Текст книги "Косой дождь"

Автор книги: Вениамин Каверин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 6 страниц)

27

Утром накрапывал дождь, и поехали не на гондолах, как предполагалось, а на катере, похожем на московские речные трамваи. В соборе святого Марка было темно, пустовато. Служба началась с шествия от главного входа к престолу. Народу становилось все больше. Английские туристы бродили по собору, как по ярмарке, громко разговаривая, рассматривая молящихся, подходя к престолу почти вплотную. Никто не обращал на них внимания. Гид говорил вполголоса. Анечка переводила.

– Хотите слушать? – одними губами спросил Токарский.

Валерия Константиновна покачала головой.

– Скучно, и не о том, – сказал он, когда они вышли на площадь. – Лучше я расскажу вам. Хотите?

– Очень.

– Видите эти колонны, красные, серые, розовые, зеленые, пятнистые, с фигурами и без фигур? Их натащили сюда пираты. Это была пиратская республика, нечто вроде Запорожской Сечи. Здесь почти все награблено, и эти лошади на фронтоне, без сомнения, тоже. Кстати, вы когда-нибудь видели лошадей на соборе?

– Нет.

– Я тоже. А вот пираты притащили и поставили. Колонны тоже поставили. Если не кучей, так почти рядом – конечно, потому, что их было много. Казалось бы, непреднамеренность, случайность, полное отсутствие расчета. А на круг получилось единственное здание в мире, потому что все это черт знает каким образом соединилось. По-моему, это и есть самое главное в архитектуре. А теперь идите сюда. – Он взял Валерию Константиновну за руку. – Посмотрите на собор одним взглядом, ни на что в отдельности, а на все сразу. Какая розовость вокруг этого огромного стеклянного полукруга над входом! Пол проваливается, как сообщил нам гид, и это, конечно, грустно. Но скоро здесь все провалится. Венеция стоит на сваях, сваи раскачиваются над волной от катеров, пароходов и роскошных яхт, в которых катаются герои Феллини. О четырехтактном двигателе дизеля пираты древности не имели понятия. Интересно?

– Да.

– Теперь идите сюда. Посмотрите на это странное здание. Здорово, да? – спросил Токарский с таким лицом, как будто он, и никто другой, построил Палаццо дожей. – Взгляните на него вверх ногами. Для этого не нужно самому переворачиваться. Переверните его в воображении. Оно архитектурно задумано и выполнено только от земли до середины, один ряд колонн над другим. Выше – сплошная коробка с огромными редкими окнами, которая была бы отличным фундаментом, потому что она тяжела и массивна. Но она почему-то не давит эти колонны и даже, наоборот, придает им изящество. Это, конечно, чудо. А вот та пара колонн нарочно отмечена для туристов. Здесь вешали. Интересно?

– Очень.

После обеда пошли покупать подарки. Это было труднее, чем в других городах, потому что за каждым углом открывались каналы с мраморными лестницами дымного цвета и маленькими мостами.

Валерия Константиновна искала орлоновую рубашку – и нашла, но дорогую, за пять тысяч лир. Для себя она ничего не купила, хотя чемодан не нашелся и мог найтись теперь уже только в Милане.

– Но что придумать для брата? Вот задача!

– Он высокий?

– Как вы.

– И такой же толстый, как я?

– Почти.

– Купите ему нейлоновую куртку.

– Ого-го! Шесть тысяч лир! А у меня осталось, – она сосчитала, – две с половиной.

– Возьмите у меня.

– А вы не будете покупать подарки?

– Нет.

– Вот мы ее для вас и купим.

Токарский пожал плечами.

– Вам хочется, чтобы я купил эту куртку?

– Да.

Он примерил.

– Очень идет. – Валерия Константиновна покраснела. – И подкладка отличная. Что вы делаете? Анечка велела торговаться.

– Поздно.

Он был очень доволен.

– Снимите же, жарко.

– Ни за что. Вы сказали, идет?

