Текст книги "Последний очевидец"

Автор книги: Василий Шульгин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 47 страниц) [доступный отрывок для чтения: 17 страниц]

ЧАСТЬ III. БЕЙЛИСИАДА

1. Вступление

Жизнь причудлива. Она может объединять в одно неразрывное целое самые разнообразные события. Например, совершенно мирное предприятие, сахарный завод, дело, во всяком случае, только местного значения, переплелось благодаря капризу фортуны с мировой трагедией тысячелетнего еврейского народа. И в этот переплет втянуло и мою скромную персону. Это будет видно из дальнейшего.

Да. Жизнь причудлива. И поэтому в основную линию моего повествования вплетаются разные люди, политика и мистика, личные переживания и государственные события.

Я пишу так, как шла жизнь. И пусть простит меня читатель, если в мое изложение внедряются бесчисленные отступления, которые как будто бы не имеют отношения к основной теме. Но это не так. Все связано в этом мире, и иногда причины различимы, иногда они только чувствуются.

* * *

Для того чтобы не задавать читателю загадок, чтобы было ясно, о чем будет идти речь, я привожу справку об основной теме из «Советской исторической энциклопедии» (Т. 2. – М., 1962. С. 206):

««Бейлиса дело» – судебный процесс, организованный в Киеве в 1913 году царским правительством над евреем М. Бейлисом, клеветнически обвинявшимся в убийстве русского мальчика А. Ющинского. В марте 1911 года киевские черносотенцы выдвинули версию о ритуальном характере убийства Ющинского. По указанию Министерства юстиции действительные убийцы были укрыты от суда и в июле 1911 года арестован Бейлис, приказчик кирпичного завода.

Следствие по делу Бейлиса длилось свыше двух лет. Под руководством министра юстиции И. Г. Щегловитого, министра внутренних дел Н. А. Маклакова и одного из лидеров крайних правых в третьей Государственной Думе Г. Г. Замысловского в черносотенной печати и в Государственной Думе была развернута антисемитская агитация.

Нелегальная большевистская печать раскрыла политический смысл дела Бейлиса как одного из актов шовинистической политики царского правительства. Деятели передовой русской интеллигенции во главе с А. М. Горьким и В. Г. Короленко организовали в Петербурге Комитет для борьбы с антисемитской политикой царизма. Комитет опубликовал воззвание и организовал защиту Бейлиса на суде.

Процесс слушался в Киеве в сентябре – октябре 1913 года. Под давлением общественного мнения присяжные заседатели оправдали Бейлиса».

2. Тополь и цыганка

 
Как тополь киевских высот,
Она стройна…
 

Но это не тот тополь. Тополь, о котором говорит Пушкин, это Populus fastigiata – тополь пирамидальный. А тополь, о котором я пишу, – это Populus nigra, или черный тополь, иначе, по-нашему, – осокорь. Это самое большое дерево наших мест. Оно достигает тридцати метров высоты, возвышаясь над соседними лесами, а в толщину имеет, достигнув полного расцвета, то есть примерно восьмидесяти лет, несколько обхватов.

Прекрасное дерево! Мне вспоминается одна аллея, имевшая километр длины, а может быть, и больше, в окрестностях города Здолбунова у нас на Волыни. Они стояли там сотнями, великолепные, почти не имевшие потерь, все налицо, посаженные вдоль проезжей дороги. Красота!

Однако вернемся к тому тополю, о котором я, собственно, хочу рассказать. Он стоял в ряду аллей, но стоял одиноко. Почему так? Затесавшись в каштановую аллею, деревья которой он превышал раза в три, этот тополь возвышался на видном месте. Тут дорога шла круто вверх, и с вершины его видно было на много верст кругом.

Вот к этому-то тополю шел по меже через поле восемнадцатилетний молодой человек, студент в тужурке. Это должен был быть я. Но было ли это когда-нибудь? Да, все-таки, по-видимому, было.

Студент в тужурке шел по меже, а межа шла по гребню. На ней густо-густо росли васильки, и ромашки, и дикие маки, а по сторонам колосился хлеб. Хлебные поля по склонам горы были очень хорошо видны. Волны бежали по ним от легкого ветра как в море, только мягче и притом беззвучно.

Студент радовался этому ветерку не только потому, чтоб картина была прекрасна, но и потому, что, когда хлеб цветет, ветер нужен, без ветра не будет хорошего осеменения, не будет хорошего урожая.

Студент шел из леса через поле прямо к тополю. И когда подходил к нему, то увидел на подымавшейся дороге какие-то тянущиеся повозки с белыми крышами. По этому признаку он сразу определил:

– Цыгане!

* * *

 
Цыганы шумною толпой
По Бессарабии кочуют.
 

Но эти не шумели. Они тихо подымались по крутому склону. Так тихо и с таким трудом, что их обогнала старуха-цыганка. Она была уже у подножия тополя, когда к нему подошел студент в тужурке.

Цыганка внимательно рассматривала крест. Когда-то, лет восемьдесят тому назад, кто-то, вероятно мальчишка, ножиком сделал крестообразный разрез на нежной кожице молодого деревца. Деревце выросло в могучего великана, но крестик не изгладился, превратившись в большой крест, который как бы был выгравирован в толстой коре дерева.

Увидев молодого человека, цыганка подошла к нему и сказала:

– Дай руку. Дай руку, панычку, погадаю.

