданьский?

– Так ест, семдесёнт... Альбо трошечку больше, – скороговоркой подтвердил поляк. – Пане коханый, мусе врацать додому.

– Что он сказал? – нетерпеливо переспросил Голяков.

– Семьдесят или несколько больше. Просит скорее освободить.

– Координаты?

– На восточной окраине Славатычей.

– Его спросите.

Младший лейтенант наклонился к Богданьскому, переговорил с ним и обернулся к старшему лейтенанту.

– Подтверждает – на восточной окраине.

– Уточните позиции артбатарей.

Новиков не понимал, зачем и кому он здесь нужен, чувствовал себя лишним в пропахшей копотью и табачным дымом канцелярии с занавешенными окнами, где все нервничали – младший лейтенант, Богданьский и Голяков, наносивший на карту новые условные знаки.

– ...Артбатарея, саперный батальон, два понтонных моста, – все больше мрачнея, повторял он за переводчиком вслед.

Поляк сидел на табурете в надетом поверх белья солдатском плаще, поджав ноги, и выглядел странным среди двух строго одетых военных, взволнованно похрустывал пальцами и непрестанно обращал взгляд к настенным часам – они показывали половину второго, хлюпал носом и, безразличный к тому, успевают ли за ним командиры, выкладывал все известные ему данные о расположении немцев вблизи границы. И не просто выкладывал. В голосе слышалось осуждение.

– ...Шановное панство не видит, что творится под самой граничкой?.. У них под носом... проше пана, под боком!.. Хлопов выселили из хат, прогнали от реки за три километра... Железнодорожные станции забиты немецкими войсками и техникой... День и ночь прибывают новые эшелоны. Шановное панство и об этом не ведает?.. От железной дороги прут сюда своим ходом, под самый Буг, холера им в бок! Укрепляют позиции, тянут связь, чтоб им холера все кишки вытянула из поганых животов!.. Два дня – с рассвета допоздна – на хлопских фурах подвозят к границе снаряды. Хай пан Езус покарает тех фашистовцев! Для советских офицеров и это новость? Тогда почему Советы даже не почешутся, пшепрашам панство?..

Резкий в движениях, зажав между колен полы плаща, Богданьский без конца похрустывал пальцами и говорил, говорил, сообщая новые сведения о немецких войсках.

Голяков час от часу мрачнел, опасливо поглядывал на задыхающуюся "семилинейку" – желтоватый язычок пламени с длинной, тянувшейся в горловину стекла копотной завитушкой уже не подпрыгивал, а медленно вытягивался в узенькую полоску, грозя оторваться от нагоревшего фитиля. Голяков протянул руку к лампе, вероятно, затем, чтобы снять нагар, но, не притронувшись к ней, продолжил опрос.

– Что за штаб в монастыре? – спросил он.

Богданьский опередил переводчика: никакой там не штаб. Неужели даже это неизвестно пану офицеру? В монастыре расположился полевой лазарет. Главный там обер-лейтенант, доктор, немолодой... Все койки пока пустуют... Наверное, пан офицер догадывается о назначении лазарета, где пока нет больных и раненых?.. А известно ли пану офицеру, что во Влодаве и Бялой Подляске тоже развернуты госпитали?.. А что гражданская администрация на железной дороге заменена военными, что вчера ночью сменили мадьяр, занимавших первую линию за немецкими пограничниками?

Новиков боялся шелохнуться – слушал. Многое для него не явилось каким-то пугающим откровением, как, впрочем, наверное, и для старшего лейтенанта. Сосредоточение вражеских войск происходило у всех на глазах невозможно скрыть огромное по масштабам скопище живой силы и техники, как нельзя тайно оборудовать артиллерийские позиции, отрыть ходы сообщения, окопы, траншеи у самой границы.

Но в Новикове еще держались и жили отголоски неоднократно повторенных успокоительных слов, тех самых, которые по долгу службы, иногда вопреки вспыхивавшим сомнениям, твердил он своим немногочисленным подчиненным.

Голяков слушал, смежив глаза, пометок на карте больше не делал. Обе ладони его лежали на испещренном синими знаками зеленом листе.

– Спасибо, товарищ Богданьский, – поблагодарил он поляка и протянул руку. – Мы вас сейчас проводим обратно.

– Так ест, додому надо.

Голяков велел младшему лейтенанту сходить за одеждой поляка.

