Текст книги "Тусклое золото"

Автор книги: Вениамин Рудов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 8 страниц)

XIII

В пионерский лагерь Гена попал впервые.

Палаточный городок ровными рядами вытянулся среди старых сосен. Между палатками усыпанные песком дорожки, сразу за изгородью обрывистый берег реки. За рекой желтое поле, а дальше – лес и лес. Конца ему не видать.

– Нравится? – спросила мать.

Гена промолчал, разглядывая строгих часовых в красных галстуках. Почти его ровесники, они придирчиво посмотрели на Гену, справились у мамы, куда ей нужно.

– К начальнику,– ответила мама.

– Пойдемте, провожу вас,– степенно пригласил один из них.

«Вот еще воображалы!» -подумал Геннадий. При маме он держался независимо. Но когда она уходила, вдруг стало тоскливо, захотелось догнать ее и вместе вернуться домой. Мама остановилась у ворот, махнула на прощание рукой. Гена остался один.

А чао спустя он перезнакомился со всеми ребятами, забыл о маме и о строгих часовых у ворот. Кого только не было среди новых приятелей! Будущие машинисты, слесари, летчики и моряки, агрономы и токари… Даже один будущий космонавт нашелся. Зато ни одного настоящего пограничника. Гена с сожалением думал о ребятах: «Эх вы, жмурики». Что скрывалось за этим словечком, Генка не знал, но, однажды услышав его от «артиста», забыть не мог.

Жаль, что он не знает, где сейчас Гена, а то бы наверняка заглянул к нему. И вспомнилось мальчику первое знакомство с «артистом»…

Мама тогда уехала в рейс. День близился к вечеру, и Гена, порядком набегавшись и накупавшись, пришел домой. Дверь оказалась запертой. Соседка, у которой мать оставляла ключ от квартиры, тоже куда-то ушла. Что оставалось делать? Сидеть на крылечке и ожидать, пока вернется соседка. Очень хотелось есть. Гена нырнул в сад, сорвал несколько недозрелых яблок, укусил,– такие кислые, что и рот перекосило.

Парень совсем пригорюнился: что делать?

В эту минуту и появился незнакомец.

– Что, жмурик, скучаешь? – спросил, улыбаясь, и подмигнул Гене.– Небось голодный сидишь. И мамы нет дома. Правильно я говорю?

Гена был изумлен осведомленностью веселого дяди и буркнул:

– Угу.

А незнакомец продолжал, скорчив постную мину:

– И денег ни копейки. Мамка не оставляет, чтобы на мороженое не истратил… Пошли, жмурик, покушаем, а то мне одному в вашем городе совсем скучно.– Он решительно взял мальчика за руку и направился к железнодорожной столовой. По пути шутил, мимоходом расспрашивая о маме, о соседке и приятелях.

– Какие у меня приятели,– солидно ответил Гена.– Одна мелюзга. Очень они мне нужны.

– Правильно, парнище, сразу видно: ты – человек серьезный.

Похвала явно польстила самолюбию Гены. Еще бы, ведь взрослый говорит. Гена осмелел:

– А вы, дядя, откуда? Где работаете?

– Я? Угадаешь – скажу,– и улыбнулся.

– Инженер?

– Нет.

– Писатель?

– Не то, не то…

– Артист?

– Прямо в точку! Артист, из Москвы я. Вот не думал, что ты такой догадливый. Прямо тебе Шилак Холмса,– не переставал он удивляться.

Гена не стал поправлять артиста, может он просто перепутал фамилию знаменитого сыщика. Недалеко от столовой артист остановился.

– Слушай, Геннадий, скажи честно, ты хотел бы стать артистом?

На вопрос этот сразу трудно было ответить. В мечтах Гена видел себя пограничником. Заманчиво, конечно, но…

– Хочешь, проверю, сможешь ли… Потом все и устроим,– пообещал москвич.– От тебя будет зависеть. Согласен?

– Не знаю.

– А я знаю,– продолжал настаивать новый знакомый.– Я вот когда маленьким был, как ты, кидался из стороны в сторону. И, гляди, в артисты выбился. Живу – во! Попробуй давай.