Они шли и болтали, останавливаясь у витрин. Стекло было всюду – самые двери магазинов были толстыми листами стекла с разноцветными стеклянными раковинами вместо ручек.

– Работающее, – с уважением сказал о нем Токарский.

Но было и бездельничавшее стекло – фигурки, цветы, ожерелья, серьги, браслеты.

– А вот и Сева.

Сева стоял на мосту Риальто и, моргая белесыми ресницами, рассматривал ожерелье, которое он не мог купить, потому что у него осталось только двести лир, а ожерелье стоило триста. Он успел уже всем рассказать, что у него не осталось лир на подарок для Кати. Он смутился, увидев Токарского и Валерию Константиновну.

– Торговался как зверь, – объявил он, едва они отошли от лавки. – Не уступает, подлец! А красивое, верно?

– Да.

– Вообще хочется все разбить или все купить. Верно?

Приятно было выговаривать Севе за то, что он оставил жену без подарка, но еще приятнее было почему-то без Севы. Они отделались от него под каким-то предлогом.

28

Пароходик обогнул маленький остров – сумрачный, безмолвный, обнесенный высокой стеной, точно те, кто жил на нем, навсегда условились молчать, и ничто не могло заставить их произнести хоть слово.

– Так и есть, – сказал Токарскому хозяин соседнего отеля, который учился русскому языку и попросил разрешения сопровождать туристов на фабрику стекла. – Это кладбище Венеции. Покойников везут сюда в гондолах. Это страна воспоминаний, напоминающая полотно Беллини «Души чистилища». Вы, конечно, помните эту бессмертную аллегорию?

Токарский помнил «Души чистилища», но ему не нравился хозяин отеля. Это был, несомненно, шпик и даже немного похожий на того римского шпика, который снял котелок, обрадовавшись, что русские наконец уезжают. Но тот не предлагал знакомиться с ночными кабаре или отведать «наилучшего кьянти, каковое не подают русским в ресторанах». Это был шпик-дурак. К хозяину соседнего отеля он не имел, конечно, ни малейшего отношения.

– Красивейшее кладбище в мире, – объяснил он. – Причем на острове имеются каналы, по которым покойников везут в гондолах к подножию храма.

Токарскому представились эти странные похороны: бесшумно скользит покрытая черным сукном погребальная гондола. Венецианка склонилась над гробом – стройная, в черном платке, как та, которая стоит, прижав руки к груди, на картине Беллини.

Фабрика была маленькая, очень старая, как и все другие на острове. Горны были похожи на русские печки.

– Остров Мурано славится, – объяснил шпик, – производством стекла приблизительно в течение двенадцати столетий.

Анечка сказала, что хозяйка – русская и все будет объяснять сама, без помощи гида. Ее зовут Нина. Она рада приезду компатриотов.

И действительно, Нина вскоре пришла – круглолицая, курносая, с кудерьками. По-русски она говорила хуже, чем Анечка. Недолго послушав ее объяснения, из которых можно было только понять, что «сейчас будет тарелка», Токарский отошел в сторону и стал смотреть, как рабочий делает эту тарелку.

Багровый, с перебегающими искрами кусок стекла свисал с конца длинной трубы, которую рабочий вертел между ладонями. Он подул в трубку, и оплывающее стекло стало нерешительно превращаться в мешок. Он быстро сунул мешок в глубину раскаленного горна и снова подул. Это были движения жонглера. Меняя оттенки, мешок превращался в шар. Вытащив трубу, рабочий самыми обыкновенными ножницами подровнял шар, отрезал лохмотья. Еще одно движение, не только руками, всем телом. Шар раскрылся. Все ахнули. Не тарелка, а великолепное блюдо с рисунком набегающих разноцветных прожилок закружилось на конце трубы.

– Лариса, спросите, сколько он получает?

– Тысячу лир в день.

– Много. Это мастер?

– Да. Здесь почти все мастера. Художественная работа.

– А сколько стоит блюдо?

Блюдо стоило в двадцать раз больше.

Хозяйка жаловалась: торговля упала, песок приходится возить издалека, в Венеции нет такого песка.

