Текст книги "И здесь граница"

Автор книги: Вениамин Росин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 10 страниц)

2

Освободился Кублашвили, как обычно, поздно. Город спал. На улицах ни живой души. Только в полуосвещенном тамбуре промтоварного магазина, укутавшись в тулуп, сидел сторож.

Где-то на стороне прорычал запоздалый грузовик, и снова густая, как тина, тишина.

От железнодорожного вокзала до дома не так-то близко, но после напряженного, полного хлопот дня пройтись по ночным улицам одно удовольствие. И Никита Федорович Карацупа, помнится, был большим любителем пеших прогулок. «В грязи не забуксуешь, и мотор не забарахлит, – шутил он. – Хоть вода по шею, хоть снег по колено, – шагай и горюшка не знай».

Не спеша шел Кублашвили по краешку тротуара. Так, бывало, возвращался он домой с шахты, ощущая во всем теле приятную усталость. На этот раз к усталости примешивалась гордость. Пограничники, его ученики, разоблачили шпиона, прикрывавшегося фальшивой личиной туриста. В чемодане он вез целлофановый пакет о безобидной на первый взгляд коллекцией: черенки ели, тополя, березы, кустик папоротника…

Со слезой в голосе «турист» пытался убедить, что взял все это на память о русской природе, о земле отцов, чтобы посадить у себя перед коттеджем.

Нет, не из любви к природе собрал он веточки, меньше всего думал о земле отцов. Экспертиза установила: растения взяты в районах, интересующих спецслужбы за рубежом, для определения радиоактивных веществ в земле и атмосферных осадках.

Вот так и в кинофильме «Ошибка резидента» показаны попытки иностранных разведок добыть пробы воды и грунта вблизи вымышленной станции Кузовки.

Нет, не на экране кинотеатра, а с реальными шпионами столкнулись наши воины. Молодцы ребята! Успешно выдержали испытание на бдительность. Достойная растет смена ветеранам. Зоркие у них глаза, пытливый ум.

Кублашвили остановился у молоденького каштана, ласково провел рукой по тонкому прохладному стволу. Ого, какой вымахал! А кажется, совсем недавно школьницы посадили, славненькие девчушки в коричневых платьицах с нарядными кружевными воротничками. Ну расти, расти, дорогой, крепни, набирайся сил…

Поднявшись на свой этаж, Кублашвили открыл ключом дверь, тихонько, стараясь не стучать притворил ее, снял в прихожей сапоги. И в ту же минуту услышал, как Неля прошлепала в кухню.

«Беспокоится, ждет…» – улыбнулся про себя.

– Вот я и дома! – сказал вполголоса. – Прости, задержался… – и смущенно потер проступившую на подбородке щетину.

Неля стояла у газовой плиты и что-то помешивала в кастрюльке. Услышав «задержался», укоризненно покачала головой.

– Ждали к обеду, а ты вон когда заявился.

– Непредвиденные обстоятельства.

– У тебя всегда так получается. То обстановка, то обстоятельства.

– Снова я виноват… Ну покажи мне, пожалуйста, хоть одного мужа на всем белом свете, чтобы жена всегда была им довольна.

С трудом сдерживая улыбку, Неля, притворно сердясь, сказала:

– Ладно уж, садись за стол, полуночник!

Сложив руки на груди, пытливо посмотрела на мужа. Женские глаза говорят лучше слов: «За целый день-то ел хоть что-нибудь? Или все некогда да некогда?»

Стараясь перевести разговор на другое, Кублашвили шутливо спросил:

– Что там у тебя, хозяюшка, сегодня на «повестке дня»?.. Суп картофельный и жаркое? Отлично! Давай поужинаем, а уж я… – бросил взгляд на часы, усмехнулся, – заодно и пообедаю…

Запах меда

1

Солнечные весенние лучи лились сквозь окна вокзала в просторный, полный воздуха таможенный зал. Кого только не видели его стены! И непроницаемых, чопорных западных дипломатов, и брызжущих силой и здоровьем жизнерадостных спортсменов, и серьезных, сосредоточенных научных работников, и шумных любознательных туристов.

