Текст книги "Тусклое золото"

Автор книги: Вениамин Рудов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 8 страниц)

VI

Клава повернула голову, чуть замедлила шаг.

– А ты и в самом деле свихнулся. Чокнутый какой-то.

Николай вяло усмехнулся:

– Умора.

– Сам ты умора,– незлобливо ответила девушка.

От остывшей земли тянуло холодком. В низинах стелился туман. Клава поежилась в своем легком, без рукавов платьице, пошла быстрее.

– Слушай, Клава,– догнал ее Николай.– Давай поступать в институт вместе. Вот бы здорово! Верно? Махнули б потом в Сибирь. Или на целину. Красота, честное слово! Думаешь, только в книгах так? В жизни еще лучше.

Клава остановилась, обернулась к нему, и Николай близко-близко увидел глаза, налитые тоской.

– Зачем ты все это говоришь мне? – процедила она. И неожиданно громко и зло выкрикнула: – Врешь! Врешь! Нет никакой красивой жизни. И голову мне не морочь, уходи к черту…

Ответить Николай не успел и смотрел недоуменно вслед убегающей девушке. Едва освещенная призрачным светом луны, она удалялась от ошарашенного парня, словно хотела скрыться от громких слов и от длинной тени своей, неотступно бежавшей позади, за спиной…

Домой Клава вернулась поздно, усталая, издерганная. У двери остановилась, прислушалась к доносившимся изнутри голосам. Глухой бас Иннокентия рокотал зло и требовательно, и Клава отчетливо представляла себе плотного пресвитера в их комнате, заполненной молящимися «братьями» и «сестрами». Как все это надоело ей! Как опротивели злые, заплывшие глазки Иннокентия, следящие за каждым движением молящихся, словно буравчиками сверлящие их. Тут же и мама с рабски-покорным выражением на бледном лице, послушно выполняющая все, что прикажет ее повелитель. Клава знает, что за несколько последних месяцев Иннокентий сумел внушить матери такой страх к себе, что вели он ей броситься под машину, убить кого, самую себя исполосовать – все выполнит беспрекословно. Таков устав общины.

А перебранка в квартире стала еще слышнее. Что-то выкрикнул Иннокентий, мать ответила громче обычного, и Клава, сама не своя от страха, вбежала в дом.

Никого – только мама и он, мучитель.

Мать лежала на полу лицом кверху. Клава бросилась к ней и тут же услышала за спиной рокочущий голос пресвитера:

– Явилось чадушко. Мы с матерью извелись, ожидаючи. Видишь, даже захворала, сердешная. Шутка ли, пять часов, как ты ушла! – голос Иннокентия зазвучал вкрадчиво, ласково.– Поднимись, сестра, будет тебе убиваться. Господь бог милостив.

Мать с трудом поднялась, в изнеможении опустилась на сундук. На правой щеке ее алел след от пощечины. Худое болезненное тело била нервная дрожь. Во всем облике женщины, в некогда красивых синих глазах застыл ужас.

В комнате наступила тяжелая тишина. Клава ощущала на себе притворно-ласковый взгляд пресвитера, но не смела поднять голову. Иннокентий выжидательно молчал. Короткопалые, сильные руки его, поросшие рыжими волосками, покоились на толстых коленях.

– Ну, поведай, как дело святое выполнила, доченька. Все ли сделано?

Помимо воли Клава подняла голову и встретилась с ласковыми и в то же время настороженными глазами Иннокентия. Голос у него был блаженный, мягкий, вроде бы с оттенком страха.

Это было так несвойственно всегда уверенному в себе, жестокому, хитрому пресвитеру, что мать недоуменно взглянула на дочь. Клаву же вдруг охватило чувство мстительной радости.

– От моего рассказа вам веселее не станет,– твердо ответила она.– Там была засада… Чуть не поймали меня.

Пресвитер смешно подпрыгнул на стуле, выставил перед собою руки:

– Чего мелешь? Какая засада?

Кажется, полжизни отдала бы девушка, только бы продлить эту сцену, низвергавшую Иннокентия с высоты его могущества. Не столько для себя, сколько для матери хотелось унизить его, растоптать.

– Обыкновенная. Вам лучше знать, какие они бывают,– ответила Клава с вызовом.

В другое время за подобную дерзость крепко досталось бы от матери. Да и пресвитер отвесил бы от щедрот своих.

