Текст книги "Садок судей"

Автор книги: Велимир Хлебников

Садок судей

9 рисунков fecit Владимира Бурлюка

Василий Каменский

Жить чудесно

 
Жить чудесно! Подумай:
Утром рано с песнями
Тебя разбудят птицы—
О, не жалей непредвиденного сна
И вытащат взглянуть
На розовое солнечное утро.
Радуйся! Оно для тебя!
Свежими глазами
Взгляни на луг, взгляни!
Огни! Блестят огни!
Как радужно! легко.
Туманом розовым
Вздохни. Еще вздохни,
Взгляни на кротюя слезинки
Детей-цветов.
Ты – эти слезы назови:
Росинки-радостинки!
И улыбнись им ясным
Утренним приветом.
Радуйся! они для тебя.
Жить чудесно! Подумай:
В жаркий полдень
Тебя позовут гостить
Лесные тени.
На добрые, протянутые
Чернолапы садись, и обними
Шершавый ствол, как мать.
Пить захочешь —
Тут журчеек чурлит —
Ты только наклонись.
Радуйся! Он для тебя.
Жить чудесно! Подумай:
Вечерняя тихая ласка,
Как любимая сказка,
Усадит тебя на крутой бережок.
Посмотри, как дружок
За дружочком отразились
Грусточки в воде.
И кивают. Кому?
Может быть, бороде,
Что трясется в зеленой воде.
Тихо-грустно. Только шепчут
Нежные тайны свои
Шелесточки-листочки.
Жить чудесно! Подумай:
Теплая ночь развернет
Пред тобой синетемную глубь
И зажжет в этой глуби
Семицветные звезды.
Ты долго смотри на них.
Долго смотри.
Они поднимут к себе,
Как подружку звезду,—
Твою вольную душу.
Они принесут тебе
Желанный сон – о возлюбленной.
И споют звездным хором:
Радуйся! Жизнь для тебя.
 

Звени, день

Секретарю Айкп

 
Звени Солнце! Копья светлые мечи,
Лей на землю жизнедатные лучи.
Звени знойный, краснощекий,
Ясный-ясный день!
Звенидень!
Звенидень!
Пойте птицы! Пойте люди! Пой земля!
Побегу я на веселые поля.
Звени знойный, черноземный,
Полный – полный день!
Звенидень!
Звенидень!
Сердце радуйся и пояс развяжись!
Эй, душа моя, пошире распахнись.
Звени знойный, кумачевый,
Яркий-яркий день!
Звенидень!
Звенидень!
Звени Солнце! Жизнь у каждого одна!
Я хочу напиться счастья до-пьяна!
Звени знойный, разудалый,
Пьяный, долгий день!
Звенидень!
Звенидень!
 

Полдень

 
В знойный полдень
Голубые колокольчики
В небе разливаются.
Стройный замер лес.
Ягодницы – девушки
В кустах перекликаются.
Белокрылые ангелы
Смотрятся с небес.
Белокрылые ангелы
На белых парусах
В бирюзовом озере
Катаются.
Струйкой поцелуйной
Струится ветерок.
Над бюрюзовым озером
Зеленые грусточки
Истомно качаются.
С цветочка на цветок
Взлетает бабочка:
Разласкивает ласки…
Эти ласки – сказки никогда
Не кончаются…
 

Развеснилась весна

В. Хлебникову

 
Развеснилась весна!
Распахнулись ворота весенние,
Голубые, высокие-высокие, —
Неба выше!
А солнце то! Солнце светит
Жаркой, первой любовью.
Голубятся голуби на крыше.
Целуются. Топчутся.
Аг-гурль… аг-гурль…
Согретые голуби. Счастливые.
Вот хорошо!
Эх, побегу я сейчас
За тем – вон – беленьким платочком
К пушистым ивам.
Я тоже буду счастливым.
Я тоже буду голубочком.
Буду жарко миловать,
Как это солнышко!
Буду громко распевать:
Аг-гурль!.. аг-гурль!..
 

