Текст книги "Я уничтожил Америку. Назад в СССР (СИ)"

Автор книги: Василий Высоцкий

Соавторы: Алексей Калинин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 15 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Глава 4

Чёрт возьми, где же обещанные тоннели со светом в конце? Никаких сияющих врат, ангельских хоров или хотя бы голоса покойной бабушки: «Шуруй, внучок, шуруй быстрее!» Просто щелчок – и я уже здесь, в чужом теле, с пересохшим ртом и запахом горелой изоляции в ноздрях.

Провод, этот гад, ещё дёргался у меня в пальцах, когда я швырнул его прочь. Он злобно зашипел на столе и выплюнул сноп искр. А потолочная лампочка – предательница! – тут же сомкнула своё жёлтое веко, погрузив комнату в полумрак. Видимо, местная электроника держала круговую поруку.

Сердце в груди билось неровно, словно ритм задавал пьяный барабанщик на похоронах дирижёра. Тело было тёплым, но каким-то… ненадёжным. Как подержанный «Запорожец» после десяти лет эксплуатации у таксиста-алкоголика.

И вот сердце начало глохнуть, лишённое подпитки энергии…

Ага, в это время настоящий инженер запаниковал, шокированный произошедшим, и глупо помер. Так что у меня всего-то ничего осталось. Его мозг я занял и теперь… В области сердца очень сильно кольнуло. Так проткнуло, что из глаз посыпались искры ярче тех, которые выдал провод.

Ладно, герой, ты же не для того сюда попал, чтобы сдохнуть в первые пять секунд!

Руки сами потянулись к груди – старый приём из курса гражданской обороны. Если сердце барахлит, значит, надо… глубоко вдохнуть и резко ударить кулаком выше мечевидного отростка. Сам себе… Очень сильно!

Я так и сделал.

Раз!

Два!

Три! Ну же!

Тело вздрогнуло, как заглохший «Москвич» при удачном толкаче, и сердце рвануло вперёд, словно испуганный заяц. В груди заурчало, зашипело, и наконец мотор заработал – сначала с перебоями, потом ровнее.

Попытался сесть, и мир вокруг поплыл, как дешёвая акварель под дождём. Рано ещё садиться! Где-то в углу сознания пролетели обрывки чужих воспоминаний – чертежи, сварка, чей-то голос: «Петька, да ты чего, там же фаза!»

Ну да, Петька – это моё новое имя. Пётр Анатольевич Жигулёв, собственной персоной.

– Ну что, Петька, – пробормотал я, отплёвываясь от вкуса меди на языке, – давай-ка оживлять твою потрёпанную оболочку.

Лёгкие скрипели, как несмазанные мехи гармони. Я судорожно хватал воздух, и каждый вдох обжигал, будто глоток самогона из технического спирта. Но кислород – он и в Африке кислород. Мозг прояснялся, мир вокруг постепенно переставал быть размытой кляксой.

– Дыши, Петька, дыши…

Молодое тело стремилось жить и пятна понемногу отходили с глаз. Вскоре даже получилось присесть, оглядеться.

Я осмотрел себя: рабочий комбинезон с пятнами масла, руки в царапинах и ожогах – типичный портрет советского электрика-самоучки. На запястье – часы «Ракета» с треснутым стеклом. Ого, любимая марка часов Брежнева! Стрелки показывали без десяти девять.

Пальцы нащупали в кармане пачку «Беломора». Папиросы помяты, но курить можно. Зажигалка на месте – старый добрый «Огонёк», холодная, плоская игрушка. На боку схематичные изображения ряда красноармейцев и цифры: 1917 1967.

Ну что же, значит, живём! Как пел Цой: «Если есть в кармане пачка сигарет, значит всё не так уж плохо на сегодняшний день!»

Где я? Судя по всему, я находился в комнате общежития. Почему общежития? Потому что за дверью раздался недовольный грубый голос соседа:

– Опять Петька чегой-то наху… нахимичил? Третий раз за неделю пробки вышибат! Эй, ты живой там, инженеришка доморощенный?

Буммм!

Судя по звуку, в дверь влепил копытом конь Будённого. Даже кусок бежевой краски слетел мелким листиком с правого угла двери. Михаил Петрович Игонатов был суров и любил иногда позволить себе залить за воротник. В таких случаях его жена Людмила выскакивала из дома, а сын, десятилетний Макарка, прятался в комнате Петра Жигулёва. Это меня так натаскивали в особняке профессора. Всё-таки я должен был знать соседей по коммунальной квартире.

