Текст книги "Садок судей"
Автор книги: Велимир Хлебников
Соавторы: Екатерина Низен,Елена Гуро,Николай Бурлюк,Давид Бурлюк
Жанр:
Поэзия
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)
Сергей Мясоедов
В дороге
I
Все та же унылая Диркянская страна с.мелькала перед глазами. Верно уж с полгода еду я по ней, но все же сколь приятнее ехать с этим экспрессом по Террессо-Манульской дороге.
Как вспомню сколько я ждал в проклятой Аффианской станции, как промучился с мелкими железно-дорожными ветками, так лишь от того, что еду по большой дороге, станет отраднее. Диркяна здесь представляла, почти пустыню; местные жители говорили, что это одна из самых отдаленных провинций. По счастью я еще умел немного говорить по диркянски; ужасно неприятно не знать языка страны. Обер-кондуктор, с которым я за последнее совместное пребывание подружился, был сам диркянин, но из-под столичных и сам, хотя, конечно, и лучше меня, но тоже не совсем хорошо понимал местное наречие; все-таки с его помощью было недурно.
В поезде народу было много, со всех стран, на моей же скамье сидели моя маленькая дочь и брат. Небо было зеленое, но и грязное; воздух тяжелый и местность неприглядная. Маленькая Лелечка, моя дочь, не хорошо понимала, что едем мы по чужой стране, и ей было тяжело; брат все время хмурился и был не в духе.
В одном месте пейзаж стал веселее: текла речка и на холмиках виднелись замки. Нечто родное в этой стране показалось мне в них, отчасти они содержали знаки Грамса. Лелечка заплакала, а я, в порыве измученного чувства, вопросил обер-кондуктора, так как думалось мне, должен же он знать куда идет поезд. «Не печальтесь так», ответил он, «скоро увидите вашу родную землю Блейяну». Я встрепенулся и не поверил; он не настаивал и спокойно прошел дальше щелкать билеты. Странный человек этот обер: обладает большими познаниями, умен и развит, аккуратен в расщелкивании билетов, мягок с кондукторами и бесчувствен. Чувств у него как бы совсем нет, и ничего-то он не хочет знать кроме поезда. Для Лелечки, он всегда охотно приносил со станции кипятку и бутерброды; брата моего почему-то не любил и всегда при его виде безнадежно махал рукой. Брат мой смотрел в окно и бессловесно наблюдал Диркяну. Одно время запропастился мой обер, давно не проходил, но вот я поймал его и прямо спросил: «послушайте, обер, отчего у вас нет чувств?» Вопрос был несколько комичен, но оберу было все тирко. Он серьезно посмотрел на меня и промолвил: «Разве нужны оберу чувства? там, когда приеду я к себе, когда не нужно будет мне щелкать билеты, я буду жить и чувствовать, но в этом поезде я только обер». Что правильно, то правильно, подумал я и спросил, не тяжело ли быть обером? «Отчасти», загадочно ответил он и молча показал мне на небо, как бы желая обратить мое внимание на что-то. Небо принимало желтоватый оттенок, внутри вагона настроение и воздух были отвратительны. Многие плакали. Поезд со свистом остановился, обер вышел из него и со всей силой прокричал: Диркянский Джентильев №…, номера я не понял. Я открыл окно, посмотрел вверх и вниз. И там и сям виднелись множества путей и все уходило в бесконечность. Пути шли параллельно земле, и не было возможности подняться или опуститься даже к ближайшему. Обер любезно раскланялся с начальником станции и получил катя-то инструкции. Плохо разбирал я очертания всего бесчисленного ряда путей, и чужд был мне этот не родной Джентильев.
II
Была зима и было холодно. Ночь была настолько больше дня, как не было даже в Аффиане. Звезд совсем не было, а верстовые столбы содержали не очень большое число верст от Терресса, верст до Мануля совсем видно не было. Брат мой все время сомневался, в тот ли мы попали поезд и хотел несколько раз слезать; иногда трудно было его удержать от этого, тогда он начинал любезно разговаривать с публикой в вагоне. Он почти совсем не знал диркянскаго языка, а все же говорил. Конечно, его не понимали. Впрочем он и Блейянский язык знал далеко не в совершенстве. И странно: я в совершенстве говорю по-Блейянски, Лелечка еще мала, но научится тоже, обер хорошо знал Диркянский язык, хотя практика неверного наречия испортила его язык, но брат мой не владел хорошо ни одним языком, а понемногу зря изъяснялся на всех. В виду этого Лелечка не хотела признать его за дядю и на все мои доводы, что ведь он брат ее отца, она пожалуй, не без некоторого основания отвечала: «но он не умеет говорить, что же он за дядя».