Чурлю-Журль

 
Звенит и смеется,
Солнится, весело льется
Дикий лесной журчеек—
Своевольный мальчишка —
Чурлю-Журль.
Звенит и смеется,
И эхо живое несется
Далеко в зеленой тиши
Корнистой глуши:
Чурлю-Журль…
Чурлю-Журль…
Звенит и смеется:
«Отчего же никто не проснется
И не побежит со мной
Далеко, далеко… Вот далеко!
Чурлю-Журль…
Чурлю-Журль…»
Звенит и смеется.
Песню несет свою. Льется.
И не видит: лесная Белинка
Низко нагнулась над ним…
И не слышит: лесная цветинка
Песню отцветную поет и зовет…
Все зовет еще:
«Чурлю-Журль…
А Чурлю-Журль?..»
 

Ростань

 
Быть хочешь мудрым?
Летним утром
Встань рано-рано,
(Хоть раз – да встань),
Когда тумана
Седая ткань
Редеет и розовеет.
Тогда ты встань
И, не умывшись,
Иди умыться
На ростань,
Дойдешь – увидишь—
Там два пути:
Направо – путь обычный;
На нем найти
Ты можешь умывальник
С ключевою водой,
А на суку—
Прямой и гладенький сучек—
Висит
Холщевый утиральник,
А на бичевке гребешек.
Раз приготовлено, – так мойся,
Утрись и причешись
И Богу помолись.
И будешь человек «приличный».
И далеко пойдешь всегда,
Когда на правый путь свернешь.
Помни! это ведь – не ерунда.
А вот налево – путь иной.
Налево не найдешь
Ни умывальника, ни утиральника,
Там надо так:
Коли свернул ты на левянку,
Беги во весь свой дух
На росную, цветистую полянку.
Пляши, кружись и падай.
И целуй ее, целуй,
Как верную, желанную милянку,
И опять пляши, кружись,
Снова падай.
Чище мойся!
И не бойся:
Солнце вытрет сухо
Мокрое лицо.
Только вытряхни из уха
Муравьиное яйцо.
Только выплюнь
(То подавишься) —
Колючую сенинку,
А душистую травинку,
На здоровье
Съешь!
Быть хочешь мудрым?
Летним утром
Встань рано-рано
(Хоть раз – да встань),
И не умывшись,
Иди умыться
На ростань.
 

Сельский звон

 
Как хрустальные голуби,
С белых высоких башен
Желто-звонные стаи за стаями
На грудь росную пашен
Слетают,
И тают
Зовами синими,
Веснами – маями.
 

На высокой горке

 
В полдень,
На высокой зеленой горке,
Кверху животом,
Я лежу
И слежу,
Как живет наш
Деревенский дом.
Мои гляделы
Уставились на
Небесные корабли:
Какое им дело
Теперь до земли.
И пусть плавают
На кораблях мечты —
Неземные души —
Там их дороги.
Земное в этот час,
Направив стрелы тонкие,
Стерегут пусть уши.
Чу! Ах…
То близко, то далеко,
То низко, то высоко,
В выси голубой,
Звенящею волной
Невидимки – жавронки
Дрожат, переливаются,
Зовут, перекликаются.
Над солнечной землей
Радостно купаются.
Чу!
Прочернела ворона,
Гнусно прокричала:
К кому?..
Издалека корова
Грустно замычала:
Ммму-у…
Медное, тупое
Забренькало гудило;
Должно быть, разбудило
Мальчишку-пастуха:
Укнул сонно: «у-у»…
Внизу разнесся
Детский голос: «а-а»…
Замекали овечки,
Залаяла собака…
Опять тихо…
Прискакали кузнечики —
Застрекотали.
Мимо чела
Прочелила пчела.
Притянулся тоненький
Жалобный комар;
На руке раздулся,
Как самовар.
Едва, бедный, улетел.
Чу! Что?..
Из лесу вдруг вырвалась
Гулкая девичья песня
И в тоске замерла.
Я глубоко вздохнул.
Отчего? ах, мне
Тоже вспомнилась
Песня одна…
Тише, сердце! Не бойся:
Ведь я петь ее не хочу.
Чу, чу!
Сверещала вещунья
Сорока болтушка.
В дальнем лесу
Скуковала кукушка:
Раз…
Смерть у меня на носу.
Ветерок зашептался,
Затих… Жавронки
Петь перестали.
Когда? Я не заметил.
Что то грустно стало.
Опять песня!
Тише, сердце.
Упали мысли
С небесных кораблей.
Поплыли в лес
За девичьей песней;
В зеленый лес
С голубых небес.
Зажглась слеза.
Закрылись глаза.
Сон заласкался
В лазурном тумане.
Я снова остался
В обмане, в обмане…
Эх, девичья песня,
Отчего я слушать
Тебя не могу…
Тише, сердце! Не бойся.
В далеком лесу
Мне кукушка сгадала:
Раз…
Смерть у меня на носу.
Чу!
Песня…
Я тоже знаю
Одну песню…
О, сердце, не бойся
Я петь ее не хочу.
 

