Текст книги "БЕСЦЕРЕМОННЫЙ РОМАН"

Автор книги: Вениамин Гиршгорн

Соавторы: Иосиф Келлер,Борис Липатов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 12 страниц)

7

Сегодня в «Северной почте» [18]18
  Авторы используют название реальной официозной петербургской газеты, выходившей, однако, полувеком позже. Читателю предлагается самостоятельно дознаться, нарочита ли эта путаница.


[Закрыть] напечатано:

«23 Генваря княжна Голицына пожалована в фрейлины к их Императорским Величествам».

И пышным празднеством Александр Николаевич отмечает семейное торжество.

Сам государь милостиво обещал приехать потанцевать с Наташей, но князь знал, что это только предлог для первого разговора с французским посланником; и вот князь Голицын терпеливо поджидает Александра в вестибюле.

Уже давно начались танцы, государя все нет и нет…

Голицын начинает тревожиться, вдруг не приедет, вот тогда пойдут разговоры по Толстым да Орловым, и так сплетни что ни день до бешенства раздражают князя, а тут, как назло, этакое несчастье!

И Александр Николаевич, прислушиваясь к музыке, однообразному шарканью ног и звону шпор в парадном зале, качает в такт головой и озабоченно трет виски.

Вдруг в дверях суматоха, напряженно застыли лакеи, и швейцар что есть сил распахнул дверь; Голицын чуть не бегом спустился вниз навстречу Александру.

– Здравствуй, Александр Николаевич… Не ждал, поди?…

– Признаться, ваше величество, сомневался!

– Эх ты, Фома неверный!.. Танцуют?…

– Давно, ваше величество.

– Жаль… Не придется с дочерью твоей потанцевать… А князь Ватерлооский здесь?

– Так точно, государь!..

– Пойдем в твой кабинет; там я с князем потолкую немного…

* * *

– Вы напрасно, Наталья Александровна, говорите со мной по-французски.

– Ваша светлость знает русский язык?

– Мой родной язык…

– Вы – русский?!

– Да, но об этом в другой раз… Вы устали?

– У меня закружилась голова.

– Тогда немного посидим.

– Хорошо.

Наташа с трогательной важностью опирается на руку князя, она знает – зависть заставляет женщин, распушив страусовые веера, снисходительно злословить над неожиданным успехом новоиспеченной фрейлины. И Наташа не может скрыть ликующей гордости, когда в зеркалах высокая, сильная фигура князя любезно наклоняется к ней.

– Теперь поболтаем…

– Князь, расскажите о Париже!.. Я жила там в детстве и помню только долгое путешествие в карете и цветные окна в комнате. Видите, как мало!

– Я думаю, Наталия Александровна, вашему отцу вскоре придется посетить Париж; вот удобный случай и вам проехаться. Знакомые у вас в Париже найдутся, если, конечно, вы до тех пор не забудете меня.

– Вас забуду?… Нет, но я боюсь, что отец…

– Фу, с трудом вас отыскал, ваша светлость!.. Наташа, бабушка домой собирается, с тобой попрощаться просит… Князь, милости прошу в кабинет, знакомиться с государем.

* * *

– Рад видеть у себя первого министра и друга императора французов. Надеюсь, его величество в отменном здравии и руководит, как всегда, мудро и твердо политикой империи.

– Ваше величество, моя любовь и преданность императору не помешает выразить вам свое глубокое восхищение как мудрому правителю огромнейшей страны, так и самому образованному человеку нашего времени.

Александр кривит губы в самодовольной усмешке.

Он знал о головокружительной карьере доселе неизвестного инженера и был втайне обижен назначением «князя Ватерлоо» полномочным представителем Наполеона, ожидая увидеть грубое, дерзкое, невежественное существо вроде Мюрата. Или у Наполеона неожиданно появился вкус, или ему, как всегда, чертовски везет… Во всяком случае…

– Я уверен, князь, что, с божьей помощью, мы быстро столкуемся по всем вопросам, касающимся интересов наших держав.