Зеленое небо желтело не на шутку, в вагоне поговаривали, что скоро граница. Обер объявил, чтобы готовились к перемене страны, однако не упомянул о таможенном досмотре. На мой об этом вопрос он равнодушно отвечал: «скоро мы въедем в Блейянское царство, но поезд долго будет идти там без остановки. Этот поезд пойдет прямым сообщением в царство Келейское или же Ноосянское, еще неизвестно; ведь вы знаете, что с этой дорогой иногда бывают несчастья и отклонения». Сердце радостно забилось во мне, так вот что означало желтение неба! Однако, что же это: проезд через Блейяну прямым сообщением в царство Келейское? Я вопросительно глядел на обера, который очевидно, понял мое беспокойство и начал меня уверять, правда не доказательно, но с искренним чувством, что все будет обстоять благополучно и неужели меня не утешит хотя бы только вид, пролетающей мимо Блейянской земли…
Давид Бурлюк
«Скользи, пронзай стрелец, алмазный…»
Скользи, пронзай стрелец, алмазный
Неиссякаемый каскад…
Я твой сосед, живущий праздно
Люблю волненье белых стад.
Познавши здесь честную схиму,
И изучивши тайны треб
Я даже смерть с восторгом приму,
Как враном принесенный хлеб.
Вокруг взнеслися остроскалы,
Вершины их, венчанны льдом,
В закатный час таят опалы,
Когда – бесцветным станет дом.
Я полюбил скрижали – книги,
В них – жизнь, моя прямая цель.
Они – полезные вериги
Для духа праздности недель!
Пускай в ночи стекло наяды
Колеблют легкие перстом —
Храню ученые услады
Моем забвении златом.
Щастье циника
Op. 2.
Весеннее шумящее убранство —
Единый миг… затерянный цветах!
Напрасно зришь живое постоянство
Струящихся, скоротекущих снах.
Изменно все! И вероломны своды
Тебя сокрывшие от хлада бурь!
Везде, во всем – красивость шаткомоды!
Ах, циник, щастлив ты! Иди и каламбурь!
Затворник
Op. 3.
Молчанье сможешь длить пещере,
Пурпурный крик таить,
Спасаться углубленной вере,
Кратеры Смерти пить.
Книг потемневших переплеты.
Как быстро мчатся корабли
И окрыляются полеты
От запечатанной земли.
«Родился доме день туманный…»
Op. 4.
Родился доме день туманный,
И жизнь туманна вся,
Носить венец случайно данный,
Над бездной ужасов скользя.
Так пешеход, так злой калека
Глядит на радостно детей
И – зла над юностью опека,
Случайноспутницей своей,
Грозит глазам веселолюдным.
Зеленым ивиным ветвям
И путь необозримо трудный
Влачит уныло по полям.
«Упало солнце кровь заката…»
Op. 5.
Упало солнце кровь заката
Восторгам дня нет, нет возврата!
Лишь облаков вечернедым
Восходит клубом голубым.
И, если смертный отойдет,
Над ним вновь солнце не взойдет —
Лишь туча саваном седым
Повиснет небесах над ним.
«Я не владел еще тобою…»
Op. 6.
Я не владел еще тобою
Золотоокою младой,
Как холод вечностью седою
Сокрыл тебя своей бедой.
Уста – увядшая затея,
Глаза – безжизненный кристалл.
А зубы – белая аллея,
Что ужас смерти нашептал.
Откроешь вежды, не поверю,
Твой смех увял навек!..
Я сам умру под этой дверью,
Найдет бредущий человек.
Склеп занесен свистящим снегом,
Как груди милой, белизной.
Копыто оглашает бегом
Забытый путь в краю родном.
Проскачет усмехаясь мимо.
Сук – траур, путь – из серебра.
Подкова – тяжко нелюдима…
Крошится льдистая кора.
«Времени весы»
И у часов стучали зубы.
Op. 7.
Сорящие секундами часы.
Как ваша медленность тяготна!
Вы – времени сыпучего весы!
Что вами сделано – бесповоротно!
Ваш бег колеблет черепа власы,
В скольжении своем вольготны,
На выю лезвие несущие косы
С жестокотиканьем, злорадны беззаботно.
«Шестиэтажный возносился дом…»
Op. 8.
Шестиэтажный возносился дом,
Чернелись окна скучными рядами,
Но ни одно не вспыхнуло цветком,
Звуча знакомыми следами.
О сколько взглядов пронизало ночь
И бросилось из верхних этажей.
Безумную оплакавшие дочь,
Под стук неспящих сторожей.
Дышавшая на свежей высоте,
Глядя окно под неизвестной крышей.
Сколь ныне – чище ты и жертвенно святей!
Упавши вниз, ты вознеслася выше!
«Немая ночь, людей не слышно…»
Op. 9.
