Текст книги "Камера смертников"

Автор книги: Василий Веденеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 16 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Его слова словно ударили переводчика – он застыл на стуле, не в силах даже пошевелиться от ужаса. Бежать? Куда, если вокруг немцы? Или в госте говорит обычная подозрительность – не мог же Клюге уже успеть ему сказать о стоявшем под дверями русском, они же еще не разговаривали. Да, но если еще не сказал, то скажет! А после слов берлинского гостя и доклада Клюге за голову Сушкова можно не просить больше полушки. Как же быть?

Поддерживаемый Конрадом под локоть, Бергер важно прошествовал к выходу, стараясь по возможности тверже держаться на ногах. Во дворе хлопнули дверцы автомобиля, пробежали мимо уже одетые телохранители с автоматами в руках. Вернулся Бютцов, довольно потирая покрасневшие, замерзшие руки. На секунду остановившись перед потерянно сидевшим на стуле переводчиком, криво усмехнулся:

– Кажется, вы начинаете злоупотреблять моим доверием?

Дмитрий Степанович встал, пытаясь в сумраке прихожей разглядеть выражение глаз своего странного шефа, но тот, уже повернувшись к нему спиной, бросил:

– Подайте пальто. Мы возвращаемся в город. Поедете в машине охраны. И... не суйте никуда свой нос, Сушков, а то потеряете его вместе с головой. Ясно?

* * *

Он шел, меся разбитыми рыжими сапогами талый снег, смешанный с грязью на раскисшей дороге. Идти со связанными за спиной руками было тяжело и неудобно, ноги осклизались и расползались в стороны на жидкой грязи, под которой местами лежал непротаявший лед, но он шел, зная, что если упадет, то могут и не довести, пристрелить без всякой жалости, а жить очень хотелось. Жизнь – это новые надежды на свободу, а потерять жизнь, потерять последнюю надежду он не хотел.

Почему-то вдруг вспомнилась слышанная в детстве поговорка – сей в грязь, будешь князь. Скоро ли начнут сеять? Небо над головой высокое, голубое, чистое; снег почти стаял, но в кюветах и под деревьями он еще держался темными пластами – тяжелыми, холодными. Оттуда веяло сыростью и призраком возвращения метелей: зима еще окончательно не сдалась, может вернуться с ледяными ветрами, поджать льдом лужи и грязь, запорошить землю снегом – колючим, жестким.

– Ну, сталинский сокол! Шагай! – ткнули его в спину, зло и сильно, так что он едва удержался на ногах.

«Развлекаются, сволочи, – подумал он о полицаях. – Нажрались самогонки и изгаляются».

Конвоиры, шагавшие сзади, закурили. Табачный дымок защекотал ноздри, вызвав мучительное желание затянуться хоть разок, но он только сглотнул слюну и стиснул зубы – кто же ему даст покурить? Эти одетые в темные шинели злобные мужики с винтовками? Нет, от них дождешься, ткнут еще горящей цыгаркой в губы и потом долго будут сгибаться от животного хохота, радостно хлопая себя по ляжкам. Лучше терпеть.

Утро двадцать второго июня сорок первого он встретил на пограничной заставе – прослужил год, собирался жениться, писал письма девушке в Ленинград [1]1
  Город Санкт-Петербург.


[Закрыть], звал приехать к нему, но все получилось иначе. И принял лейтенант погранвойск НКВД Семен Слобода свой первый бой. Как ему в тот день удалось остаться в живых, выбраться из кромешного ада? И сейчас трудно поверить, что выжил, выбрался.

Бой с наступающими немцами застава вела в окружении. Подробности того страшного дня он помнил плохо – все вокруг горело, ухали взрывы, без конца трещали выстрелы, стонали раненые. Убило пулеметчика, и он лег за максим: стрелял, пока не кончились патроны, потом взял винтовку. Когда патронов ни у кого уже не осталось, политрук вывел из полыхавшей конюшни тревожно ржавшего единственного уцелевшего коня, вскочил в седло и взмахнул шашкой – он раньше был кавалеристом – и повел их в последнюю атаку. Горстку измученных, раненых пограничников.

