Текст книги "Солдатский подвиг (Рассказы)"

Автор книги: Вениамин Каверин

Соавторы: Борис Полевой,Валентин Катаев,Лев Кассиль,Гавриил Троепольский,Леонид Соболев,Иван Василенко,Лев Успенский,Николай Богданов,Николай Чуковский,Борис Лавренев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 10 страниц)

– Выходит, вы тащили его обратно?

– Тащил.

– Выходит, выходит… вы тащили его… восемь плюс два и ещё два, всего плюс четыре… вы тащили его двенадцать километров?

– Так те же не в счёт, товарищ капитан, они обратные, – искренне изумился Ермолай…

Николай Жданов
КРОВЬ ЛЕЙТЕНАНТА

Рис. Лонгинова

Ночью выпал снег. И теперь окрашенные утренним солнцем горы казались неправдоподобно красивыми – розовыми на вершинах и нежно-синими в не освещённых солнцем местах. Внизу, в долине, медленно клубился туман – полупрозрачный, лёгкий и, должно быть, тёплый, как дыхание. Небо, чистое и высокое, мягко светилось, как бы искрилось, хотя звёзды уже не были видны на нём.

– Поди ж ты, красота какая, а! – сказал Дёмин, с удовольствием оглядывая один за другим обрывистые склоны и испытывая давно забытое чувство покоя.

Он неторопливо обошёл неширокое плато, исследуя спуски. Их было два: один – со стороны крутой каменной скалы, по которой они спустились ночью, другой – на противоположной стороне плато, в небольшой горной щели. Этот последний был особенно узким, обрывистым. Из-за снега нельзя было даже толком разобрать: тропа это или русло дождевого ручья.

Он пошёл к маленькой, запорошённой снегом палатке, где, втянув в полушубок ноги и голову, ещё спал Патрикеев.

– Вставайте! – сказал ему Дёмин. – Кофей кипит, булочки пережариваются!

Он подумал, что и в самом деле неплохо было бы поесть теперь, и, достав из рюкзака банку с консервами, принялся расковыривать её штыком.

Приятное, лёгкое чувство не оставляло Дёмина. Он ещё раз с удовольствием огляделся вокруг. За краем скалы, внизу, влево от себя, он увидел кусок обкатанной горной дороги. В одном месте под скалой, где не было снега, ясно виднелась выбитая в камне колея.

Дёмин оставил банку и штык и, подойдя к обрыву, принялся внимательно разглядывать дорогу. Да, несомненно, это и есть путь через перевал. Вчера они с Патрикеевым выбрались на это плато уже в полной темноте, и он не успел как следует сориентироваться.

Дёмин достал двухвёрстку и нашёл на ней окружающие холмы. «Если это дорога через перевал, – рассуждал он, – а это безусловно так, – значит, плато, на котором мы сейчас находимся, и есть тот самый Орлиный Залёт, где должен быть отряд Джавашидзе».

– Патрикеев, что вы натираетесь снегом, будто турист какой? Подите сюда.

– Есть идти сюда, – весело отозвался Патрикеев.

Растёртое снегом лицо его сияло, и глаза выражали весёлую готовность действовать.

– Вы помните приказ майора Роева? – строго спросил Дёмин. – Повторите мне слово в слово.

– Пробраться на плато Орлиный Залёт и передать находящемуся там отряду, что приказано держаться при любых условиях до подхода наших подразделений, – твёрдо отчеканил Патрикеев.

– Подождите… «находящемуся там»? За это вы ручаетесь?

– Ну, что вы, товарищ лейтенант, да я этот приказ лучше своей фамилии помню.

– Так. Значит, «находящемуся там», – медленно повторил Дёмин. – Ну, а если этот отряд там не находится?

– То есть обязательно находится, – торопливо заговорил Патрикеев, ещё более краснея от возбуждения. – Они ещё вчера должны были быть там. Только они не знают, что держаться им надо во что бы то ни стало. Потому тот Орлиный Залёт дорогу через перевал, как в руках, держит, и кто на нём есть, тот и к морю выход имеет.

– Ишь, говорить-то, оказывается, артист, – думая о чём-то своём, заметил Дёмин и, вновь подойдя к обрыву, стал напряжённо всматриваться в даль. – А если я вам скажу, что Залёт этот тут и есть, где мы с вами стоим, тогда что?.. Глядите, – перебивая самого себя, позвал он Патрикеева, – идут!