Немая ночь, людей не слышно.
В пространствах – царствие зимы.
Здесь вьюга наметает пышно
Гробницы белые средь тьмы.
Где фонари, где с лязгом шумным
Змеей скользнули поезда,
Твой взгляд казался камнем лунным,
Ночей падучая звезда.
Как глубоко под черным снегом
Прекрасный труп похоронен.
Пожри просторы шумным бегом,
Затмивши паром небосклон.
1905 год
Полтавская губ.
«Со звоном слетели проклятья…»
Op. 10.
Co звоном слетели проклятья,
Разбитые ринулись вниз.
Раскрыл притупленно объятья,
Виском угодил о карниз.
Смеялась над мной колокольня,
Внизу собирался народ.
Старушка – горбом богомольна.
Острил изловчась идиот.
Чиновник лежал неподвижно.
Стеклянными были глаза.
Из бойни безжалостноближней
Кот рану кровавый лизал.
«Ты окрылил условные рожденья…»
Op. 11.
Ты окрылил условные рожденья
Сносить душа их тайны не смогла.
Начни же наконец поэзии служенье —
Всмотрись излучисто – кривые зеркала.
Неясно все, все отвращает взоры,
Чудовищно сознав свое небытие:
Провалы дикие и снов преступных горы!..
Ты принял, кажется погибели питье!
«Чудовище простерлось между скал…»
Op. 12.
Чудовище простерлось между скал,
Заворожив гигантские зеницы.
Махровый ветр персты его ласкал,
Пушистый хвост золоторунной птицы.
Сияющим, теплеющим зигзагом
Тянулось тело меж колючих трав…
И всем понятней было с каждым шагом
Как неизбежно милостив удав.
Свои даря стократные слова,
Клубилося невнятной колыбели…
Чуть двигаясь, шептали: «раз» и «два»,
А души жуткие, как ландыши, слабели.
«Твоей бряцающей лампадой…»
Op. 13.
Твоей бряцающей лампадой
Я озарен лесной тиши.
О, всадник ночи, пропляши
Пред непреклонною оградой.
Золотогрудая жена
У еле сомкнутого входа.
Теплеет хладная природа,
Свои означив письмена.
Слепые прилежании взгляды.
Дождю подставим купола.
Я выжег грудь свою до тла,
Чтоб вырвать разветвленья зла,
Во имя правды и награды.
Объятий белых жгучий сот.
Желанны тонкие напевы,
Но все ж вернее Черной Девы
Разящий неизбежно мед.
«На исступленный эшафот…»
Op. 14.
На исступленный эшафот
Взнесла колеблющие главы!
А там – упорный черный крот
Питомец радости неправой.
Здесь, осыпаясь, брачный луг,
Волнует крайними цветами.
Кто разломает зимний круг
Протяжно знойными руками?
Звала тоска и нищета,
Взыскуя о родимой дани.
Склоняешь стан; не та, не та!
И исчезаешь скоро ланью.
«Монах всегда молчал…»
Op. 15.
Монах всегда молчал
Тускнели очи странно
Белела строго панна
От розовых начал.
Кружилась ночь вокруг,
Бросая покрывала.
Живой, родной супруг,
Родник, двойник металла.
Кругом, как сон, как мгла
Весна жила, плясала…
Отшельник из металла
Стоял в уюте зла.
«Ты изошел зеленым дымом…»
Op. 16.
Ты изошел зеленым дымом
Лилово синий небосвод,
Точася полдней жарким пылом
Для неисчерпанных угод.
И, может быть, твой челн возможный
Постигнем – знак твоих побед,
Когда исполним непреложный,
Жизнь искупающий – обет.
Сваливший огонь, закатный пламень,
Придет на свой знакомый брег;
Он, как рубин – кровавый камень,
Сожжет предательства ковчег.
«Пой облаков зиждительное племя…»
Op. 17.
Пой облаков зиждительное племя,
Спешащее всегда за нож простора!
Старик седой нам обнажает темя,
Грозя гранитною десницею укора.
Прямая цель! Как далеко значенье!
Веселые. К нам не придут назад.
Бессилие! Слепое истощенье!
Рек, воздохнув: «Где твой цветистый вклад?
Где пышные, внезапные рассветы,
Светильни хладные, торжественность ночей?..»
Угасло все! Вкруг шелест дымной Леты
И ты, как взгляд отброшенный – ничей!
Упали желтые, иссохшие ланиты,
Кругом сгустилась тишь, кругом слеглася темь…
Где перси юные, пьянящие Аниты?
О, голос сладостный, как стал ты глух и… нем!..
«Белила отцветших ланит…»
Op. 18.
Белила отцветших ланит.
Румянец закатного пыла.