– Что-то плутуешь,– прохрипел Иннокентий, сдерживая в себе бушевавшую злость.– Не балуй, дочка, не балуй. Дело серьезное. Не ко времени развеселилась. Гляди, барышня, плакать не пришлось бы!

Клава еще больше осмелела, подошла ближе, остановилась между матерью и пресвитером. А тот, вытянув шею, приготовился слушать. С трудом ему давалось спокойствие. На лбу вздулась широкая вена. Чуть пониже, на виске, быстро-быстро пульсировала синяя жилка.

«А все-таки боишься,– радовалась про себя Клава.– И «господи помилуй» не помогает».

– Ну, говори же,– торопил Иннокентий.

– Чего сердитесь? Я не виновата. Не нужно было посылать. Сами бы пошли.

– Не о том спрашиваю. Про засаду расскажи. Кого видела, кто был там? Узнала ли кого? Тебя ли узнали? – скороговоркой выпалил Иннокентий.

– Не представлялись,– отрезала Клава.– И я с ними не знакомилась… Только зашла в калитку, а там сразу шум поднялся, стали ловить меня, но я убежала. Вот и все. Или еще…

Пресвитера разом взорвало. Он дико замахал кулаками перед самым Клавиным носом:

– Дрянь! Потаскуха! Хвост привела к самому дому? Отвечай, привела?

– Мне откуда знать? Вы в таких делах опытнее.

– Молчать!

Клава едва успела увернуться от огромного кулака. Иннокентий рванулся к сундуку, зацепился по дороге за табуретку, отшвырнул ее в сторону. Табуретка ударилась о шкафчик с посудой. Со звоном на пол

полетела кастрюля. Мать в испуге отшатнулась, и тут же цепкие руки столкнули ее с сундука.

– Не путайся под ногами, давай ключ! – С лихорадочной поспешностью пресвитер отпер сундук, погрузил в него руки и стал рассовывать по карманам пачки денег, то и дело бросая на Клаву подозрительные взгляды, будто та готовила ему новую неприятность.

Потом он захлопнул крышку, надел картуз, кивком головы подозвал к себе мать и отступил с нею в сторону. Он что-то шептал ей на ухо, кося взглядом на дверь. Мать покорно и молча кивала в ответ головой. Клава расслышала только обрывок фразы: «…пусть к старику приходит…»

И когда он ушел, Клава впервые за всю суматошную ночь свободно вздохнула. Взглянула на мать, та тоже вроде бы посветлела лицом и, кажется, чуточку улыбнулась уголком рта.

– Поешь, Кланя,– ласково предложила мама.

– Что-то не хочется. Совсем отбил аппетит твой праведник.

Мать в испуге замахала руками:

– Опомнись, доченька! Разве такое дозволено?

А Клава еще пуще развеселилась, запрыгала, точно маленькая:

– Дозволено, дозволено.– И звонко рассмеялась.

VII

Шариков ожидал неприятного разговора с начальником. Скептически оценивая свои действия при задержании Голодко, он убеждал себя, что поступил как неопытный, ничего не смыслящий новичок. «А за плечами как-никак пятнадцать лет службы на границе,– думал он, досадуя на себя.– Следовало предвидеть возможные осложнения. Одно дело – бумага, на которой изложен план действий, пусть даже самый подробный, другое – действительность… Вот и опростоволосился ты, парень. Поторопился, не выяснил до конца всех деталей. Разве не знал, что такие, как Голодко, никогда не действуют в одиночку. Он ведь не увлекающийся нумизмат, а контрабандист! Хитрый, алчный, изворотливый. А ты бил растопыренными пальцами…»

И еще вспомнил старший лейтенант дельный совет старшины: не торопиться с арестом Голодко. Зря не прислушался. Кубладзе – очень опытный пограничник. Он оказался прав…

Недавний ливень освежил город. Улицы, чисто вымытые дождем, блестели под ярким солнцем. Легкий ветерок с Веснянки шелестел в посвежевшей листве тополей, приятно холодил тело. На газонах по-весеннему ярко пестрели цветы. Но старшего лейтенанта не радовала красота летнего утра, не веселил оживленный гомон людей, торопившихся на работу. Он быстро шагал по тротуару, погруженный в свои невеселые думы. У входа в штаб Шариков молча откозырял дежурному и, переступая через ступеньку, быстро поднялся на второй этаж. Перед дверью майора Дудина остановился, несколько раз глубоко вздохнул и негромко постучался.