Действительно, внизу, в долине, то исчезая, то снова появляясь в тумане, двигались люди. Ещё нельзя было решить, много их или нет, но уже по поступи, по сверканию металлических частей оружия было ясно, что это идёт воинская часть.

– Так это они идут… – облегчённо вздохнул Патрикеев, радуясь, что внезапно охватившая его тревога сразу же оказалась напрасной. – Ишь, орлы! – ласково добавил он, вглядываясь в медленно движущиеся шеренги. – Высокий у повозки, должно быть, сам Джавашидзе. Жалко, товарищ лейтенант, что у нас флага нет. Поставить бы его тут, они бы сразу поняли, что свои уж их дожидаются.

Дёмин молчал. Вертикальная, похожая на шрам складка на его лбу сделалась ещё отчётливее. Он сделал Патрикееву знак рукой, чтобы тот замолчал, а сам отошёл в сторону и опустился на снег на краю обрыва.

Дёмин видел, как вся шеренга медленно скрылась за поворотом дороги, огибавшим выдавшуюся вперёд скалу. Скоро ему стало ясно, что замеченная им группа была только замыкающей частью длинной колонны. Головная часть была за поворотом и теперь появлялась в том месте, где дорога, уже обогнув скалу, вновь выходила на покатый склон главного хребта и зигзагами поднималась вдоль широкого ущелья, над которым, как нос большого корабля, высился Орлиный Залёт.

Впереди колонны бесшумно и очень медленно подвигались маленькие квадратные машины. Увидев их, Дёмин понял, что опасение, возникшее у него, верно, что это – немцы!

* * *

Дёмин ещё раз внимательно оглядел плато и поманил к себе Патрикеева.

Ему было совершенно ясно, что отряд Джавашидзе по каким-то причинам задержался в пути, и теперь им вдвоём с Патрикеевым предстоит во что бы то ни стало держать этот пик до подхода Джавашидзе.

– А много их!.. – разглядывая вползавшую на скат колонну, удивлялся матрос, не понимая, как он мог принять этих солдат за своих. – Вот бы миномёт сюда, а, товарищ лейтенант?

Дёмин невольно улыбнулся, глядя на осенённое вдохновением безусое, юношески задорное лицо Патрикеева:

– Или бы, например, батарею главного калибра, как у нас на крейсере? А? Вы, я вижу, мечтатель… Сколько у нас запасных дисков?

– Четыре, товарищ лейтенант.

– Два оставьте мне. Забирайте автомат и по этому вот спуску пробирайтесь туда, на передний уступ. Когда с вами поравняется колонна, открывайте огонь. Поняли? Патроны берегите. Всех их не убьёшь, не старайтесь. Важно их остановить и заставить брать это плато боем. Две трети патронов – на оборону! Этот вот спуск – на вашей совести. А тот – на моей.

Это было, пожалуй, самым трудным – отпустить от себя Патрикеева. Но решение уже было принято, и в правильности его Дёмин не сомневался.

И вот он один. Лежит на краю обрыва и держит в руках свой автомат. Под ним синеватый воздух, скалы и лес. И почти напротив, но ниже и левее его, гребень перевала, усеянный мелкими высотками, меж которых извивается дорога на ту сторону хребта, к тылам наших войск, к морю.

Почему застрял отряд Джавашидзе? Ведь должен же он прибыть сюда! Ко скоро ли? Видит ли Патрикеев того высокого офицера с широкой повязкой на рукаве? Чудак, он принял его за Джавашидзе. Сколько отсюда до них? Метров четыреста… Эх, он забыл сказать Патрикееву, какой нужен прицел! Ну, сам знает, Чего он молчит там? Пора… Или нет, не пора… нет, ещё рано…

Дёмину нестерпимо захотелось приблизиться к своему товарищу, сказать что-нибудь ласковое, ободряющее, что помогло бы ему самому бороться с наплывающим волнением, страхом. Он сделал движение, и в эту минуту тройной дробящий звук потряс молчаливые горы.

Молодец Патрикеев!

Первая машина остановилась, и в чёрном окутавшем её дыму сверкнули жёлтые языки огня.

Напряжение сразу оставило Дёмина.

– Ха-а-льт! – услышал он нервный и резкий крик и увидел, как высокий офицер с повязкой на рукаве, нелепо размахивая пистолетом, пытается задержать отпрянувших от дороги солдат. А пули свистят и стучат о камни. Эхо наталкивается на эхо и путает звуки. Уже не понять, стреляет ли Патрикеев или только с дороги беспорядочно палят по склонам фашистские автоматчики.