Уверен, колеблется, мнит —
Грудь мыслей таимой изныла.
Приду, возжигаю алтарь,
Создавши высокое место.
Под облаком снова, как встарь,
Сжигаю пшеничное тесто.
Протянется яркая длань,
Стремяся за пламенем острым.
Будь скорое! Музыкой вспрянь,
Раскройся вкруг пологом пестрым.
Пускай голубое зерно
Лежит отвердевшим пометом…
К просторам и в завтра – окно.
Ответ многолетним заботам.
«Все тихо. Все – неясно. Пустота…»
Op. 19.
Все тихо. Все – неясно. Пустота.
Нет ничего. Все отвернулось странно.
Кругом отчетливо созрела высота.
Молчание царит, точа покровы прянно.
Слепая тишина, глухая темнота,
И ни единый след свой не откроет свиток…
Все сжало нежные влюбленные уста,
Все, – как бокал, где «днесь» кипел напиток…
И вдруг… почудились тончайшие шаги,
Полураскрытых тайн неизъяснимых шорох…
Душа твердит, не двигаясь: «беги»,
Склонясь, как лепесток, язвительных укорах.
Да, это – след, завядший лепесток!
Пусть рядом пыль свой затевает танец…
«Смотри» шепнул далекий потолок:
«Здесь он прошел, невнятный иностранец»…
А.М. Гей (Городецкий)
Лебедь белый
Лебедь белая плыла
Лебедь белая плыла
И до вечера с утра
Лебедь белая плыла
Лебедь белую звала
Белую звала.
И от берега поднялся стлался, стлался,
Расстилался темный вечер.
И от берега поднялся, вспыхнул,
Рдел и разгорался,
Грохотал, горел закат.
Лебедь белая отстала
Лебедь белая устала
Белую устала звать.
Отражался пятнами пожара
Без шипенья, без удара
В блеклом зеркале закат
И задернулось вздохнуло
Онемело небо-тело.
Велимир Хлебников
Зверинец
Посв<ящается> В.И.
О, Сад, Сад!
Где железо подобно отцу, напоминающему братьям, что они братья, и останавливающему кровопролитную схватку.
Где немцы ходят пить пиво.
А красотки продавать тело.
Где орлы сидят подобны вечности, означенной сегодняшним, еще лишенным вечера, днем.
Где верблюд знает разгадку буддизма и затаил ужимку Китая.
Где олень лишь испуг, цветущий широким камнем.
Где наряды людей баскующие.
А немцы цветут здоровьем.
Где черный взор лебедя, который весь подобен зиме, а черно-желтый клюв – осенней рощице, – немного осторожен и недоверчив для него самого.
Где синий красивейшина роняет долу хвост, подобный видимой с Павдинского камня Сибири, когда по золоту пала и зелени леса брошена синяя сеть от облаков, и все это разнообразно оттенено от неровностей почвы.
Где обезьяны разнообразно злятся и выказывают концы туловища.
Где слоны, кривляясь, как кривляются во время землетрясения горы, просят у ребенка поесть, влагая древний смысл в правду: есть хоцца! поесть бы! и приседают, точно просят милостыню.
Где медведи проворно влезают вверх и смотрят вниз, ожидая приказания сторожа.
Где нетопыри висят опрокинуто, подобно сердцу современного русского.
Где грудь сокола напоминает перистые тучи перед грозой.
Где низкая птица влачит за собой золотой закат со всеми углями его пожара.
Где в лице тигра, обрамленном белой бородой и с глазами пожилого мусульманина, мы чтим первого последователя пророка и читаем сущность ислама.
Где мы начинаем думать, что веры – затихающие струи волн, разбег которых – виды.
И что на свете потому так много зверей, что они умеют по-разному видеть бога.
Где звери, устав рыкать, встают и смотрят на небо.
Где живо напоминает мучения грешников тюлень, с воплем носящийся по клетке.
Где смешные рыбокрылы заботятся друг о друге с трогательностью старосветских помещиков Гоголя.
Сад, Сад, где взгляд зверя больше значит, чем груды прочтенных книг.
Сад.
Где орел жалуется на что-то, как усталый жаловаться ребенок.
Где лайка растрачивает сибирский пыл, исполняя старинный обряд родовой вражды при виде моющейся кошки.
Где козлы умоляют, продевая сквозь решетку раздвоенное копыто, и машут им, придавая глазам самодовольное или веселое выражение, получив требуемое.
Где полдневный пушечный выстрел заставляет орлов посмотреть на небо в ожидании грозы.
Где орлы падают с высоких насестов, как кумиры во время землетрясения с храмов и крыш зданий.
Где косматый, как девушка, орел смотрит на небо, потом на лапу.
Где видим дерево-зверя в лице неподвижно стоящего оленя.