– Просохла не просохла – тащите, – сказал он. И вдруг, словно впервые заметив присутствие Новикова, удивленно на него посмотрел. – Вы готовы?

– Не понял. К чему? – Новиков подхватился. – Мне приказали явиться в канцелярию...

– Почему без оружия?

– Не знал, товарищ старший лейтенант.

– Быстро за автоматом!

Сбегать за автоматом было минутным делом.

Переводчик еще не вернулся. Голяков, засовывая обеими руками бумаги в планшет, плечом прижимал к уху телефонную трубку, приказывал соединить его с комендантом участка капитаном Яценко.

– Русским языком говорю: подержите его на проводе. – Он взглянул на Богданьского. – Коменданта подержите на проводе. Я к вам сейчас приду, раздраженно бросив трубку, глянул на Новикова маленькими, в красных прожилках глазами. – Сиди, пока не вернусь. Сюда никого не пускать.

– Есть, товарищ старший лейтенант!

Но Голяков уже был за дверью, шаги его гулко отдавались в пустом коридоре.

Богданьский сидел на прежнем месте, устало опустив руки.

Все было, как и минуту назад. В канцелярии внешне не произошло изменений. Разве что стало попросторнее без начштаба и переводчика. Часы отщелкивали секунды, на подоконнике агонизировала "семилинейка", и над картой еще не рассеялся дымок папиросы – словно плавала тучка.

Внешне все было, как минуту назад.

И тем не менее Новикову почудилось, что в его отсутствие что-то сдвинулось с места, непривычно сместилось.

Он закинул на плечо ремень автомата, сделал несколько шагов к столу, к карте, невольно посмотрел на нее и еще шагнул.

Карта была зеленой от обилия зеленого цвета, обозначившего лесные массивы, от прихотливых изгибов неширокой реки, – этих хвостатых головастиков – речушек и ручейков. Он словно услышал журчание воды и ощутил на себе дыхание ветра, пропахшего июньскими травами и парным молоком – так пахло сейчас там, дома, за Уральским хребтом, в его родной и далекой деревушке Грязнухе. Так пахло, когда он с ребятами ездил в ночное.

Но поверх всего этого твердым синим карандашом опытная рука нанесла ромбики, означавшие скопление немецких танков, изломанно-зубчатые полукружья, где сосредоточились немецкая пехота, позиции немецкой артиллерии, саперных батальонов и рот – немцы, фашисты, враги... И – острые синие стрелы впивались в зеленый берег.

"Да что же это?!" – недоуменно сдвинулось в Новикове.

– Фашистовцы... – сказал с ненавистью Богданьский, будто понял, что творится на душе у сержанта.

Новиков вздрогнул. И внезапно представил себе такие же листы карт на столах канцелярий соседних застав. И там командиры наносили на них синие ромбики, синие изломы, синие стрелы. И целый фронт стоял на том берегу. Стрелы будто впились Новикову в грудь. И ветер уже пахнул порохом, гарью, и веселые головастики речушек и ручейков порозовели от крови.

Инстинктивно, не отдавая себе отчета, положил ладонь на свой зеленый берег, словно небольшая эта его ладонь была способна прикрыть его от зловещих стрел.

– Капралю! Цо бендзем робиць, цо? – с откровенным отчаянием спросил Богданьский. – Нема выйстя.

Новиков непонимающе посмотрел на поляка и снова, как на границе, когда тот, упираясь, не захотел идти на заставу, почувствовал необъяснимую вину перед ним.

По всей вероятности, поляк ответа не ждал, просто высказал вслух тревожившую его мысль, потянулся к занавешенному одеялом окну, приподнял краешек.

За окном была непроглядная ночь.

4

"...Когда младший сержант мне рассказал об этом,

возвратившись с границы, я понял, что с моим отделенным творится

неладное. Не то, что шарики с роликами перепутались, нет. Насчет

головы – дай бог каждому!.. Навроде шел человек с закрытыми

глазами, шел по ровному, знакомому месту. И вдруг в прекрасный

момент открыл глаза... и перед ним – пропасть. Словом, другой

человек... И так меня за душу взяло, что дрожу за него – спасти

надо..."

(Свидетельство С.Ведерникова)

Когда со света они вышли с черного хода на улицу, двор тонул в темноте. Было тихо – до звона в ушах. Тихо и зябко от наплывавшего с реки сырого тумана. Новикову сдавалось, что в голове у него стоит сплошной гуд – от непривычно густой тишины и усталости. Гудели телефонные провода, в них что-то потрескивало, часто, с короткими перерывами, словно провода захлебывались от перегрузки.