Этих путешественников больше всего. Едут они к нам из самых отдаленных уголков планеты, чтобы своими глазами увидеть Страну Советов. Среди них, возможно, есть и недруги.

Но кто есть кто?

Зал, пересеченный длинными столами таможенников, заполняют пассажиры. Гул разноязыкой толпы, улыбки, цветы. В тихое журчание транзисторов врывается повизгивание тележки носильщика.

Таможенные инспекторы проверяют документы. Паспорта, краткосрочные визы, декларации. Затем досматривают багаж, все эти многочисленные чемоданы, саквояжи, рюкзаки, сумки, огромные кожаные кофры для пальто и костюмов.

К столу неторопливо подходит холеный, представительный господин в очках с золотой оправой. С ним спутница, миловидная, с вычурной прической блондинка лет двадцати, по всей вероятности, дочь. Вещей у них немного: увесистый желтой кожи чемодан и нарядный саквояж.

Турист невозмутимо попыхивает сигарой. Твердо и холодно смотрит из-под выпуклых надбровий куда-то мимо таможенника в сером форменном кителе со звездочками в петлицах.

– Золота, драгоценностей, незаявленной валюты, оружия не везете? – привычно спрашивает таможенный инспектор Егорычев.

На все вопросы последовал отрицательный ответ. Ничего недозволенного они не привозили и не вывозят.

Кублашвили заглянул в документы. Уроженец и житель Мюнхена Франц Гельмут Кюммер и его дочь Эльза возвращались из поездки по СССР.

Ну, с этой девицей в модных цветных брючках все ясно и понятно. Видать, избалованная: папаша собрался в поездку, и ей взбрело в голову посмотреть страну большевиков, где, говорят, даже летом лютые холода, по улицам бродят медведи, а люди все подряд бородатые.

А вот кто он, что за человек? Зачем, с какой целью приезжал к нам? То ли побывать, теперь уже в качестве туриста, там, где проходил в составе гитлеровского вермахта; то ли, став коммерсантом, прилизанный, корректный, ездил устанавливать деловые контакты. И еще что любопытно: откуда он так здорово знает русский язык? Москвич, да и только! В посольстве, что ли, работал или переводчиком в годы войны?

Но гостям, кто бы они ни были, подобных вопросов не задают. И Кублашвили молча осмотрел Кюммера с головы до блестящих лакированных туфель.

Неприятный тип. Такие вот господа собираются в мюнхенских кабачках и, размахивая пивными кружками, распевают реваншистские песни. Нет, ничему не научила их минувшая война.

Гм! Странно: элегантный мужчина, а под мышкой завернутый в газету батон.

Что тут, казалось бы, особенного, но Кублашвили задумался. Ничего удивительного, если ребенок держит бублик или пирожок, но чтобы респектабельный господин…

«В чем дело? В чем дело?» – вдруг разозлился на себя Кублашвили. Что он, в конце концов, придирается к человеку? Не нравится его самодовольная физиономия? Не нравится неприветливый суровый взгляд немигающих глаз?

Излишняя подозрительность тоже не к чести пограничника. Увидел батон в газете и уже бог знает какие выводы готов сделать!

Да шут с ним, с этим Кюммером! Пусть едет туда, откуда приехал! Век бы не встречаться с ним!

И подобно тому, как, включив освещение, мы видим, что скрывается в густой плотной темноте, Кублашвили вдруг все стало ясно.

«А-а, вот в чем загадка! Ничего не скажешь: ловкач!» – и посоветовал Егорычеву:

– Анатолий Степаныч, поинтересуйтесь батоном! Не промахнетесь.

Сначала на упитанном лице Кюммера промелькнула натянутая улыбка пойманного с поличным жулика. Но уже через мгновение сузились темные зрачки.

Вызывающе отставив ногу, процедил, что пища есть пища и посторонним прикасаться к ней он не разрешает. Не гигиенично. Это следует знать и советским пограничникам.