Где орел сидит, повернувшись к людям шеей и смотря в стену, держа крылья странно распущенными. Не кажется ли ему, что он парит высоко над горами? Или он молится?
Где лось целует сквозь изгородь плоскорогого буйвола.
Где черный тюлень скачет по полу, опираясь на длинные ласты, с движениями человека, завязанного в мешок, и подобный чугунному памятнику, вдруг нашедшему в себе приступы неудержимого веселья.
Где косматовласый «Иванов» вскакивает и бьет лапой в железо, когда сторож называет его «товарищ».
Где олени неустанно стучат об решетку рогами и колотятся головой.
Где утки одной породы в сухой клетке подымают единодушный крик после короткого дождя, точно служа благодарственный молебен утиному – имеет ли оно ноги и клюв? – божеству.
Где пепельно серебряные имеют вид казанских сирот.
Где в малайском медведе я отказываюсь узнать сосеверянина и открываю спрятавшегося монгола.
Где волки выражают готовность и преданность.
Где, войдя в душную обитель попугаев я осыпаем единодушным «дюрьрак!»
Где толстый блестящий морж машет, как усталая красавица, скользкой черной веерообразной ногой и после падает в воду, а когда он вскатывается снова на помост, на его жирном могучем теле показывается усатая, щетинистая, с гладким лбом голова Ницше.
Где челюсть у белой черноглазой возвышенной ламы и у плоскорогого буйвола движется ровно направо и налево, как жизнь страны с народным представительством и ответственным перед ним правительством – желанный рай столь многих!
Где носорог носит в бело-красных глазах неугасимую ярость низверженного царя и один из всех зверей не скрывает своего презрения к людям, как к восстанию рабов. И в нем затаен Иоанн Грозный.
Где чайки с длинным клювом и холодным голубым, точно окруженным очками, глазом имеют вид международных дельцов, чему мы находим подтверждение в прирожденном искусстве, с которым они похищают брошенную тюленям еду.
Где, вспоминая, что русские величали своих искусных полководцев именем сокола, и вспоминая, что глаз казака и этой птицы один и тот же, мы начинаем знать, кто были учителя русских в военном деле!
Где слоны забыли свои трубные крики и издают крик, точно жалуются на расстройство. Может быть, видя нас слишком ничтожными, они начинают находить признаком хорошего вкуса издавать ничтожные звуки? Не знаю.
Где в зверях погибают какие-то прекрасные возможности, как вписанное в часослов Слово о полку Игореве.
Маркиза Дэзес
<Лель>
На днях я плясал.
На этой неделе. Какого дня?
Среда, четверг или воскресенье?
В сидячей жизни это спасенье.
Знакомые, приятели, родня.
Устал. Вспотел. Уж отхожу.
Как вдруг какой-то воин: подстричься вам пора-с!
Сказал и скок в толпу. Я думал: вот те раз!
Я уже послать ему собрался вызов,
Но не нашел в толпе нахала.
Кроме того, здесь нужно было перейти какую-то межу.
Я в созерцание ушел чьего-то опахала
Из перышек голубеньких и сизых.
Наука-то больно проста: сначала «милостивый государь»,
А потом свинцом возьми да и ударь.
Да… А там, глядишь, и парни
Несут кромсать в трупарню.
Делкин
Ха-ха, куда он гнет!
Забавник! И не моргнет!
Перховский
Ну, я не трушу.
Это и не странно. Лицом имея грушу…
Делкин
Я бы хотел под мушкою стоять разок.
Глобов
А правда, хороша, последний как мазок,
В руке противника горсть спелой вишни?
Перховский
Ну, тогда и выстрелы немного лишни.
И тот, кто сумрачен, как инок,
Тогда уж портит поединок.
Холст
Э-е-е! Вы правы! Я как-то шел,
Станом стройный сын степей,
Влек саблю и серебро цепей…
Лель (сходя)
В взоров море тонучи,
Я хожу одетый в онучи.
Все
Он чудо! Он прелесть!
Он милка!
От восторга выпала моя челюсть,
Соседка, передайте мне вилку!
Ценитель
О! Это тонко. Весьма!
Вы заметили, какая нежность письма?
Любитель
Да! Здесь что-то есть!
Не знаете, здесь можно поесть?
Писатель
Какой образ, какой образ! Пойду и запишу.
Любитель
Пойду и что-нибудь перекушу.
Ценитель
Я, идучи сюда, уже перекусил.
Но он немного здесь перекосил.
Писатель
«Пустыня Хоросеана».
А это: «Купающаяся Сусанна».
Художник
Молодчага! Молодчинище! Здоровенно!
Писатель
И все так изученно, изысканно и откровенно,
Бровки, лобик, губки.
Ах, здесь есть даже покупки!