Немцы не стреляли. Видимо, они онемели от такого зрелища – пошатываясь, на них шли пять-семь человек с винтовками наперевес, направив в сторону врага примкнутые штыки, а впереди, на коне – командир с обнаженным клинком в руке.

Их хотели взять живыми. Политрук чертом вертелся в седле, зарубил двоих, но его скосили вместе с конем автоматной очередью. Семен взял на штык рослого немца, но не рассчитал удара, и штык застрял в теле врага. Он нагнулся, чтобы поднять оружие убитого, но получил сильный удар по голове и потерял сознание.

Очнулся ночью. Кругом лежали убитые – свои и чужие. Где-то неподалеку раздавались голоса – бродили немецкие похоронщики, собирали оружие.

Прислушиваясь к звукам чужой речи, лейтенант Слобода определил, куда ему надо ползти, чтобы не попасть в руки врага. По дороге к зарослям кустов он прихватил карабин убитого немецкого солдата и забрался в бурьян. Маленько отдышавшись, попробовал встать. Голова жутко болела, до нее нельзя было дотронуться даже кончиками пальцев – тут же словно взрывался в ней снаряд, грозя разнести череп на куски. Опираясь на трофейный карабин, как на костыль, он медленно побрел к знакомому хутору, надеясь найти там помощь у добрых людей.

Ближе к утру добрался до жилья, постучал в окно, Хозяева перевязали ему голову, дали хлеба и показали старую, заброшенную лесную дорогу, ведущую на восток. Уже выйдя на нее, он обнаружил, что многоопытный хуторянин, пока его жена бинтовала раненому голову куском чистого полотна, успел спороть с гимнастерки пограничника петлички с кубарями.

Так и блукал он от одной глухой деревеньки к другой почти неделю, пока не наткнулся на небольшую группу окруженцев. Дальше пошли вместе. При переходе через шоссе напоролись на немцев и в скоротечном ночном бою потеряли почти половину группы, но шоссе так и не перешли.

Старшим по званию среди них был майор-танкист, родом из Куйбышева [2]2
  Город Самара.


[Закрыть]. Он предложил остаться в лесах и организовать партизанский отряд, чтобы мстить врагу здесь, в Белоруссии. Слобода и несколько других окруженцев согласились, а другие ушли дальше, и больше он о них ничего не узнал.

Началась партизанская жизнь. Разгромили немецкий обоз, собирали оружие на полях сражений и принимали в отряд местных жителей, закладывали взрывчатку на дорогах – был просто праздник, когда на их минах подорвались и сгорели шесть вражеских машин.

Вскоре об отряде заговорили в округе, но и немцы обратили на него внимание.

Один из местных полицаев – Данька Беркеев – прекрасно знал все окрестные леса. Он и вывел карателей к землянкам базы отряда «Мститель». Быть бы и Семену Слободе убитым в том жестоком бою, но спас случай: заболел лейтенант малярией и отлеживался в доме связного. Там его и нашли уцелевшие партизаны. Слобода поклялся убить предателя, но не успел – немцы его сами повесили через несколько дней. Почему? Никто не знал.

Оставшиеся в живых партизаны сменили место лагеря и опять начали боевые действия, стараясь все время перемещаться, не оставаясь подолгу в своих временных лагерях и подыскивая безопасное и удобное место для зимовки. А с деревьев уже падал лист, вода в реках потемнела, заморосили нудные дожди, предвещая скорую стужу.

В такой-то вот пасмурный, ненастный денек и вывел на них карателей другой предатель – Ванька Тимофеенко. Партизаны отдыхали в старых сараях, стоявших около леса. Полицаи сумели скрытно окружить их и открыли бешеный огонь. Сараи загорелись, пламя жадно охватывало дощатые стены и соломенные крыши, удушливый дым забивал дыхание, ел глаза. Решили прорываться. Вырваться из кольца удалось только пятерым, в том числе и Семену.

Опять спас случай – полицаи приехали на телеге и партизаны выскочили прямо на нее, убили возчика и погнали к лесу. Уже когда въезжали в него, шальная пуля нашла Митьку Сверчкова, попав ему точно в затылок.