– Живой я! – постарался как можно громче пискнуть в ответ. – Живой!

– Ну, дохимичишься как-нибудь… Дохимичишься… – прогудело за дверью. – Ладно хоть пробок с завода притаранил, а то тащись за ними в такое время!

– Кузьмич, ты ба сунул пару раз энтому козлёнку, а не то телявизер не даёт нурмально посмотреть. А ежели кинескопка сядет? Кто тогда менять будет? Ась? – послышался визгливый старушечий голос соседки, Матроны Никитичны Корносенко, женщины редкой вредности и крайне склочного характера.

Дверь дрогнула под очередным ударом, и я понял – сейчас она не выдержит. Михаил Петрович явно не собирался ждать приглашения.

– Живой, говоришь? – раздался хриплый бас. – А ну-ка открой, Петро, а то я тебе сейчас живости поубавлю!

Я кое-как встал. Пошатнулся. Двинулся к двери, всё ещё чувствуя, как ноги подкашиваются и колени трясёт. В небогатой комнате была одинокая металлическая кровать, шкаф с покосившейся дверцей. Стол с остатками еды и два стула. Обои в углу слегка отклеились. Тюлевые шторы на окнах явно не стирали с момента покупки. В углу стопки сложенных книг. Холостяцкая берлога.

Дёрнул щеколду, потянул скрипучую ручку – и передо мной возникла монументальная фигура соседа. Тапки на босу ногу, семейные трусы и майка с застарелыми пятнами. Михаил Петрович стоял, переваливаясь с ноги на ногу, как медведь на палубе. Его лицо цвета спелой свеклы излучало то самое «добродушие», которое обычно предшествует кулачным разборкам.

– Ну и рожа у тебя, Жигулёв! – фыркнул он, окидывая меня мутным взглядом. – Давай сюда пробки, а то скоро новости будут показывать.

Из-за его спины высунулась морщинистая физиономия Матроны Никитичны. Такую особу можно часто увидеть на рынке, скандалящую по любому поводу. То ли ей морда окуня не понравилась, то ли рожа продавца… Энерговампир. Главное – поскандалить и с чувством удовлетворения умчаться к себе, праздновать не просто так прожитый день.

– Он же себе, Петрович, все мозги ужо расхлебянил со своими экспериментами! – заверещала она, тыча в меня костлявым пальцем. – В прошлый месяц у меня утюг сжёг, а теперь вот телявизер! Да за такое в колхозе бы тебя…

– Да заткнись ты, старуха! – неожиданно вступился Михаил Петрович. – Мужчины разговаривают!

– Чего «заткнися»? Чего «заткнися»? Ишь, бельмы залил и сразу смелым стал? Я на вас ужо управу найду! Я вас ужо всех к ногтю! – завопила Никитична, благоразумно отскакивая на пару метров.

Михаил Петрович фыркнул, достал из кармана смятую пачку «Казбека»:

– Ладно, электрик-самоубийца, давай по-быстрому. Я тебя придержу, чтобы не навернулся с табуретки.

Матрона Никитична злорадно закивала:

– А я ишо милицию позову! Пущай разберутся, почему у нас весь дом без света из-за этого… этого…

– Гения электротехники? – подсказал я, чувствуя, как потихоньку возвращаюсь в себя.

Мне здесь определённо нравилось. Какой-то душевный приём получился, как будто после долгой отлучки вернулся в родные места.

– Колоборода и бездельника! – поправила старуха.

Михаил Петрович громко рассмеялся и шлёпнул меня лапой по плечу:

– Ну что, Петро, берёшь инструмент и показываешь класс? А то старуха тут реально милицию начнёт кликать…

Я вздохнул и потянулся за пробками на руке Петровича. Первое испытание в новом теле – и такое типично-советское: починить электрику под угрозой физической расправы и в окружении недовольных соседей.

Коридор был типичным для коммунальной квартиры советского толка – длинный, и узкий, освещённый одной-единственной лампочкой под потолком, которая иногда мигала с таким усердием, будто передавала азбукой Морзе: «бе-ги-те-от-сю-да».