– Ладно. Попробовать можно.

В столовой они плотно пообедали. Гена ощущал неловкость, что москвич, почти незнакомый человек, расходует на него столько денег. Даже кулек конфет купил на прощание. Остаток дня они провели вместе. Артист был так добр и щедр, а Гена вдруг оказался обманщиком. Так и не отдал ему сверток с монетками. Что он теперь думает? Ведь не поверит, что Гена не виноват. Ни за что не поверит! «Эх, жмурик! – скажет при встрече.– Фармазон, вот ты кто!»

Хорошо, что дядя Дудин сможет подтвердить Генкину невиновность,– он вовсе не собирался зажилить эти монеты. Главное – разыскать артиста. А может быть, дядя Саша уже нашел его…

И будто сама судьба решила исполнить желание мальчика: в ту минуту, когда Гена сидел, пригорюнившись, и лениво выстругивал пистолет из дощечки, прибежал дежурный:

– Беги к воротам, там тебя какой-то дяденька ожидает,– сообщил он.

Гена стремглав побежал на выход по усыпанной золотистым песком главной аллее. В коротких штанишках, в майке и тапочках, пулей пролетел мимо часовых и вытянулся, замер перед Дудиным.

– Здравствуйте, дядя Саша.

Майор погладил коротко остриженную голову мальчика, как равному подал руку:

– Привет, пограничник. Как поживаешь?

– Отлично, товарищ майор!

– Молодец! Вот теперь ты похож на воина, отвечаешь по-уставному. Освоился здесь?

– Конечно! Чего тут осваиваться, все свои.– Единственно, о чем сейчас сожалел Геннадий, это о том, что дядя Саша приехал в штатской одежде, а не в форме.

Пускай бы зазнайки у ворот посмотрели, с кем Гена дружит! Но что поделаешь… Все равно дядя Саша – пограничник.

Майора волновало другое: что скажет мальчик, опознает ли он в Иннокентии своего «артиста»? От этого зависело многое. Направляясь сюда, майор взял с десяток фотографий. С них смотрели старые и молодые, безусые и усатые, лысые и пышноволосые. Среди них и фотография Иннокентия.

– Я к тебе по делу, Геннадий,– серьезно, как к равному, обратился майор.– Присядем давай. Взгляни-ка на эти карточки,– сказал он, усаживаясь под разлапистой елью.

У Гены даже дух захватило: дядя Саша советуется с ним, доверяет. Любопытные глазенки Гены следили за каждым движением майора, пока тот, не торопясь, извлекал фотокарточки из конверта, раскладывал их рядышком на траве.

– Вот теперь послушай, что от тебя требуется.

Мальчик с сожалением оторвался от фотографий.

От нетерпения глубоко вздохнул.

– Уговор наш помнишь? – майор заглянул в лицо юному помощнику.

– Какой?

– Хранить тайну. То, о чем я с тобой говорю, и вот ;›ти фотографии – тоже тайна. Секрет. Договорились?

– Честное пионерское! – Рука мальчика взлетела кверху и опустилась.

– Теперь смотри.

Парнишка одну за другой равнодушно перебирал фотографии. Фотокарточка Иннокентия лежала шестой по счету. Дойдя до нее, Гена оживился. От удивления раскрыл рот.

– Вот вы какой, дядя Саша! – Мальчик лукаво взглянул на майора.– Вы тоже меня проверяете? Думаете, не понял?

У Дудина не оставалось сомнений. И все же, еще раз проверяя парнишку, спросил как можно спокойнее:

– Узнал?

– Кого? – почти прошептал Гена.

– «Артиста» своего.

– А чего его узнавать? – повел Гена плечами.– Маленький я, что ли? С первого раза узнал.– И, не скрывая своей радости, воскликнул: – Нашли, значит?.. Теперь мы ему все монеты отдадим, а то подумает, что я вор какой-нибудь. Отдадим, дядя Саша, верно? Вы скажите ему, что я здесь, в лагере. Я ему все объясню.