Через несколько дней, грязные, усталые и голодные, они пришли к связному в деревню Волчки. Дождавшись наступления ночи, пробрались к дому, стукнули в окно. Хозяин устроил их на сеновале, а утром в деревне появились немцы: как потом узнал пограничник, староста заметил в ночной темноте мелькнувшие тени и, выследив их, сообщил в комендатуру.

Сдаться партизаны наотрез отказались. В первые же минуты боя погиб связной, давший им приют, – он тоже занял свое место в строю с винтовкой. Вторым убили приятеля Семена – Петю Голубицкого, веселого черноволосого хлопца из Кривого Рога, потом убили Женьку Колодяжного, неунывающего одессита с множеством наколок на груди и руках – памяти о матросском житье-бытье на торговых судах Черного моря.

Раненый Слобода и второй партизан – Тимофей Морозов, тоже из окруженцев, – попали в плен. Избитых и окровавленных, их отправили в комендатуру. По дороге Морозов предпринял попытку бежать, и его застрелили, а пограничника привезли в районный городок.

И опять судьба оказалась благосклонной к лейтенанту погранвойск НКВД Семену Слободе, если, конечно, можно считать благосклонностью то, что он сразу не попал в гестаповскую тюрьму, а был отправлен в лагерь, расположенный рядом с городом. Однако в тех условиях это была только отсрочка, означавшая надежду на жизнь, а не долгую мучительную смерть в камере пыток. «Новый порядок» уже набрал обороты своей тупой и страшной машины уничтожения, и тюрьма – маленькая, старая, – оказалась переполненной до невозможности: люди, плотно прижатые друг к другу, стояли в камерах и двери их едва удавалось закрыть, поэтому партизана временно поместили в лагерь.

Кормили там жидкой баландой из подмороженной гнилой брюквы, раз в день давали маленький кусок клейкого, похожего на ком сырой глины, хлеба с отрубями, пленные умирали пачками, и трупы штабелями складывали у стен дощатых бараков, а потом увозили в балку. Мысль о побеге тут же завладела Семеном: он решил как-нибудь изловчиться и попасть по другую сторону ограды из колючей проволоки вместе с похоронным транспортом, благо рана его оказалась нетяжелой и он мог достаточно свободно двигаться. Но не удалось.

Зато удалось другое. В лагере нашлись люди, уже сплотившиеся в организацию и, зная о раненом партизане, – для всех Слобода назвался Ивановым, – решили ему помочь. Поздно вечером его тайком провели в соседний барак, дали еще хранившую запах чужого пота одежду с грубо намалеванным номером на груди и предложили переодеться. Так он принял имя умершего летчика Грачевого, сбитого в воздушном бою над Березиной. Кругом все одинаково грязны и давно небриты, одинаково светятся лихорадочным голодным блеском глаза на восковых исхудавших лицах, одинаковые потертые шинели, разбитые сапоги, рваные гимнастерки – найти его среди такой массы схожих людей немцам не удалось. К тому же они, видимо, и не очень-то стремились искать, поверив, что пленный партизан умер в лагере буквально через несколько дней – все-таки ранен, голод, грязь, заражение крови...

Через два месяца Слобода бежал с группой новых товарищей. Уже имея опыт скитаний по лесам, он вывел их к затерянной в глуши деревушке, где они отогрелись, вымылись, поели. Начали искать связь с партизанами и почти уже нашли, как их взяли полицаи, рыскавшие по округе.

Снова лагерь, снова баланда из гнилой брюквы, снова колючая проволока на грубо отесанных столбах забора. Домой пленных немцы больше не отпускали, перестав заигрывать с населением и корчить из себя благодетелей белорусского народа – ширилось партизанское движение и завоевателям не хотелось собственными руками пополнять ряды народных мстителей. Потянулись однообразно-страшные лагерные дни: холод, снег, принудительные работы по расчистке дорог, построения на плацу, лай свирепых овчарок, тревожный свет прожекторов по ночам...