Дремучий лес

 
Все шамкают, шепчутся
Дремучие старые воины.
Густо сомкнулись.
Высокие зеленые стрелы
В небо направлены.
Точно стариковские брови,
Седые ветви нависли
И беззубо шепчутся.
По-стариковски глухо
Поскрипывают, кашляют.
И все ворчат, ворчат
На маленьких внучат.
А те, еще совсем подростки,
Наивно тоже качаются,
Легкодумно болтая
Тоненькими веточками;
Да весело заигрывают
С солнечными ленточками,
Что ласково струятся
Сквозь просветы.
Ах, какое им дело
До того, что стропе деды
По привычке шепчутся,
Да все – беззубые – ворчат,
Какое шалунам дело!
Им бы только с ветерком
Поиграть, покачаться,
Только б с солнечными
Ласковыми ленточками
Понежиться, посмеяться.
А деды зелеными головами
Только покачивают;
Седыми глазами
Смотрят на шалунов внучат.
И все ворчат. Ворчат.
 

Серебряные стрелки

 
На речушке-извивушке,
На досчатом плотике,
Под зелеными грусточками,
Схоронившись от жары,
Я лежу.
И прислонившись
Носом к самой воде,
Я гляжу
На зеленое дно
И мне все ясно видно.
Вот из под плотика
Выплыли две остроглазые
Рыбки и,
Сверкнув серебром, убежали.
Из под камешка
Вдруг выскочили пузырьки,
Бусами поднялись на верх
И полопались. Кто то
Прошмыгнул в осоку
И оставил мутный след.
Где то булькнуло.
И под плотик пронеслась
Стая серебряных стрелок.
Успокоилось.
Рука течения снова
Спокойно стала гладить
Зеленые волосы дна.
На солнечном просвете
Что то (мне не видно что)
Беленькое, крошечное
Заиграло радужными лучами,
Как вечерняя звездочка.
У! из под плотика выплыли
Целые тучи рыбешек.
И потянулись вперед,
Рассыпались, зашалили,
Точно только что выпущенные
Школьники из школы.
Ужо подождите учителя —
Старого окуня,
Или учительшу —
Щуку —
Они вам зададут.
Ого! Все разбежались.
Кто куда? Неизвестно.
Потом все-откуда? —
Снова столпились.
И побежали дальше.
Над головой веретешко
Пролетело, за ним кулик.
Ветерок подул.
Закачались кроткие
Зеленые грусточки
Над речушкой – извивушкой.
Хлюпнула вода под плотиком.
Стрельнула серебряная
Быстрая стрелка
И запуталась в шелковых
Ленточках осоки.
Ну, вот… Ах ты… Вот
Напугала, дикая:
Чуть не в нос стрельнула
Шальная стрелка.
Я даже отскочил.
Впрочем, – кто знает? —
Она, может быть,
Хотела меня поцеловать.
Ведь вот какая!
 

Вечером на даче

 
Перед балконом в мусоре
Заалело от бутылки донце,
Отразившись стрелами
В розовом оконце:
Потянулось спать
Вялое солнце
За колючий лес,
За дымные горы.
Тише. Покуда
Не бренчите посудой:
Телеграфист в ударе —
Поет «разлуку»,
Держа важно руку,
Подыгрывает на бандуре.
Грустно. Вдруг,
Как бес,
Пробежала шальная собака
Мимо.
В ухо залез
Пискляк-кусака.
Замотался.
Где то за реченкой
Утка проскрипела
Кря-кря…
Нищая – девочка подошла
С протянутой ручонкой —
Запела:
«Родной мой отец
Сгорел от вина.
Мать на столе холодна.
Я сирота голодна»…
Нежный телеграфист
Неловко смолк:
Может быть, оттого,
Что две слезы нежданно
На бандуру скатились…
Унесли чайную посуду.
Хлопнули стеклянными дверями.
Лампу зажгли.
Серые занавески
Тихо опустились.
Я не буду сегодня больше
Сидеть на балконе
И не пойду гулять.
Нет, не пойду.
Как красный уголь,
Затлело в мусоре
От бутылки донце:
Утянулось спать
Вялое солнце
За колючий лес,
За дымные горы.
 