– Ваше величество, ваша мудрость залог этого!

Александр пытливо смотрит на Романа, чувствует

силу и упорство в этом отлично воспитанном и приятном человеке и от мысли, что такого не так скоро скрутишь, опять впадает в плохое настроение и резко поворачивается к Голицыну:

– Какое помещение отведем для заседаний Комитета?

– Осмелюсь предложить вашему величеству Смольный монастырь как удобное место для разных коллегий.

Смольный!

Роман вздрогнул. Вспомнил фотографии из «Нивы» и «Огонька» и имя искуснейшего зодчего Растрелли, перешедшее в короткое слово, впитавшее в себя всю прямоту, всю жестокость революции…

– Смольный так Смольный!.. До свиданья, князь! Мой министр, секретарь Комитета по переговорам, Александр Николаевич Голицын – всегда к вашим услугам.

Александр вышел.

8

Было по-старому…

Няня входила в спальню и не спеша откидывала шторы; делала она это всегда одинаково: сперва на правом от балкона окне; и никакие события не могли нарушить медленный ход ее привычек, тесно связанных с таким же медленным ходом жизни во всем доме, где каждый знал, что спешить некуда, что благополучие и довольство не убегут, не скроются, и догонять их нет необходимости.

День начинался обязательным появлением ворчливой старушки, и дальше, придерживаясь точного расписания, выработанного два года назад гувернером, мистером Гербертом, Наташа немного бренчала на клавесине, вздыхая над жалостливой судьбой «Бедной Лизы», дальше, смотря по погоде, – или Летний сад, или визиты к подружкам, и наконец зажженные свечи, гости, экосезы, нежное побрякивание шпор, и опять жаркая спальня, сон, сны, беспокойство, – и все для того, чтобы утром няня не спеша откинула штору на правом от балкона окне…

Но был один день, нарушивший воспитательную систему мистера Герберта: сорвавшийся со страниц «Северной почты», он, не обращая внимания на параграфы гувернерского устава, гремел духовой музыкой, за ужином бил посуду, строил гримасы, острил, а главное, вальсом закружил Наташу, бросил в зеркала, расколол множество отражений и ушел, добродушно улыбаясь, в кабинет отца беседовать с государем и унес с собой безмятежность девичьего досуга и простоту снов.

Было по-старому: няня, клавесин, Летний сад, деловитая, на ходу, ласка отца, экосезы и «Бедная Лиза», и только на книгах, в альбомах, на запотелых стеклах – заветное имя: Роман.

И желание еще раз почувствовать сильную руку, сжимающую локоть, опять услыхать насмешливый голос росло с каждым днем, принимало катастрофические размеры.

Наташа бродила по гулким комнатам и не знала, чем заставить себя хоть на время забыть, как кружилась голова, как пьяно кружился вальс, а музыка на хорах пела, пела…

Кажется, так: та-та-ра-та-та-ра-рам…

И вдруг за окном мелькнули сани и в них – нет! она не могла ошибиться – рядом с отцом – князь Ватерлооский…

Наташа отчаянно взвизгнула и побежала к себе…

* * *

– Простите, князь, что перебью вас… Не пора ли отдохнуть маленько… Мы весьма много и много поработали. Я прикажу сюда кофе подать.

– Что ж, отдохнем!.. Таков удел государственного человека – ничего для себя.

– Да, вы правы, ваша светлость… Священный долг службы!.. Исключительно тяжкие времена… Молодость ушла, а личную жизнь работа скрадывает!

– Но, дорогой Александр Николаевич, грех вам на судьбу пенять, еще столько возможностей… Возьмите отпуск и катите в Париж, император будет рад гостю, а я… сами понимаете: дом мой – ваш дом!