Пожилой человек
Какая прелесть глазами поросенка смотрит вот с этого холста.
Я бы охотно дал рублей с полста.
Он в белое во все одет, и лапоть с онучем
Соединен красивым лыком. Склонение местоимения «он» учим
Могли бы ответить детские глаза спросившему, чем занято
Ныне дитя. Наступят сроки, и главным станет то,
Что сейчас как отдаленный гнев и ужас мерещится.
Так… Я буду рад, когда мое имя с надписью «продано» на этот холст навесится.
Но что? Он подает нам руку! Послушай, дорогая, это не полотно.
Что взгляды привлекло, как лучшее пятно.
Ну, что же, новый друг! Из холста воображаемого выдем-ка!
Какая добрая выдумка
Заставила вас нарядиться в наряды Леля?
Или старинная чарующая маска
Готова по сердцу ударить, как новая изысканная ласка.
Лель
Мне так боги Руси велели.
Пожилой господин
Да? Какой вы чудак. Вы чудной.
Лель
Кроме того, я связан в воле одной.
Пожилой господин
Кем полькой, шведкой, Руси дочью?
Лель
Нет, но звездной ночью,
Когда я обещанье дал расточиться в Руси русской рать
И, растекаясь, в битвах неустанно умирать.
Пожилой господин
Странное обещанье в наш надменный век.
Прощайте, добрый человек.
Поэт (одетый лешим)
Стан пушком златым золочен,
Взгляд мой влажен, синь и сочен.
Я рогат, стоячий, вышками.
Я космат, висячий, мышками,
Мои губы острокрайны,
Я стою с улыбкой тайны.
Полулюд, полукозел,
Я остаток древних зол.
Мне, веселому и милому козлу,
Вздумалось прийти с поцелуем ко злу.
Разочаруют, лобзая, уста,
И загадка станет пуста:
Взор веселый, вещий, древен,
Будь как огнь сотлевших бревен.
Распорядитель вечера (слуге)
За Рафаэлем пошли.
Кто это пришли?
Слуга
Маркиза Дэзес!
Маркиза Дэзес
Я здесь не чувствую мой вес.
Так здесь умно и истинно-изысканно. Но что здесь лучшее – ответь же, говори же!
Хорош этот красавица затылок бычий?
И здесь совсем, совсем все как в Париже!
И вы прекрасно поступили, вводя этот обычай!
И чисто все так, сухо.
Какая тонкая обивка. В цвете – умирающая муха?
Мило, мило. Под живописью в стаканчиках расставлены цветки?
Духов бессонных котелки?
Так они зовут? Собачки синей коготки?
Не той ли, которая, живя и паки,
Утратила чутье в душе писателя с происхождением от собаки?
Спутник
Быть может, да, но вот и он…
Маркиза Дэзес
Вы затрудняетесь найти созвучье – извольте: Бог-рати он.
Я вам помощница в вашем ремесле.
Спутник
Да, он Богратион, если умершие, уставшие хворать
И вновь пришедшие к нам людям – божья рать,
Смерть ездила на нем, как Папа на осле,
И он заснул, омыленный, в гробу.
Маркиза Дэзес
О, боже, ужасы какие! Опять о смерти. Пощадите бедную рабу.
Спутник
Я уже вам сказал,
Той звездной ночью, что я искал,
Надменный, упорно смерти.
Во мне сын высотник,
Но сегодня я уже не вижу очертаний неуловимой дичи.
Которую я преследовал, вабя и клича,
Дамаск вонзая в шею тура,
Коварство маск срывая в стенах Порт-Артура,
Неутомимый охотник.
То было в годы, когда Петербурга острие, как клина
Родной земли пронзало длины.
Родной земле он делал гроб, весну, замкнув себя под свод порош.
И был ужасен взгляд, шептавший «не
Я слышу повелительный мне голос хорош». «смерьте».
Просторы? Ужас? Радость? Рок?
Не знаю. Единый звук сомкнул распутье двух дорог.
Маркиза Дэзес
Ах, оставьте… вы все про былое!
Оставьте! Смотрите, я весела, воскликнуть готова «былое долой», я.
Смотрите лучше: вот жена, облеченная в солнце, и только его,
Полулежа и полугреясь всей мощью тела своего.
Поддерживая глубиной раздвинутого пальца
Прекрасное полушарие груди, о взоры, богомольные скитальцы!
Чтобы сестра рогатую сестру горячим утолить молоком,
Козу с черными рожками и жестким языком.
Как сладок и светом пронизанный остер
Миг побратимства двух сестер.
Миг одной из их двух жажды
Сделал мать дочерью, дочь матерью, родством играя дважды.
Не сетуйте на мой нескладный образ,
Но в этом больше смеха, сударь, а я по-прежнему к вам добра-с.
