Текст книги "Два капитана"

Автор книги: Вениамин Каверин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 52 страниц) [доступный отрывок для чтения: 19 страниц]

Глава пятнадцатая
ГУЛЯЕМ. НАВЕЩАЮ МАТЬ. БУБЕНЧИКОВЫ. ДЕНЬ ОТЪЕЗДА

Это была не особенно весёлая, скорее даже грустная неделя в Энске. Но какие чýдные воспоминания остались от неё на всю жизнь!

Мы с Катей гуляли каждый день. Я показывал ей свои старые любимые места и говорил о своём детстве. Помнится, я где-то читал, что археологи по одной сохранившейся надписи восстанавливают историю и обычаи целого народа. Вот так и я – по сохранившимся кое-где уголкам старого Энска восстановил и рассказал Кате нашу прежнюю жизнь.

Но и сам я заново оценил этот прекрасный город. Мальчиком я не замечал всей прелести этих садов на горах, покатых улиц, высоких набережных, под углом расходящихся от Решёток – так и теперь ещё называлось место слияния двух рек: Песчинки и Тихой…

Только один день был проведён без Кати. Я пошёл на кладбище. Почему-то мне казалось, что от маминой могилы за эти годы и следа не осталось. Но я нашёл её. Она была обнесена ветхим деревянным заборчиком, и на покосившемся кресте ещё можно было разобрать надпись: «Помяни, господи, душу рабы твоея». Конечно, стояла зима, и все могилы одинаково занесены снегом, но все же видно было, что это заброшенная могила.

Мне стало грустно, и я долго ходил по дорожкам, вспоминая мать. Сколько ей было бы лет теперь? Сорок. Ещё совсем молодая. Горько мне было подумать, что она могла бы счастливо жить теперь, вот хоть так же, как живёт тётя Даша. Я вспомнил её усталый, тяжёлый взгляд, руки, изъеденные стиркой, и как она вечерами не могла есть от усталости, которая уже почти ничем не отличалась от смерти. А ведь какая она была умная! Подлец Гаер Кулий, вот кто околдовал и погубил её!

Я вернулся к могиле и как бы простился с ней. Потом нашёл сторожа, который гулко колол дрова в полуразбитой часовне.

– Дядя, – сказал я ему, – тут у вас есть могила Аксиньи Григорьевой. Вот на этой дорожке, за поворотом вторая.

Кажется, он притворился, что знает, о какой могиле я говорю.

– Нельзя ли её прибрать? Я заплачу.

Сторож вышел на дорожку, посмотрел и вернулся.

– За этой могилой есть уход, – сказал он. – Сейчас зима, не видать. За другими – верно, нету ухода, кресты повытянуты или что там. А за этой есть.

Я дал ему три рубля и ушёл.

Возвращаясь домой, я думал о Гаере Кулии, о маме. Как она могла влюбиться в такого человека? Невольно и Марья Васильевна припомнилась мне, и я решил раз и навсегда, что вовсе не понимаю женщин…

Мы встречались каждый день, но только накануне отъезда я удосужился спросить Катю о старухах Бубенчиковых: правда ли, что они – оглашённые? Катя удивилась.

– Разве? Я не знала, – сказала она. – Но это вполне может быть, потому что они атеистки и нигилистки. «Отцы и дети» читал?

– Читал.

– Помнишь, там есть нигилист Базаров?

– Помню.

– Ну вот, и они тоже такие нигилистки, как он.

– Постой, постой! Да ведь это же когда было?

– Ну так что ж! Они старые. А коза просто нервная. Они козье молоко пьют и меня упрашивали, но я отказалась. А когда коза нервничает, молоко портится.

– Ты меня просто дурачишь, – сказал я подумав.

– Нет, честное слово, – быстро возразила Катя. Нервная коза, за которой ухаживают три нигилистки.

Чёрт его знает! Все-таки это была какая-то ерунда!

И вот наступил последний, прощальный день! С шести часов утра тётя Даша пекла пироги, и, чуть проснувшись, я почувствовал запах шафрана и ещё чего-то пахучего, вкусного, принадлежащего к тесту. Потом она вошла в столовую, где я спал, озабоченная, в очках, перепачканная мукою, и принесла за уголок письмо от Петьки.