Кублашвили вспыхнул. Разумеется, запальчивость – плохой советчик, и он знает за собой такой недостаток, но наглеца все же надо одернуть. По всему видно, скромностью Кюммер не отличается. Гонора на десятерых хватит. Можно только представить, каким был он в годы третьего рейха, если сейчас ведет себя столь высокомерно.

– Послушайте, господин…

Кюммер пожал плечами: дескать, как угодно, смотрите, если желаете. И послушно положил на стол румяный, с поджаристой корочкой батон.

Во время досмотра все внимание Егорычев уделял вещам, одним вещам. Изучать, рассматривать их владельцев просто не оставалось времени. Теперь же, подавшись вперед, он уставился на Кюммера.

«Видимо, у Кюммера уже был инцидент на КПП, вот Степаныч и припоминает, что и как», – подумал Кублашвили и занялся батоном.

Внимательно, не дотрагиваясь, осмотрел, затем, склонившись над ним, понюхал.

Кюммер перешел на немецкий и что-то быстро говорил, заикаясь от возмущения. В уголках рта у него закипела слюна, и видеть это было неприятно.

Кублашвили снова понюхал батон. Любопытно! Пахнет медом. Свежим липовым медом. Следует отдать справедливость, сделано чертовски ловко. Хоть все глаза прогляди – ничего не увидишь. Один запах выдает. Слабый запах меда, которым замазана линия разреза.

«Ну, теперь что скажешь? За подобные проделки по головке не гладят, не жди!»

Подмывало объявить громко, на весь зал:

– Не турист ты вовсе, а контрабандист!

Но Кублашвили подавил в себе столь мальчишеское желание и молча поднял батон на уровень глаз.

Легкое усилие – и батон распался на две половинки. Внутри – тугая пачка сторублевок.

«Не-ет, не для коллекции собрался ты вывезти их, – сердито подумал Кублашвили. – Возможно, расчитывал, вернувшись домой, обменять в банке на золото, а вернее всего – выполнял задание спецслужб…»

Кюммер напряженно сопел, потирая мочку левого уха. Дочь его, прижав к губам кружевной платочек, испуганно смотрела на Кублашвили.

Егорычев не сводил глаз с Кюммера и, морщась, покусывал губу. По всему было видно, старался вспомнить что-то давно забытое, ускользающее из памяти.

Но вот он обрадованно улыбнулся и, опершись руками о стол, насмешливо сказал:

– Откровенно говоря, не ожидал, что судьба снова сведет нас, герр гауптман! Раздобрели вы с тех пор, с трудом узнал… Авария самолета, помню, весьма огорчила вас, но благодаря ей, вы благополучно выкарабкались из войны. Кто знает, как бы обернулось, служи вы дальше в авиации.

По лицу Кюммера пробежала судорога, но он овладел собой и спокойно, как ни в чем не бывало, ответил:

– Ошибаетесь… С авиацией я ничего общего не имел. Санитаром был, еще при осаде Одессы в плен попал. Там русскому и научился. Говорите, похож на какого-то летчика? Мало ли кто, ха-ха-ха, на кого похож…

Кублашвили не удалось дослушать окончания разговора. За спиной пробасил сержант Денисов:

– Товарищ старшина, срочно в штаб! – и, понизив голос, добавил: – из редакции окружной газеты звонили, Что-то уточнить хотят.

2

Егорычев столкнулся с Кублашвили в дверях вокзала. Поздоровавшись, сказал, словно продолжая неоконченный разговор:

– Не идет у меня из головы вчерашняя встреча. Поверите, только о ней и думаю. Просто удивительно, до чего мир тесен. Мог ли я предполагать, что когда-нибудь увижу Кюммера, пилота германского десантного самолета. Дела-а…

– Сознался все же? А говорил, что санитаром в начале войны в плен попал.

Егорычев отвел Кублашвили в сторону.