Еще не свыкшись с темнотой, Новиков вслед за Голяковым и Богданьским спустился с крыльца, держась за перильца, все трое пересекли двор к калитке. Она едва слышно скрипнула, отворенная старшим лейтенантом.

Из темноты вынырнул Иванов.

– Все готово.

– Сняли наряд?

– Оттянул влево, метров на триста. – Иванов перевел дыхание, видно, бежал. – Лодка на месте, – добавил после короткой паузы.

– Значит, там все в порядке?

– Младший лейтенант наблюдает.

– Тогда все. Ну... – Он не договорил.

"Да и что он может сказать?" – подумалось Новикову.

– Можно идти? – спросил Иванов.

– Если нет вопросов.

– Все ясно.

За воротами пошли гуськом, близко один к одному. Новиков замыкал цепочку, слышал за спиной удаляющиеся шаги Голякова. Глаза стали различать очертания ближайших кустов, напряженно ссутуленную спину поляка. Богданьский ступал неуверенно, наклонясь вперед, глядя себе под ноги – будто шел по кочкарнику, – и простуженно шмыгал носом.

Напрямик по тропе до реки было от силы метров сто пятьдесят. Новиков догадывался, куда ведут Богданьского, но не мог взять в толк, почему Иванов почти втрое удлиняет дорогу, когда времени буквально в обрез.

Должно быть, эта же или схожая мысль владела поляком, еще более напрягшим сутулую спину.

Иванов вел в обход нарытых траншей, мимо блокгауза, где, слышно, кто-то крутил ручку телефонного аппарата – со вчерашнего дня по приказу коменданта участка в ночную пору блокгауз занимал пулеметный расчет, – спустился по кладкам через болотце, свернул под прямым углом вправо, к темневшей над берегом громаде дубов.

За кладкой Иванов обождал.

– Тащи к младшему лейтенанту, – сказал он Новикову и передал из рук в руки моток телефонного провода. – Поможешь ему. Там он, в кустах.

Новиков сделал два-три шага и наткнулся на переводчика.

– Здесь я, – произнес тот странно изменившимся голосом.

– Ну что, порядок? – спросил Иванов.

– Немцы!.. На берегу.

– В каком районе?

– Напротив дубов. Кажется, засада.

– Когда кажется – крестятся.

– Я так полагаю... В два пятнадцать к часовне прошел усиленный наряд с собаками, человек пять... Обратно не возвращались... Потом...

Иванов нетерпеливо слушал возбужденный, какой-то горячечный шепот младшего лейтенанта.

– Хватит! – прервал он. – Противник вам скоро привидится под собственной кроватью!.. Хватит паниковать... Лодка готова?

– Там...

Иванов выхватил у Новикова моток телефонного провода, ткнул в руки младшему лейтенанту:

– Привяжешь, тащи к воде. Пониже дубов. Вдвоем с ним, – показал он на Богданьского. – Пошли, Новиков. Пошли. Не то и нам примерещится черт с рогами... Сами поглядим.

Младший лейтенант с поляком ушли в заросли ивняка; Иванов увел Новикова на взгорок, откуда немного просматривался вражеский берег.

Немцев не было слышно. Погруженный во тьму, простирался от уреза воды покатый луг, на котором не дальше как вчера на закате Новиков со своего СНП* видел штабеля плотиков, разобранные понтоны, аккуратно сложенные вдоль реки большие десантные лодки и купающихся в Буге немецких солдат; все, как на подбор, молодые, рослые, они плавали, кувыркались, дурачились и, крича что-то на своем языке, показывали руками в сторону советского берега; потом пятеро отделились и поплыли.

______________

* Скрытый наблюдательный пункт.

Наполовину укрывшись за пламенеющей кромкой дальнего леса, солнце обливало расплавленной бронзой ближние перелески, купола монастыря и часовни, реку и тех пятерых, что вышли на правый берег и мочились под гогот и выкрики в нескольких десятках шагов от НП.

– Что делают, сволочи! – бесился Ведерников и сжимал в руках автомат. Младший сержант!..

Младший сержант... Что он мог, младший сержант? Выполнять приказ – не стрелять...