– Нужно Саню разбудить, – сказала она строго. – Письмо от Петеньки.

Письмо было действительно от Петеньки, краткое, но «подходящее», как сказал судья. Во-первых, он объяснял, почему не приехал на каникулы: он был с экскурсией в Ленинграде. Во-вторых, он изумлялся моему появлению в Энске и выражал по этому поводу сердечные чувства. В-третьих, он страшно ругал меня за то, что я не писал, не искал его и вообще «вёл себя, как равнодушная лошадь». В-четвёртых, в конверте было ещё одно письмо, для Сани, и она засмеялась и сказала: «Вот дурак какой, мог бы просто приписать». Но, очевидно, он не мог просто приписать, потому что Саня взяла письмо и читала его в своей комнате часа три, пока я не ворвался к ней и не потребовал, чтобы она остановила действия тёти Даши, которая хотела дать мне в дорогу пирог метр на метр.

Должно быть, та же картина наблюдалась в доме номер восемь по Лапутину переулку, потому что Катя не могла даже выйти из дому в этот день. Её не только снабжали продуктами, как будто она отправлялась на Северный полюс, – её ещё наряжали. Старинное, оставшееся без применения приданое трёх нигилисток было пущено в ход – турецкие кружева, бархатные полосатые жакетки с буфами на плечах, тяжёлые платья на подкладках.

Замечательно, что Саня, забежав к Бубенчиковым на минутку, опоздала к обеду. Она пришла немного смущённая и сказала, что это очень интересно. Все три старухи шьют, и выходит очень хорошенькое платье. Кате идёт, а ей нет. Зато шапочка к ней идёт, и она себе непременно сделает такую.

– Одним словом, мы все перемерили, – сказала Саня и засмеялась. – Даже голова закружилась.

Судья ушёл со службы, чтобы отобедать вместе со мною в последний раз. Он принёс бутылку вина, мы выпили, и он сказал речь. Это была очень хорошая речь, гораздо лучше, чем некогда на обеде, посвящённом вступлению Гаера в батальон смерти. Петьку и меня он сравнил с орлами и выразил надежду, что мы ещё не раз вернёмся в родное гнездо. Он был бы рад похвастать, что вырастил таких ребят, но не может, потому что сама страна вырастила нас, не дала нам погибнуть. Так он сказал. Тётя Даша всплакнула в этом месте, как бы желая напомнить, что она и сама охотно взяла бы на себя наше воспитание, не прибегая к посторонней помощи… Я встал и ответил судье. Не помню, что я говорил, но тоже очень хорошо. В общем, я сказал, что хвастать нам ещё нечем.

Мы до того дообедались, что чуть не опоздали. К вокзалу мы поехали на извозчиках. Первый раз в жизни я так богато ехал: на извозчике, с корзинкой в ногах. Я бы мог сказать об этой корзине, что она неизвестно откуда взялась, если бы тётя Даша целый день на моих глазах не набивала её пирогами.

Когда мы приехали, Катя стояла уже на ступеньках вагона, и старухи Бубенчиковы наперебой наставляли её: чтобы она не простудилась в дороге, чтобы вещи не украли, чтобы на площадку не выходила, чтобы телеграфировала, как доедет, чтобы кланялась и писала.

Не знаю, может быть, они были и нигилистки. На мой взгляд – просто старые, закутанные тётушки, в лисьих шубах, с большими смешными муфтами на шнурах.

Моё место было в другом вагоне, и поэтому мы только издали поклонились Кате и Бубенчиковым. Катя помахала нам, а старухи чопорно закивали головами.

Второй звонок! Я обнимаю Саню, тётю Дашу. Судья просит навестить Петьку, и я даю честное слово, что зайду к Петьке в первый же день, как приеду. Я зову Саню в Москву, и она обещает приехать на весенние каникулы, – оказывается, об этом уже сговорено с Петькой.

Третий звонок! Я – в вагоне. Саня что-то пишет по воздуху, и я в ответ пишу наудачу: «Ладно!» Тётя Даша начинает тихонько плакать, и последнее, что я вижу: Саня берёт из её рук платок и, смеясь, вытирает ей слезы. Поезд трогается, и милый энский вокзал трогается мне навстречу. Все быстрее! Вот и старые нигилистки проплывают мимо меня! Ещё минута – и перрон обрывается. Прощай, Энск!