Не подумав над словами Гены, Дудин закивал головой :

– Ладно, скажу.

И только спрятав фотографии в карман, поймал себя на мысли: «А вдруг Каленник действительно нагрянет сюда?! Мальчишка весьма важный свидетель против него… Всякое может случиться…» Хотелось тут же рассказать Геннадию всю правду, предостеречь его. Но подавил в себе это желание и строго наказал:

– Один из лагеря никуда не отлучайся, ни в коем случае. Даешь слово?

– Честное пионерское! – И не сдержал любопытства : – Почему, дядя Саша?

– Так нужно. Я тебе потом все объясню. Волков, конечно, нет, ты и сам понимаешь. Но нужно, дорогой, очень нужно! Ты ведь пограничником хочешь стать. Хочешь?

– Спрашиваете!

– Ну, коли так, то не задавай лишних вопросов. И слово свое сдержи.

Проводив Гену до ворот, майор заглянул к начальнику лагеря, переговорил с ним и успокоенный возвратился к себе.

XIV

Собиралась гроза. Сквозь кроны деревьев проглядывали низко нависшие темные тучи. В лесу было сыро и душно. Пахло смолой, богульником, давнишней прелью. Непрестанно звенели комары. Мириады насекомых лезли в нос, в уши, слепили глаза.

Виктор без конца шлепал себя ладонью по лицу и затылку.

– Проклятые твари! – шипел Виктор. Он заметно трусил, и волнение его передавалось Николаю, лежавшему рядом.

– Да скоро он придет? – нетерпеливо спросил Николай.– Два часа ждем.– Сейчас он особенно жалел, что поддался минутной слабости, ничем не оправданному чувству товарищества.

– А черт его знает! – огрызнулся Виктор.– Что я, поп, что ли… Иннокентий небось сидит дома и псалмы распевает. На чужом горбу в рай хочет въехать. Боком, боком. Думает, дурака нашел. Ну, нет… Точка. Последний раз на него работаю. Хватит, пусть сам руки тычет в огонь. Мне свои пригодятся.

Слушая друга, Николай задумался над своей неприглядной ролью в этой истории, в которую он случайно оказался втянутым. На душе стало тошно.

– Довольно тебе! – резко бросил Николай.– Без этого хватает.

Виктор покорно умолк, но ненадолго. Взглянул на циферблат своих часов с черной сердцевиной, обрамленной золотыми цифрами. Часы были заграничные.

– Это вещь! – произнес Виктор многозначительно и, оттянув, щелкнул пружиной золотой браслетки.– Тебе и не снилось, сколько их через мои руки прошло,– добавил он хвастливо.– Хочешь, организую?

– Свои есть,– буркнул Николай.– Отцовский подарок ко дню рождения.

Виктор оживился:

– Покажи, покажи.– И, взглянув на часы, процедил пренебрежительно: – «Старт». Эскимо на палочке. Им двух камней не хватает – одного снизу, другого сверху… Ты прямо скажи, хочешь такие, как у меня?

Соблазн получить вместо «Старта» красивые часы был велик:

– Как организуешь?

– За денежки, конечно.

– Сколько за свои отдал?

– Полтора куска,– ответил Виктор, подумав.

– Не понимаю…

– Ну, полторы сотни, не понимаешь, что ли?

– Полторы сотни? Что я, миллионер!

Виктор в свою очередь удивился:

– Много? Вот чудак, я за свою цену отдаю, а он еще брыкается. Столько получил, а трясешься над копейкой.

Николай пристально заглянул в прищуренные глаза Виктора:

– У кого я получил? Уж не Иннокентий ли твой дал? – О деньгах, которые сунул ему Иннокентий, а потом незаметно отобрал, он и не помнил.

Виктор наигранно рассмеялся, приподнялся на локтях:

– Даром на него ишачишь?

– А тебе он зарплату платит? – парировал Николай.

– Бог мой, какой ты глупец!

Николай обиженно замолчал. В лесу воцарилась тишина, птицы умолкли, исчезли комары. Полоснула молния, раскатисто ударил гром, и зашумел, загудел в листве грозовой ливень.