Весной он бежал второй раз, вдвоем с татарином Наилем. Фамилии его он не знал, да и не стремился узнать, – может, Наиль был совсем не татарином, а узбеком или казахом, но принял, как и Семен, чужое имя, кто знает?

Наиль – стройный, кареглазый, горячий, – уговаривал пойти на восток, но Слобода не согласился: фронт далеко, это он знал, дойти не удастся и надо скорее искать партизан. Пограничный и партизанский опыт лейтенанта помогли обмануть погоню и скрыться, но меньше чем через месяц они вновь оказались в неволе – полунемой маленький сынишка приютившей их крестьянки проговорился на улице, что в их хате на чердаке прячутся два дядька. Об этом узнал местный полицай Коваленко, и вместе с дружками повязал беглецов.

Теперь Наиля и Слободу отправили уже в другой лагерь, где Семен привычно назвался фамилией Грачевого. Принимая их, комендант пригрозил расстрелом за попытку побега и предупредил, что если они все же сумеют убежать, то за это повесят половину барака, а это двадцать пять человек за каждого. Снова построения на плацу и лай свирепых собак, снова тяжелая работа и миска тухлой баланды, а по ночам шелестящий осторожный шепот обитателей бараков и свет прожекторов, шаривших по территории лагеря. Так прошло несколько месяцев.

Однажды Семен увидел в лагере человека, расхаживавшего вместе с немцами. Увидел... и сердце его болезненно сжалось – это был Данька Беркеев, тот самый предатель, что вывел карателей к землянкам отряда «Мститель». Как же так, его же повесили немцы?!

Но тут же Слобода оборвал сам себя – разве он видел, как вешали предателя, разве видел его тело? Нет, он только слышал о казни от других, в том числе говорил это и Тимофеев, который тоже оказался предателем и потом переметнулся к немцам и указал карателям место отдыха партизан. Но в том, самом первом его отряде, состоявшем из окруженцев, знали, что Слобода пограничник, офицер. Если Тимофеев специально распространял слухи о казни Беркеева, значит, он и раньше был связан с немцами, с Беркеевым, служившим в полиции, и, следовательно, обязательно составил для гестаповцев списки известных ему партизан, указав, кто из них откуда родом и где раньше служил или работал.

Плохо дело! Значит, пустив слух о казни Беркеева, немцы перевели его в другое место, преследуя свои, неизвестные пока цели, а теперь их прихвостень объявился здесь, в лагере. Зачем?

Вскоре стало ясно, что Данька узнал его – они виделись, когда Семен вместе с погибшим майором-танкистом приходил в деревню, где жил Беркеев, пробравшийся к себе домой после разгрома его части. Наверное, он просто дезертировал, а партизанам наврал, боясь расплаты. Майор тогда предложил Даньке вступить в отряд или стать связным, и он согласился, выторговав себе отсрочку на несколько дней для отдыха после пекла боев, а потом вдруг подался к полицаям и вывел немцев на базу отряда.

О списках, составляемых предателями для гестаповцев, Слобода узнал в лагере – среди пленных было много разных людей, довольно хлебнувших лиха войны и оккупации. Они же рассказывали, что Данька указывал на Семена коменданту. Ждать вызова в комендатуру пограничник не стал – ночью, выйдя из барака, он попытался бежать, но был пойман, избит и посажен в карцер. Допрашивал его сам комендант.

– Ты правда офицер? – равнодушно рассматривая Семена, лениво цедил немец.

– Да. Летчик.

– У меня другие сведения, – усмехнулся комендант, – но я никогда не тороплюсь. За попытку побега накажу, а потом подумаю, как с тобой быть...

В январе Слобода снова бежал. Дерзко, прямо среди белого дня, когда их вывели на работы, но по снегу не сумел уйти далеко, и его опять поймали.

– Упрямый, – обходя вокруг стоявшего в канцелярии лагеря беглеца, недобро бросил комендант. – Ты мне надоел, Грачевой! Я не люблю, когда помнят свою фамилию, вы должны знать только номер, но ты даже меня заставил запомнить, как тебя называют. Хватит! Доставило бы великое удовольствие увидеть, как ты навсегда высунешь язык в петле. Однако это слишком легкая смерть. В карцер!