– Кто его знает, зачем соврал… Люди есть люди. Гитлер не оправдал надежд таких, как Кюммер, вот он и открещивается от службы в вермахте, хотя лично ему ничто не грозит, Будучи летчиком, угодил в плен, затем отпущен на родину. Возможно, просто не захотел лишних расспросов. Достаточно неприятностей с деньгами в батоне.

– Анатолий Степаныч… – замявшись, Кублашвили умолк.

– Ну говорите же, почему замолчали?

– Вы что, в лагере военнопленных работали?

– Ни единого дня.

– Откуда же Кюммера знаете?

– Длинная история, в нескольких словах не выложишь. Скажу одно: летом сорок четвертого года меня назначили для работы в УНКВД области. Вскоре контрразведка «Смерш» сообщила, что в самое ближайшее время к нам, на Смоленщину, будут заброшены гитлеровские лазутчики. Сведения достоверны и сомнению не подлежат.

Эта ориентировка вряд ли запомнилась бы среди множества других, но вслед за ней из Москвы пришло распоряжение. Предписывалось в срочном порядке прочесать окрестные леса.

К этому нам было не привыкать. В ту пору неделями из лесов не выходили, вылавливали бывших старост, полицаев. А тут конкретно обозначен район поисков и приметы немецких парашютистов.

Сутки провели мы в лесу почти без сна и отдыха и у родника наткнулись на капитана и старшего лейтенанта. Капитан брился, старший лейтенант хлопотал у котелка. Оба имели безупречные документы отдела разграждений инженерных войск Первого Прибалтийского фронта, уверенно отвечали на вопросы и все же какая-то, сейчас запамятовал, деталь подвела их. Кажется, что-то с продаттестатом… Да-а, разведчик, как и сапер, ошибается один раз.

В тот же день мы выяснили: таких офицеров в штабе инженерных войск нет и не было.

Один из задержанных, помню, здоровенный, черноволосый, упорно отмалчивался, другой, помоложе, желая облегчить свою участь, дал показания. Выявление минных полей и составление отчетных карточек оказалось, как и следовало ожидать, легендой, подкрепленной искусно подделанными документами. На самом деле подыскивалась достаточных размеров лесная поляна, пригодная для ночной посадки десантного самолета.

Кто и когда прилетит, им неизвестно, знали лишь, что по условному радиосигналу самолет приземлится и возьмет их на борт.

Вскоре из Москвы поступила радиограмма, что Кальтенбруннер утвердил район приземления и дату. Незваных гостей следовало ожидать со дня на день.

Гладко дело шло, как по маслу, однако в самый последний момент случай поломал всё и вся. Десантный самолет проскочил подготовленную для него поляну и сел значительно дальше. А там – ямы, кусты. Чудом не перевернулся и не взорвался.

Авария оказалась серьезной, нечего было и думать подняться в воздух.

Экипаж самолета выловили, тогда-то мне и довелось познакомиться с Кюммером. Но те, главные, ради кого гитлеровцы проводили всю эту рискованную операцию, успели ускользнуть.

Кублашвили досадливо вздохнул.

– Почему-то негодяям обычно везет!

– Не всегда. Их поймали. И было это вот как. Дождливым осенним утром к одному цз КПП на дальних подступах к Москве подъехал «виллис» с брезентовым верхом. Рядом с водителем – моложавый широкоплечий майор в матерчатой фуражке, какие шили в войсковых частях доморощенные умельцы.

«Виллис» застыл перед опущенным шлагбаумом. Мотор рокотал на малых оборотах. Водитель, скуластый хмурый ефрейтор, не снимая рук с баранки, невозмутимо откинулся на спинку сиденья.

Майор порылся в видавшей виды кожаной полевой сумке и достал командировочное предписание. Затем из левого кармана гимнастерки – удостоверение личности. При этом плащ-палатка соскользнула с плеч, и дежурившие на КПП увидели, что на левой стороне груди у него три ордена Красного Знамени, а на правой – ордена Александра Невского, Красной Звезды и Отечественной войны второй степени. Над ними желтели ленточки тяжелых ранений.

Вояка этот майор, по всему видать, был отчаянный. Полный, как говорится, иконостас.