– Париж, ваша светлость… Париж!.. Влюблен я в вашу столицу… С юности* влюблен и, кажется, до гроба!.. Эх, пришит хвост у меня, да и без дела по заграницам разъезжать не приходится, разве что при российском посольстве, если удастся!..

– Кстати, Александр Николаевич, кого государь думает назначить послом?

– Не скрою от вас, много говорят, ой как много!.. Но в таких делах его величество больше на волю божью да на себя полагается… А все-таки называют.

– Кого же?

– Сперанского. Известно, что Михайло Михайлович любезен императору вашему, а в деликатной обстановке, подобно теперешней, разумеется, все это учитывать приходится. А ваше мнение, князь? Подойдет Михайло Михайлович послом?

– Отчего же нет?… Он наверное умнее господина Убри. Ха-ха-ха!..

– Не говорите!.. Насмеялись в Париже над Убри. И поделом! За глупость! Да и как можно, что…

Вдруг шум и трах.

Стекла жалобно звякнули. Голицын сурово привстал, а Владычин любопытно повернулся к двери.

Но раньше чем Александр Николаевич успел грозно крикнуть – Наташа!

Наташа подбежала к князю Ватерлооскому и, забыв сделать полагающийся по этикету реверанс, решительно протянула альбом в сафьяновом переплете.

– Ваша светлость, прошу вас, на память напишите мне несколько строчек…

Роман повертел сафьяновый альбом, потом, хитро улыбнувшись, наугад раскрыл и размашистым почерком написал…

9

У Наташи по воскресеньям собирались гости.

Болтали о театре и балете, весело и непринужденно шумели, и никто не обращал внимания на хозяйку.

– Граф, замолчите!.. Я сгораю от стыда.

– Это не фантазия…

– Когда подумаешь, что из знакомых кто-нибудь бывает в «Зеленой лампе»…

– Боже мой, какое бесстыдство!

– Ого!.. Смело!.. Прийти сюда, зная, что всему Петербургу известно имя автора эпиграммы на Александра Николаевича.

– Эпиграммы? Милый граф, расскажите! Я не слыхала.

 
Вот Хвостовой покровитель,
Вот холопская душа,
Просвещения губитель,
Покровитель Бантыша [19]19
  В. Н. Бантыш-Каменский (1778 – 1829) ко времени написания эпиграммы – чиновник Коллегии иностранных дел, то есть коллега «Саши», но, в отличие от отца и брата, известных ученых, ничем, кроме упоминания в этих строках свое собственное имя не увековечивший.


[Закрыть]…
 

– Только потише, а то еще Натали…

– Наталья Александровна читала вчера у Трубецких.

 
Напирайте, бога ради,
На него со всех сторон!..
Не попробовать ли сзади?
Там всего слабее он.
 

– И он здесь?

– Граф, покажите его!

– Вон, у камина, рядом с Вяземским.

– Настоящая обезьяна из кунсткамеры!

– Ха-ха-ха!

В просторном зале становилось тесно и душно; важные лакеи бесшумно перебегали от одной группы к другой, разнося прохладительные напитки и различные сласти.

– …я не испугалась и, протянув альбом, попросила князя написать что-нибудь на память.

– Ах, ma chére, a он?

– Написал!

– Написал?

– Да, трогательное стихотворение!

– Натали, прочти… прочти!

– Интересно, что мог написать этот…

– У Вилли, кажется, появился опасный конкурент!

– Наталья Александровна, дайте, Саша прочтет!

– Нет, нет!.. Я сама!..

Быстро вытащили на середину кресло, и Наташа, взобравшись на него, раскрыла альбом и, счастливо улыбаясь, прочитала:

 
Средь шумного бала случайно,
В тревоге мирской суеты
Тебя я увидел, но тайна
Твои покрывала черты.
Мне стан твой понравился тонкий
И весь твой задумчивый вид.
А смех твой, и грустный и звонкий,
С тех пор в моем сердце звучит.
Я вижу печальные очи,
Я слышу веселую речь…
……………………………
Люблю ли тебя, я не знаю –
Но кажется мне, что люблю.
 