Важно, что колонна остановилась. Пусть немецкие офицеры подумают, как им поступить. Он, Дёмин, подождёт. Сейчас решается самое главное. Если они пойдут вперёд, они, конечно, пройдут. Что можно сделать против такой колонны двумя автоматами?

Но что-то подсказывает Дёмину, что немцы не решатся идти вперёд: они любят прощупывать огнём все подозрительные места, обливать металлом каждую щель, вывёртывать её наизнанку и уже потом идти.

А потом будет поздно!

Первая мина, с грохотом разбившаяся о выступ скалы, обрадовала Дёмина, как подтверждение его расчёта. Он заметил, что теперь на дороге остались лишь несколько брошенных повозок и та догорающая машина. Немцы попрятались в скалы. Зато их огонь так усилился, что Дёмин подумал, не подрывают ли они гору. Там, внизу, падали сосны, и оттуда взлетали вверх осколки, царапая скалы и отбивая куски породы. Потом он понял, что враг ведёт навесный огонь и снаряды, не попадая на площадку, пролетают вниз.

Теперь вокруг стоял такой невыносимый грохот, что Дёмин не удержался и отполз ниже, в углубление горной щели. Когда он немного пришёл в себя и вновь выбрался наверх, чтобы взглянуть на дорогу, он увидел, что несколько солдат сбрасывают обгоревшую машину с обрыва, а сзади уже подтягиваются повозки и солдаты собираются двигаться дальше.

Дёмин ощутил острое чувство унижения. Значит, они просто презирают их сопротивление, не считаются с ним.

Он прилёг поудобнее за уступом и, подождав, пока колонна несколько уплотнится, дал длинную очередь, затем вторую и третью. Но паники на дороге уже почти не было. Квадратный, неловкий гитлеровец в большой каске и ватном френче, заменявшем ему шинель, кричал что-то, размахивая короткими руками, и не уходил от повозок. Одна лошадь, маленькая, светло-рыжая, с чёрным хвостом, упала и билась под оглоблями, пытаясь встать. Меняя диск, Дёмин слышал, как лязгали о камни её копыта.

Короткий сверлящий звук сдавил воздух. Дёмину показалось, что пространство вокруг него натянулось, лопнуло и, рухнув, прижимает его к скале.

Когда он открыл глаза, снег вокруг него был чёрным от пятен гари.

Дёмин хотел подползти к обрыву и посмотреть, что делается на дороге, но не смог пошевельнуться. Тело его как-то обмякло и горело, как будто натёртое очень жёсткой мочалкой. Яростно напрягая мышцы, упираясь локтями о скользкие камни, он пополз. Выбиваясь из сил, он едва продвинулся на один метр. Ему не хватало воздуха. Может быть, это шарф душит его? Он сорвал с шеи шарф и увидел на белом шёлковом полотне пятна крови. Неужели это его кровь?

Но что же он остановился? Надо ползти, ползти…

То, что он увидел с обрыва, сначала удивило его. Дорога была пуста, на ней виднелся только труп той рыжей лошади: они, видимо, пристрелили её. Почти весь снег на дороге стаял, и поднявшийся из долины туман окуривал склон.

Где же они? Неужели прошли мимо него, за перевал, к морю? Наконец он заметил внизу, под самой горой, тёмные, двигающиеся в тумане пятна. Конечно же, этого надо было ждать: они решили взять плато и уже спустились к склонам Орлиного Залёта.

Значит, он вынудил-таки их брать эту гору с боем!

Дёмин удовлетворённо вздохнул и оглянулся вокруг, словно ища кого-нибудь, кто мог бы увидеть и оценить в эту минуту, как правильны и точны были все его расчёты.

Теперь надо держать их здесь. Держать насмерть.

Он хотел рвануться к автомату, но вдруг почувствовал, что не может сдвинуться с места.

Прошуршал снаряд над его головой и разорвался далеко на перевале. Что значат эти разрывы? Может быть, немцы заметили наших? Ведь Джавашидзе где-нибудь тут. Или они закрывают огнём подходы с той стороны хребта, чтобы обеспечить себе захват Орлиного Залёта?

Только бы продержаться ещё!

Деловые, короткие очереди автомата Патрикеева доносились до Дёмина и ободряли его.