Ночь давным-давно стерла предзакатную бронзовость, слила в один черный – цвет плотики и десантные лодки, готовые к сборке понтонные мосты, позиции артиллерийских батарей, танки и полевые кухни, скопления пехоты и монастырские строения с золочеными куполами, божий дом, превращенный в полевой лазарет, – все, все, что Голяков обозначил на карте синим карандашом.

Лишь левее часовни, от Славатычей, а может, от ближних хуторов, нарастая, приближался треск мотоцикла и рассеянный далью и жидким туманом пляшущий пучок неяркого света.

Потом свет исчез. Заглох мотоцикл.

– Хватит здесь чикаться, – сказал Иванов. – Пошли, время не ждет.

Новиков молча последовал вниз, к зарослям ивняка, где старший лейтенант опустился на корточки, прикуривая, чиркнул колесиком зажигалки под полою брезентового плаща, высветлив полукружье неправдоподобно зеленой травы. Запахло табаком, погас огонек. Но Иванов в коротком отсвете успел заметить оставленные переводчиком весла.

– Вот разгильдяй! – прошипел сердито. – Возьми, Новиков, отнесешь этому... младшему лейтенанту.

Все, что Новиков делал потом, принеся забытые в ивняке и оказавшиеся ненужными весла, – отвязывал и спускал на воду легкую надувную лодку, помогал Богданьскому сесть в нее, а затем понемногу стравливал конец прикрепленного к ней телефонного провода, – все это он проделывал машинально.

– Давай не спи, Новиков. Шевелись давай, – торопил Иванов.

Новиков не спал. И шевелился.

Быстрое течение несло лодку вниз, к изгибу реки, где, по расчетам младшего лейтенанта, ее прибьет к берегу без помощи весел и откуда уже пустую ее притянут назад.

Нет, младший сержант не спал, следил за лодкой, достигнувшей середины фарватера, даже заметил, как ненадолго ее будто бы придержало водоворотом и отпустило.

Но все это виделось без того острого восприятия, неизменно появлявшегося с выходом на границу, когда глаз фиксировал каждую мелочь, независимо от того, важна она или не заслуживает внимания. Сейчас окружающее виделось Новикову сквозь синие стрелы на карте начальника штаба, он почти физически чувствовал их хищные острия и с пугающей отчетливостью представлял огромность до времени притаившейся во мраке неотвратимой беды.

Старший лейтенант придушенно чертыхался, то и дело шлепал себя по лицу.

– Ты, черт!.. – слышалось справа.

Над головой Новикова тоже толклись комары, звенели на один манер нудно и тоненько, лезли в уши и в рот, жгли шею и руки, облепили щеки и лоб, но он перестал ощущать жгучий зуд их укусов, как, впрочем, не заметил обвисшую – до воды – чалку, и продолжал ее стравливать понемногу, перебирая вспухшими пальцами осклизлую рубашку телефонного провода.

Он жил картой.

"Как же так получилось? – следя за лодкой, видя и теряя ее, потерянно думал он. – Разве без карты было не распознать зловещий смысл происходящего?.. Не у тебя ли на глазах столько времени – день за днем – у границы безостановочно накапливаются вражеские войска?!. А притворялся незрячим. Как ты посмотришь в лицо Ведерникову, другим, кому доказывал несусветицу, успокаивал и обвинял в паникерстве?.. Карта с синими стрелами отрезвила тебя..."

Он не додумал. Провод вдруг натянулся, задрожал в руках, как струна. Лодку закружило в водовороте, вокруг нее будто кипело: слышались всплески наверно, Богданьский вместо весел загребал руками, пробуя выбраться из воронки.

Рывка было достаточно, и посудину опять подхватило течением. Ее несло минуту или значительно больше, может, все полчаса.

– Ты, черт!.. – послышалось снова, но теперь не справа, а рядом, громко, в опасной близости от противоположного берега. – Никак задремал!.. Перекур с дремотой устроил... Вытаскивай. Ну, что же ты!..

– Я сейчас...

Без Богданьского лодка казалась почти невесомой, Новиков легко выволок ее на песчаную отмель, неслышно соскользнул вниз, придержав рукой автомат, и только сейчас почувствовал, как сильно устал.

В ту минуту, когда он стал отвязывать чалку, от ближнего хутора выскочил мотоцикл с зажженной фарой, круто развернувшись, остановился неподалеку от воды; яркий сноп света резко ударил по ней, стал шарить, медленно смещаясь к лодке.

– Ложись! – запоздало приказал Иванов и спрыгнул на мокрый песок.

Новиков лег.