На следующей станции я переменился местами с каким-то почтенным дяденькой, которого устраивала моя нижняя полка, и перешёл в Катин вагон. Во-первых, он был светлее, а во-вторых – Катин.

У неё все уже было устроено: на столике лежала чистая салфетка, окно завешено, как будто она сто лет жила в этом вагоне.

Мы оба только что отобедали, но нужно же было посмотреть, что старики положили в наши корзины.

В общем, Катина корзина все-таки побила мою. В ней оказались яблоки – чудесные зимние яблоки из собственного сада! Мы съели по яблоку и угостили соседа, маленького, небритого, сине-чёрного мужчину в очках, который все гадал, кто мы такие: брат и сестра – не похожи! Муж и жена – рановато!

Был уже третий час, и небритый сосед храпел во всю мочь, положив на нос маленький крепкий кулак, а мы с Катей все ещё стояли и разговаривали в коридоре. Мы писали пальцами по замёрзшему стеклу – сперва инициалы, а потом первые буквы слов.

– Как в «Анне Карениной», – сказала Катя.

Но, по-моему, это было ничуть не похоже на «Анну Каренину» и вообще ни на что не похоже.

Катя стояла рядом со мной и была какая-то новая. Она была причёсана по-взрослому, на прямой пробор, и из-под милых тёмных волос выглядывало удивительно новое ухо. Зубы тоже были новые, когда она смеялась. Никогда прежде она так свободно и вместе с тем гордо не поворачивала голову, как настоящая красивая женщина, когда я начинал говорить! Она была новая и снова совершенно другая, и я чувствовал, что страшно люблю её – ну, просто больше всего на свете!

Вдруг становились видны за окнами ныряющие и взлетающие провода, и тёмное поле открывалось, покрытое тёмным снегом. Не знаю, с какой быстротой мы ехали – должно быть, не больше сорока километров в час, но мне казалось, что мы мчимся с какой-то сказочной быстротой. Все было впереди. Я не знал, что ждёт меня. Но я твёрдо знал, что это навсегда, что Катя – моя, и я – её на всю жизнь!

Глава шестнадцатая
ЧТО МЕНЯ ОЖИДАЛО В МОСКВЕ

Представьте себе, что вы возвращаетесь в свой родной дом, где провели полжизни, – и вдруг на вас смотрят с удивлением, как будто вы не туда попали. Такое чувство я испытал, вернувшись в школу после Энска.

Первый человек, которого я встретил ещё в раздевалке, был Ромашка. Он перекосился, увидев меня, а потом улыбнулся.

– С приездом! – злорадно сказал он. – Апчхи! Ваше здоровье!

Этот подлец был чем-то доволен.

Ребят никого не было – последний день перед началом занятий, – и я прошёл на кухню, чтобы поздороваться с дядей Петей. И дядя Петя встретил меня довольно странно.

– Ничего, брат, бывает, – шёпотом сказал он.

– Дядя Петя, да что случилось?

Как будто не слыша меня, дядя Петя всыпал в котёл пригоршню соли и замер. Он нюхал пар.

Кораблёв мелькнул в коридоре, и я побежал за ним:

– Здравствуйте, Иван Павлыч!

– А, это ты! – серьёзно отвечал он. – Зайди ко мне. Мне нужно с тобой поговорить.

* * *

Портрет молодой женщины стоял у Кораблёва на столе, и я не сразу узнал Марью Васильевну – что-то уж слишком красива! Но я присмотрелся: на ней была коралловая ниточка, та самая, в которой Катя была у нас на балу. Мне стало веселее, когда я разглядел эту ниточку. Это был как бы привет от Кати…

Кораблёв пришёл, и мы стали говорить.

– Иван Павлыч, в чём дело?

– Дело в том, – не торопясь отвечал Кораблёв, – что тебя собираются исключить из школы.

– За что?

– А ты не знаешь?

– Нет.

Кораблёв сурово посмотрел на меня:

– Вот это уж мне не нравится.

– Иван Павлыч! Честное слово!

– За самовольную отлучку на девять дней, – загнув палец, сказал Кораблёв. – За оскорбление Лихо. За драку.