Это был единственный за всю поездку случай, когда пригодились бы купленные в складчину еще в Москве будильники и альбомы – если бы они не пропали вместе с чемоданом Валерии Константиновны. Все говорили об этом. Осталась только модель спутника – очень безвкусная: женщина с неприятным лицом держала над головой фантастический предмет, напоминавший картофелечистку.

– Стыдно дарить, – сказала Валерия Константиновна задумчиво. Потом все-таки подарила, и мастер, только что сделавший великолепное блюдо, покраснел от радости и заговорил так быстро, что пришлось позвать Анечку, потому что никто ничего не понял.

Рабочие, громко смеясь и переговариваясь, окружили русских.

– О русси! Спутник!

Молодая работница ходила со счастливым лицом, прижимая к груди матрешек, – Токарский заметил ее еще на дворе. Когда туристы прошли в музей, он невольно искал ее глазами.

– Какая красавица! – с восхищением сказал он Валерии Константиновне. – Вот они – рыжие и красные тона Тициана.

– Просто хорошенькая. Почему она забрала себе всех наших матрешек?

– Ей отдали рабочие. Какое доброе лицо! Глаз не отвести.

– Вам нравятся добрые красавицы?

– Очень.

– Так подойдите к ней.

– Зачем?

– Ну, не знаю. Скажите, что она красавица, она будет довольна.

– А вы?

– И я.

– Тогда вместе. Идет?

Они подошли, и Токарский сказал на плохом французском, что он давно слышал о необыкновенной красоте венецианок, но лишь сегодня убедился в полной справедливости этого мнения.

Она выслушала, чуть подняв голову, с простой, но гордой осанкой. Они постояли молча, улыбаясь друг другу.

– Теперь скажите про Тициана.

– А вот и скажу.

Она слушала молча, немного покраснев, потом вдруг подняла глаза, взмахнула ресницами. И Токарский неуловимо изменился – помолодел и похорошел в полминуты. Как бы в отчаянии итальянка обернулась, ища что-то глазами, быстро сняла, почти сорвала с себя ожерелье и отдала его Валерии Константиновне.

– Что вы, бог с вами!

Это было на лестнице, все уже уходили из музея. Разговаривая знаками, по которым нетрудно было понять, что Валерия Константиновна умоляет итальянку не дарить ей ожерелье, а итальянка умоляет ее не отказываться от подарка, они спустились во двор.

– Ну, пожалуйста, возьмите! Не нужно!

Так было несколько раз – Валерия Константиновна возвращала, а итальянка, удивляясь и огорчаясь, совала ожерелье обратно. Она убежала в конце концов, пожав Валерии Константиновне обе руки.

– Что же мне делать?

Валерия Константиновна рассматривала большое золотисто-розовое ожерелье.

– Положить в сумочку, – сказал Токарский.

– Неудобно. Ведь это не мне, это как бы нам всем, всей группе. Какое огорчение!

– Уж и огорчение! Послушайте, я знаю человека, который, не задумываясь, отдал бы полгода жизни за это ожерелье.

– Кто же это?

– Вы не догадываетесь?

Он показал на Севу, который шел к пароходику, окруженный молодыми рабочими.

– Познакомьтесь, это коммунисты, – весело сказал он Токарскому. – Хорошие ребята. На днях к ним приезжал Тольятти. А вот этот, в очках, – студент. Он приехал в Мурано навестить родных. Он говорит по-русски.

Вернувшись в отель, Валерия Константиновна посоветовалась с Ларисой и другими товарищами. Ожерелье примерили все, в том числе и старушка Ольга Петровна. На другой день за завтраком оно было торжественно вручено растерявшемуся от радости Севе.

29

Это был последний вечер в Венеции, и Валерия Константиновна решила поехать на площадь Святого Марка – не пойти, а именно поехать на пароходике по Канале Гранде. В дорогой накидке из соболей, одна, сильно накрашенная, с расстроенным лицом, Аникина сидела в вестибюле отеля. Они разговорились почти дружески и поехали вместе, хотя до сих пор едва обменялись несколькими словами.