Собрав последние силы, он пополз к автомату, оставляя на талом снегу следы крови, а когда наконец дополз, чуть не заплакал от отчаяния, поняв, что ему даже не поднять оружия.

* * *

Решение пришло внезапно, когда Дёмин лежал на снегу, прислушиваясь к возне и выстрелам внизу. Он судорожно стал шарить у себя на груди и у шеи. Где же шарф? Может быть, ещё не поздно! Вот он чувствует, как тёплая, ласковая и обессиливающая струя стекает у него под тельняшкой. Надо бы зажать рану рукой. Дёмин с трудом расстёгивает бушлат и меховой жилет под ним и тут находит у себя на коленях шарф, который так мучительно нужен ему. Он хватает его и прижимает к ране гладкую, холодную ткань.

Теперь он совсем спокоен… Немцы не смогут подняться на обрыв, пока здесь будет развеваться красный флаг. Они остановятся и будут обстреливать гору с разных сторон и придумывать обходный манёвр.

Дёмин снова прижал теперь уже тёплый и влажный шарф к ране и медленно, боясь потерять сознание, пополз на край выступа, нависшего над спуском.

* * *

Отряд Джавашидзе, задержанный в горах боями, к вечеру прорвал оцепившие плато вражеские кордоны и очутился у подножия Орлиного Залёта.

Патрикеев, измученный и радостный, встретил бойцов на спуске и повёл их на вершину к позиции лейтенанта.

Поднявшись на плато, бойцы заметили колеблемое ветром светло-красное полотнище. Подойдя ближе, они увидели Дёмина. Он лежал на самом краю выступа. В простёртой над обрывом руке его был зажат пропитанный кровью шарф – яркий, как знамя.

Лейтенант был мёртв, но кровь его продолжала борьбу.

Фашисты не решились подняться на плато и группировались внизу, видимо разрабатывая планы многосторонней атаки.

Но было уже поздно.

Иван Василенко
ПОЛОТЕНЦЕ

Рис. Б. Коржевского

Однажды после сильного дождя, когда глубокие рытвины на дорогах наполняются до краёв липкой, чёрной грязью, против дома, где жил Асхат с матерью, застрял грузовик.

Мотор ревел как исступлённый, колёса буксовали, фонтаном выбрасывая жидкую грязь, а доверху груженная машина только дрожала, но не трогалась с места.

Асхат выскочил на крыльцо. По окраске грузовика он сразу догадался, что это фронтовая машина. Мальчик привык различать их издалека. За последний месяц мимо их посёлка таких машин прошло немало.

Через стекло кабинки, по которому стекала вода, Асхат видел, как шофёр что-то кричал, скривив рот, – вероятно, ругался. Но за шумом мотора голоса его не было слышно. Наконец мотор умолк. Распахнув дверцу, шофёр сердито сказал:

– Ну, чего стоишь, малец? Тащи доску! Живо!

Асхат бросился к плетню, где лежал заготовленный для стройки лес. Он взял сразу две доски. Тащить их было очень тяжело – и на третьем шагу Асхат поскользнулся и шлёпнулся прямо в грязь. При этом доска больно ударила его по ноге. Но Асхат вскочил и опять схватился за свою ношу.

– Одну, одну! – закричал шофёр и побежал на помощь мальчику.

Лицо шофёра уже не было сердитым, он улыбался:

– Муравей, честное слово, муравей! Сам маленький, а какую махину тащит!

Он положил доску в рытвину, под колесо, и опять влез в кабину. Машина заурчала, заскрипела и медленно выползла из ямы.

Шофёр заглушил мотор и посмотрел на потемневшее небо:

– Ну как ехать? На каждом шагу ямы. А война не ждёт…

– Дядя, – сказал Асхат, – поезжайте вон туда! Все наши, как дорогу размоет, всегда объезжают там. Я вам покажу. Хотите?

Шофёр недоверчиво посмотрел в сторону, куда показывал мальчик, потом опять взглянул на дорогу, подумал и решительно сказал:

– Ну, садись!

Асхат немедленно забрался в кабину. Запах бензина ударил ему в нос. От мотора в машине было тепло. Машина, переваливаясь с боку на бок, как корабль в бурю, поплыла по ухабистой дороге.

Выбрались на край села. И прямо через поле, с которого недавно сняли кукурузу, поехали к смутно видневшемуся вдали пригорку.

Машина шла довольно быстро, но ещё быстрее сгущались сумерки, и, когда выехали снова на дорогу, было уже совсем темно.