Пучок света скользил по воде, сантиметр за сантиметром ощупывал морщинистую от ряби поверхность, поднимался к обвалистому срезу берега, перемещался и под углом клался на воду, высветливая ее до самого дна и неумолимо приближаясь к утлой лодчонке.

Лежа рядом со старшим лейтенантом, Новиков слышал его частое прокуренное дыхание, с опаской следил за полосой электрического огня, в которой клубился туман и роилась мошка, невесть откуда налетевшая так густо, словно бы падал мартовский снег; полоса приближалась; почти вжавшись в мокрый песок, младший сержант стал отползать назад, за лодку, покуда не уперся ногами в берег.

Что-то до омерзения гадкое и постыдное ощущал он в боязни обнаружить себя, в необходимости лежать раздавленной курицей, лежать под тихое бормотание реки и стрекот немецкого мотоцикла с вытаращенным циклопическим глазом и безропотно ожидать...

Ожидать – чего?..

Вместе с проникающим к телу влажным холодом в сознание вливался обжигающий стыд, наполнял сердце и мозг – все существо до последней клеточки, не оставляя места сбивчивым мыслям, рассудочному повиновению.

Новиков в эту минуту почти ненавидел себя и старшего лейтенанта, уже не в силах был слушать тяжелое, с посвистом дыхание своего осторожного командира, и если раньше, до сегодняшней ночи, старался гасить возникающее в себе недовольство и всегда его перебаривал, то сейчас совершенно не мог совладать с ним.

"До каких пор? – возмущался он. – Разве я не на своей земле?!."

От гнева было трудно дышать; тихое бешенство словно бы стало отрывать вжатые в песок руки, ноги, приподняло над лодкой, и Новиков на секунду ослеп от ударившего в глаза яркого света.

– Ложись! Ты что делаешь?!.

Вряд ли услышал он слова Иванова, как, должно быть, не услышал свои.

– Я на своей земле...

Но прежде чем успел по привычке произнести звание Иванова, тот возник рядом с ним в полосе света, рука его потянулась к застегнутой кобуре и сразу отдернулась.

– Спокойно, младший сержант. Не паниковать.

Слова донеслись, как сквозь вату, их заглушил хохот. Единственный выстрел, прозвучавший от мотоцикла, отнесло и рассеяло мощной струей спертого воздуха, ударившего из простреленной лодки.

– Сволочи! – прорычал Новиков.

Всей силой сконцентрированной в себе ненависти он рванул автомат к подбородку и, совершенно не помня себя, поддавшись безраздельно властному чувству гнева, нажал на спусковой крючок автомата; и снова не услышал ни звона разбитой вдребезги фары, ни возмущенного возгласа старшего лейтенанта:

– Что ты... ты натворил, Новиков!.. Ну, Новиков!..

В наступившей тишине слышен был топот убегающих немцев.

5

"...Голяков позвонил, и по тону его стало понятным: случилось

из ряда вон выходящее. У меня, признаюсь, дрогнуло сердце... В

самом деле случилось: младший сержант Новиков, один из самых

дисциплинированных командиров, стрелял по немцам, бил по их

мотоциклу, по их территории. По тогдашним временам и по той

обстановке это было подсудное дело... Не знаю, что меня удержало

от написания в округ срочного донесения. Что теперь выдумывать!..

Не знаю – и все. Решил: лично подъеду и разберусь на месте... В

общем, не поднялась рука на такого сержанта – уж больно хорош был,

чист, во всех смыслах чист... Пришлось мне в эту ночь дважды

поднимать с постели начальника пограничных войск округа – первый

раз просить санкцию на возвращение Богданьского домой, в Польшу,

второй – согласиться с моим решением не судить Новикова. Генерал

не стал возражать..."

(Свидетельство А.Кузнецова)

Иванов нервно ходил по канцелярии, сцепив челюсти и коротко размахивая руками, гневный, неузнаваемо постаревший за одну ночь. Было светло от "семилинейки" с протертым стеклом, даже излишне светло, и резкая тень старшего лейтенанта перемещалась по стене неестественно четко.

– Ну, Новиков, подсек ты меня. Под корень срубил... Ты хоть понимаешь, черт возьми, что натворил?!.

Новиков стоял навытяжку.

– Так точно.

– Ни хрена ты не понимаешь... Было бы соображение, не натворил бы глупостей. А еще грамотный, учитель. Чему ты их мог научить, детей?