В самой Аникиной, в том, как она держалась, в ее легко угадывающихся отношениях с мужем было что-то волновавшее Валерию Константиновну или по меньшей мере занимавшее место в ее мыслях – тех самых, которыми она, к сожалению, разучилась управлять в последнее время. И то, что ей захотелось сейчас поговорить с Аникиной, было связано с этими мыслями, с этой не оставлявшей ее ни на минуту заботой.

Прямо из гостиной отеля можно было выйти на пристаньку, у которой останавливались катера. Усталые люди, не замечавшие, что они плывут по Канале Гранде, молча сидели на скамейках, разговаривали вполголоса, дремали, курили...

Аникина говорила и говорила. Видно было, что она тяготится пустотой, в которой невольно оказалась вместе с мужем среди товарищей по группе. Не поэтому ли она с первого слова заговорила о нем? Дмитрию Фроловичу не понравилась поездка на Капри. Вообще он считает, что все нужно было организовать совершенно иначе. Два дня в Риме – это же просто смешно! Дмитрия Фроловича прекрасно знают в Италии, и хотя он не любит публичности, шума, наше посольство, конечно же, обязано было устроить его встречу с итальянскими деятелями искусства. Это неудобно, причем по отношению к ним, а не к нему. Тем более что в Риме его ждали.

– Да? – вежливо спросила Валерия Константиновна.

И вообще Дмитрий Фролович считает, что нужны индивидуальные поездки или по крайней мере специализированные, только художники, например. Или только инженеры. У нее был слабый, безвольный рот растерянной женщины, во всяком случае, не понимавшей, зачем она приехала в Италию, в Венецию.

Катер подходил к маленьким причалам то на левом берегу, то на правом. Было еще светло, но как-то влажно-светло, быть может, и от нежной зеленоватой воды канала.

Они заговорили о сыновьях. Почему Игорь заходит так редко? Куда он думает пойти после школы? Петя очень способный, и даже Миллер, который славится своей строгостью, – знаете, знаменитый? – находит в нем необыкновенный талант. Но ей не хочется, чтобы Петечка был музыкантом. Это все-таки не профессия для мужчины. Вообще ей хотелось иметь девочку, потому что с мальчиками труднее – не знаешь, что сказать, как поступить. Для мальчика большое значение имеют товарищи, а вы знаете, какая в наше время молодежь, даже из самых приличных семей? Впрочем, Петечка как раз очень привязан к дому. Дружен ли он с отцом? Он его обожает.

Валерия Константиновна слушала ее, почти не переспрашивая и не очень удивляясь, хотя многое было непонятно ей, а больше всего то странное времяпрепровождение совершенно свободной – с утра до вечера – женщины, которое отражалось в каждом слове Аникиной и было главной чертой ее жизни. Но Валерия Константиновна откинула эту пустоту и суетность и все, что было так чуждо ей, рабочему человеку, постоянно занятому своим делом, сыном, другими людьми, требовавшими внимания и заботы. Она думала о другом: почти безошибочно она угадывала, где правда, а где ложь в том, что говорила Аникина, и снова и снова примеряла эту правду и ложь к собственной жизни. Валерия Константиновна видела всю пропасть между Аникиной и собой и понимала, что отсутствие собственной жизни Аникина беспомощно старается заменить жизнью мужа и сына. Но при всей бессмысленности ее существования она чем-то волновала Валерию Константиновну. Может быть, неуверенностью в том, что она нужна им – сыну и мужу?

Канале Гранде, странный, без набережных, проходил перед ними в таинственном свете уходящего дня. Дворцы поднимались прямо из воды, черная фантастическая позолота была рассеяна по мрамору, по кружеву камня, по узорам балкона. Валерия Константиновна вспомнила, как Игорь читал ей о том, что Венеция в течение тысячелетий убирала свои здания снаружи с такой же заботой, как в других странах это делается только внутри. «Весь город – это один сияющий в своей обветшалости, пышный и уютный дом», – читал Игорь.