– А дальше-то как? – словно ни к кому не обращаясь, сказал шофёр и остановил машину. – Тут опять на каждом шагу ямы.

– А по бокам и того хуже: овраги, – деловито сказал Асхат.

– Точно, – подтвердил шофёр. – Так спикируешь, что и костей не соберёшь.

Теперь, когда мотор утих, совсем близко слышалась орудийная пальба. К глухим ударам, от которых вздрагивала земля, то и дело примешивались другие звуки: то дробные и частые, как бы догонявшие друг друга, то хриплые и протяжные. Временами на небе вспыхивал багровый свет и, задрожав, погасал. Вот уже третий день в посёлке с тревогой следили за этими вспышками.

Положив голову на руль, шофёр молчал.

– Дядя, – почему-то шёпотом спросил Асхат, – вы прямо на фронт? Далеко это?

Но шофёр продолжал молчать. Асхат уже решил, что шофёр не расслышал его вопроса или услышал, но не удостаивает ответом, но тут шофёр подавил вздох и сказал:

– В том-то и дело, что близко! Кабы далеко, я бы фары зажёг. А тут с фарами ехать нельзя. Фашисты за каждым огоньком следят.

– А вы до утра, дядя, подождите, – посоветовал Асхат. – И я с вами останусь.

Шофёр усмехнулся:

– В такой компании чего не посидеть! Да только нас в другом месте крепко ждут… – Шофёр опять вздохнул. – Ну, слезай, малый, шагай домой. Спасибо тебе. Небось обратно дорогу найдёшь? А я поплыву. Ничего не поделаешь, придётся нырять в потёмках.

Асхат молча взялся за ручку дверцы и вылез на подножку. Но прыгать на землю он не торопился.

– Дядя, – сказал он, – там, за поворотом, круча. Сорвётесь – костей не собрать. Точно.

– Да что ты меня путаешь! – рассердился шофёр. – Шагай домой, говорят тебе! Ну!

Тогда с неожиданной твёрдостью Асхат сказал:

– Дядя, я придумал: дайте мне полотенце. Я с полотенцем пойду. До самого фронта.

– Что-о? – протянул шофёр. – Какое полотенце?

– Обыкновенное, белое. У вас же есть полотенце? – волновался Асхат.

– Да зачем оно тебе? – всё более удивляясь настойчивой просьбе мальчика, спросил шофёр.

Если бы Асхат попросил у него пулемёт, противотанковое ружьё или целую пушку, шофёр удивился бы не меньше, чем этой просьбе.

– Ты что же, собираешься полотенцем фашистов бить? – грустно улыбнулся он.

– Ах, какой вы непонятливый! – с досадой сказал мальчик. – Я повешу полотенце на спину и пойду вперёд. А вы будете ехать за мной. Вам же видно будет в темноте белое? У нас все здесь так делают.

– Ах ты, родной мой! Ах, золотко! – вдруг радостно закричал шофёр. – Понял! Понял!

Он обнял мальчика, притянул к себе и, не разобрав в темноте, поцеловал его прямо в нос.

* * *

Два дня спустя Асхат писал отцу:

«Папа, я полотенцем привёл на фронт целый грузовик снарядов. А снарядов оставалось мало, и наши стреляли редко. А как мы привели машину, наши опять стали стрелять часто. И немцы тоже стреляли. Но я не боялся. Командир мне сказал, что я храбрый, что ты под Ленинградом бьёшь врагов из пушек. Потом командир приказал получше нацелить пушку и дал мне дёрнуть. Я так дёрнул за шнурок, что всё кругом задрожало. Командир послушал, что ему сказали по телефону, засмеялся и сказал, что у меня лёгкая рука: я, оказывается, прямо в блиндаж угодил. И командир велел написать тебе, что, если фашиста убили на Кавказе, он на Ленинград уже никогда не пойдёт. И ещё он сказал, что за снаряды мне дадут медаль. А чтобы не думали, что я только хвастаюсь, будто медаль моя, мне дадут ещё красную книжечку и в книжечке напишут, что медаль в самом деле моя».

Гавриил Троепольский
ЛЕГЕНДАРНАЯ БЫЛЬ

Рис. А. Ермолаева

Вечер опускался над Новой Калитвой. Заходящее солнце, казалось, чуть постояло над горизонтом, брызнуло огненно-красными отливами по величавому Дону и пошло на покой. В широкой сенокосной пойме послышалась песня. По дороге ехала подвода, оттуда и нёсся разудалый и стремительный напев:

 
Эх, тачанка-богучарка,
Наша гордость и краса,
Богучарская тачанка —
Все четыре колеса.
 