Долгие дни провел пограничник в холодном карцере. Комендант был садистски расчетлив, – когда ему докладывали, что узник ослабел и может умереть, Семена силком волокли в лазарет, приводили в чувство, давали небольшую передышку, а потом снова отправляли в карцер. Это изматывало, все чаще появлялась мысль наложить на себя руки, только бы кончился кошмар издевательства, голода, побоев, унижения, но он надеялся снова бежать, вырваться из ада, дав самому себе приказ копить ненависть, помогавшую выжить.

Неожидавно его вновь выпустили из карцера, недолго подержали в лазарете, а потом привели в канцелярию лагеря, где ждали два здоровенных хмурых полицая в черных шинелях. Комендант подписал бумаги, вложил их в конверт, опечатал и вручил старшему из полицаев.

– Все! – сказал он Семену. – Доброго пути!

И, зло усмехнувшись, коротко ударил в живот, а когда пленный согнулся от боли, врезал ему коленом по зубам...

В себя Слобода пришел во дворе, куда его выволокли полицаи. Немецкий комендант оказался мастак работать кулаками: в голове звенело, зубы, которыми Семен раньше мог перегрызть проволоку, шатались, желудок сводило судорогами боли.

С жуткой горечью вспомнился виденный еще в училище фильм «Если завтра война», в котором немцы бежали в панике от наших легких танков, горевших в сорок первом на неубранных полях, как спичечные коробки. До Берлина и на самолете не достанешь, а немец вот он, рядом, лупит тебя по зубам, а ты, ослабевший от поноса, голода и побоев, и ответить не в силах. Хотели остановить фашизм еще в Испании, когда он был далеко от наших границ, и многие думали, что он там так и останется...

Полицаи привели его из лагеря в город, сдали в тюрьму. Прилизанный эсэсовец с одним кубиком в петличке черного мундира допросил Слободу. Сначала выяснял через переводчика о биографии, согласно кивал, слушая, как пограничник рассказывал небылицы: о Грачевом Семен практически ничего не знал, кроме того, что он был летчиком, не знал даже, на каких машинах тот летал – на истребителях или бомбардировщиках.

Потом эсэсовец, пригладив ладонью аккуратно прикрывавшие лысинку волосы, равнодушно сообщил через переводчика, что пленный лжет следствию, и предложил пока отправиться в камеру – подумать.

Пограничника отвели в низкое полуподвальное помещение с прелой соломой на полу, забитое завшивевшими, грязными людьми. В камере было одновременно душно – от запахов тел и испражнений, и холодно – не топили, а на улице еще не лето, снег лежит.

На втором допросе эсэсовец прямо заявил, что ему известно о связях пленного с партизанским отрядом «Мститель», разгромленном осенью сорок первого, и Семен понял: теперь не вывернуться, поскольку Данька Беркеев точно его опознал и доложил немцам. Почему те так долго тянули – неясно, но все же добрались до него и теперь уже из своих лап не выпустят: эсэсовец – это тебе не просто так! Переводчик бросал вопрос за вопросом, немец слушал ответы допрашиваемого, презрительно щурился, медленно перебирая лежавшие перед ним бумаги.

– Вы офицер НКВД? – сказал переводчик. – Оставлены здесь при отступлений ваших войск?

Слобода в ответ промолчал и вообще перестал отвечать на вопросы. Его избили, отлили водой, снова избили.

Лежа на прелой соломе в камере, он решил, что это конец, но внутри все протестовало, не хотелось так кончать, помирая в вонючей камере в неизвестном городке, а не в бою, с оружием в руках, и вообще – не хотелось подыхать!

Однако вскоре бить его перестали, больше не вызывали на допросы, словно напрочь забыли о нем. Потом вдруг выдернули из камеры, привели в канцелярию тюрьмы, снова сдали под конвой полицаям и погнали к железной дороге. Посадили в вагон и повезли. Куда ехали – на восток или на запад, Семен не смог определить: им внезапно овладела тупая апатия и, казалось, не было на свете ничего, способного вывести из этого состояния. Но выйдя на разбитый, загаженный перрон неизвестной станции, он поглядел в высокое голубое небо, вдохнул полной грудью пахнущий весной воздух и опять жадно захотел жить, радоваться, воевать назло всем врагам на свете.