...Это было трудно – поставить себя на место Аникиной, но, слушая ее, Валерия Константиновна вдруг представила себе позднее утро в богатой просторной квартире. Все работают, а она пьет кофе в халате, а потом долго делает что-то у туалета с лицом. Другая, такая же, как она, звонит ей по телефону, и они обстоятельно говорят ни о чем – о том, что в Марьиной Роще вчера продавались бельгийские шарфы. Потом приходит маникюрша – снова шарфы, у такой-то аборт, в Доме архитекторов интересный капустник. И так весь день, каждый день. А вечером и в самом деле капустник.

«Но она несчастна не потому, что годами ведет эту жалкую жизнь, а потому, что трепещет, что эта жизнь вдруг переломится и станет совершенно другой... Боже мой! – продолжала думать Валерия Константиновна, когда они уже шли к площади Святого Марка по очень узкой улице, о которой гид говорил, что в Венеции нет более широкой. – Я счастлива в сравнении с ней».

30

Молодой человек из торгпредства, встретивший группу в Брюсселе, сообщил Валерии Константиновне, что ее чемодан, к сожалению, не нашелся.

– Необходимо составить опись, – сказал он, – и туристическое общество возместит пропажу.

Валерия Константиновна составила, указав какую-то мелочь, оставшуюся в Москве, – она вспомнила об этом уже в самолете. Зато она забыла малиновый джемпер и модные туфли, которые купила перед отъездом.

Бельгийские пограничники долго не знали, что делать с группой русских, свалившихся к ним на голову без единого франка. Потом все устроилось, куда-то позвонили, откуда-то прислали старенький автобус, и через час туристы ехали в город, ссорясь со старостой, который почему-то распорядился оставить вещи в таможне.

Он оправдывался: одна ночь. Да, но не так уж удобно провести ночь без пижам и ночных рубашек. А утром? Зубные щетки, бритвенные приборы – все в чемоданах. Да и вообще, черт побери, неужели вы не понимаете, что неловко являться в отель с пустыми руками? В особенности сердился Токарский, у которого за ночь должна была отрасти – и отросла – некрасивая седая щетина.

Отель был старый и очень хороший. Каждый турист впервые за всю поездку получил отдельный номер. Валерия Константиновна задумчиво бродила по просторной комнате с высокими, сложно закрывавшимися окнами, с дубовой мебелью конца XIX века. Потом постояла перед зеркалом и, сказав себе: «И не такая уж старая!» – пошла в ресторан, где ее ждали Токарский с Ларисой и Сева.

Откуда-то чуть слышно доносилась музыка. Почтенные, неулыбающиеся официанты двигались неторопливо, все было основательно, солидно и ничуть не похоже на Италию. Валерия Константиновна съела какую-то травку, Токарский, притворно ужаснувшись, сказал, что травка была положена для украшения и что теперь официанты долго смеются за портьерами, прежде чем войти в ресторан. Может быть! Травка оказалась кресс-салатом – об этом Валерия Константиновна узнала уже в Москве.

Лариса, которая была на Всемирной выставке в Брюсселе, сказала, что самое интересное место в городе – это Манекен Пис, а уже после него стоит заглянуть на Гранд-Пляс, с ратушей XIV века и гильдейскими домами.

Прохожие не торопились на пустеющих улицах. Одиннадцатый час – может быть, это поздно для Брюсселя? Пожилые люди в гольфах и толстых чулках пили пиво за столиками и покуривали трубки с таким видом, как будто они сидят здесь уже второе столетие. Гранд-Пляс – Большая площадь – была вовсе не большая, а маленькая, сдержанная и в то же время театрально-нарядная под мягким заслоненным светом.

– Да здравствуют гезы! – сказала Валерия Константиновна. Токарский засмеялся.

– Кстати, это построено лет за двести до гезов.

– Все равно. Очень декоративно, правда?

– Жизнь была декоративна.