Парень помахивал кнутом и во всю силу пел. Я не ослышался: припев повторился точно так же. Поэт, написавший «Тачанку», совсем не писал такого. Есть в той известной песне «тачанка-ростовчанка», «тачанка-киевлянка», «тачанка-полтавчанка», а такого нет. Видимо, поправка эта пришла из Богучарского района. Нельзя же в самом деле представить себе Южный фронт гражданской войны без богучарской тачанки. Вот и внесли поправку.

И сразу мысли ушли в прошлое, в то далёкое прошлое, когда не было автомобилей, тракторов, не было хлеба. А был тиф… И шла гражданская война. Четыре мощные силы объединились тогда против молодой Советской республики: белогвардейцы, интервенты, голод и тиф. Москва и десять губерний – вот и вся территория, оставшаяся не занятой врагом. Колчак был под Вяткой, Юденич – под Петроградом, Деникин – под Тулой, Миллер – около Шенкурска, а голод и тиф – почти везде… Вот какие воспоминания может вызвать обычная для наших дней песня.

Очень трудно представить, что эти все тяжкие и в то же время славные годы были давно. Передо мною сидит бывший лихой и неистовый пулемётчик Богучарского полка Опенько Митрофан Федотович – поэтому и кажется, что всё было недавно, так же недавно, как твоя собственная юность. Человеку, перевалившему за пятьдесят – шестьдесят, часто кажется, что молодым он был совсем, совсем недавно. Так уж устроен человек. И ничего не поделаешь.

Но хорошо тому, кто, вспомнив свою «недавнюю» молодость, не пожалеет ни о чём. Так, ни один богучарец, с кем ни поговори, не жалеет о прожитой жизни. Но обязательно каждый из них жалеет о том, что у них не оказалось своего Фурманова. А ведь когда генерал Деникин со своими хорошо вооружёнными и обученными казачьими частями в панике уходил из Ростова, то он бросил приближённым такую фразу: «Если бы мы бились так, как богучарцы, то давно были бы в Москве». Враг относился к богучарцам не только с ненавистью и страхом, но и с уважением к их беспредельной храбрости.

И вот я сижу и слушаю Опенько Митрофана Федотовича.

* * *

Суровый выдался декабрь в восемнадцатом году. Метели вихрили по степям чернозёмья. Скрипели полозья, визжали обмёрзшие колёса тачанок, упрямо продвигавшихся навстречу армии белых. Шли красноармейцы Богучарского полка, закрываясь воротниками или иной раз просто платками, повязанными вокруг шеи. К ночи буран рассвирепел. Он стегал лицо, слепил глаза. Снег набивался за воротник и, растаивая, стекал каплями за спину.

Полк выходил в бой. Всю эту массу разнообразно одетых идущих и едущих вооружённых людей можно было принять за гигантский табор.

Вдруг всё преобразилось. Как неведомый ток, пробежал по степи приказ командира полка Малаховского. Из уст в уста передавалось:

– В цепь…

– Занять станцию Евдаково…

– Без шума в цепь…

– Пулемёты по местам…

И полк растаял. Будто буран разметал людей по степи, свирепея всё больше и сильнее. Казалось, уже нет никакого полка, а есть два твоих соседа по цепи, слева и справа. Но так только казалось. Каждый знал, что впереди Малаховский, что он никогда не бывает позади в таких случаях, а во время боя может появиться неожиданно там, где его никак не предполагали встретить.

А когда приблизились к окраинам Евдаково, полк ожил. Ударили орудия, цепь открыла огонь, застрочили пулемёты, ворвавшись к крайним хатам. Белые не видели противника. Разве ж могли они предположить, что в такую жуткую пургу возможно наступление? Всё получилось настолько неожиданно, что один из двух полков белых спешно стал отходить без боя по направлению к деревне Голопузовке.

Тачанка Опенько ворвалась в Евдаково. Она разворачивалась и сыпала свинцом, чтобы снова тут же нырнуть в буран и стать невидимкой.

– Красные дьяволы! – неслось откуда-то из метельной кромешной мути.

А на этот голос и скрип бегущих сапог тачанка поворачивалась задком и давала очередь-другую. Надо было для этого только два слова Опенько:

– Крохмалёв! Дай!