– Здравствуйте,– поднялся навстречу майор, дружелюбно протянул загорелую руку.– Садитесь, Валентин Иванович. Признаться, я ждал вас часам к двенадцати,– сказал он, присаживаясь на диван.– Вы и выспаться не успели толком. Надо было отдохнуть.

Шариков насторожился: что это, скрытая ирония?

Майор словно не замечал состояния старшего лейтенанта. Или не хотел замечать. Он потянулся рукой к лежавшему на столе портсигару, взял папиросу.

– Вы, кажется, не балуетесь этим снадобьем? – спросил Дудин.– И не нужно, Валентин Иванович. Знаю по собственному опыту. Могу предложить конфету взамен. Хотите?

«И чего он тянет? – подумал Шариков.– Папироску, конфетку! Говорил бы прямо. А то, как кошка с мышкой…» Но решил не возражать.

– Спасибо, не курю. И конфетами тоже не балуюсь. Зубы берегу.

– Вольному воля.

Дудин энергично встал с дивана, притушил папиросу, лукаво взглянул на Шарикова и бросил в рот леденец. Он упрямо не хотел замечать состояния своего помощника,– так казалось Шарикову.

– Вы чем-то огорчены? – осторожно спросил Дудин.

– Вроде нечему радоваться.

– Почему? – искренне удивился Дудин.– Чем недовольны?

И в этом вопросе старшему лейтенанту почудился подвох: «Сначала трогательная забота, потом все сантименты в сторону…»

Он ошибся.

Майор присел к столу, открыл папку с бумагами, пробежал глазами по мелко исписанной страничке и улыбнулся каким-то своим мыслям. Потом оторвал глаза от бумаги:

– Если имеете в виду дело Голодко, то не усматриваю особых причин для огорчений. И так получилось неплохо. Пока вы отдыхали, я успел с ним поговорить. Предварительно. Так сказать, по горячим следам. Почитайте мои заметки.– Майор протянул через стол папку.

Шариков читал, а о себе думал: «Экое я нагородил… Майор и в мыслях ничего не имел…» Даже стыдно стало.

– Вы меня извините, товарищ майор,– заговорил он.– Мне казалось, что…

– Не нужно,– остановил Дудин.– Вам ли не знать, что в нашей работе не всегда все предусмотришь! Важен финал, к нему и пойдем вместе.

По мере того как майор говорил, глаза Шарикова теплели.

– Разрешите папиросу,– попросил он и стал неумело раскуривать.

Дудин оставил на время помощника и через несколько минут возвратился вместе с Голодко.

Угрюмый, невыспавшийся Голодко был жалок. Он присел на краешек стула и, не ожидая вопросов, заговорил просительно:

– Так как, гражданин начальник? Отпустите? Ведь я все сказал… Да разве ж я пошел на такое, кабы не нужда?.. Ну вот, опять смеетесь, не верите. От чистого сердца говорю: жизнь у меня незаметная, маленькая…

Дудин действительно улыбался, собрав у глаз сетку морщинок. Откровенная ирония сквозила в его усмешке. Да и сдерживать ее незачем было.

– Слушайте, Макар Пантелеевич, мы ведь договорились… Ну зачем вы, ей-богу, опять за свое: «нужда заставила», «пожалейте»… Какая нужда вас заставила? Зачем околесицу несете? Ничего себе нужда: полгектара сада, четырехкомнатный дом, полным-полно всякой живности… Все у вас «маленькое»: маленький садик, маленький домик, маленький огородик, маленькие поросята… С каких доходов?

– Так я…

– Оставьте, – перебил майор. – Слышал уже.

Лучше выкладывайте начистоту все как есть. Так лучше, поверьте моему слову. Ну день, ну два поморочите голову нам и… себе. А дальше? Неужели на простачков весь расчет? Вы ведь и сам не простак. Верно?

Впервые в течение этого разговора Голодко поднял голову, посмотрел в лицо майору. Пристально, хитро.

– Мягко стелешь, начальник,– хрипло проговорил он.– А спать как доведется? На нарах? – В его вопросе слышалась скрытая надежда. И выжидающе смотрел.