(Пожимает, смеясь, руку.)
Спутник
Царица, нет – богевна!
Твои движения сегодня так напевны.
Маркиза Дэзес (смеясь)
Право! Вот я не знала!
Но вставайте скорее с колен. Я подарю вам на память мое покрывало.
Но тише, тише, сядем,
Мы Все это уладим.
Спутник
Я знаю, что смерьте, кричал мне голос:
Ваш золотой и длинный волос!
Маркиза Дэзес
Да. Тише, тише. Слышите, там смеются. Это – Мейер.
Сядьте сюда. Передайте мне веер.
Рафаэль
Меня звали? Я надеюсь увидеть Вану Вия и Микель-Анджело!
(В толпе движение)
Кто-то
Вы пьяница? Отчего у вас такой нос? Или посвежело?
Рафаэль
Я не знаю. Италия.
Любит вино, огненно-красное света лия.
Распорядитель (к Рафаэлю)
А, да, вино! Да, да! Пришли!
Слуга (заикаясь)
Они изволили, т. е. пришли.
Распорядитель
То есть как пришли? Ты мелешь братец чепуху!
Слуга
Я перед вами как на духу!
Распорядитель
Но это недоразумение! Может быть вы не туда звонили!
Или, в самом деле Рафаэля имя шутник присвоил? Или?
Рафаэль (с легким поклоном)
Мне при рождении святыми отцами имя Рафаэля некогда дано.
Распорядитель
Убил! Убил – вино!
(к слуге)
О, олух! олух! ду…
Рафаэль
Я вызвал у вас какой-то переполох, какую-то беду…
Я не думал… Я думал встретить Микель-Анджело.
Распорядитель
Ах, все так посвежело!
(Пожимая руку Рафаэлю)
Ах, я не могу! Я не могу! Здесь путаница вышла.
Во всем вините, пожалуйста, слугу.
Я убегу
(убегает).
Слуга
Ишь куда повертывает, таковский, дышло…
Зритель
Да, Санцио, живопись им не нужна.
О они кой в чей другом узнали толк:
Строй пушек, готовых жидким, трезвость изгоняя, выстрелить огнем, их хочет полк.
Какого же еще вам надобно рожна?
(Уходит.)
Кто-то
О, Рафаэль вино и Рафаэль другой – улыбка ведем!
Ну что же, в путь обратный – едем.
(Рафаэль и незнакомец уходят.)
Рыжий поэт
Я мечте кричу: пари же,
Предлагая чайку Шенье,
Казненному в тот страшный год в Париже,
Когда глаза прочли: чай, кушанье.
Подымаясь по лестнице
К прелестнице,
Говорю: пусть теснится
Звезда в реснице.
О Тютчев туч! какой загадке,
Плывешь один, вверху внемля?
Какой таинственной погадка
Тебе совы – моя земля?
Слуга
Одни поют, одни поют,
И все снуют, и все снуют,
Пока дают живой уют.
(Зрители проходят и уходят. Маркиза Дэзее и Спутник в боковой горнице.)
Маркиза Дэзес
То отрок плыл, смеясь черными глазами,
И ветки черных усов сливались с звездными лозами.
Я, звездный мир зная над собой, была права,
И люди были мне березке как болотная трава.
Но что это? Переживаем ли мы вновь таинственный потоп?
Почувствуй, как жизнь отсутствует, где-то ночуя,
И как кто-то другой воскликнул: так хочу я!
Люди стоят застыло, в разных ростах, и улыбаясь.
Но почему улыбка с скромностью ученицы готова ответить: я из камня и голубая-с.
Но почему так беспощадно и без надежды
Упали с вдруг оснегизненных тел одежды!
Сердце, которому были доступны все чувства длины,
Вдруг стало ком безумной глины!
Смеясь, урча и гогоча,
Тварь восстает на богача.
Под тенью незримой Пугача
Они рабов зажгли мятеж.
И кто их жертвы? Мы те же люди, те ж!
Синие и красно-зеленые куры
Сходят с шляп и клюют изделье немчуры,
Червонные заплаты зубов,
Стоящих, как выходцы гробов.
Вон, скаля зубы и перегоняя, скачет горностаев снежная чета,
Покинув плечи, и ярко-сини кочета.
Там колосится пышным снопом рожь
И люди толпы передают ей дрожь.
Щегленок вьет гнездо в чьем-то изумленном рте,
И все приблизилось к таинственной черте.
Лапки ставя вместе, особо ль,
Там скачет чей-то соболь.
Щегленок – сын булавки!
И все приняло вид могильной лавки!
Там в живой и синий лен
Распались тела кружева.
И взгляд стыдливо просветлен
Той, которая, внизу камень, взором жива.