Проверив веревку, стянувшую ему за спиной руки, полицаи-конвоиры потащили Слободу по грязной, разбитой колесами тяжелых немецких грузовиков дороге в город.

Впереди замаячили на фоне неба высокие, издали казавшиеся игрушечными башни костела, весело разбегались по сторонам разноцветные домишки пригорода, вдалеке взблескивала на солнце вода – что там, река, пруд, озеро? Через некоторое время справа осталась почти пустая рыночная площадь, зажатая со всех сторон добротными строениями, дорога стала суше, под грязью и талым снегом ноги почувствовали брусчатку мостовой. Редкие прохожие, завидя полицаев с винтовками и арестованного в мятой, рваной красноармейской шинели, опасливо жались к стенам домов или от греха подальше сворачивали в узкие переулки. Сухопарая бабка в темном платке, стоявшая в подворотне, перекрестила Семена на католический манер, что-то шепча сухими бледными губами.

Улица тянулась в гору, поднимаясь к окруженному темно-красным кирпичным забором зданию с массивными окованными железом воротами и вышками охраны по углам кирпичной стены.

«Тюрьма, – понял лейтенант, – туда меня ведут, вернее – гонят, как скот или каторжника».

Один из полицаев постучал в калитку. Открылся глазок, выглянул немец в пилотке; лязгнул тяжелым засовом, впустил пришедших внутрь. Пройдя под аркой ворот – полутемной, с затхлым запахом сырой штукатурки, – очутились во дворе. Подняв голову, Семен увидел множество зарешеченных окон – в некоторых белыми пятнами виднелись лица узников. Сзади с ржавым скрежетом закрылись вторые, внутренние, ворота тюрьмы. Оглянувшись, пограничник смотрел, как медленно сходятся их створки, сдвигаемые двумя немецкими солдатами, отрезая от него грязную дорогу, блестевшую на солнце воду, незнакомый город, башни костела...

В тюремной канцелярии его сдали вместе с бумагами тощему невзрачному эсэсовцу. Вскрыв почтительно поданный полицаем конверт, тот бегло просмотрел отпечатанные на машинке листы и знаком показал, что конвоиры могут быть свободны. Второй немец, сидевший за обшарпанным канцелярским столом, выдал полицаям расписку о приеме арестованного, и они вышли, тяжело бухая отсыревшими сапогами.

Эсэсовец позвонил по телефону, и через несколько минут в канцелярию вошел надзиратель, бренча связкой ключей на большом проволочном кольце. Семену разрезали стягивавшую запястья веревку, надели наручники и повели длинными гулкими коридорами по лестницам и галереям тюремного корпуса. Около одной из камер надзиратель остановился, снял с пограничника наручники, открыл тяжелую дверь с глазком и молча пихнул узника внутрь. Хлопнула дверь, щелкнул ключ в замке.

Слобода осмотрелся: дощатые нары с тощими матрацами, набитыми соломенной трухой, зловонная параша в углу, сделанная из обрезанной железной бочки с насаженным на нее грубо вытесанным деревянным стульчаком, зарешеченное окно в глубокой амбразуре – решетки толстые, вмурованные в стену со знанием тюремного дела, на совесть. В камере человек пятнадцать, хотя она явно рассчитана на меньшее число заключенных.

При его появлении обитатели камеры зашевелились – на Семена уставились любопытные и безразличные глаза.

– Новенький, – прокашлявшись, полуутвердительно отметил давно не стриженный человек в мятом пиджаке. Волосы у него свисали сосульками на засаленный воротник, а голос был сиплый, застуженный. – Иди сюда. Вон, – он ткнул грязным пальцем в сидевшего на нарах старика, – наш староста. Курить есть?

Слобода отрицательно мотнул головой и подошел к старику. Тот указал на пол, где лежал свернутый, похожий на старый мешок, матрас.