– Сочи не обещаю. Спать будете, на чем заслужили. А вот долго ли, суд скажет.

Голодко опять опустил голову:

– Значит, суд все-таки?

– Да, все-таки суд.

– Может, без него обойдемся? Как-нибудь сговоримся без адвоката?

Шариков ожидал, что начальник сейчас разозлится, накричит на обнаглевшего контрабандиста. Что это – неприкрытая взятка? Ну и ну! Всякое довелось видеть. Но такое…

Майор реагировал иначе, даже бровью не повел.

– Ай, ай,– тряхнул головой Дудин.– Думал я, вы умнее, Макар Пантелеевич.– И вдруг, приподнявшись над столом, спросил в упор: -Сколько?

– Что «сколько»?-прикинулся Голодко ничего не понимающим.

– За сколько, говорю, договориться хотите со мной?

Голодко нервозно отодвинулся вместе со стулом, криво улыбнулся:

– Так пошутил я, гражданин начальник, а вы всурьез приняли. То ж шутка. Я и сам понимаю, что влип.– Приподнятые кверху уголки губ его опустились, и сразу же слетела наигранная бодрость.– Спрашивайте, гражданин начальник. Будем кончать, раз такое дело. Отгулялся я, значится.

Конечно, такой быстрый переход от упрямства к раскаянию, от прозрачных намеков на взятку к смирению не могли обмануть ни Дудина, ни Шарикова.

– Спросим,– многообещающе ответил майор. – Обо всем и за все… Впрочем, пока меня интересует только один вопрос: кому вы сбывали золото? Только честно, иначе разговора у нас не получится.

Шарикову почудилось, что в глазах контрабандиста промелькнул испуг.

– Я, значится, золотом особо не промышлял,– медленно заговорил Голодко, не поднимая глаз.– Барахлишко кое-какое, это верно – брал. Товар ходкий. Моя баба его на толкучке сбывала… Признаюсь, раз десять, а то и больше покупал. Ну и насчет золота – тоже. У каких-то туристов брал. Только, гражданин начальник, я их никого не знаю. Деньги отдал, монеты забрал, а там и знакомству конец…

– Как по-писаному,– не сдержался Шариков.– Вас же не о том спрашивают. Не про барахлишко, как вы говорите. О золоте идет разговор.

– О золоте и говорю,– сверкнул Голодко глазами.– Разве не о нем… Честно признался, покупал. Что ж вы, начальник, не слышали разве? – И опять недобрый огонек зажегся в его глазах.– Стало быть, на казенный харч переведете? На паечек нежирный. Ешь, мол, пей, Макар Пантелеевич, казна богатая… Что ж, оно, может, и лучше, нежели…– Он умолк, не договорив до конца.

Дудин, внимательно слушавший диалог между помощником и задержанным, подошел к Голодко:

– Решили поиграть еще? Но ведь терпеливый я.

И он тоже.– Майор кивнул головой в сторону старшего лейтенанта.– А не лучше ли бросить ловчить?

– Так мне, начальник, торопиться тоже некуда,– с вызовом ответил Голодко.– Меня изловили, обо мне речь. А то: «где покупал?», «кому продавал?». Все одно пропадать… Не упомню всех покупателей. По мелочишке брали. На зубы, на колечко. Оно, золотишко, завсегда пригодится. Особо, кто толк в нем понимает.

Офицеры не удивлялись упрямству этого озлобленного сейчас человека. Первый испуг прошел, и теперь Голодко долго будет плести небылицы, играть, переигрывать, просить и грубить и снова взывать к жалости… Такое не ново. Но у обоих почти одновременно мелькнула мысль: Голодко боится назвать скупщика. Именно боится.

Шариков полагал, что майор тут же станет настойчиво добиваться ответа, обязательно постарается выяснить фамилию скупщика, с которым связан задержанный, но ошибся. Решение майора крайне удивило старшего лейтенанта.

– Закончим на этом,– сказал Дудин, обратись к обоим.– Славно поговорили, Макар Пантелеевич. Отлично.

– Куда уж лучше,– буркнул Голодко.– По-свойски, значится.– И уже в дверях, провожаемый Шариковым, он обернулся, ссутулив плечи: – Значится, на казенный харч?

Майор ему не ответил.