– Простите, товарищ старший лейтенант, мое прошлое к делу не относится.

– Подсудное дело. Сам в тюрьму напросился... Я бы еще понимал – кто другой... Но ты...

– Они первые. Я не начинал.

– Сколько раз говорено: не поддаваться на провокации! Приказы надо выполнять безоговорочно. Кроме явно преступных. Это тебе известно?

– Так точно.

– Получается, что я отдавал явно преступный приказ.

– Никак нет.

– Значит, стрелял ты сознательно.

– Так точно.

– Ну, знаешь! – Иванов присел на койку. – Заладил, как попугай. У тебя здесь все в порядке? – постучал себя по лбу.

– Все в порядке.

– Да очнись же ты, парень. Несешь всякий вздор. Таким манером недолго себя потерять. – На припухшем от комариных укусов, тощем, с отросшей за ночь щетиной лице старшего лейтенанта читались недоумение и усталость.

Новиков смутно понимал себя, еще меньше доходили до сознания слова Иванова. Смертельно хотелось спать. Ничего больше. Спать, залечь на койку вниз лицом, как привык спать после ночной службы. И что бы ни говорил старший лейтенант, в каких бы ни обвинял грехах и ни грозил трибуналом – все потом, после сна. Ну, стрелял и стрелял. Ну, предадут суду, пускай.

С трудом поднял тяжелую голову:

– Двух смертей не бывает, товарищ старший лейтенант.

Иванов вскочил как ужаленный:

– Чушь какая! Соображаешь, что несешь?

– Так точно.

– Попугай ты и есть.

В сердцах Иванов сдернул с окна солдатское одеяло, задул лампу и толкнул обе створки с такой резкостью, что они, спружинив, снова захлопнулись, дребезжа стеклами.

– Открой, дышать нечем.

– Есть открыть.

В канцелярию вливался синий рассвет. Волглый речной воздух вытеснял застойный прокуренный дух, напитавший всю комнату – от пола до потолка, ветер прошелестел листками откидного календаря на столе.

Кто-то протопал от склада с боеприпасами.

На станции Дубица, за заставскими строениями, отфыркивался и сопел паровоз.

– Товарняк, – неизвестно к чему сказал Иванов.

Потом паровоз взревел, часто и шумно задышал и тронулся с места. Было слышно, как, набирая скорость, состав удаляется к Бресту, взревывая и грохоча.

– Ушел, – опять же непонятно обронил Иванов.

Новиков продолжал в бездумье стоять у края письменного стола, возле вешалки, на которую старший лейтенант повесил брезентовый плащ с вывернутым наизнанку правым рукавом. На душе было пусто. Он рассеянно взглянул на быстро вошедшего в канцелярию Голякова, привычно выструнил ослабленные в коленках ноги, но тут же ослабил их – ноги гудели, тяжелые, будто приросли к дощатому полу.

– Что за стрельба была? – спросил Голяков. – На вашем участке?

– На моем. – Иванов механически раздвинул матерчатые шторки над схемой участка.

– Немцы?

– Начали они.

– Потом?

– Мы... Мы ответили.

Новиков переступил с ноги на ногу. Приход старшего лейтенанта почти не изменил ничего в его настроении, не прогнал усталость. И даже когда услышал дважды повторенное Ивановым "мы", не стал вникать в смысл – будто его, Новикова, это совсем не касалось.

– Темнишь, Иванов, что значит "мы"?

– Ну, я... – Старший лейтенант сгреб в горсть лежавшую на столе тетрадь с записями телефонограмм, скомкал ее, повторив тверже: – Разок пальнул. Они, сволочи, лодку прострелили... Но это не главная причина. – Он впервые посмотрел Голякову в лицо. – Надо было их отвлечь от Богданьского. Они могли его захватить. Верно? Могли. Запросто. Ну, я принял решение... Всякое действие лучше бездействия. Не так ли?

– Демагогия!

– Так было: немцы первыми подняли стрельбу. – Иванов разгладил скомканную тетрадь, задернул шторку над схемой участка. – Вот собирался донесение написать, а тут как раз вы пришли.

Будто очнувшись и враз отрезвев от дикой усталости, Новиков во все глаза уставился на старшего лейтенанта, порывался что-то сказать, не ему, начальнику заставы, а Голякову.

Иванов, стоявший вполоборота к нему, вдруг обернулся всем корпусом:

– Идите, Новиков. Шагом марш чистить оружие!