И первый номер, Тихон Крохмалёв, «давал». При этом он не переставал прибавлять прибаутки со «среднепечатными» вставками. А что можно сделать с Крохмалёвым, если он всегда весёлый и танцор «мировой»? Впрочем, что можно сделать и тачанке, мечущейся в зверской пурге? Главное, если бы она была одна. Но слеза строчит вторая, справа – третья, там – четвёртая. По стрельбе белым ясно одно: цепь близко, где-то рядом с невидимками-тачанками, у крайних хат. А буран рвёт и мечет. «Слепой» бой был в разгаре.

И вдруг… пулемёт заело! Он отказал в тот момент, когда беляки, оправившись от первого смятения, стали отстреливаться. Они были совсем близко, в нескольких десятках шагов. Второй номер, Гордиенко Андрей, молчаливый и замкнутый парень, коротко сказал баском:

– Давай, Митрофан, лупанём их из винтовок. А?

Он как бы спрашивал командира расчёта Опенько. Он готов был всегда молча и хладнокровно бить белых.

Но Опенько ответил:

– Ни пулемёта не будет, ни тебя не будет. Выходить из боя! – приказал он. – Быстренько устраним и…

В эту секунду завизжали около уха пули. Белые нащупали…

– Гало-оп! – крикнул Опенько.

Кони сорвались с места. И помчалась «боевая колесница» вдоль переулка, туда, где не слышно выстрелов.

Так расчёт тачанки Опенько оказался за селом, в лощинке, как раз в том месте, где несколько минут тому назад спешно проследовал отходящий пехотный полк белых. Они отходили в степь длинной колонной. Видимо, план их был таков: «Вы пришли из бурана, а мы уйдём в буран. Мы хорошо одеты, сыты. Вы, если попробуете преследовать, помёрзнете».

Но не думал об этом Опенько. Важно было в те минуты одно: пулемёт должен работать! Молча, понимая друг друга, Опенько и Гордиенко спешно устраняли дефект. А Крохмалёв держал вожжи и разговаривал с лошадьми:

– Видите, какая неприятность вышла?.. То-то и оно, что неприятность… Лошади и те понимают.

А через некоторое время окликнул:

– Андрей!

– Что?

– У меня спина мокрая. А у тебя?

– Ну и чёрт с ней… Пройдёт? – спросил он у Опенько по поводу какой-то детали пулемёта.

– Конечно, пройдёт! – ответил Крохмалёв, приняв это по адресу своей спины. – Вот разобьём белых, подсушимся, подчистимся. Вшей не будет. Каждый день будем обедать и ужинать. Вот жизнь так жизнь! А? – Но никто ему не отвечал. – Женюсь. Обязательно тогда женюсь, будь я проклят.

Опенько молчал. Он сжал челюсти. Изредка он отрывался от работы, высовывался из-под брезента и пристально слушал пургу. И слышал: бой продолжался, белых теснили богучарцы в сторону, противоположную той, куда отступил их второй полк. Так два полка белых оказались оторванными друг от друга. Преследовать отходящий полк было некому: не было сил. Значит, сюда, к тачанке, своих ждать не приходится. Эти мысли пронеслись в голове Опенько. Он всё понял, но сказал так:

– Чёрт возьми! Стоять в такое время! Что скажет Малаховский! Понимаешь, Тихон? – И он со злобой сплюнул, снова нырнув под брезент.

Крохмалёв вздохнул и проговорил:

– Ясно: наших тут не жди, а белые могут прорваться. Плохо дело, дорогие мои лошадушки. Мокрые мы все – могём помёрзнуть, как та капуста на корню: был мягкий, будешь твёрдый… Митрофан!

– Что там ещё? – откликнулся Опенько из-под брезента.

– Лошади-то потные. Если ещё минут двадцать постоим – решка. На себе пулемёт потащим. А гармонью Андрееву бросим тут.

– Я тебе «брошу»… по скулам за твою агитацию. – И сразу же мирно: – Сейчас… Почти готово.

– А может, выпрягу да погоняю их маленько? Пропадут ведь.

– Не смей! – крикнул раздражённо Опенько. – Ты только отошёл с лошадьми, а он, беляк, тут как тут. Передёргивай вожжами, давай плясать на месте.

– Это мы можем, если дозволено. А ну играй! – И он принялся орудовать вожжами. – Эх-ма! Такой тройки на земном шаре нету! Давай пляши!