VIII

Над городом уже занималась заря, когда Иннокентий наконец решился уйти от Глухаревой. Озираясь, он вышел во двор, стал в тени раскидистой груши, осмотрелся. День обещал быть погожим. Легкие облака, подсвеченные восходящим солнцем, высоко парили в бледно-синем небе. Голосили петухи на слободке. И вокруг – никого…

Постояв, Иннокентий успокоился и направился в город. Ровно на девять была назначена встреча с Виктором в железнодорожной столовой, недалеко от вокзала, где обедают рабочие депо.

До встречи времени оставалось много, и Иннокентий решил пройтись по бульвару, в эту пору довольно безлюдному. Дворники подметали аллеи, приводили в порядок цветы на клумбах.

Иннокентий брел, погруженный в свои думы. Размышлял о том, что игра в «святые» становится опасной, хотя и служит хорошим прикрытием другим, не менее опасным, но прибыльным делам. В каком еще облике, как не в роли пресвитера баптистской общины, обретал он такое спокойствие.

А власть, какой он пользовался среди «сестер» и «братьев»! Взять хоть бы ту же Надежду Глухареву,– все сделает! Велел – и Клава обходит кино и клуб десятой дорогой. Приказал – и мать запретила Клаве посещать школу.

Вспомнив о Клаве, Иннокентий скрипнул зубами. До чего негодная девчонка! А как вела себя с ним! Одно утешало: рано или поздно прижмет ее так, что не пикнет. Вот тогда…

В столовую Иннокентий зашел около девяти часов и сразу за крайним столиком, у пальмы, заслонявшей половину окна, увидел Виктора. На столе перед ним стояла тарелка с едой и несколько бутылок пива.

Возле буфетной стойки теснились посетители. Худая, с угрюмым, больным лицом буфетчица качала пиво из бочки. Под ее тощими руками насос тяжко вздыхал и всхлипывал. Между столиками, ловко балансируя поднятыми над головой подносами, сновали официантки. Пахло жареной рыбой и луком. Запах пищи напомнил Иннокентию, что он со вчерашнего обеда ничего не ел. Он жадно сглотнул набежавшую слюну и подсел к Виктору, молча ему кивнул. Тот ответил подобострастной улыбкой.

При всем своем властолюбии Иннокентий не терпел в помощнике этой улыбки. Не верил ей. Порой ехидная и многозначительная, она его раздражала.

– Чего скалишься?

– Я? Ничего не скалюсь. Кушайте, Иннокентий Петрович. Вот колбаса, помидорчики.

– Сам возьму, руки имею,– прервал Иннокентий не в меру услужливого помощника.– Что суетишься без толку. Полфедора прихватил?

Виктор снова заулыбался, вытащил из кармана бутылку водки.

– А как же! Сейчас, Петрович, подогреем моторчик.– Он опрокинул бутылку донышком кверху, занес ладонь для удара, но Иннокентий глазами повел:

– Дай сюда!

Водку пресвитер налил только себе. Виктору указал на бутылку с пивом, и когда тот покраснел от обиды, резко бросил:

– Ешь, что стоит перед носом. Не умрешь до вечера без сивухи.– Он залпом выпил стакан водки, закусил колбасой.– Дело важное есть. Так что воздержись,– добавил он уже миролюбиво.– Вечерком подброшу пару монет на разговенье… Теперь рассказывай. И короче!

Витька перегнулся через стол, зачастил:

– Макарку замели этой ночью!

– Какого такого Макарку?– спросил Иннокентий, выкатив глаза.

– Голодко. Сам видел…

– Знаю. Дальше?

– Клавка на засаду…

– Тоже знаю… Ты что мне бабские сплетни пришел сюда рассказывать? – И без того красное лицо Иннокентия стало пунцовым.– О деле говори. Твердые все забрал?

– Полный порядок,– хвастливо ответил Виктор.– Тютелька в тютельку. Разве мне впервые. Витька не подведет. У меня железно!

– Заткнись! – почему-то озлился Иннокентий и метнул на парня свирепый взгляд.– Растарахтелся… При тебе выручка?

– Со мною.

– Пошли! – Иннокентий, расплатившись с официанткой, грузно поднялся из-за стола.– Пойдешь хвостом,– бросил он Виктору.