– Располагайся пока здесь. Сегодня привезли? Да... Миска и ложка есть? Нету? Плохо... Дайте новенькому миску Гонты, ему она все равно больше не понадобится.

Подошел маленький, весь какой-то сморщенный человечек, одетый в дорогой, хорошо пошитый, но давно потерявший свой вид костюм и грязную белую рубаху. Он жалко улыбнулся и сунул в руки Семена алюминиевую миску. Поблагодарив, пограничник опустился на матpac – ноги устали, тело болело, и мучила неизвестность: где он, в каком городе, что это за тюрьма, почему его отправили именно сюда?

– Военный? – оглядывая новичка, спросил староста. – Солдат, офицер? Пленный?

– Солдат, – Семен не был расположен к откровенности, зная: в камере могут находиться провокаторы, специально подсаженные немцами. Лагерный опыт научил его многому.

Кое-как устроившись на своем жестком вонючем ложе, он начал приглядываться к сокамерникам. Один из них лежал на нарах и тихо стонал. Сиплый нестриженый мужчина, первым обратившийся к Слободе, мочил в миске с водой тряпку и прикладывал ее к лицу лежавшего. У самого сиплого тоже разбито лицо, а кисть правой руки замотана окровавленным лоскутом, видимо, оторванным от подола нижней рубахи. И у других узников заметны на лицах следы побоев. Двое молодых парней шушукались, забившись в угол нар, но на них никто не обращал внимания. Закутанный в рваное тряпье человек молча сидел на полу у стены камеры и не отрываясь смотрел в одну точку перед собой. Проходя мимо него к параше, «сморщенный» тихо бросил:

– Очнись, Лешек!

Но тот даже не повернул головы, словно обращались совсем не к нему.

– Тебя как зовут? – спросил староста у Семена.

– Грачевой, – ответил Слобода. Эта фамилия все равно известна немцам.

– Верующий? – помолчав, поинтересовался старик.

Пограничник только горько усмехнулся – что за странные вопросы?

– Верующему здесь легче, – печально вздохнул старик, – вера помогает на пути испытаний, как посох страннику.

Слобода промолчал. Может быть, старик прав, но вера у всех разная – один верит в обязательное торжество справедливости, другой в Магомета или Иисуса Христа, третий только в самого себя, четвертый – в невозможность изменить предначертанное судьбой. Во что или в кого верить теперь ему, лейтенанту погранвойск НКВД Семену Слободе, принявшему имя умершего в лагере военнопленных летчика Грачевого?

Отсюда вряд ли убежишь: двойные ворота, высоченные стены, на окнах решетки чуть не в руку толщиной, многочисленная охрана, по углам кирпичных стен вышки с вооруженными солдатами и прожекторами, а за дверями камеры – запутанные галереи и коридоры тюремного корпуса. Неужели здесь, на вонючем матрасе, расстеленном на полу, его последнее пристанище, пока он еще числится в живых?

– Где мы? – не сумев скрыть тревоги в голосе, спросил пограничник.

– В тюрьме СД, – снова вздохнул староста, – в Немеже. Слыхал про такой тюремный замок, хлопче?

– Доводилось, – помрачнел Слобода. Ему действительно приходилось слышать об этой тюрьме, еще там, в лагере.

Незаметно стало смеркаться. Над дверью камеры тускло светила электрическая лампочка, забранная колпаком из частой проволочной сетки. Где-то в нижних галереях слышался стук черпака о край котла, и заключенные глотали голодную слюну. Семену объяснили, что кормить их будут только завтра – на сегодня пайку получили до того, как привели новенького.

Маленький сморщенный человечек, одетый в потерявший вид хорошо пошитый костюм и грязную белую рубаху, вдруг начал рыться в своих вещах. Достав ложку, он подошел к Слободе и со смущенной улыбкой протянул ее:

– Возьмите... На память.

Потом он снял пиджак и бережно укрыл им стонавшего человека, лежавшего на нарах. Сидевший рядом патлатый мужчина, которого Семен успел про себя окрестить Сипатым, благодарно пожал маленькому человеку локоть.