Виктор набросил на себя пиджак, съежился. Николай подставил дождю разгоряченное лицо. Лес тяжко стонал, но недолго. Опять острая, как меч, молния расколола свинцовую толщу, над самой головой громыхнуло раз, другой, и вскоре гроза стала отдаляться. В воздухе сразу стало свежее, чище.

– Хорошо! – восторженно воскликнул Николай, вздохнул глубоко и жадно.

Виктор сбросил пиджак, стряхнул с него опавшие листья, взглянул на часы и засуетился:

– Пойду поищу старика. Ты здесь сиди, дожидайся. Черт его знает, куда он запропастился. Тебе еще на поезд нужно успеть.

Николай недоуменно поднял брови: о каком еще поезде Виктор толкует? Хотел спросить, а тот вдруг присел на корточки, притих. Николай невольно последовал его примеру.

По тропинке, вразвалку, к ним приближался старик. Под зонтиком, похожий на пенсионера-учителя. Благообразное лицо, полуседая бородка клинышком. В руках плетеный кузовок для грибов. А подошел поближе, и Николай узнал вчерашнего лекаря своего. Только глаза у него сейчас смотрели более пристально, колюче.

– Здравствуйте, отроки непоротые,– проскрипел «грибник», не подавая руки.– Как дошли-доехали, страннички божьи?

– Все хорошо, как всегда,– заверил Виктор.

Старичок погрозил узловатым пальцем:

– Все хорошо, а галдеж за версту слыхать. Как дошли, спрашиваю?

– Сказано: хорошо. Чего еще там…– буркнул Виктор.

Старик поставил кузовок, вытер лицо платком. На вспышку Виктора не обратил внимания, а у Николая спросил:

– А ты как? Тебя ли кто видел, ай ты кого?

– Вроде нет.

Дед назидательно поднял над головой узловатый свой палец, опять погрозил им:

– В нашем деле «вроде» не годится. Аккуратность требуется, ласковый мой. Клубочек цел, покудова кончик не отлип. А отлип – и повело, потянуло. Вот как, парень.

Непонятное смущение овладело Николаем, а старик тем временем, покряхтывая, нагнулся к корзинке, извлек несколько запечатанных конвертов и отдельно листок исписанной бумаги, подал Николаю:

– Возьми-ко, сладенький мой, послания эти. Адресочки надпишешь и бросишь в почтовый ящик. Адресочки вот они, здесь, на бумажке. С нее и пиши.– Дед расстегнул Николаю ворот рубашки, опустил конверты за пазуху.– Не потеряй, смотри!

Только теперь Николай осмелился спросить: что в них, в конвертах.

Клинышек дедовой бородки взлетел кверху, глазки-щелочки стали еще меньше:

– Делай, что сказывают, дружочек мой. За работу заплачено сполна. Вот они, твои денежки. Дедушка вчера приберег их, пока ты пьяненький был. На! – Он сунул Николаю в ладонь несколько ассигнаций и согнул ему пальцы.– Только не вздумай, упаси Христос, свероломничать. Бог все видит. Пусть слово божье идет к добрым людям. Ну, иди, мой золотой. Иди.– Сухоньким кулачком дед ткнул Николая в спину.– Иди прямо на станцию, домой поездом поедешь. Негоже вам с Виктором вдвоем возвращаться.

…Ошеломленный, толком не осмыслив странного поручения, Николай не шел, а бежал к полустанку, словно его подгоняли колючие глаза старика. В ладони лежали ассигнации. Оскальзываясь, он поднялся на дощатый перрон, почти пустой в эту пору. До прихода пригородного осталось полчаса. Минут десять он прослонялся взад-вперед, затем подошел к кассе.

Молоденькая кассирша тряхнула завитыми кудряшками :

– Вам в город?

– Да, один.

– Вы новенький? Недавно здесь? Работаете в городе? – Обрадовавшись возможности рассеять дремотную скуку, кассирша так и сыпала вопросами: – Вы на узле работаете? В депо? Или в вагоноремонтной?