– И никто этого не замечал?

– Вот именно.

– Может быть, и наша через двести лет покажется декоративной?

– Едва ли! Нет, здесь не гезы, а совсем другое.

– То есть?

– Вообще Фландрия. Упрямство. «Не уступлю».

– А что такое «не уступлю»?

– Девиз Нидерландов.

Старуха подметала площадь.

– По утрам она лучше, – сказала Лариса. – Не старуха, конечно, а площадь.

Одно здание было освещено, играла музыка, из подкатывающих машин выходили дамы в мехах и господа в цилиндрах. У них был провинциальный вид.

– Как в старом фильме времен Мозжухина и Веры Холодной, – сказал Токарский.

По дороге к Манекену Пис они заглянули в полутемный подъезд с сидящим в глубине почтенным пожилым швейцаром. «Открыто ночью» – было написано матовыми буквами на матовой дощечке у входа. Публичный дом. Швейцар вежливо поднялся к ним навстречу. Они быстро прошли мимо. Токарский изобразил несостоявшийся разговор: «Заходите, сударь». – «Благодарю вас, в другой раз».

Только что минуло одиннадцать, а в Брюсселе была, кажется, уже поздняя ночь – так пуст был город, так сонно щурились манекены в пустых освещенных магазинах, так шумно ссорились в кафе две старые проститутки в криво надетых шляпках, страшно придвинув друг к другу голые костлявые локти.

Наконец они добрались до Манекена Пис, толстенького, кудрявого, задумчивого мальчика, глубоко погруженного в свое несложное, но приятное занятие: он стоял, откинувшись назад, расставив полные ножки.

Еще многое было в этот вечер; долго стояли перед витриной салона, в котором висел вытянутый в бесконечность Христос, распятый скульптором вторично и теперь уже без малейшей надежды на воскресение. Подошли к гостинице, раздумали ложиться спать и отправились смотреть световую рекламу, наплывающую, вспыхивающую и жалкую в сравнении с величавым звездным небом. Это тоже сказал Токарский. «Кто же еще мог сказать то, о чем я только еще успела подумать!» Теперь они были одни.

– Понравилась поездка? – спросил Токарский.

– Очень. Жаль, что еще день – и все разъедутся. Будто и не знали друг друга.

– Кроме нас.

Валерия Константиновна посмотрела на Токарского. У него было доброе, грустное лицо.

– Не нужно притворяться, что вы меня не расслышали. У вас это не выходит. Я вас люблю. Плохо только, что мне уже за пятьдесят и что у меня было слишком много женщин.

Они прошли в ее комнату.

– У вас усталый вид. Хотите полежать?

– Спасибо.

Токарский лег на диван. Валерия Константиновна устроила его: принесла подушку и покрыла одеялом.

– С кем вам будет жалко расстаться?

– С Лариной.

– А мне с Севой, – сказал Токарский. – Я всегда думал, что человечество делится на людей, которые способны и не способны любить. Он принадлежит к первой, не слишком многочисленной группе. С его женой я встретился бы как старый знакомый. Я даже знаю, какие она носит туфли. В Венеции его поразил пояс невинности, который мужья, уезжая, надевали на жен: «Здоровенный, правда? С замком! Но гид говорил, что все равно изменяли».

Валерия Константиновна засмеялась.

– Я буду скучать без него, – сказал Токарский.

Они говорили недолго. Потом Токарский замолчал. Ровное дыхание слышалось две-три минуты. «Можно уснуть, и это ничему не мешает. Можно говорить о чем угодно. Проснись, пожалуйста, – подумала она, – и скажи, что ты пришел ко мне не потому, что я для тебя – еще одна, и ничего больше». Токарский вздохнул и открыл глаза.

– Неужели уснул?

Она засмеялась.

– Спите, пожалуйста. Я тоже устала.

– Нет, позор. Еще и храпел, наверное.

– Нет.

Токарский встал и поклонился.

– Ну, хватит. Праздник кончился. Спокойной ночи.

– Спокойной ночи.