Скука девы старой

 
Затянулось небо парусиной.
Сеет долгий дождик.
Пахнет мокрой псиной.
Нудно. Ох, как одиноко-нудно.
Серо, бесконечно серо.
Чав-чав… чав-чав…
Чав-чав… чав-чав…
Чавкают часы.
Я сижу давно-всегда одна
У привычного истертого окна.
На другом окошке дремлет,
Одинокая,
Сука старая моя.
Сука-«Скука».
Так всю жизнь мы просидели
У привычных окон.
Все чего то ждали, ждали.
Не дождались. Постарели.
Так всю жизнь мы просмотрели:
Каждый день шел дождик…
Так же нудно, нудно, нудно.
Чавкали часы.
Вот и завтра это небо
Затянется парусиной.
И опять запахнет старой
Мокрой псиной.
 

Екатерина Низен

Детский рай

Там с утра до вечера привязанные на веревочках резвились маленькие сопливые существа. Не то это были рабы, взятые в плен, не то необходимые и ненужные принадлежности песчаной площадки.

И неизвестно было, зачем собственно понадобилось этим жирным и сонным, одетым в лиловую кисею, держать неизменно около себя по нескольку штук этих неприятных, нечистоплотных, визгливых животных.

Маленький рай был под железнодорожным откосом, темно-зеленым и жирным, у самого полотна. Он весь был покрыт песком и обставлен скамейками для лиловых. С одного края была береза, громадная, немного наклонившаяся и грустная. Но собственно здесь она была совершенно ни к чему; впрочем, ее и срубили очень скоро, чтобы расчистить крокет для лиловых.

Приходили и уходили поезда. Много людей толпилось на платформе рядом с песочной площадкой; поднимались по деревянной лестнице и опять спускались. Маленькие животные на них не смотрели, потому что люди были совершенно одинаковые и очень шумели. На площадке все было одинаковое и все какое-то ненастоящее: песок не пачкал, трава по краям была сухая, не пахла и не шевелилась от воздуха. Только береза была, пожалуй, другая, потому, что с нее всегда падало что-нибудь особенное: зеленые червяки, зеленые мягкие под пальцами сережки, скрепленные из звездочек, листья, прутики…

За площадкой подальше начиналось, должно-быть, другое царство, – очень интересное. Даже на края уже заползали иногда странные жучки, в бугорках, должно быть, злые, – и между обыкновенной крупной и пыльной травой попадались совсем маленькие, зеленые звездочки – в ноготь, – мокроватые, жирные и про них хотелось что-нибудь рассказывать…

Но уйти подальше было нельзя. Маленьких животных стерегли. С утра они приходили с лопатками и деревянными чашечками и должны были рыть песок до вечера. Если даже они и пробовали уходить, то натягивались незаметные веревочки и сейчас же становилось беспокойно и скучно, и приходилось возвращаться.

Лиловые выползали только к двенадцати, еще сонные и мягкие от жары. А до них тут на площадки были семечки, толстые, тусклые сапоги, запах ситцевых платьев. Это было время наемных, – розовых с белыми передниками и масляными волосами. Эти просто тупо отсиживали свое время и вздыхали, глядя на голубое небо, из которого нельзя сшить кофты. Но почему-то маленьким животным с ним было уютнее, – больше по себе. При розовых они больше визжали, дрались и пачкались: и глаза у них не много блестели.

Когда приходили лиловые все смолкало. Они шуршали, занимали много места и очень сильно пахли. Семечек как-то не было заметно, и играть ни во что настоящее уже было нельзя, – не выходило. Время делалось медленнее.

Потом надо было идти домой есть, хотя есть не хотелось. Лиловые подымались молча друг за другом и надо было следовать за своими.

Кто-нибудь, пользуясь наступившим наконец движением, забегал на минуту в овражек, где был мокрый песок, головастики и черные кусочки дерева. Все это было захватывающе… Т. е. до чего это было удивительно… но его лиловая уже удалялась, непреложная и непререкаемая, как обед… Веревочка натягивалась и он бросался догонять.