А буран хлестал тачанку, одинокую, заброшенную в степи, оторванную от своих.

Только-только Опенько удовлетворённо крякнул, окончив возню с пулемётом, и вылез из-под брезента, как Крохмалёв схватил винтовку и крикнул:

– Белые!

– Ра-азвернись! Приготовьсь! – скомандовал Опенько и сам приложился к пулемёту. Он ещё не видел ничего. Видеть мог только Тихон, обладавший кошачьим зрением.

Но вот из бурана вынырнула тройка. Теперь её видит и Опенько. Он уже поправил по привычке шапку, сдвинув её на затылок, чтобы не мешала. Но…

– Извиняюсь! – закричал радостно Тихон. – Как есть свои! Держись, Митрофан Федотыч! Сам Малаховский припожаловал.

Тройка вороных, запряжённых в сани, с разбегу остановилась около тачанки.

– Опенько, ты?

– Так точно, товарищ Малаховский.

– Доложили – ты замолчал. Так и знал – нырнёшь в лощинку.

Здесь Малаховский знал каждый кустик, каждый ярок. Но как он проскочил сюда, вслед белым, понять было невозможно. Для этого надо было либо обогнуть фланг белых, либо пересечь их линию. Обогнуть он, конечно, не успел бы. Только впоследствии выяснилось. Он шагом въехал в расположение белых во время бурана, остановил какого-то солдата и спросил:

– Скажи-ка, браток, где штаб первого полка? Срочно нужен командир полка.

– Отошёл на Голопузовку, ваше благородие!

– Как стоишь, скотина?! Смирно! Генерала не признал!

– Виноват, ваше превосходительство!

Тройка скрылась в метели, как провалилась сквозь землю.

И вот Малаховский наткнулся на тачанку. Он сидел в санях в расстёгнутой бекеше защитного сукна. Богатырь с виду, он, казалось, не признавал ни зимы, ни бурана. А серая, в смушку, папаха не была даже надвинута на уши. Ему было жарко.

– Что случилось? – спросил он.

– Отказал пулемёт, товарищ Малаховский.

– Готово?

– Готово.

– За мной!

И тройка помчала его в бешеной скачке в пургу. За тройкой – три кавалериста, из разведчиков. За кавалеристами – тачанка-сани, а за ними сорвалась и тачанка Опенько. Их было только одиннадцать человек: три – верхами, семь – при пулемётах и сам Малаховский.

– Это куда же мы теперь? – спросил Крохмалёв.

– За Малаховским, – ответил Опенько.

– Понятно. Вижу: за Малаховским.

– А он куда? – спросил Гордиенко.

– Туда…

– И это понятно, – сказал Тихон с иронией. – Задача ясная: за Малаховским… А ты есть хочешь, Митрофан? – И, не дожидаясь ответа, сообщил: – Жрать хочется. Нам там поесть не дадут?

– Дадут, – ответил Опенько. – Горяченького, с огонька.

– Как это позволите понять? – притворялся Крохмалёв.

– Ты что, не видишь? Полк белых-то отошёл сюда. Оттуда – мы, а они – сюда.

– Приблизительно соображаю. Малаховский что-то задумал. А что, пока не пойму. Но, кажись, вскорости пойму.

– Весёлый ты парень, Тихон, – угрюмо сказал Андрей. – С твоим характером всю землю можно пройти пешком.

– А мы её на тачанке проедем, – уточнил Крохмалёв и промурлыкал: – «Всю-то я вселенную проеду…»

Совсем неожиданно для своих подчинённых, вразрез их разговору, Опенько сказал:

– Так, ребята. Старик наш ненадёжный. Часто капризничает.

«Старик» – это пулемёт, накрытый брезентом.

– Спервоначалу-то он ничего, – резонно возразил Гордиенко, – а как в долгом бою, то стал того… Заменять надо.

– Ему уж сто лет с неделей… Так что, подпускать надо ближе. И спокойно. Главное, спокойно.

Буран хлопотал свирепым хозяином степи, с воем и рёвом. Трое парней, одетых в крестьянские кожухи, прижавшись друг к другу, мчались вместе с бурей, туда, за Малаховским, что впереди. И они были частью бури.

Вдруг лошади неожиданно осадили и пошли шагом. Потом стали. Впереди, совсем близко, в нескольких шагах, хутор. Малаховский выслал вперёд кавалериста. Через несколько минут тот возвратился. В хуторе спокойно. Въехали и стали в затишек.