10

Первоначальный план донельзя прост и решителен: забраться пораньше в смирдинскую лавку и через окно следить за подъездом Чернышевского дворца и ждать, когда князь выйдет, чтобы ехать на заседание, – тогда выскочить из засады, смело броситься вперед и привести в исполнение дерзкий замысел…

Смирдин был, как всегда, удивительно любезен и предупредительно вывалил на прилавок перед своим постоянным щедрым покупателем груду недавно полученных иностранных новинок. Но желанные книги только предлог, только повод, а главное там, за стеклом, где сонный швейцар от нечего делать натирает и без того ослепительно блестящие ручки.

Проходит долгий и томительный час, все книги просмотрены, и хотя вчера в игорном доме спущены последние пятьсот рублей, внушительная стопка отложена для покупки, а князя все нет и нет…

Беспокойство, что придется отложить задуманное, сперва едва ощутимое, похожее на понятное в таком деле волнение, росло, металось и гнало вон из лавки и наконец заставило внезапно изменить всю заранее придуманную экспозицию.

– Старое чучело, говорят тебе, пропусти!..

– Сударь, князь спит, и я не могу…

– Да пойми, что он только и свободен, когда спит!..

– Князь приказал…

– Болван! Я должен его видеть непременно и…

– Позвольте, сударь, позволь… Ай-яй!.. Ай!..

Сильный удар в живот заставил преданного Пико опуститься, скрючившись, на ковер, а молодой человек шмыгнул в приоткрытую дверь, пробежал десяток комнат и наобум, случайно ворвался в полутемную спальню.

После яркого зимнего солнца тьма ослепила его, но потоптавшись неуверенно на одном месте несколько секунд, он заметил большую кровать, ринулся к ней и, споткнувшись, упал, беспомощно вытянув руки.

Роман, проснувшись от грохота, выдернул из-под подушки револьвер и зажег высокую свечу.

– Что вам нужно?

– Ваша светлость… простите… поклонник вашего поэтического таланта… Александр Сергеевич Пушкин… Случайно услышанное стихотворение…

Вбежал обеспокоенный Пико, но Роман отослал его, соскочил с кровати, отдернул тяжелую штору и теперь, когда солнце затопило неуклюжую комнату, внимательно посмотрел на своего нового поклонника, поклонника поэтического таланта князя Ватерлооского. Вспомнил издания «Брокгауз и Ефрон».

Вон он рядом – живой, экспансивный юноша, еще не мечтающий о «Евгении Онегине», не знающий, что стихами его будет гордиться русская поэзия и что в тумане грядущих годов уже летит меткая пуля Дантеса…

– Очень рад… Весьма рад, что мой стишок понравился вам, Александр Сергеевич!

– Стишок!.. Вы это называете стишком!

«О, Моцарт, Моцарт!» – пропела память горькие слова Сальери.

– Откровение! Простота!.. Я… тоже иногда пописываю стихи, и мои друзья, в особенности Дельвиг, находят…

И пока Роман одевался, Пушкин говорил о Лицее, Державине, «Руслане и Людмиле», о друзьях – о тех, кому было дано тесно связать свои имена с его бронзовым именем…

11

Резким движением он повернул седеющую голову в сторону двери.

– Чего тебе?

– Поручик Конопелкин вас спрашивает, ваше сиятельство!

– Какого рожна надо поручику? Ночь, поди! Пошли его к матери.

– Дозвольте осмелиться, – залепетал вестовой, – господин поручик говоримши, что они к вам, батюшка, ваше высокопревосходительство, с конфиденцевой!..

– Дурак! – рявкнул Аракчеев [20]20
  По примеру А. К. Толстого (которого кстати, их герой беззастенчиво обобрал, кружа головы доверчивым петербуржанкам, а заодно и Пушкину), авторы могут сказать, что за чужой не отвечают сон. Тем более за сны самодержцев. Реальный Аракчеев не только не имел отношения к заговору против императора Павла, но и впоследствии использовал свою непричастность к событиям для карьеры. Однако уж коли нехороший человек, так пиши его подколодным змеем повсюду, – пародируется именно такая готовность изготовителей «исторических романов».