– В депо,– буркнул Николай и, забрав билет и сдачу, быстро отошел от кассы, снедаемый жгучим стыдом: «О работе спрашивает… А где я работаю?..»

К перрону подошли два железнодорожника, один с жестяным сундучком, с каким обычно машинисты отправляются в рейс, в руках у второго было несколько кондукторских фонарей. Вслед за железнодорожниками появилась группа пограничников со старшиной во главе.

На тихом полустанке становилось оживленно, шумно. Старшина прошел по перрону, вернулся к своим. А Николай внутренне обмер: «Неужели за мной? Вон как поглядывают в мою сторону. Прикидку делают. Сейчас подойдут и – цоп, следуйте за нами!»

От страха Николай покрылся испариной, рубашка прилипла к телу, обозначились острые углы конвертов. Они жалили, жгли, словно пиявки впились в живое тело. Парню казалось, что к нему устремлены десятки осуждающих глаз, что все смотрят и понимают, какой у него груз под рубашкой…

Но вот подкатил пригородный, и пассажиры направились к дверям. Николай облегченно вздохнул, поднялся на ступеньку вагона.

В вагоне было полно людей. Николай забился в самый угол и опустил голову, боясь встретиться с чьим-нибудь осуждающим взглядом. Люди в замасленных робах, но с чистой совестью, со спокойной душой едут на работу. А он куда?.. Только сейчас дошел до сознания смысл этой постыдной роли. Сквозь страх и стыд будто наяву послышалось елейное: «Слово божье к добрым людям…»

Другой голос, голос старшины-пограничника с заметным кавказским акцентом, заставил очнуться. Во-" круг сухощавого и подвижного старшины толпились железнодорожники. Пограничник что-то рассказывал им, то и дело вызывая веселый хохот.

Вошел контролер, немного постоял возле старшины, помотал головой: «Вот, мол, дает пограничник!»– и стал проверять билеты.

Николай сунул руку в карман, пошарил – нет билета. Не нашел и в другом.

– Я сейчас, сейчас,– виновато пробормотал он.– Честное слово, покупал… Куда запропастился?

Контролер не поверил:

– Здоровый парень, а ездишь зайцем! Эх ты! – он махнул рукой и пошел дальше.

А Николаю после этих слов и вовсе муторно стало. И злость, и обида, и горечь – все вместе нахлынуло. Оставаться здесь дальше было невмоготу. Как только поезд замедлил ход на подъеме, он спрыгнул на насыпь, кубарем покатился вниз. Поднялся на ноги и первым долгом рванул рубашку из брюк. На траву посыпались конверты, список и злополучный, так нелепо затерявшийся билет. Наболевшее, выстраданное вырвалось наружу в громком возгласе:

– К черту! Все к черту. И слово божье – туда.– Поднял голову – и окаменел: по насыпи прямо к нему торопливо шагал старшина. В первую минуту Николай чуть было не бросился прочь.

Пограничник подошел, внимательно посмотрел насмешливыми глазами и строго спросил:

– Не убился, прыгун? Цел? Зачем прыгал?

– Билет потерял.

Старшина усмехнулся:

– Чудак! Стоило из-за билета на ходу бросаться под откос. Заплатил бы штраф и точка. А я, понимаешь, испугался: вдруг, думаю, парень себе шею сломал? Пришлось и мне прыгать, не оставлять же тебя одного…

Он вдруг нагнулся и поднял что-то с земли:

– Постой, генацвале, вот твой билет! Зачем прыгал?

Лихорадочно заметались мысли: что ответить, чем объяснить свой поступок. И хоть врать не умел, ухватился за спасительное предположение, только что высказанное пограничником – испугался, как бы не сдали в милицию за безбилетный проезд. Узнают, мол, на работе, не оберешься стыда.

Старшина сочувственно кивнул головой:

– Правильно говоришь, кацо. Кому приятно? Значит, на работу спешишь?

– На работу.

– Ну, спеши, не задерживайся.