– Ах, так! Прекрасно, – возразил я очень спокойно. – Но прежде чем исключать, будьте любезны выслушать мои объяснения.

– Пожалуйста.

– Иван Павлыч, – начал я торжественно, – вы хотите знать, за что я дал в морду Ромашке?

– Без «морд», – сказал Кораблёв.

– Хорошо, без «морд». Я дал ему в морду потому, что он подлец. Во-первых, он рассказал Татариновым насчёт меня и Кати. Во-вторых, он подслушивает, что ребята говорят о Николае Антоныче, а потом ему доносит. В-третьих, он без спросу рылся в моём сундучке. Это был форменный обыск. Ребята видели, как я его застал, и это верно – я его ударил. Я сознаю, что неправильно, особенно ногой, но ведь я тоже человек, а не камень. У меня сердце не выдержало. Это может с каждым случиться.

– Так. Дальше.

– Насчёт Лихо вы уже знаете. Пускай он сперва докажет, что я – идеалист. Вы прочитали сочинение?

– Прочитал. Плохое.

– Ну, пусть плохое, но идеализм там и не ночевал, за это я могу поручиться.

– Допустим. Дальше.

– А дальше что же? Все.

– Нет, не все. Да ты знаешь, что тебя через милицию искали?

– Иван Павлыч… Ну, это верно. Я, правда, Вальке сказал, но пускай это не считается, ладно. Так неужели за то, что я на каникулах уехал – и куда же?.. на родину, где я восемь лет не был, – меня исключат из школы?

Ещё когда Кораблёв сказал насчёт милиции, я понял, что без «грома» не обойтись. И не ошибся.

Однажды он уже орал на меня – в четвёртом классе, когда Иська Грумант, купаясь, ободрал ногу о камни и я стал лечить его солнечными ваннами и два пальца пришлось отнять. Это был страшный «гром». Теперь он повторился. Выкатив глаза, Кораблёв кричал на меня, а я только робко говорил иногда:

– Иван Павлыч!

– Молчать!

И он сам умолкал на мгновение – просто чтобы перевести дыхание…

Таким образом, я постепенно понял, что действительно во многом виноват. Но неужели меня исключат? Тогда все на свете прощай! Прощай, лётная школа! Прощай, жизнь!

Кораблёв замолчал наконец.

– Ну просто из рук вон! – сказал он.

– Иван Павлыч, – начал я не очень дрожащим, а скорее, таким, дребезжащим голосом, – я не стану вам возражать, хотя вы во многом неправы. Но это все равно. Ведь вы не хотите, чтобы меня исключили?

Кораблёв помолчал.

– Допустим.

– Тогда скажите сами, чтó я должен сделать.

– Ты должен извиниться перед Лихо.

– Хорошо. Только пускай сначала…

– Да я говорил с ним! – с досадой возразил Кораблёв. – Он зачеркнул «идеализм». Но оценка осталась прежней.

– Оценка – пожалуйста. Хотя это неправильно, что я написал на «чрезвычайно слабо». Такой отметки вообще нет. Плохо с минусом, что ли?

– Во-вторых, – продолжал Кораблёв, – ты должен извиниться перед Ромашкой.

– Никогда!

– Но ты же сам сказал: «Сознаю, что это неправильно».

– Да, сказал. Можете меня исключать. Я перед ним извиняться не стану.

– Послушай, Саня, – серьёзно сказал Кораблёв: – мне с большим трудом удалось добиться чтобы тебя вызвали на заседание педагогического совета. Но теперь я начинаю жалеть, что хлопотал об этом. Если ты явишься и начнёшь говорить: «Никогда! Можете исключать!» – тебя наверняка исключат, можешь быть в этом совершенно уверен.

Он сказал эти слова с особенным выражением, и я сразу понял, на кого он намекает. Николай Антоныч, вежливый, обстоятельный, круглый, мигом представился мне. Вот кто сделает все, чтобы меня исключили!

– Мне кажется, что ты не имеешь права рисковать своим будущим ради мелкого самолюбия.