– Пусть останется, – Голяков многозначительно улыбнулся, не удостоив взглядом обоих. – Донесение он хотел составить. Ха. Вы хотели донесение составить, а я помешал... Я всегда появляюсь не вовремя... Вот что, Иванов, вы это бросьте. Донесение полагается писать, как было. Первый день, что ли, служите?

– Через полчаса будет готово.

– Получаса мало. К донесению приложите чертежик места происшествия. Двух часов хватит?

– Управлюсь.

Но Голяков не торопился из канцелярии – достал папиросу, помял ее между пальцев и закурил.

Вот и конец, подумал Новиков про себя. Все стало на свои места. Он с совершенно отчетливой ясностью представил действия Голякова. Старший лейтенант докурит свою папиросу, не спеша докурит, медленно, смакуя каждую затяжку, но думая о нем, о Новикове, и даже жалея его. Голяков прекрасно отдает себе отчет в случившемся, его не обведешь вокруг пальца – знает, уверен: стрелял Новиков, неплохой младший командир, даже совсем неплохой. Алексей от слова до слова помнил характеристику на себя, с которой при выпуске его ознакомили. Вся в превосходных степенях: "...В политических вопросах разбирается отлично, морально устойчив, понимает политику партии и правительства, вежлив, аккуратен, авторитетен..." А на выдержку?.. Ни слова правды. Липовая характеристика. По всем пунктам критики не выдерживает. Так, Лешка, так. Куда от правды уйти! Не оправдал надежд своих командиров. Сейчас Голяков докурит свою папироску – вишь, чернота под мундштук добирается. Пригасит в блюдце окурок. Пригасит – и будь здоров, Новиков, сдай автомат. Поясок сними. Поясной ремень арестанту не полагается...

И тут же трезво, как после ушата холодной воды, другое пришло: "Ты-то при чем? Иванов вину на себя принял. То грозил военным трибуналом, из себя выходил. Сейчас... Черт-те что... Сейчас почистишь автомат, каши досыта налопаешься. И спать, без просыпу, пока не разбудят. А тем временем Иванова за шкирку..."

У Новикова сжало горло. Пошарил руками, будто искал, на что опереться, ни к чему щелкнул прицельной планкой автомата, вызвав у Голякова недоумение.

Знакомое ощущение, то самое, что подняло его, вдавленного в прибрежный песок, поставило на ноги в рост перед немцами и ошпарило спрессованным гневом и ненавистью, то самое чувство его захлестнуло сейчас, забило дыхание – как затянутая на шее веревка. Все внутри кричало.

Он подался вперед, к Голякову. Но слова не шли. Пропали слова, застряли в стиснутом горле.

– Я хотел...

– Докладывайте. – Голяков швырнул окурок в окно. – Только начистоту.

– Один я... Можете проверить оружие... – Новиков мельком увидел землистое от усталости лицо Иванова, и ему стало не по себе.

Начальник заставы угнетенно молчал, гладил заросшую щетиной щеку, то и дело посматривая в раннюю синь близкого рассвета, опять гладил щеку – словно у него зубы болели.

– Продолжайте, – холодно сказал Голяков.

Все сильнее сжимало горло... Он не согласен со многим. Стыдно прятаться. Стыдно. Сколько можно! С какой стати изображать улыбку в ответ на пощечину! Почему?.. Товарищ старший лейтенант может объяснить почему? Почему мы закрываем глаза?.. Почему?..

Почему Богданьский не побоялся? Почему?!.

– Слишком много вопросов, младший сержант.

– Нас правде учили.

– Расскажете дознавателю вашу правду. Довольно болтовни!.. – Голяков не удостоил младшего командира вниманием. Хлопнул дверью.

– Мальчишка ты, Новиков, совсем зеленый... Ну, кто тебя за язык тянул!.. Много говоришь. В пятницу не рекомендуется. Вредно в пятницу несчастливый день. Как понедельник.

Издалека, из такого далека, что слова будто бы размывало, как на испорченной патефонной пластинке, Новиков скорее угадал, нежели расслышал голос начальника заставы, спокойный, неузнаваемо тихий:

– Не все черти с рогами, Алексей, не все. Бог не выдаст – свинья не съест. Голякову я тебя не отдам. Иди спать. Давай поспи, сколько удастся. Ну, давай, Алексей, спать отправляйся... Ни в кого ты не стрелял.

– Товарищ старший лейтенант, я не хочу...