Всё ненужное, что было жалко выбросить или «могло ещё пригодиться», выставлялось в коридор. Так что висящие на стенах старые тазы, прислонённые к шкафам лыжи, разбитые деревянные ящики – всё находило последнее пристанище именно здесь. От стены к стене были натянуты верёвки, на которых сушилась одежда и даже нижнее бельё: в коммуналке стесняться было невозможно.

Вдоль коридора тянулись двери – одинаковые, как пайки в столовой, различающиеся только степенью обшарпанности. В крайней комнате жил ещё тихий пенсионер Семён Абрамович Шлейцнер. Сейчас из его комнаты не раздавалось ни звука. Может быть приник волосатым ухом к замочной скважине и старательно впитывает очередной акт коммунальной жизни.

Воздух колыхался густым коктейлем из запахов: дешёвый табак «Казбека», жареная картошка, немного затхлости, пивной аромат, одеколон «Шипр» и едва уловимый аромат надежды на лучшую жизнь.

Встал на шаткий стул. Петрович поддержал, чтобы не грохнулся. Одну керамическую на «фазу» и вторую керамическую на «ноль». Вот и ладушки. Первое испытание на замену прошёл, и лампочка под потолком радостно заморгала. Завела свою «морзянку».

– Ты это… давай, поаккуратнее, – посоветовал на прощание сосед. – Мало ли чего…

Да уж, мало ли чего…

Пока что Михаил Петрович был только навеселе, но чувствовалось, что вскоре заведётся патефон счастливой семейной жизни, пойдут пьяные песни, разборки, а Макарка снова останется спать у меня. Надо на всякий пожарный разложить раскладушку. Пусть пацан спит, мне не жалко.

Когда вернулся в комнату, то сразу открыл окно. В комнату ворвался гомон голосов с улицы, гул редких проезжающих машин, глухие удары по мячу и детский смех. Шорох липовых листьев под напором ветра старался приглушить идущие звуки, но ему это слабо удавалось.

Начало лета, первые дни каникул. Ребятня зашвырнула учебники подальше и теперь отрывалась за все месяцы сидения за партами. Таких разве загонишь домой? Я себя помню – даже попить старался не забегать, чтобы не оставили заниматься какими-нибудь домашними делами. Ведь на улице футбол… на улице друзья… на улице лето и всё радуется жизни.

– Васька-а-а! До-о-омой! – полетел под темнеющим небом страшный для мальчишки крик.

– Колька-а-а! Тоже давай домой! – вот ещё кому-то на голову свалились оковы родительской любви.

– Ну, ма-а-ам, ещё пять минуточек! – в слабой попытке выторговать себе ещё немного свободы прозвенело на улице.

– Домой, я сказала! А не то завтра вообще гулять не пущу! – материнская суровость была непоколебима.

И угроза была действительно реальной. Что может быть хуже для пацана, когда летом запирают в четырёх стенах?

Я невольно улыбнулся. Что-то мягкое и тёплое расширилось в груди. Как будто развернул полузабытый альбом с фотографиями, где я, вихрастый мальчишка, улыбаюсь во все тридцать два зуба, сидя на заборе или с футбольным мячом подмышкой.

Кстати, а как я сейчас выгляжу? Нет, мне показали материалы, фотографии, но одно дело увидеть это на пожелтевшей бумаге, а совершенно другое – полюбоваться собой в полный рост.

Где может быть зеркало? Наверное, там, где чаще всего бреются и умываются? Я выглянул в коридор – никого. Аккуратно прошел до ванной. Моё дефиле осталось незамеченным.

Толкнул дверь ладонью. Она легко распахнулась, показывая небольшую комнату, скорее даже каморку, заставленную предметами быта: тазики, бельевые верёвки, веник и самое главное – покоцанное зеркало с отбитым краешком, висевшее прямо над чугунным умывальником.

Пожелтевшая ванна давно уже требовала законной сдачи на металлолом, но её упорно отказывались сдавать. Использовали её в качестве душа, потому что она была проржавевшей и несимпатичной. В такой не станешь разлёживаться. Похоже, что и здесь работал один из главных принципов коммуналки: всё общественное – ничьё.

Ладно, мне нужно зеркало. За ним я и пришёл сюда.