Все стали камнями какого-то сада,
И звери бродят беспечные и беззаботные среди них – какая досада:
В ее глазах и стыд, и нега,
И отсвет бледный от другого брега.
Пощадою оставлен легкий ток,
Полузаслоняя вид нагот.
Взор обращен к жестокому Судье.
Там полубоязливо стонут: Бог,
Там шепчут тихо: Гот,
Там стонут кратко: Дье!
Это налево. А направо люди со всем пылом отдались веселью,
Не заметив сил страшных новоселья.
Спутник
Бежим! Бежим отсюда, о госпожа!
Маркиза Дэзес
Но что это? Ты весь дрожишь? Ты весь дрожа?
Но спрашивать не буду. Куда же мы идем, мой «мой»?
Спутник
В счастье, в счастье, божество спасающее глаз тьмой!
Мои имения мне принесут земную мощь!
В «вчера» мы будем знать улыбку тещ.
Но нет! Не скучно-ли быть рабом покорным суток.
Нет, этот путь, как глаз раба, печальный жуток!
Убийца вещей, я в сердце миру нож свой всуну!
Божество. Стать божеством. Завидовать Перуну.
Я новый смысл вонзаю в «смерьте».
Повелевая облаками, кидать на землю белый гром…
Законы природы, зубы вражды ощерьте!
Либо несите камни для моих хором.
Собою небо, зори полни я,
Узнать, как из руки дрожит и рвется молния.
Маркиза Дэзес
Успокойся, безумец, успокойся!
Спутник
Сокройся, неутешная, сокройся!
Твоя печаль и ты, но что ты рядом с роком значишь?
Маркиза Дэзес (закрыв лицо)
Но ты весь дрожишь? Ты плачешь?
Спутник
Так! Я плачу. Чертоги скрылись волшебные с утра.
Развеяли ветра. Над бездною стою. Не «ять» и «е», а «е» и «и»!
Не «ять» и «е», а «е» и «и»! Голос неумолкший смерти.
Кого – себя? Себя для смерти! Себя, взиравшего! о, верьте, мне поверьте!
Маркиза Дэзес
Ты мрачен, друг. Бежим, бежим!
Слышишь, как умолкло странно все вокруг и в тишине внезапной нарастая,
Бежим сейчас войдут к нам горностаи.
И заструятся змейки узких тел.
О, бежим, бежим! Ты не можешь? Ну тогда одна я бегу.
Я не Дэзес. Я русская, я русская, поверь!
Дай я тебя на прощание поцелую.
Сейчас! Сейчас. Бегу. Бегу. Бегу.
Еще последний раз. Не, что сделал ты со мной? Я не могу!
Что сделал ты со мною бедной?
Я не могу уйти от тебя: покорная тебе
Спутник
Бог от «смерти» и бог от «смерьте»!
Маркиза Дэзес
С твоей руки струится мышь. Перчатка с писком по руке бежит.
Какая резвая и нежная она!
Так! что-то надвигается! Я уже дрожу.
Но подавляю гордо болезненную улыбку уст.
Спутник
Бежим!
Маркиза Дэзес
Хорошо. Я бегу. Но я не могу:
Жестокий, что ты сделал? Мои ноги окаменели!
Жестокий! Ты смеешься? Уж не созвучье ли ты нашел «Нелли»?
Безжалостный, прощай! Больше я уже не в состоянии подать тебе руки, ни ты мне. Прощай!
Спутник
Прощай. На нас надвигается уж что-то. Мы прирастаем к полу.
Мы делаемся единое с его камнем.
Но зато звери ожили. Твой соболь поднял головку и жадным взором смотрит на обнаженное плечо. Прощай!
Маркиза Дэзес
Прощай! Как изученно и стройно забегали горностаи!
Спутник
С твоих волос с печальным криком сорвалась чайка.
Но что это? Тебе не кажется, что мы сидим на прекрасном берегу, прекрасные и нагие, видя себя чужими и беседуя? Слышишь?
Маркиза Дэзес
Слышу, слышу! Да, мы разговариваем на берегу ручья! Но я окаменела в знаке любви и прощания, и теперь, когда с меня спадают последние одежды, я не в состоянии сделать необходимого движения.
Спутник
Увы, увы! Я поднимаю руку, протянутую к пробегающему горностаю.
И глаз, обращенный к пролетающей чайке. Но что это? И губы каменеют, и пора умолкнуть. Молчим! Молчим!
Маркиза Дэзес
Умолкаю…
Голос из другого мира
Как прекрасны эти два изваяния, изображающие страсть, разделенную сердцами и неподвижностью.
Да. Снежная глина безукоризненно передает очертания их тел.
Ты прав. Идем в курильню!
Идем.
(Идут.)