– Зачем он отдал? – вертя в пальцах ложку, недоумевающе опросил Свобода у старосты. – У него лишняя? А сам как?

– Ему больше не понадобиться, – тихо ответил старик. – А ты бери, таков обычай. Потом сам будешь все раздавать в один из вечеров. Мечется пан коммерсант, предчувствует, – кивнул он на раздававшего свои вещи сморщенного человечка.

– Что? – не понял Семен, а сердце уже тревожно ворохнулось в груди, ожидая недоброе.

– Конец, – горестно опустил голову староста. – Его уже неделю на допросы не вызывают. Значит, все. Если перестали вызывать, то жить остается не больше недели, а у него седьмой день и, наверное, последняя ночь. Здесь камера блока смертников, сынок!

* * *

Начальник СС и полиции безопасности Лиден приехал в точно назначенное время. Стоя у окна, Бергер видел, как тот вылезает из машины – нескладный, длинный, как жердь, в туго перетянутой ремнем черной шинели.

Зная о послужном списке и отличиях начальника СС и полиции, Бергер подумал, как обманчива бывает внешность человека: на первый взгляд, неотесанный деревенский чурбан из добрых детских сказок, но только на первый взгляд. За год Бютцов сумел сколотить здесь приличный костяк: все отлично знали свое дело и работали весьма неплохо, даже изобретательно, стараясь не повторяться в тактических приемах. Приятно, когда можешь надеяться на непосредственных исполнителей и не бояться, что тебя не поймут с полуслова или поймут совершенно не так, как нужно.

Обернувшись на звук открывшейся двери, оберфюрер ответил на приветствие Лидена и пригласил его к столу.

Опустившись в глубокое кожаное кресло, начальник полиции безопасности вопросительно посмотрел на берлинского гостя светлыми, глубоко посаженными глазами и немного приподнял брови, ожидая, пока хозяин первым начнет разговор.

Но Бергер не спешил. Надев очки в тонкой золотой оправе, он открыл корочки лежавшего перед ним дела и медленно перелистал странички документов с грифами секретности, отыскивая заранее сделанные им легкие карандашные пометки на полях. Захлопнул корочки, снял очки и приветливо улыбнулся:

– Пока я доволен вами.

Отметив, как слегка порозовели мочки ушей начальника СС и полиции, пытавшегося скрыть радость, что сумел угодить высокому начальству, оберфюрер продолжил:

– Наружное наблюдение не снимать ни днем, ни ночью! Мы, к сожалению, не можем совершенно точно знать, когда он сделает свой главный ход. Каков этот ход, предугадать не так уж трудно, я даже могу с полной уверенностью предположить, что он сделает его сегодня вечером или, самое позднее, завтра. Многое будет зависеть от вашей оперативности, коллега! Западня должна захлопнуться плотно, но без стука! – Костистый кулак Бергера крепко сжался, так что побелели пальцы.

– Понимаю, оберфюрер, – заверил внимательно слушавший начальник СС и полиции безопасности.

– Из города никто не должен ускользнуть, – цепко посмотрел ему в глаза Бергер. – Одновременно начнется карательная экспедиции. Наши человечки надежны, проверены на деле? Я, конечно, читал бумаги, но хотелось бы знать ваше личное мнение.

– Да, оберфюрер, вполне надежны и обладают должным опытом. К тому же каждого страхуют.

– Не забудьте, как только закрутится шарманка, не останется времени, – напомнил Бергер, угощая начальника полиции сигарой. – Все должно быть так плотно пригнано, чтобы не сунуть в щель даже кончик ножа! И не жалейте о потерях, они окупятся. Ваши соседи предупреждены?

– Мы сочли это преждевременным, – стряхивая столбик пепла в хрустальную пепельницу, ответил Лиден, – в том числе по соображениям соблюдения секретности операции.

– Пожалуй, – протянул оберфюрер, – потом нам еще придется бог знает сколько ждать, но даже и в период ожидания будем наступать на них. Пусть медленно, но неотвратимо. Надеюсь получить от вас хорошие вести.