Николай поплелся медленным шагом, сбивая головки ромашек. А самому хотелось бежать во весь дух, прочь от этого места, от конвертов, от старшины. Он боялся оглянуться, чтобы не встретиться с пограничником, который, наверное, следит за каждым его движением. И вдруг:

– Эй, генацвале, минутку!

«Кончен спектакль,– обожгла мысль.– Поиграл, теперь все…» Николай остановился, опустил голову.

– Возьми,– сказал старшина.

Еще не видя, что ему предлагают, Николай вскрикнул:

– Это не мои конверты! Ничего не знаю…– и осекся: на ладони пограничника лежал перочинный нож, подаренный отцом ко дню рождения.

– Не твои? А ножик твой? Почему он лежал вместе с конвертами?

Вопрос пограничника застал врасплох. Надо была что-то придумать, а что?

– Понимаете, нашел… Они валялись. Но я их не взял… бросил.

– Ничего не понимаю! Давай-ка сядем, кацо.– Кубладзе – это был он – взглянул на часы.– У тебя когда смена?

– В час.

Старшина свел черные брови над переносицей. Смена в час, а теперь без четверти шесть.

– Где ты работаешь? – теперь уже строго спросил он.

– На этом самом… Как же его…– окончательно запутавшись, юноша посмотрел прямо в глаза: – Нигде не работаю… Врал, все врал…– Говорить он больше не мог и расплакался, как ребенок, вздрагивая всем телом.

Старшина не успокаивал, не утешал. Он дал Николаю выплакаться, не выражая сочувствия и не коря его и» минутную слабость. Терпеливо докурил папиросу, потом дружеским тоном сказал:

– Давай, брат, в город поедем.– И легонько похлопал по ссутулившейся спине.– А плакать, генацвале, не стоит. Будь мужчиной.

Николай немного успокоился, но поднять глаза стыдился,– он узнал старшину, с которым в городе все были хорошо знакомы. Портрет сухощавого грузина не единожды появлялся в газетах. Заслуженный пограничник был известен своим бесстрашием и смекалкой.

– Ну, пошли, товарищ. Время не ждет,– сказал Кубладзе и добавил: -По дорогам ходи, кацо. На лесных тропках петлять не нужно. Выйдем на дорогу.

Шел Николай рядом со старшиной и со страхом думал, на какую дорогу его выведет пограничник.

XV

Антон был парень с характером: решил во что бы то ни стало своего добиться. Но у двери остановился в замешательстве. Из комнаты Глухаревых доносились громкие женские голоса. В приглушенных и коротких репликах узнал знакомый голос Клавы. Второй, видно, был ее матери. Визгливый и злой, часто срывающийся на крик. По всему судя, мать и дочь ссорились. «А я зачем здесь?» – вдруг пришла мысль. И все же резко толкнул дверь.

– Можно? – спросил он, войдя.

Женщины замолчали, возбуждение на их лицах не успело улечься.

Старшая, с растрепанными волосами, спросила недружелюбно :

– Вы к кому?

– К ней,– ответил Антон, кивнув головой в сторону Клавы.– К тебе. Узнаешь?

Девушка скользнула по нему довольно равнодушным взглядом:

– Что-то не помню.

– Забыла, значит. Ты вспомни собрание, когда тебя из комсомола…

Лучше б не ворошил он прошлого.

– Что тебе нужно? – резко бросила Клава. Красивое ее лицо сразу стало злым.

– Изыди, сатана! – закричала мать.– Сгинь из нашего дома, еретик!

Крики произвели на Антона обратное действие. Он тоже повысил голос:

– Сам пришел. Незваный.– Прикрыл дверь, уселся на сундук у окна, словно бы находился в собственном доме.– «А-ла-ла-ла»,– передразнил неумолкавших хозяек.– Поорите еще немножечко. Хоть капелечку. Здорово у вас дуэт получается,– и выставил вперед ухо, будто приготовился слушать приятный концерт.

Клава не сдержалась, прыснула в кулак. Мать опешила, открыла рот.