Подошёл ближе, рассматривая своё отражение внимательно, почти недоверчиво. Лицо выглядело молодо, свежо, кожа гладкая, глаза голубые, соломенного цвета волосы коротко подстрижены и аккуратно уложены набок. Фигура не совсем спортивная, похоже, что инженер не очень увлекается спортом. Ничего, это можно поправить. Но вот лицо, выражение глаз… Глаза смотрели уверенно, спокойно. Где-то в них скрывалась мудрость веков.

Надо будет ещё поработать над выражением глаз. Не может такой взгляд быть у молодого человека.

– Ванну не занимать! Севодня моя очередь мыться! – раздался из-за дверей дребезжащий голос Матроны Никитичны. – Я вона и ведро ужо поставила греться! Так шо вскорости мне ванная понадобится.

– Да-да, я сейчас выйду, – отозвался я. – Вот только прыщ на носу выдавлю и сразу же выйду.

– Давай-давай, а то скоро ужо вода закипятится! – последовал ответ.

Ну что же, собой я налюбовался. Теперь можно и в комнату идти. Прикинуть что и как, чтобы сподручнее начать действовать.

– Петька, у тебя скоро курица в угольки превратится! Почти вся вода выкипела! – послышался окрик старухи, когда я вышел из ванной.

Во как, оказывается, у меня ещё и курица варится? Ну что же, судя по бурчанию в животе, это была неплохая новость.

– Иду, Матрона Никитична, спасибо! – откликнулся я и в самом деле поспешил на кухню.

Кухня коммунальной квартиры представляла собой гимн житию сообща. Тут трудно было собраться всем вместе и не помешать друг другу. Тут всё пропахло табаком и хлоркой. И тут чего-то не хватало… Но чего именно? Вроде вся кухонная утварь была представлена в полной мере. Пузатые кастрюли теснили тощие сковородки, черпаки на стенах выглядели как мечи на подставках кузнецов. Сверху над кухней грустно висело сохнущее бельё. Ножи, вилки, ложки – тоже всё было, но вот какой-то детали мне недоставало.

Так как в других коммуналках выделяли по одной газовой плите на три семьи, а у нас было четыре, то нам выделили две плиты.

На одной в самом деле стояло большое ведро с водой, а на другой начинала шипеть голая птица, планирующая перейти в разряд «куры-гриль». Пришлось добавить воды и даже потыкать упругую птицу – не стала ли мягче? Можно было не тыкать. Судя по внешнему виду, в бытность свою живой и здоровой, она на семь корпусов обставляла олимпийских бегунов.

Есть такую курицу можно, но долго и упорно. Что планировал сделать инженер? Суп? Ради бульона поставил?

Справа от двери был стол-комод Петра. В нём должны были храниться овощи, хлеб, макароны и то, что не успели сожрать тараканы. Значит, оттуда я должен был брать свои припасы и не скалить зуб на чужое. И тут до меня дошло, чего не хватало на кухне – холодильника!

Такой простой и привычной в быту вещи тут не было! То есть разные прибамбасы были, а вот холодильника не было. Похоже, что дорогая это штукенция для коммуналки семидесятого года.

Так как вода закипела вновь, то я решил остановить свой выбор на супе. Сварю на пару порций, чтобы скиснуть не успел. Однако, стоило мне только почистить одну картофелину, как начался концерт без заявок.

Из комнаты Игонатовых раздался женский вскрик, затем шум бьющейся посуды и мужской рёв:

– Да как же ты меня одолела! Мой выходной! Хочу и пью! На свои! На кровные!

Дверь с треском распахнулась. В коридор вылетела заплаканная Людмила, а следом за ней выскочил худенький Макарка. Я попался на глаза, и женщина тут же бросилась ко мне:

– Петенька, миленький, спаси! Можно у тебя Макара на ночь оставить? А я уж потом отстираю в случае чего…

– Да без вопросов, Людмила, – пожал я плечами и показал глазами на комнату. – Опять буянит?

Людмила только всхлипнула в ответ и отвела глаза. За дверью Шлейцнера послышался тихий шорох. Похоже, что старичок занял свой привычный наблюдательный пост.

– Людка, зараза! Куда убежала? Я ещё не закончил! Не сметь убегать, когда… ик! Когда с тобой муж разговариваит! – раздался пьяный рык из комнаты, а на пороге возник Михаил Петрович.

Покрасневшие стеклянные глаза уставились на стоявшую возле меня жену. Потом на меня, на Макарку.