Старшим на том контрольно-пропускном был мой товарищ, капитан Зуев из контрразведки «Смерш» (от него я потом и узнал все подробности).

Внешность у Володи Зуева, должен вам сказать, самая обыкновенная. Лицо добродушное, нос кирпатый, фигура медвежья. О таких говорят: неладно скроен, да крепко сшит. Свою форму он, разумеется, заменил на старенький бушлат со старшинскими погонами и выцветшую пилотку.

Проверил Зуев командировку, путевой лист и говорит: «Ошибочка вышла… Индекс на путевке не тот. Начальству обязан доложить», – и кивнул в сторону избы, стоявшей чуть поодаль.

Майор вскипел. «Старшина, мне некогда слушать ваши басни! Я – офицер связи штаба фронта. Следую в Москву в генштаб. – Тут он, верно, для убедительности достал из сумки засургучованный, прошитый на углах пакет с четким штемпелем «Сов. секретно». – У меня документы особой срочности на имя… а вы мне всякую чепуху городите!»

Но Зуева на испуг не возьмешь. Выслушал все это и развел руками.

«Я, – говорит, – человек маленький. Начальство надо мной поставлено, с ним и разговаривайте».

Майор просто рассвирепел. Ругаясь так заковыристо, что, пожалуй, и одесские биндюжники позавидовали бы, он вышел из машины.

«Идемте! – кричит. – Окопались в глубоком тылу и мудрят. За такую самодеятельность вам не поздоровится! Я этого безобразия так не оставлю!»

Зуев молча шагнул в сторону и, уступив майору дорогу, шел за ним по тропинке. «Мое дело маленькое, – бормочет, – делаю, что приказано…»

Идет Зуев в нескольких шагах за тем майором и лихорадочно вспоминает текст поступившей из центра ориентировки. Все мы тогда ее получили. Дословно, разумеется, сейчас не помню, но примерно было так: «Разыскивается агент абвера, высокий рыжеватый блондин, лет тридцати. Снабжен фальшивым удостоверением личности офицера связи. В общевойсковой форме майора с несколькими орденами и знаками ранений. Глаза чуть навыкате, уши квадратные… При задержании опасен…»

Видит Зуев, что приметы сходятся. Совпадает и словесный портрет водителя. Теперь уже он был уверен, просто на все сто процентов убежден, что на «виллисе» прикатили Мешков и Чмиль, о которых, как мы, участники той операции, догадывались, по соответствующим каналам информировал весьма осведомленный человек из Берлина. Неоценима твоя помощь, неведомый друг и товарищ!

И тут Зуев, больше не колеблясь и не сомневаясь, перевесил автомат с правого плеча на левое – условный сигнал для тех, кто в избе незаметно наблюдал за всем происходящим у шлагбаума.

Мешков (а это был он) сердито рванул на себя дверь и вошел в полутемные сени. Вошел и, глухо вскрикнув, попятился. Но Зуев с силой толкнул его в спину, а четыре дюжих руки втянули в избу.

Возня в сенях не прошла мимо внимания водителя Чмиля. Заподозрив неладное, он, ясное дело, встревожился и вроде бы небрежно попросил оставшегося у шлагбаума солдата: «Подыми-ка, браток, свою палку. Туда вон переберусь, чтоб никому не мешать. Машина вроде бы идет…»

«Потерпи чуток, – ответил солдат. – Сейчас старшина вернется».

Но Чмиль не мог ждать ни единой минуты. Видимо, он с ужасом представил себе, что будет, если Мешкова разоблачили. Да черт с ним, с тем Мешковым! Сейчас надо думать о собственном спасении. В конца концов, документик об увольнении по чистой у него имеется да плюс к тому десяток разных бланков. Вписывай любую фамилию. Денег в кузове полный вещмешок, на сто лет хватит…

Колебаниям и раздумьям положило конец появление Зуева. В расстегнутом бушлате и сбитой набекрень пилотке он, стоя на пороге избы, крикнул: «Товарищ водитель, майор зовет!»