[Закрыть]. – Веди поручика!

Вестовой шмыгнул за дверь. Аракчеев расстегнул высокий воротник мундира и состриг нагар со свеч.

Поручик Семеновского полка вытянулся в струнку и щелкнул каблуками.

– Имею честь…

– Не ори! Здравствуй. Чего там такого?…

Поручик вытащил из-за обшлага бумагу.

– Вот, ваше сиятельство!

Аракчеев нетерпеливо развернул бумагу и придвинул к себе свечу. Медленно прочитал.

– Откуда взял?

– Нашел, ваше сиятельство! Ввечеру я был назначен в караул к Михайловскому замку со своим взводом. Я шел по мостовой, а впереди ехал ванька с двумя седоками. Оба в партикулярном… Один под мышкой держал пакет с книгами. Не заметивши или нарочно обронил он книгу возмутительного содержания.

– Откуда знаешь, что возмутительного?

– А я ее поднял, равно как и вон ту бумагу, в ней находившуюся.

– Подай сию книгу.

– Извольте, ваше сиятельство… Вольтер!

– Не учи! Грамотный.

– Книжку я по причине темноты рассмотреть не мог, а от взвода отлучиться не посмел. Так они на вань-ке и уехали, оные вольнодумцы.

– Ага! Стало быть, ты и бумагу сию читал?…

– Виноват, ваше превосходительство! Токмо из усердия! Возмутительная вещь и нетерпимая! Из рвения и бдительности… Сдал я караул помощнику и побежал к вам.

– Вы правильно поступили, господин поручик. Но… никто не знает, что вы отправились ко мне?

– Никто, ваша светлость!

– Могли бы присягнуть, что сию бумагу никто не читал, кроме вас?

– Могу!

– Хорошо. Я вам приказываю: во-первых, забыть все происшедшее, а главное, содержание сей возмутительной глупости; во-вторых, отправиться на гауптвахту отсидеть две недели за самовольное оставление караула; в-третьих, поручик, к Рождеству я вам обещаю капитанский чин.

– Рад стараться, ваше сиятельство!

– Скажите там, на кордегардии, что я вас арестовал на улице, без занесения ареста в формуляр.

– Покорнейше благодарен!

– Ступай.

Тщательно очинил перо и уже вывел на широком листе бумаги: «Его высокопревосходительству, господину министру полиции…» – как вдруг, что-то вспомнив, сломал в жестких крючковатых пальцах перо и порвал бумагу.

Аракчеев встал – тень его метнулась по потолку, – запер книгу и рукопись, доставленные офицером, в железный стенной шкафчик и быстрыми шагами заходил по кабинету.

12

В доме Никиты Петровича большая суматоха. Двери комнат настежь, на вощеном паркете – грязные следы; обалделые слуги мечутся взад и вперед, а сам хозяин лежит ничком на тахте, и только долгие истошные крики, несущиеся в раскрытые двери, заставляют Никиту Петровича шевелиться, дрыгать ногами и пухлыми пальцами затыкать уши. Около почтительно замер главный дворецкий, один сохранивший всегдашнее бесстрастие, и теперь, когда весь дом исходит страхом и бестолковой суетливостью, это спокойствие вызывает гнев и бесконечное удивление.

– Ну не стой как идол!.. Пойди узнай!.. Слышишь?…

– Вы бы, Никита Петрович, холодного кваску испили!

– Ой-ой… опять кричит!.. Да что вы все двери распялили?!. Закрой! Закрой! Скоро ли это кончится! А!