– Чево вы тут шушукаетесь? А? Или договали… договариваетесь до чего? Может у него ночевать бушь? А?

Я на всякий случай выступил вперёд, закрыв телом Людмилу и Макарку, дружелюбно улыбнулся:

– Михал Петрович, может, хватит домашних кошмарить? У меня вон, чуть курица от твоего грозного рыка из кастрюли не убежала…

Михаил Петрович, широко расставив ноги и уперев руки в бока, скривил рот в недовольной ухмылке:

– Курица твоя пусть хоть где гуляет, мне до неё дела нет никакого! Зато жена моя должна сидеть дома и слушать мужа! Без разговоров! Потому шо она мне законная супруга, а не вольная птица! Макарка! Геть ко мне! Пошли, я тебя боксировать буду учить!

– Не надо, папка! Я не хочу! – пискнул Макар из-за спины.

Никогда не любил пьяных. Вот прямо-таки порой до передёргивания доходило при взгляде на таких. Да к тому же если бухой, так ещё и куражится начинает… Вообще таких не понимал.

– Михал Петрович, не надо. Ты ребятёнка и так зашугал донельзя, – покачал я головой. – Ты лучше поучишь, когда трезвый будешь.

– Чо-о-о? Ты мне ещё поуказывай тут! Я тя щас сам боксу научу! – сосед двинулся ко мне с набыченным взглядом и поднятыми к подбородку руками.

Глава 5

Михаил Петрович приближался медленно, но неумолимо, будто асфальтоукладчик катился навстречу. Грозно двигался. От выдоха соседа нанесло вонючим запахом перегара, а этот запах способен отравить даже самые светлые воспоминания детства.

Стоял я неподвижно, стараясь казаться спокойнее, чем чувствовал себя внутри. Держался. Улица была далеко отсюда, свежий воздух проникал сквозь открытую дверь комнаты в полутьму коридора, который становился всё теснее и теснее.

– Может, не надо, Михаил Петрович? – поджал я губы.

Без вопросов и лишних разговоров сосед выбросил джеб. Ноги слегка подогнулись сами собой, корпус качнулся, будто невидимая сила толкнула меня назад. Кулак пронёсся возле носа. Почти… Взглядом наткнулся на испуганные глаза ребёнка, застывшего в нерешительности между страхом и любопытством.

– Сам знаешь, Михаил Петрович, что ты зря заводишься, – тихо сказал я, пытаясь удержать равновесие голоса и тела одновременно. – Не враг я тебе. Сколько лет бок о бок прожили…

Но слова мои прозвучали слабо для пьяного разума, утонули в густоте воздуха, пропитанного агрессивными эмоциями и злостью.

Сосед сделал ещё один шажок вперёд, и вдруг пространство вокруг нас стало сжиматься, будто мы оказались вдвоём посреди пустоты, отрезанные от всего мира. Воздух сделался вязким и тяжёлым. Густым.

В меня полетел кулак. Уход. Новый удар. Уклон.

Я понимал, что если ещё раз отступлю и уклонюсь, то кулак может прилететь в лицо Людмилы или Макара. Надо принимать бой!

Новый широкий замах и я дёргаюсь навстречу. Подбиваю плечом локоть снизу и слышу хруст в руке Михаила Петровича. Не перелом, но растяжение точно будет.

Тут же продолжаю действовать жёстко. Иначе с пьяным никак. Хук слева. Быстрый удар попал в челюсть, качнув голову соседа назад, разбрызгав слюну и алые капельки крови. Тут же удар в «солнечное сплетение». Удар вышел коротким, быстрым, выброшенным почти бессознательно. Ударил чисто рефлекторно, полагаясь на старые тренировки и адреналин.

Кулак вошёл точно в солнечное сплетение, сбив дыхание противника. Его фигура покачнулась, ноги подкосились.

Макар издал сдавленный всхлип, прикрыв ладошкой рот, уставившись на отца широко раскрытыми глазами.

Михаил Петрович ухватился за стену, тяжело дыша. Кажется, понял наконец, что игра стала серьёзней. И что против него вовсе не привычный молодой доходяга-инженеришка, которого можно было соплёй перешибить. Сосед вроде как даже протрезвел от боли. Уставился на меня недоверчивым взглядом. Старался вдохнуть поглубже, но не получалось.