Можно лишь предположить, что подумал в ту минуту Чмиль, но только он достал из-под сиденья парабеллум, и тут же мотор взревел, как разъяренный зверь, заглушив звук выстрела. «Виллис» сбил шлагбаум и устремился вперед.

Солдат был тяжело ранен, но все же нашел в себе силы оттянуть назад затвор ППШ и дать прицельную очередь.

«Виллис» завалился в кювет, мотор у него заглох, А Чмиль, изменник и каратель, террорист абвера, покончил все счеты с жизнью, так и не выполнив вместе с Мешковым своего подлого задания.

Кублашвили вопросительно посмотрел на Егорычева и, набравшись смелости, спросил:

– Анатолий Степаныч, какое же у них было задание? Скажите, если, конечно, можно.

– Сейчас это уже не тайна. Летом сорок четвертого в «Унтернемен Цеппелине» [7]7
  «Унтернемен Цеппелин» – разведывательно-диверсионный центр в главном управлении имперской безопасности фашистской Германии. Занимался террористическими актами против руководителей Советского государства и видных военачальников, диверсиями на оборонных заводах, организацией антисоветских выступлений.


[Закрыть] готовили акцию против видного руководителя партии и правительства. Считали, что это «убийство века» внесет замешательство и растерянность в нашей стране. Немецкие же армии, терпящие поражение за поражением, тем временем перейдут в наступление.

Стали искать исполнителей. Тут не годилась обычная продажная шушера, выдававшая лагерному начальству своих соотечественников за миску баланды либо за лишнюю пайку вязкого, как глина, хлеба, не имеющего ни вкуса, ни запаха. Свой выбор остановили на некоем Мешкове. В начале войны он добровольно сдался в плен и все эти годы помогал гестапо выявлять подпольные организации. Лучшей характеристикой для него служило то, что Советскую власть он ненавидит всеми фибрами души, знает и понимает, что встреча с чекистами равнозначна смерти.

Под стать Мешкову подобрали и второго исполнителя – Чмиля. Тот успел отличиться в карательных экспедициях против партизан и при массовых расстрелах мирных жителей.

Планировалось, что террористы осядут в Москве, поживут, осмотрятся и затем свяжутся с резидентом. Тот же через свою агентуру уже сделал многое. Наблюдение за интересующим их лицом велось давно.

Лазутчиков снабдили отпускными билетами, продаттестатами, справками о снятии с воинского учета по ранению. Для этого использовали чистые бланки и печати советских госпиталей, захваченные под Харьковом в сорок втором году.

Должен вам сказать, Варлам Михайлович, что хлопоты были не только с документами. Засылаемый к нам агент должен, что называется, вжиться в образ, говоря языком актеров, забыть, кто он есть на самом деле, вести себя просто, естественно, не вызывая подозрений.

Мешкова и Чмиля натаскивали правилами ношения обмундирования, отдания чести, всем неисчислимым воинским мелочам; инсценировали посещение ими военной комендатуры, продпункта, проверку документов патрулями; обучали стрельбе из пистолетов ТТ и парабеллума по движущимся мишеням.

– Видать, готовились весьма тщательно, – вырвалось у Кублашвили.

– Да, в этом им не откажешь.

Но ничто не помогло гитлеровским лазутчикам. Они потерпели полное фиаско…

Егорычев ушел, а Кублашвили смотрел ему вслед с чувством благодарности к неведомым советским разведчикам, проникшим в «Цеппелин» и выведавшим сокровеннейшие его тайны. А сколько героизма, смекалки и самообладания проявили многие другие чекисты, внедряясь в шпионские школы, карательные, разведывательные и контрразведывательные органы гитлеровцев!

Слава вам и великая благодарность! И какое счастье, какая огромная честь принадлежать к вашей дружной и мужественной семье!

Давний знакомый

На листке бумаги два слова: «Давний знакомый», но сколько воспоминаний будят они.