– Не извольте волноваться, Никита Петрович, женское дело нутряное, трудное… А кричат они больше для облегчения, а не то чтоб от боли. Вот моя шестым затяжелела… Ничего! Попривыкнет… А вы бы кваску… Никита Петрович, лекарь идет!

– А?… Что?… Доктор?… Доктор, ну как?!

– Все отлишно! Ошень отлишно!..

– А-а вообще?

– Мальшик!..

– С наследником, Никита Петрович, с наследником!

Никита Петрович расцвел счастливейшей улыбкой и, шлепая туфлями, на радостях пошел лично проводить доктора до двери.

* * *

Никита Петрович роговые очки протер фуляром, украсил ими породистый нос и гусиным пером старательно стал выводить на бумаге фамилии разных особ.

Окончил. Довольный, прочел несколько раз и вдруг ударил себя по морщинистому лбу.

Решил. Сына ждали долгие годы… О сыне мечтали в бессонные ночи. Наконец свершилось. Значит, не напрасны многолетние усилия. Нужно грандиозным торжеством ознаменовать крестины.

Блаженно улыбаясь, табак из цветной табакерки медленно-медленно всосал в волосатые ноздри:

– А-а-апчхи!..

13

Стол, на столе двое счетов. Огромная переплетенная в кожу книга раскрыта на средине; над ней согнулись два человека. Каждый то и дело откладывает по нескольку костяшек.

– Ну, кажется, тысяча восемьсот одиннадцатый год кончаем подсчитывать…

– Умаялся я!.. Давай декабрь сосчитаем да и передохнем немного.

– И то! Каково-то им, беднягам, было. Нам сосчитать тяжело, а им столько обедов да чаев изничтожить! Тоже трудов необыкновенных стоит…

– Похоже, мой граф осиливает, почти до четырех тысяч дошло…

– Ну, брось; и князь Александр Николаевич не сдает, тоже за тридцать шестую сотню перевалил.

– Постой! Двадцать первое декабря… У графа Толстого три тысячи шестьсот восемьдесят два приглашения.

– Эх, а у князя Голицына – три тысячи шестьсот двадцать два!..

– Ну-ка, перелистни…

Несколько страниц огромного камер-фурьерского журнала переворачиваются с жестяным звуком.

– Эх, пыли-то! От гордыни князь, нас заставил пересчитывать приглашения.

Обер-камер-фурьеры снова хрустят счетами.

– Конец! Обозлится князь Александр Николаевич.

– Как пить дать… Давай пометим… пиши!

«Подщитано: с начала царствования Государя Императора Александра Павловича по 1 Генваря 1812 года был приглашен к столу их величеств князь А. Н. Голицын – 3635 раз; граф Н. А. Толстой – 3694 раза. О других особах говорить не приходится по несравнимой малости приглашений. Подщеты за последующие годы будут произведены незамедля.

Обер-камер-фурьеры Головкин Петр и Пухлов Антон».

– Говорю тебе, обозлится! Он с графом Толстым об заклад бился, кто из них чаще приглашаем был к столу государеву.

– Ха-ха-ха! Вывихнули, поди, себе утробы!.. По два раза, чай, приходилось иной раз обедать!..

– А сегодня будет князь у его величества?

– Нет, сегодня граф Аракчеев обедает, значит, никого больше не будет. Вчера посол французский обедал. Чудной, говорят. Шесть раз уже обедал.

– Ну, этот не заживается, не объест. Француз – он щуплый, ест мало, больше вилкой портит…

* * *

Аракчеев ел быстро и жадно. Под сухой, медного цвета кожей перекатывались громадные желваки, изредка блестел оскал острых, прямых зубов, а из-за тугого красного воротника, казалось, хотел выбраться и выпасть на тарелку тяжелый угловатый кадык.

Сидевший напротив Александр вяло жевал салат и чертил вилкой узоры.

Когда окончили обедать, Аракчеев шумно встал, вытирая тонкие губы салфеткой, рыгнув в рукав; Александр слегка поморщился.