Из столовой он вышел первым. За ним, метрах в двухстах, с видом ленивого бездельника плелся Виктор. У стоянки такси Иннокентий пропустил парня вперед, будто невзначай оглянулся, перешел на противоположную сторону улицы и остановился перед зеркальной витриной ателье. Ему хорошо была видна вся панорама улицы, машины и Виктор, зашедший в ворота городского парка.

Старинный парк примыкал к такому же древнему кладбищу, густо заросшему кустарником. Мрачные склепы, где покоятся останки шляхетской знати. Обелиски с еще сохранившимися надписями полных титулов именитых покойников. Могучие дубы и клены. Пахло прошлогодней листвой… В кустах Иннокентий остановил Виктора.

– Выкладывай!

Виктор снял модную туфлю и вынул стельку. Иннокентий взял туфлю, перевернул, и из нее с глухим звоном посыпались золотые монеты. Пересчитав их и небрежно сунув в брючный карман, коротко приказал:

– Остальные!

Виктор торопливо снял вторую туфлю, вытряхнул ее содержимое себе на руку.

– Можешь не проверять,– бросил он и отвернул глаза в сторону.– Полный ажур.

Иннокентий хмыкнул, растянул толстые губы в ехидной усмешке:

– Ажур, говоришь? – переспросил и сделал шаг к парню.

– А что? Что? – отшатнулся Виктор. Лицо у него побледнело, покрылось испариной.

– Считай, считай,– выкрикнул Иннокентий, прижал Виктора к дереву и легонько хлопнул его по затылку тяжелой ладонью.– С кем играть вздумал? Щенок!

Удар был слабый, но Виктор упал и уронил монеты в траву. Ползая на четвереньках, стал собирать их и несколько штук незаметно опустил в свой карман. Ему показалось, что незаметно: «хозяин» все видел и ухмылялся наивным манипуляциям парня.

– Вставай, простудишься, – насмешливо сказал он, потешаясь над этим щенком.

И когда Виктор о наигранной обидой возвратил ему золото, он спрятал его, даже не пересчитывая.

– Дать бы тебе как следует, да руки о дерьмо неохота марать, сосунок ты немытый! Сядь! – сурово велел он.– Не трону.

Глазами, полными страха, Виктор уставился на мучителя. Должно быть, не от удара, а от страха из глаз у него выкатились слезинки. Он продолжал стоять, жалкий, беспомощный.

– Сядь! – вторично приказал Иннокентий и волосатой рукой надавил на плечо Виктора.– Утрись, сопляк. Ишь, распустил слезы. Тебе бы, щенку, нужно все зубы выкрошить за такие фокусы! С кем играть вздумал?..

Виктор захныкал:

– Так я ж ошибся. А вы сразу драться.

Иннокентий присел рядом и заговорил почти добродушно:

– Ладно, забудем это… И больше не ошибаться. Я и сам тебе отвалю не жалеючи. На вот.– Две золотые монеты перекочевали в карман Виктора.– Мне, думаешь, жаль? Не жадный я. За чей счет живешь? Батька из тюрьмы, что ли, эти туфли тебе прислал? Аль одежку, что носишь? Я купил… Я и раздену! – добавил он с: угрозой.– До костей обдеру, ежели второй раз замечу.– Толстый Иннокентиев палец чиркнул по горлу.– А теперь о другом…

Разговаривая, пресвитер снял с себя черный полушерстяной пиджак, вывернул его наизнанку, и глазам Виктора представились длинные – от груди до обреза полы – туго набитые карманы. Одну за другой Иннокентий передал ему несколько пачек долларов, крест-накрест перевязанных бечевкой.

– Старику отнесешь,– сказал пресвитер, надевая пиджак и косо поглядывая на Виктора.– Глаза мне твои, парень, не нравятся. Жаден, ох до чего жаден ты! – И длинно выругался.

Виктор пришел в себя, осмелел:

– А вы не жадный?

– Поживи с мое, сосунок. Научись раньше, потом цену узнаешь.– Иннокентий осмотрел парня с головы до ног.– Деду скажешь, чтобы завтра пришел на старое место. Николая с собой прихвати. Для него дело имеется. Не забудь только. И помни: в долгу не останусь.– Вставая, добавил: – Кольку раньше ко мне приведешь. Знаешь, куда?

Виктор кивнул головой:

– Знаю.

– Значит, договорились,– заключил Иннокентий и, не подав руки на прощание, ушел через кладбище.