…Ночью прошел дождь, а под утро приморозило. Жесткая высохшая трава, земля, деревья, шпалы, светофоры покрылись скользкой ледяной коркой. А тут еще снежная метель. В холодном воздухе бешено крутил, забивая дыхание, сек по глазам снег. Деревья взмахивали ветками, словно защищаясь от резких порывов ветра.

Кублашвили подошел к первому пассажирскому вагону, стоявшему на запасных путях отстойника.

– Будем приступать, – обернулся к шедшему за ним сержанту Денисову. – Я останусь здесь, а ты займись следующим. Посмотрю, что и как, и зайду к тебе. Договорились?

– Понятно, товарищ старшина!

Кублашвили ухватился рукой за обледенелый поручень и легко вскочил на высокую ступеньку вагона.

Нажал ручку – и он в тамбуре. Стряхнул с шапки снежную крупу. Ну и погодка! Его-то группе хорошо, все же в тепле работают, а каково ребятам, досматривающим товарняк, платформы?

Отворилась дверь, выглянул проводник. Кого, мол, нелегкая несет?

Высокий, статный, со шкиперской бородкой, он, позевывая, уставился на пограничника и, часто заморгав заспанными глазами, неожиданно заулыбался. Редкие зубы придавали какое-то мальчишеское выражение его лицу.

– Не узнаете? А я сразу вас узнал! – проговорил хриплым сонным голосом.

Кублашвили пожал плечами. Нет, это упитанное, с едва заметными оспинками лицо он видит впервые. Да разве упомнишь, с кем приходилось встречаться? Тысячи, десятки тысяч людей проходят через КПП.

– Ну и проучили же вы меня в тот раз! – оживленно продолжал проводник, словно даже воспоминание о давно минувшей неприятности доставляло ему удовольствие. – По всем правилам проучили! Больше года не ездил в загранрейсы, но, поверите, дня не было, чтобы не вспоминал ту заварушку с будильниками! Я просто обалдел, когда они, ха-ха-ха, на всю станцию…

Кублашвили, сузив глаза, присмотрелся. Ага, это же тот самый «часовщик»! Ничего не скажешь, старый знакомый. Только из-за бородки не узнал его.

Часами надумал промышлять. Как же, недурный бизнес! С выгодой можно продать за рубежом.

Закупил как-то десятка полтора дамских золотых часиков с браслетами да еще в придачу к ним пяток будильников, и припрятал все это в укромном местечке.

И вот ровно за пятнадцать минут до отправления поезда в вагон поднялся пограничный наряд. Проводник, уверенный, что он вне опасности, прислонился спиной к простенку между окнами, блаженно щурился, словно радуясь чему-то.

И вдруг все пять будильников в один голос, громко и настойчиво заявили о своем существовании.

На лице проводника страх и смятение. Ему не хватало воздуха. С мистическим ужасом смотрел он на пограничников. Глаза расширились. На лбу выступил пот.

– Дело прошлое… Но я и по сей день никак не пойму, сколько голову ни ломал, почему будильники затрезвонили. И именно в тот момент, когда вы заявились. Готов поклясться всеми святыми, что ни один, понимаете, ни один не был заведен! И так внезапно…

– И я не пойму, – уклончиво ответил Кублашвили.

Первой мыслью тогда было дождаться возвращения проводника и в его присутствии изъять контрабанду. Но затем перерешил. С изъятием можно повременить. Час-другой ничего не изменят. Он проучит этого дельца, за которым давно уже водились грешки. Проучит, чтобы надолго запомнилось.

И Кублашвили, поставив завод у будильников на определенное время, уложил их обратно в тайник.

«Однако пора приступать, а то, пожалуй, не я Денисову, а он мне придет на помощь», – подумал Кублашвили и сказал:

– Вынужден прервать нашу беседу. Время у меня ограниченное.

– Можете проверять, но только ни к чему все это. Сам закаялся и десятому закажу… Боком те будильники вышли.

Серые глаза проводника были по-детски чисты, говорил он настолько искренне, что Кублашвили почувствовал к нему невольное расположение.

Порядок досмотра привычный, давно установленный.