– Давайте, давайте,– хохотнул Антон поощрительно и прислонился к стене, разглядывая убогое убранство комнаты.

Расшатанный стол без скатерти лоснился от засохшего жира – видно, его ни разу толком не убирали. Над остатками еды кружился рой мух. Незастланная кровать, пара стульев и табурет да пошарпанный чемодан – вот и все богатство хозяев.

Клаве понравился веселый этот парень. Высокий, с открытым лицом, он привлекал внимание не только внешностью, но и грубоватой, бесхитростной простотой, с которой разговаривал с ней и в депо на собрании, и на вокзале у киоска, и сейчас.

И все же Клава с нарочитой серьезностью спросила :

– Зачем ты пришел? Агитировать? Я ведь не комсомолка сейчас.

– Поговорить нужно.

Мать так и дернулась, шагнула к нему:

– Не о чем тебе толковать с нею. Мы в мирские дела не вмешиваемся. Иди с богом!

Может быть, Клава и поддержала бы, не прибегни мать к ненавистной поговорочке Иннокентия, которой тот каждый раз прикрывался.

– Он не к тебе пришел,– оборвала она поток материнских визгливых слов. И визгливый тон ее был ей неприятен.– Пойдем во двор,– позвала Антона.– Там поговорим.

– Порядок,– согласился парень, идя вслед за девушкой. А когда они вышли в палисадник, совсем дружелюбно добавил: – Як тебе неспроста. Давай-ка присядем, поговорим толком. А то уж больно мамаша твоя того…

– Что ж, говори.– Клава показала на узенькую скамейку, но сама не присела. Остался стоять и Антон.

Легко ей сказать «говори», а как начать? С чего? В цеху, да и по дороге сюда все казалось простым и ясным: придет и без обиняков скажет, что видел ее в тот вечер у Голодко, постыдит… Дальнейшее представлялось еще более легким. Клава помнит, что он поддержал ее тогда, на собрании, а коль так, то должна она по-честному рассказать обо всем, чтобы и в цех вернуться, и в комсомол. Да, так и думал, а на деле получается далеко не просто…

…В темноте угадывается силуэт девушки. Она стоит и молчит выжидательно, а Антон, хоть убей, не может найти слов для откровенного разговора. И до того ему обидно, – ведь с добром пришел, с самыми чистыми помыслами.

Так и не найдя нужных слов, парень начал с того, что пришло в голову:

– А я тебя видел…

– Где?

– Ты здорово убегала! – И сам подумал: «Не то, не то». В темноте не заметил, как девушка вздрогнула, болезненно поморщилась.

– Нигде ты меня не видел.

– Как так «не видел»? – изумился Антон.– Ты сядь, сядь.

Клава подозрительно покосилась:

– Еще что скажешь?

И тут Антона прорвало:

– Нашла компанию! Всякая нечисть к тебе в дом ходит, с контрабандистами путаешься… А еще в девятом училась, комсомолкой была…

– Тебе какое дело, с кем я путаюсь? Кто ты мне – отец, брат? Зачем пришел?

Антон приблизился к ней, положил руку на плечо:

– Ведь я по-хорошему… Мы все хотим тебе добра, глупенькая. Сама себе жизнь портишь. Брось всю эту кутерьму, мы поможем…

– Уже помогли… Спасибо,– горько промолвила девушка.– Уходи, слышишь? Пожалуйста, уходи,– и, не оглядываясь, опустив голову, пошла к дверям.

Антон не сразу ушел. В ушах все еще стоял ее голос. Должно быть, и глаза у нее сейчас были такими же, как тогда, на собрании, когда она прошептала одними губами: «Не исключайте»… Он медленно пошел со двора, ругая себя в душе за неуклюжесть, за неумение разговаривать по-человечески просто. И упрямо подумал: «Все равно не оставлю ее вот так одну. Пропадет, совсем пропадет, если бросить».