– Это не мелкое самолюбие, а честь, Иван Павлыч! – продолжал я с жаром. – Вы что же хотите? Чтобы я смазал историю с Ромашкой, потому что она касается Николая Антоныча, от которого зависит – исключат меня или нет? Вы хотите, чтобы я пошёл на такую страшную подлость? Никогда! Я теперь понимаю, почему он станет настаивать на моём исключении! Он хочет избавиться от меня, чтобы я уехал куда-нибудь и больше не виделся с Катей. Как бы не так! Я все скажу на педсовете. Я скажу, что Ромашка – подлец и что только подлец станет перед ним извиняться.

Кораблёв задумался.

– Постой, – сказал он. – Ты говоришь, Ромашов подслушивает, что ребята говорят о Николае Антоныче, а потом ему доносит. Но как ты это докажешь?

– У меня есть свидетель – Валька.

– Какой Валька?

– Жуков. Он мне буквально сказал: «Ромашка записывает в книжечку, а потом доносит Николаю Антонычу, что о нём говорят. Донесёт, а потом мне рассказывает. Я уши затыкаю, а он рассказывает». Это я вам передаю буквально.

Гм… интересно, – с живостью сказал Кораблёв. – Так что же Валька молчал? Ведь он же, кажется, твой товарищ?

Иван Павлыч, Ромашка на него влиял. Он на него смотрел ночью, а Валька этого не выносит. Потом он ему не просто так рассказывал, а под честным словом. Конечно, Валька – дурак, что давал ему честное слово, но раз под честным словом, он уже должен был молчать. Верно?

Кораблёв встал. Он прошёлся, вынул гребёнку и стал расчёсывать усы, потом брови, потом снова усы. Он думал. У меня сердце стучало, но больше я не говорил ни слова. Пускай думает! Я даже стал дышать потише – так боялся ему помешать.

– Ну что ж, Саня, ведь ты все равно не умеешь хитрить, – сказал наконец Кораблёв. – Как ты сейчас мне обо всём этом рассказал, так же расскажешь и на педсовете. Но с условием…

– С каким, Иван Павлыч?

– Не волноваться. Ты, например, сейчас сказал, что Николай Антоныч хочет тебя исключить из-за Кати. Об этом не следует говорить на совете.

– Иван Павлыч! Неужели я не понимаю?

– Ты понимаешь, но слишком волнуешься… Вот что, Саня, давай сговоримся. Я положу руку на стол – вот так, ладонью вниз, а ты говори и на неё посматривай. Если я стану похлопывать по столу – значит, волнуешься. Если нет – нет.

– Ладно, Иван Павлыч. Спасибо. А когда заседание?

– Сегодня в три. Но тебя вызовут позже.

Он попросил меня прислать к нему Вальку, и мы расстались.

Глава семнадцатая
ВАЛЬКА

Стараясь не очень волноваться, я на всякий случай уложил свои вещи, чтобы сразу уйти, если меня исключат. Потом прочитал стенгазету – обо мне ни слова, стало быть, этот вопрос не стоял на бюро. Или на каникулах не было ни одного заседания?

Это была самая страшная мысль: меня исключат не только из школы – из комсомола. В самом деле! Что ребята знают об этой истории? Что я ворвался в спальню, избил Ромашку и, никому не сказавшись, уехал в Энск… Конечно, я запятнал себя как комсомолец.

Я обязан был объяснить своё поведение. Поздно!

Весь день я с тоской думал об этом. Комната комсомольской ячейки была закрыта, а из бюро была дома только Нинка Шенеман. Я её не любил, и мне не хотелось говорить с ней о таком деле. По-моему, она была дура.

Я ждал Вальку, но время шло, а он не приезжал. Конечно, он был в Зоопарке! Я оставил ему мрачную записку – на случай, если разойдёмся, и поехал на Пресню.

На этот раз я не сразу нашёл его.

– Жуков у профессора, – сказал мне мальчик лет пятнадцати, немного похожий на Вальку, с таким же добрым и немного сумасшедшим лицом.

– А где профессор?

– На обходе.

Я переспросил.

– В парке, на обходе!

До сих пор я думал, что профессора делают обходы только в больницах. Но мальчик терпеливо объяснил мне, что не только в больницах, ещё и в зоопарках, и что в данном случае профессор обходит не больных, а зверей.

– Впрочем, случается, что и звери хворают, – добавил он подумав. – Хотя, разумеется, реже, чем люди.