Мне оставалось только добить. Всего один удар и громила-бузотёр рухнет на колени…

Стало тихо, слышны лишь свистящие попытки вздохнуть да негромкий шёпот ребёнка:

– Папка…

Этот шепот вернул мне осознание реальности, напомнив, почему нельзя доводить дело до крайности. Я медленно опустил руку, успокаивая пульс, возвращая себе контроль над телом и чувствами.

Теперь оставалось дождаться реакции побеждённого соперника. Как поступит дальше?

– Хватит, Михаил Петрович, – выдохнул я устало. – Остынь… Возьми себя в руки. Пойми, ты ведь сына сейчас испугал окончательно.

Шевельнувшись, тот бросил быстрый взгляд на сына, потом опять на меня. Лицо его покраснело сильнее, губы дрогнули, готовясь произнести что-то резкое.

Я покачал головой, мол, не надо.

Сосед молчал, вроде продышался и теперь густо краснел, постепенно осознавая произошедшее. Его, здоровяка и явно не дурака помахаться, сделал какой-то замухрышка, которому достаточно хорошего фофана для сотрясения мозгов.

Вдруг резко отвернулся и просипел:

– Ты где так намастырился кувалдами махать? Как будто лошадь копытом лягнула.

– Да при заводе секцию открыли. Вот в неё и записался, – пожал я плечами.

Не стану же я говорить, что сейчас у меня заныли руки, да и по спине пробежали ручейки пота. Ещё вроде бы сустав выбил на среднем пальце. Не любил инженер спорт, не любил…

– Моего Макарку поднатаскаешь? – почти дружелюбно спросил сосед.

– С удовольствием! – улыбнулся я. – Могу и тебя в пару взять. Только пить бросить придётся. Спирт и спорт плохо совмещаются.

– Посмотрим, – буркнул Михаил Петрович и оглянулся на высунувшуюся Матрону Никитичну. – Брысь, кикимора старая! Концерт закончен!

– Мало тебе Петька сунул! Дык так тебе и надо, оголоеду проклятущему! Ишь, бельма залил! Моя бы воля – всю бы носопырку тебе разгваздала! – погрозила пятнистым кулачком боевая старушка.

Однако, стоило только соседу сделать движение в её сторону, как Никитичну тут же словно ветром задуло в комнату. Только слышно было, как дверь закрылась на щеколду, а с той стороны послышались доброжелательные уговоры убиться головой об унитаз, и чем скорее, тем лучше.

– Михаил Петрович, может, тебе спать лечь? У меня вон как раз бульон на подходе. Похлебаешь немного, а с утра всё веселее просыпаться будет, – сказал я миролюбиво, чтобы перебить истерические взвизги.

– Бульон? Куриный? Похлебать? Ладно, Петька, умеешь ты убеждать, – хмыкнул Михаил Петрович и протянул лапищу. – Мир?

– Конечно же мир, мы же всё-таки соседи, – улыбнулся я и крепко пожал протянутую пятерню.

Пережимать друг другу руки не стали. Хватит. Уже посоревновались. Просто обменялись мужскими рукопожатиями, показали друг другу, что не держим камня в кулаке.

Из-за спины выскочила Людмила, остановилась на миг, как будто наткнулась на незримую преграду. Муж взял её за руку:

– Да ладно, чё ты. Помутилось немного в башке. Уж прости…

Людмила недоверчиво посмотрела на мужа, но рука её осталась в его ладони, едва заметно расслабляясь. Она опустила глаза. На потемневшие от времени половые доски капнула слезинка.

Михаил вздохнул, положил свободную руку ей на плечо:

– Идём, я это… пришёл в себя. Макарка, ну чего ты испугался? Вон вишь, Петька не испугался. Будь как Петька. Пойдём, пострелёныш, пойдём.

Макар посмотрел на меня, похлопал глазами. Ему бы, наверное, хотелось остаться со мной. Может быть даже узнать какие-нибудь приёмчики, но выразительно открытые глаза матери ясно дали понять, что сегодня лучше остаться у себя в комнате.

Вскоре вся троица удалилась. Я же отправился заниматься курицей и пожалел, что соседи не скинулись на холодильник – утром может раздуть кулак не по-детски.

– Петя, таки должен вам заметить, что вы поступили совсем как настоящий мужчина, – раздался за спиной застенчивый голос.