Стоя в дверях купе, проводник достал пачку сигарет и, закурив, спросил с простодушным видом:

– Извините меня, но правду ли говорят, будто вы, старшина, особый прибор для проверки придумали… что-то наподобие рентгена. И премию за него – пятьдесят тысяч отвалили… и отвертка у вас… ну, какая-то специальная. Головка начинает светиться, если что.

«Назойлив ты, как осенняя муха, – поморщился. Кублашвили. – Валяй, валяй! Разубеждать не собираюсь, подобное слышать не впервые. Чего ни выдумывают контрабандисты обо мне и моей отвертке!»

– Почему это вас интересует? – холодно спросил он.

Проводник поспешно опустил глаза.

– Поверьте, я без всякой задней мысли.

Последовала неловкая пауза. Проводник поперхнулся табачным дымом, побагровел и закашлялся, схватившись рукой за грудь.

Чтобы как-то сгладить напряженность, Кублашвили миролюбиво, чуть ли не дружески, сказал:

– Готово, пошли дальше.

Пятое купе. Нижний диван, батарея, стены. Теперь верхний плафон. Кублашвили поставил в проходе деревянную лесенку, ловко поднялся по ней. Да, видимо, и тут давно уже никто не касался плафонных шурупов. Вон даже головки у них заржавели. А почему, собственно, заржавели? Уже стало правилом ничего не принимать на веру и, если возникло сомнение, обязательно доискиваться до первопричин.

«Откуда ржавчина? Крыша не протекает, сырости нет. Надо разобраться…»

Он сунул руку в карман. Фу, какая досада! Отвертка в шинели.

Едва лишь спустился вниз и взялся за шинель, как проводник оживился и затараторил:

– Нечего и сомневаться! Все, абсолютно все в порядке! Никаких нарушений!

Кублашвили слушал и не слушал. Мысли его были заняты шурупами на плафоне.

– А? Что вы сказали? – спросил рассеянно.

– Говорю, все в полном порядке… Но понимаю: проверять обязаны. Се ля ви, как говорят французы. Такова жизнь!

Кублашвили достал из кармана шинели отвертку.

В глазах проводника появилась тревога. Что еще собирается делать пограничник? Ведь будто бы собрался уходить! И побледнел, сжался весь, когда Кублашвили поднялся по ступенькам лестницы.

– Сами в-видите, н-ничего, – сказал заикаясь, жалким голосом и подавленно умолк.

Легкое прикосновение отвертки к бороздке шурупа – и отскочил слой ржавчины.

«Ага, вот в чем секрет! – сообразил Кублашвили. – Все прояснилось. Головки шурупов протравлены кислотой. Новая уловка, о которой ориентировали на боевом расчете. Настоящая, подлинная ржавчина глубоко въедается в металл и так легко не отскакивает. Ничего не скажешь, придумали! Раньше, стремясь ввести нашего брата, контролера, в заблуждение, контрабандисты подкапчивали шурупы плафонов спичками, а как разоблачили, раскусили их хитрость, – усовершенствовали преступную свою технологию.

Лицо проводника перекосилось, стало некрасивым. Дышал он коротко и часто, уставившись в одну точку.

Минута – и плафон снят. Кублашвили, привстав на носки, нашарил продолговатый сверток. На ощупь определил: книги в целлофановой обертке. Выходит, не ошибся: улов есть.

…Кублашвили медленно провел рукой по лбу, словно отгоняя нахлынувшие воспоминания. Годы, годы… Как быстро проноситесь вы! И каждый год особенный, по-своему неповторимый, запомнился успехами и огорчениями. Но всегда сопутствовало ощущение какой-то романтической приподнятости, сознание своей причастности к святому делу охраны государственной безопасности. И будь ему сейчас двадцать, стань он перед выбором жизненного пути, то, не колеблясь, снова посвятил бы себя все той же пограничной службе со всеми ее трудностями и радостями. Вот так завтра он и скажет ребятам в школе. Только так и не иначе.

«В общем, принимайся, Варлам, за дело, продумай свое выступление», – и он склонился над листком бумаги.