– Имею я к вам, батюшка, ваше величество, личное касательство, – начал Аракчеев.

– Что такое?

– Худые дела замышляются; мне, конечно, совестно отнести их к доброте вашей, но уж раз настряпали, батюшка, надо валить все!

– Больно ты заковыристо говорить, Алексей Андреевич, начал… То так… в рукав рыгаешь, то как Карамзин…

– Виноват! Не кривлю я! И вам, батюшка, крепче да нерушимее самому бывать следовало!

– Ты что, учить меня собрался?! А? Я спрашиваю, что у тебя там!

– Воля ваша гневаться, а я говорю, эту подколодную гадюку Сперанс…

– Молчать! – Александр топнул ногой.

– Не могу! Не могу молчать, когда моего благодетеля коварно, из-за угла, извести хотят! Я в ваши дела не вмешиваюсь, ваша воля была Сперанского вернуть, я первый ему руку подал… Но сейчас нет мне врага большего!..

– Это я давно знаю, что тебе нет большего врага; при чем тут ненависть твоя?… Из-за угла, говоришь?

– Из-за угла! Дьявольские покусители! Или извольте, батюшка, злодеев мне головой выдать, или вот вам шпага моя – увольняйте меня вчистую, уеду я в Грузино оплакивать!..

Аракчеев упал на колени и захмыкал носом. Александр побледнел, побежал к нему и стал трясти за плечо.

– Ну, полно тебе, Андреич! Не отпущу я тебя… Но и даром поклепа возвести не дам!

– Даром! Даром! – протирая сухие глаза жилистым кулаком, плакался Аракчеев. – Я ведь не негодяй какой там, не канцелярская затычка, зря ябедничать не стану!

– A y тебя… есть… что-нибудь? – с затаенным страхом спросил Александр. – Доказательства на… покусительство?…

– А как же! – Аракчеев поднялся с ковра и сунул руку в задний карман мундира. Вытащил носовой платок. Александр насторожился, но Аракчеев только вытер нос и опять заложил руку за спину, пряча платок.

Император сглотнул слюну.

– Ну, покажешь ты мне что-нибудь?!

– А вот! – Рука, прятавшая платок, возвратилась с небольшой сложенной бумагой. – Желаете прочесть?…

Александр быстро протянул руку, но сейчас же резко отдернул.

«Из-за угла!» – подумал он.

– Нет, нет, читай уж ты. Громче читай!..

Аракчеев исподлобья взглянул на государя, крутнул шеей и отрывисто кашлянул.

– «Проект правил общества „Друзья природы"», – прочел он и выдержал паузу. – «Пункт первый: не надейся ни на кого, кроме твоих друзей и своего оружия. Друзья тебе помогут, оружие тебя защитит. Пункт второй: не желай иметь раба, когда сам рабом быть не хочешь. Пункт…»

И все время, пока Аракчеев читал, Александр прислушивался: когда же слова – «из-за угла»? Нет, пока что довольно мирные пункты идут… и вдруг…

– …«перед силой твоей гордость тирании падет на колена и во прах. Пункт…»

– Постой! Прочти снова… Про тирана!

Аракчеев громко и с удовольствием прочел.

– Это кто же тираны-то? Неужели я, Андреич?

– Стало быть, в безумном ослеплении заговорщики так полагают!

– Вот… изверги! Кто ж сочинитель бумаги этой?

– Сперанский, Михайло Михайлович!.. – медленно и уверенно нанес желанный удар Аракчеев.

– Дай сюда!.. После расследуешь… Один ты у меня, яко скала в море. Ой! Больно!

Александр схватился за грудь и мешковато осел на ковер.

Аракчеев осторожно высвободил бумагу из сведенных судорогой пальцев, сощурил глаза, как бы соображая что-то, усмехнулся и, подойдя к двери, зычно крикнул в коридор.

– Эй, кто там! Тащите воды!.. Медика сюда! Государю трудно после обеда стало!..