Судя по всему, сейчас на сцену коммунального спектакля вышел последний сосед Петра Жигулёва, Семён Абрамович Шлейцнер. Пожилой еврей, тихий, как шелест ветра подмосковным вечером. Лицо собрано из морщин, большую лысину обрамляет венчик седых волос. Глаза внимательные, пронзительные, умные. На худощавом теле клетчатый халат, на босых ногах войлочные тапки.

Человек, который может мне помочь. Но сперва надо помочь ему, чтобы старик не оказался в местах не столь отдалённых.

– Семён Абрамович, я поступил так, как должен был поступить, – пожал я плечами.

– Да? А теперь вам наверняка следовало бы поступить в больницу, а то может быть и перелом, – кивнул он на мою руку.

Увидел-таки. Вот же глазастый…

– Перелом? – усмехнулся я, пряча распухшую кисть за спину. – Да ладно вам, Семён Абрамович, это просто царапина. У меня в детстве гораздо хуже бывало.

– Ой, Петя, Петя… – старик покачал головой, и морщины на лбу сложились в грустные гармошки. – Таки то в безоблачном детстве. Тогда даже зубы новые вырастали… Ох, ви знаете, что говорили у нас в Одессе? «Если бы молодость очень много знала, а старость ещё больше могла». Но я, хоть и уже в преклонных годках, но ещё кое-что могу. Подождите немного, у меня есть мазь. Не чудо, конечно, но руке может очень хорошо помочь.

– Не стоит беспокоиться, я как-нибудь…

– Молчите уже, – вдруг строго сказал Шлейцнер, и в его тихом голосе появилась стальная нить. – Что за детская упрямость?

Он развернулся и зашаркал к себе в комнату, даже не оглянувшись – будто знал, что я последую за ним.

Я хмыкнул и поплёлся за ним. Моя спортивная курица осталась заниматься синхронным плаванием в одиночестве. Ладно ещё газ выключить не забыл.

В комнате старого еврея пахло пожилым человеком и старыми тряпками. Почему-то всегда эти запахи у меня ассоциировались со старостью. Может быть потому, что сам начал так пахнуть, когда перешагнул через шестидесятилетний рубеж?

Комната Шлейцнера была крохотной, даже меньше моей, инженерской. Убранство не блистало богатством. Убогая койка с продавленным матрасом, застеленная вылинявшим покрывалом с бахромой – такой же, какие в шестидесятые висели у многих на стенках вместо ковров. Над изголовьем – фотография в деревянной рамке: молодой Семён Абрамович в военной гимнастёрке, рядом женщина с тёмными глазами. Судя по тому, как бережно она была протёрта от пыли, эта фотография была дорога хозяину комнаты.

У стены – допотопный комод с отваливающейся фанерой. На нём аккуратно разложены: баночка с ватой, пузырёк валерьянки, потрёпанный томик Шолом-Алейхема и радиоприёмник «Спидола», накрытый вязаной салфеткой – видимо, чтобы «не простудился». Над комодом висела вырезка из «Огонька» – пожелтевший портрет Эйнштейна с высунутым языком.

У окна место занимал стол, заваленный бумагами. Чернильница-непроливайка, перо с наточенным наконечником, пачка бумаги.

Но главное – книги. Они стояли везде: на полках, на подоконнике, даже под кроватью. Потрёпанные корешки с идишскими и русскими буквами. Булгаков, Бабель, Зощенко, сборник хасидских притч с пометками на полях. И среди этого – потрёпанный учебник химии, будто случайно затерявшийся.

На стене – календарь с оторванными листами. Сегодняшнее число обведено кружком. Видимо, старик ждал пенсию.

– Садитесь, – буркнул Шлейцнер, доставая из-под кровати жестяную коробку с красным крестом. – Только не на тот стул, у него ножка шатается. А то в больницу загреметь можно легко и красиво – одним махом.

Я сел аккуратнее, чем сапёр на мину. Стул не сломался. Уже радость. Оглянулся на дверь, прислушался. Нет, за порогом не раздавалось ни шороха. Похоже, Матроне Никитичне хватило на сегодня эмоций, чтобы ещё что-то подслушивать под соседской дверью.

Ну что же, можно поговорить. Старик вытащил из коробочки баночку, похожую на банку с ваксой. Только внутри оказалась вовсе не чёрная, как дёготь, упругая жижа, а что-то светло-зелёное, с неприятным запахом мочи.