Это был известный профессор Р., о котором Валька прожужжал мне все уши. Я сразу понял, что это он, опять-таки потому, что он был тоже похож на Вальку, только на старого Вальку: с большим носом, в больших очках, в длинной шубе и в высокой каракулевой шапке.

Он стоял у обезьяньего флигеля, и вокруг него толпилось довольно много народу в белых халатах, надетых поверх пальто. Весь этот народ как бы стремился к нему, точно каждому хотелось о чём-нибудь ему рассказать. Но слушал он одного только Вальку, именно Вальку, и даже вынул из-под шапки большое морщинистое ухо.

Я остановился поодаль. Видно было, как Валька волнуется, моргает. «Молодец!» – подумал я, сам не зная почему.

Он довольно долго говорил, а профессор все слушал и уже тоже стал моргать и внимательно шмыгать носом. Один раз он открыл рот и хотел, кажется, что-то возразить, но Валька энергично, сердито сунулся к нему, и профессор послушно закрыл рот.

Наконец Валька кончил, и профессор спрятал ухо и задумался. И вдруг с каким-то весёлым удивлением он хлопнул Вальку по плечу и заржал, совершенно как лошадь; все, громко разговаривая, двинулись дальше, а Валька остался стоять с идиотским, восторженным видом. Вот тут-то я его и окликнул:

– Валя!

– А, это ты!

Никогда ещё я не видел его в таком волнении. У него даже слёзы стояли в глазах. Он растерянно улыбался.

– Что с тобой?

– А что?

– Ты плачешь?

– Что ты врёшь! – отвечал Валька.

Он вытер кулаком глаза и радостно, глубоко вздохнул.

– Валька, что случилось?

– Ничего особенного. Я в последнее время занимался змеями, и мне удалось доказать одну интересную штуку.

– Какую штуку?

– Изменение крови у гадюк в зависимости от возраста.

Я посмотрел на него с изумлением. Плакать от радости, что кровь у гадюк меняется в зависимости от возраста? Это не доходило до моего сознания.

– Поздравляю… – сказал я. – Мне нужно с тобой поговорить. Как ты? В состоянии?

– В состоянии.

Мы прошли к мышам.

– Ты знаешь, что меня хотят исключить из школы?

Должно быть, Валька знал об этом, но совершенно забыл, потому что он сперва широко открыл глаза, а потом хлопнул себя по лбу и сказал:

– Ах, да… Знаю!

– Это обсуждалось на бюро?

У меня был немного хриплый голос. Валька кивнул:

– Решили подождать, пока ты вернёшься.

У меня отлегло от сердца.

– Ты написал насчёт Ромашки в ячейку?

Валька отвёл глаза.

– Видишь ли, – пробормотал он, – я не написал, а просто сказал ему, что, если он ещё будет приставать, тогда напишу. Он сказал, что больше не будет.

– Вот как! Значит, тебе наплевать, что меня исключают из школы.

– Почему? – с ужасом спросил Валька.

– Потому, что ты один мог бы подтвердить, что я бил его не только по личным причинам. А ты трус, и эта трусость переходит в подлость! Ты просто боишься за меня заступиться!

Это было жестоко – говорить Вальке такие слова. Но я был страшно зол на него. Я считал, что Ромашка – общественно-вредный тип, с которым нужно бороться.

– Я сегодня подам, – упавшим голосом сказал Валька.

– Ладно, – отвечал я сухо. – Только имей в виду, я тебя об этом не прошу. Я только считаю, что это твой долг как комсомольца. А теперь вот что: тебя просил зайти Кораблёв.

– Когда?

– Сейчас.

Он стал клянчить хоть четверть часа, чтобы покормить какую-то пятнистую жабу, но я, не слушая, надел на него пальто и отвёз к Кораблёву…

Очень сердитый, он вернулся через полчаса и долго сопел, гладя себя по носу пальцем. Оказывается, Кораблёв спросил его, правда ли, что он не любит, когда на него смотрят ночью. Это его поразило.

– И я не понимаю, откуда он это узнал! Это ты сказал ему, скотина?

– Нет, не я, – соврал я.

– Главное, он спрашивает: «А если на тебя смотрят с любовью?»

– Ну?

– Я сказал, что «тогда не знаю…»

В половине шестого за мной пришёл сторож.

– Григорьев, пожалуйста, просят на педсовет, – вежливо сказал он.