Пока Антон разговаривал с Клавой, мать погасила свет и вышла в сени, откуда слышала весь разговор между ними. Несколько раз она порывалась вытолкать настырного парня на улицу, наговорить ему бог весть чего. Удерживало непонятное чувство. Как ни фанатична была эта женщина, но теплое материнское чувство, окончательно не убитое в ней Иннокентием, пробудилось. Волна жалости к дочери захлестнула, сдавила горло. Бросилась к плачущей Клаве:

– Доченька, родненькая…

Девушка давно не слышала от матери доброго слона. Порывисто обернулась к ней, обхватила руками за шею:

– Мамочка, милая, уедем отсюда! Прошу тебя, уедем. Он никого не любит – ни людей, ни бога. Почту ты такая слепая? Разве не видишь, что лжет он, обманывает тебя, меня… Всех, всех.– Горячие слезы падали на материнскую грудь, огнем жгли измученное тело.

Успокойся, Клаша. Подумай, что говоришь…

Мать не вспылила, не закричала. Она и сама разуверилась в набожности пресвитера, узнала о нем такое, что подчас и самой становилось страшно. Но где скроешься от этого страшного человека?

Некуда ехать… Некуда, кровинушка ты моя.– II тоже не сдержала слез.

Обо но расслышали, как открылась дверь и в темную комнату кто-то вошел.

– Есть здесь кто? Али господь-бог всех прибрал? И почему света нет? – Тихий, елейный голос пресвитера заставил мать вздрогнуть.

– Здесь мы, здесь. Сумерничаем с дочкой.

Клаве до того противно и тяжело стало от маминой

рабской покорности, что хотелось наговорить ей кучу резких слов.

Иннокентий повернул выключатель, осмотрелся:

– Да вы никак плакали? С чего бы это? Почто, сестра, в мокроту ударилась, ай с горя? Не помер я, жив. Мы еще поживем, сестра. Верно?

Мать съежилась:

– Верно, Кешенька, верно. Нам чего не жить? С богом в душе все снесешь… А вот Клаше…– и всхлипнула робко.

– Глупости,– изрек Иннокентий и уселся на стул, не обращая внимания на полные ненависти глаза Клавы.– Глупости,– повторил он.– Ей-то чего не хватает? Не босая и не голая. Даю, не жалею. Или в школу опять захотела? Отвечай!

– Захочу, вас не спрошу! – с вызовом бросила Клава.– Вы мне не указ.

Мать вскинула испуганные глаза:

– Доченька! Опомнись…

– Не лезь! Сами разберемся.– И ласково Клаве: – Ты моим словам супротивишься. Вижу, не по душе тебе. Вроде глупости говорю. А скажи-ка мне, чему тебя в той школе научат? Чему?

– Чему всех учат, тому и меня!

– Во, во. Чему всех… Материализму, а? Мол, из тучки падает дождик, кони едят сено… Важнецкая наука, что и говорить!

Упрямый бес вселился в Клаву, куда и страх девался:

– А что кобылы едят, знаете?

Иннокентий глаза выкатил. И до того смешон стал он в необычной растерянности, что даже мать втихомолку улыбнулась. Клава осталась серьезной, взяла в руки веник:

– Давай приберемся, мама. Скоро ребята придут.

– Какие?

– Антон. Ну, тот, что сейчас только был. Обещал прийти с товарищами. Давай, мама.

Иннокентий вскочил со стула, изучающе посмотрел на женщин, надел на голову кепку.

– Куда же вы, Иннокентий Петрович, заторопились? Посидите. С интересными людьми познакомитесь.– Клава с презрением повернулась к ненавистному человеку, наслаждаясь его растерянностью.

– Недосуг мне. В другой раз приду,– буркнул пресвитер и захлопнул за собою дверь.

Улыбка так и осталась на губах матери. Милая улыбка, давно позабытая и такая желанная! И глаза ее по-иному засветились. В них исчезла прежняя робость и до боли обидная покорность.

Чувство большой дочерней любви захлестнуло Клану. Как долго ждала она такой минуты! И пришла она. Только родной и близкий мог понять наступившую перемену.

– Давай, мамуля, наведем порядок. Чтобы и духом его поганым не пахло.

– Давай, дочка. Пусть по-твоему будет.