– Давайте вашу руку. Ой-вэй, ну что же ви морщитесь, как барышня на пьяного матроса. Да, запах не очень. Но зато очень для здоровья. И завтра мне тридцать два раза скажете «спасибо» за эту мазь, – приговаривал Семён Абрамович, лёгкими движениями нанося на кожу дурно пахнущее лекарство.

– А может это вы мне скажете шестьдесят четыре раза «спасибо», если у меня получится отговорить вас от кое-какого очень рискованного мероприятия? – спросил я.

Второй рукой я успел подхватить баночку, выскользнувшую из рук Семёна Абрамовича. Он всего на секунду растерялся, но потом поджал губы и начал играть в «непонимашку»:

– От какого мероприятия? Мне не стоит идти утром в булочную?

– Вам не стоит придерживаться тех товарищей, которые толкают вас на преступление, – покачал я головой. – Вы слишком стары для всего этого дерьма…

– Петенька, ну что же ви так выражаетесь? – покачал головой Семён Абрамович. – И говорите такие странные весчи… Нет, я категорически не понимаю, что ви таки имеете в виду?

– Да? А вот официальные власти Израиля, с которыми ваша… кхм… организация советовалась, всё прекрасно понимает. Они тоже пытались отговорить вас от рискованного предприятия, но если не удалось им, то вдруг удастся мне?

– Что ви таки имеете сказать? – снова поджал губы сосед. – Что-то я вас катастрофически не понимаю…

– Семён Абрамович, может быть, прекратите валять дурака? Вон, за вас даже Эйнштейну сейчас обидно станет, – кивнул я на портрет на стене.

– Петенька, но я в самом деле…

Я подался вперёд и еле слышно произнёс:

– Вам не стоит влезать в эту провокацию с угоном самолёта…

Шлейцнер замер. Его морщинистое лицо вдруг стало похоже на старую пергаментную карту, где каждая складка хранит свою историю. Даже дыхание его на секунду остановилось.

– Ой, Петя… – прошептал он наконец, и в его голосе внезапно послышался тот самый одесский надрыв, который так старательно скрывается порой за московской сдержанностью. – Ви таки думаете, я не знаю, что это неправильно?

Он резко оборвал себя, схватил со стола лежащее перо. Покрутил в дрожащих пальцах.

Я молчал. В комнате вдруг стало душно, будто все эти книги, все эти пожелтевшие страницы начали выделять тепло, как батарея центрального отопления.

– Но если не я, то кто? – вдруг спросил он, глядя куда-то поверх моей головы. – Кто скажет этим мальчишкам, что они лезут в петлю? Кто предупредит?

– Их уже не предупредить, – грубо сказал я. – Их уже выбрали. Как выбрали вас – чтобы вы тоже полезли. Поверив в возможность свободы…

Старик вдруг горько усмехнулся:

– А ви знаете, что самое смешное? Что я действительно думал об этом. Да-да, старый дурак Шлейцнер мечтал, как однажды сядет в этот чёртов самолёт и…

– Вам даже не дадут сесть в самолёт, – покачал я головой. – КГБ арестует вас ещё на поле. Шестнадцать человек пойдут по статье о создании группы для свершения преступного деяния. Вы знаете, чем это вам будет грозить? Тем более, что сейчас отношения с Израилем и представителями еврейского народа очень напряжены из-за египетской «войны на истощение».

Шлейцнер медленно опустил перо на стол. Его пальцы, ещё секунду назад дрожащие, теперь лежали неподвижно – как побитые молью крылья бабочки, приколотые к картону.

– Петя, – сказал он тихо, – ви говорите так, будто уже начали читать протоколы моего допроса.

Я не ответил. Вместо этого потянулся к пачке папирос, вытащил одну, закурил. Дым вис в воздухе сизыми кольцами, как след от пролетающего самолёта. Надо будет обязательно бросить эту дурную привычку. Но пока… пока предложил старику и тот не отказался.

Возможно, табак таким образом сближает. Вроде бы дымят двое и занимаются одним делом.

– Вы правы, – продолжал старик. – Они возьмут нас ещё на земле. И дадут всем по десять лет. Молодым – лагеря. Мне… – он провёл ладонью по лысине, – мне, наверное, сделают неприятную камеру с грустными соседями. Потому что старый еврей, мечтающий об Израиле – это же явно паранойя, да?