На короткое время площадка была почти пустая. Приходили и уходили поезда. Песок был горячий и пахло летом. Но потом опять все возвращались, в двойном количестве, окрепшие к вечеру, говорливые и смешливые. И выходило как-то так, что не оставалось ни травы, ни настоящего песка, ни деревьев.

Лиловые были главными и занимали всю площадку, хотя сидели очень аккуратно и неподвижно на скамейках. Главными были они, – и все-таки их всегда немного беспокоили непонятные грязноватые животные, которых они завели зачем-то, которые все куда-то совали пальцы и втыкали прутья в дырочки сапог. Главное, что от них всего можно было ждать, что они были непонятные, притаившиеся и всегда немного враждебные: все что-то высматривали и соображали. А хуже всего было то, (так говорили между собой лиловые), что на этих шло ужасно много денег и не хватало на шляпы и кисею.

С приходом лиловых часть маленьких животных поднималась на задние ноги и терлась около их зонтиков и ридикюлей, задавая одинаково глупые вопросы. Это были те, которые уже подрастали, переходя постепенно в разряд лиловых. Они делались длиннее, тоньше, и им было еще скучнее. Из году в год очень правильно функционировал маленький рай, как настоящий хороший заводик.

Периодически, всегда ближе к концу лета, у лиловых делались другие голоса. Они сильнее душились и завивались, и около них терлись тогда и свои и чужие, Глаза у них у всех были тогда плывущие и при движениях рук двигалась непременно и спина и все тело.

Маленькие животные отлично знали это время и становились нахальнее. Они знали, что лиловые теперь до некоторой степени зависят от них. Почему, неизвестно, но зависят. Сейчас же они начинали больше пачкаться, дерзить и убегали под откос, где была земляника и кузнечики. Они знали, что теперь их не будут искать сразу. Разве пошлют розовых, – но те вообще не торопятся.

Но хорошее время было очень коротко, потому-что лиловые всегда почему-то опаздывали, не решались, не решались, – а потом уже надо было уезжать. Так и проходило лето маленьких животных без деревьев, без гроз, без земли и без зелени.

И только когда под осень утрами уже становилось холодновато, и людей оставалось совсем мало, и вода капала с березы и с крыш подбегавших вагонов – в ветвях и в траве опять начинало шуметь и разговаривать и опять пахло песком и листьями.

Маленьких животных тоже увозили. И когда они стояли на платформе, одетые во что-то темное и городское, они казались тоже совсем серьезными и настоящими, как далекие, сжатые поля, которые только теперь почему-то стали заметными.

А потом уже все молчало. Становилось совсем, совсем тихим – оживало…

Праздник

Сразу у города стало другое лицо: желтое, пыльное и скучное. И вот что странно, – совсем обыкновенное.

Вчера по улицам торопились и ждали: маленькая маленькая была надежда, что случится что нибудь… А сегодня даже еще скучнее, и еще обыкновеннее.

Идут, идут… Еще новые повернули из за угла. Их очень много. И они так неловко все идут, точно в первый раз, точно ноги у них тяжелые и липкие и подошвы надо отдирать от тротуаров.

В окнах магазинов парусина, закрытые глава. Магазины не праздничные, нет, просто усталые и не хотят смотреть. А людей ужасно много. Никогда еще не было так много.

Это так думал мальчик; он стоял у окна с девяти утра, с той минуты, как напился чаю и кончил благодарить за подарки. Он все стоял и смотрел на улицу и ему было так скучно, что ни за что не хотелось приняться. Мальчика очень тянуло заплакать, точно его обидели и обманули. Опять-же, если бы это мать его обманула, он бы очень хорошо поплакал. Но совсем неизвестно кто обманул и кого, и зачем… Старшие тоже недовольны и все только едят. Им тоже скучно.

А не есть опять-же нельзя, думает мальчик, а то все испортится…

И потом ему тоже казалось, что лавочники должны все-таки любить свои всякие вещички, и он думал, что они непременно украсят их к празднику: в каждый перочинный ножик, например, воткнут по синенькому цветку, какие вчера продавали на улицах, а вокруг яичек будет мох и ленточки. И они с мамой будут долго, до самого вечера, ходить от окна к окну и все смотреть… А лавочники просто опустили парусину. Какой-же это праздник? Если не хотят, так и не надо. Совсем уж лучше не надо!

Им одевали белые платья и застегивали сзади… С прошлого года платья стали узкими, но от этого еще параднее. И потом целый день он боялся притронуться к игрушкам, чтобы не согрешить, точно нес маленькую чашечку с водой и боялся расплескать. И ему удалось сохранить свою святость совсем хорошо до вечера, до самой бархатной ночи.

Старшие поехали, а он стоял у окна и ждал. И над его головой катались громадные звоны круглыми и ужасно веселыми шарами. Становилось все темнее и радостнее. И наконец он заснул у окна. Так хорошо, особенно заснул…

Удивительная была ночь.

Синяя-синяя, и такая прозрачная, точно без воздуха. И от этого она была остановившаяся, затаенная, как-будто и в самом деле должно было случиться что-то.

По набережной ходили студенты и курсистки. Они не верили в праздник, но им было пусто сегодня и потому приходилось шуметь и толкаться. Там была одна девушка с белокурыми косичками, вокруг головы, и оттого, что у нее были очень уже свежие щеки и такая маленькая голова, – ей было очень скучно без праздника.

Она смотрела на скомканных старушонок, которые торопились, и ей казалось, что верующие такие счастливые. Она забыла, конечно, что и ее бы обманули, как мальчика, который будет завтра стоять у окна с девяти утра.

А с утра люди все шли по улицам, упорно куда-то шли, и их было так много, как никогда. Что бы куда-нибудь идти, они вспомнили о каких-то безногих троюродных тетках в Галерной Гавани и об шуринах с кучей детей. В карманах у них вспотели и слиплись дешевые сахарные сласти. Они шли и с трудом и отдирали ноги от тротуаров.

Ведь, был очень большой праздник и пришлось идти куда-нибудь с утра и они пошли и не знали куда зайти и куда девать себя, – тем более, что и трамваев не было.

Шел также один гимназист, который считал себя очень интересным, потому-что сочинял стихи. Он думал, что будет довольно скоро знаменитостью, а потому не придавал особенного значения своему короткому, трусливому носу и слишком приличному лицу.

Он шел очень недовольный и ему было неприятно встречаться с глазами проходящих людей, потому что они казались ему сегодня особенно противными и провонявшими: столько затхали и ежедневной скуки выбросили они сразу на улицу. Точно, правда, всю зиму копили-копили все свои противные ссоры и вонь от тюфяков, а потом, как только выставили рамы, – бац, все на улицу.

И ему хотелось сочинить дивное стихотворение, удивительное стихотворение, где-бы говорилось, как когда-нибудь, потом, люди будут за свою одинокую зиму копить разные особенные и интересные слова, стихотворения и красивые романсы, а весной, когда будут выставлены рамы, все это будет слышно с улицы. И это будет ужасно красиво и всем захочется поздравлять и украшать друг друга и себя, и стены, и фонари, и тумбы, и перочинные ножики в окнах магазинов. Вот тогда это уже будет настоящий праздник!..

Он шел с визитом к богатой тетке и ему было очень стыдно – этого. Тетка даст ему, наверное, пять рублей в яйце, а, может быть, даже десять. Но если-бы он взял, да не пошел к тетке, было-бы гораздо лучше. Тогда-бы он уже наверное сделался впоследствии знаменитым писателем. А теперь еще неизвестно.

И ему от этого было еще неприятнее встречаться с глазами прохожих, потому-что если он читал у них про ссоры и скуку, то и они, ведь, могли прочесть про богатую тетку. Значит, и он не настоящий.

Было очень нехорошо.

Тогда один маленький, горбатый человечек с злыми, яркими глазками влез на фонарь и остановил их всех – «Тараканишки, ай, тараканищки…» шипел он. И они остановились… Но впрочем, такого человека не было. Просто гимназист дошел до подъезда богатой тетки, где стояли два карлика с красноватыми носами. Он остановился и подумал, что если-бы не было на нем фуражки и форменного пальто, а был бы он вот такой маленький уличный горбун, он влез-бы непременно на фонарь и говорил – бы против праздника. Слова у него были-бы прямо огненные, совсем особенные слова. Даже не просто слова, а целое стихотворение… «Презренные трусы»… И он мог бы остановить их. Сейчас… И от громадного, смелого волнения он сам остановился.

Но в форме, конечно, неудобно… К тому-же почти четыре. Он и так опоздал.

Он поправил фуражку и позвонил.

Так и прошел праздник.