Я, потому что все-таки это был я, улыбнулся, подав ей руку. Она сказала:

– Позолоти, позолоти ручку.

Я ответил:

– Денег нет с собой, пойдем к нам, тут наш дом недалеко, там погадаешь.

Мы отправились по каштановой аллее к дому. Я шел своими восемнадцатилетними шагами, но старуха не могла поспевать за мной и сказала:

– Иди, иди, ты молодой, я приду.

– Нельзя, у нас очень злые собаки, порвут тебя.

На темно-коричневом лице цыганки обозначились белые как снег зубы, и она ответила с улыбкой:

– Иди, иди, меня собаки не тронут.

Я подумал: глупая старуха, не знаешь наших псов. А потом решил, что успею дойти и прикажу привязать собак.

Я пошел дальше по каштановой аллее, но, не дойдя и до половины, услышал лай. Собаки, с их удивительным чутьем, уже учуяли цыган, то есть чужих, на которых необходимо лаять и бросаться. Через несколько мгновений они показались. Это была тройка.

Два огромных кудлатых рыжих пса, у которых шерсть нависла на глаза, и третий, стройный, очевидно с кровью борзой, длинномордый, черный, с рыжими пятнышками над глазами, что придавало ему страшный вид. Эта тройка неслась с космической скоростью. Я попробовал их задержать, но они обогнули меня, не обратив никакого внимания, – там впереди был раздражающий запах цыганки.

Тогда я ужаснулся: на моих глазах разорвут цыганку!

И побежал за псами со всей силой молодых ног. Но, как ни старался, поспеть не мог. Когда я от них был еще за пятнадцать шагов, они уже бросились. И вдруг я увидел нечто совершенно невероятное. Все три собаки, добежав до цыганки, упали на брюхо и стали ползать вокруг нее, взвизгивая, как щенята. Я подбежал и остановился в изумлении, а цыганка сказала:

– Видишь, собаки меня не трогают.

Объяснения я не даю, не знаю, что это было. Говорили потом, будто цыгане носят на себе волчий жир, которого собаки боятся. Это, я думаю, вздор. Может быть, был гипноз, как об этом пишет Дуров, а может быть, еще что-нибудь, что известно только цыганам. Но то, что я описал, не подлежит никакому сомнению, и до сих пор перед моими глазами стоит эта картина.

Увидев, что собаки ничего ей не сделают, я оставил цыганку и поспешил домой. Я был убежден, что надвигавшийся табор непременно обокрадет наш уединенный хутор и, если не днем, то ночью, переломает фруктовые деревья. А это значит, что погибнут все груши и яблоки и, во всяком случае, уже поспевшие сливы. Необходимо было послать в село и вызвать двуногих сторожей, раз четвероногие выведены из строя.

Словом, я пришел к дому и увидел довольно знакомое зрелище. Было двенадцать часов дня, самый припек, но на деревянном крылечке, на ступеньках, сидел мой отчим и писал статью для «Киевлянина».

Когда он писал, то мог не обращать внимания ни на что. У него была эта способность сосредоточения, когда окружающий мир исчезал. И даже любил, когда во время работы кругом был шум, в особенности если бегали или играли дети и вообще была жизнь.

 
И пусть у гробового входа
Младая будет жизнь играть…
 

Ему еще было далеко до «гробового входа», но эту играющую молодую жизнь вокруг себя он любил.

В конце концов табор надвинулся. Цыганки и цыганята повыскакивали из фур (так назывались эти повозки) и принялись за свое ремесло. Красавец цыган, с большой черной бородой, лет сорока, играл на гитаре и пел. Не помню, что он пел, но не по-русски, по-цыгански вероятно, а может быть, по-венгерски. К нам на Волынь заходили иноземные цыгане.

А цыганки начали гадать всем, решительно всем, кто выбежал на солнечную площадку, так как в тишине и скуке деревни эти цыгане были развлечением. Гадали и маленькие девочки. Так одна маленькой ручкой завела меня за ствол каштана и сказала (эта девочка хорошо говорила по-русски):

– Скажи твое имя.

Я рассмеялся и сказал:

– Вася.

Она ответила:

– Слушай, Вася, что я тебе скажу. Тебя много любили и много будут любить. Но так, как я тебя люблю, тебя любить никто не будет.

Это было необычайно смешно: восьмилетняя любовь, которая изъясняется восемнадцатилетнему юноше. Но вместе с тем было поразительно, что девочка говорила совершенно как взрослая. Конечно, она копировала своих старших сестер и мать. Затем, получив монету, маленькая цыганка убежала, а пришла другая, постарше:

– Дай рубль, увидишь, – обратилась она ко мне.

Я имел глупость дать ей рубль. Тогда цыганка попросила:

– Дай стакан воды и хусточку (платок).

Я дал ей то и другое. Она накрыла платочком стакан чистой воды из криницы, и вдруг там что-то заволновалось, поднялась какая-то буря в стакане воды. Маленькая колдунья думала, что поразила меня настолько, что сможет попросить еще рубль. Но я понял, что она просто сыпнула туда какого-то минерала. От него и произошла буря, подобная той, что бывает в сельтерской воде.

Но цыганка не сомневалась в произведенном на меня впечатлении и начала нести всякую чепуху, что меня любит блондинка, а мешает брюнет. Но среди этого вздора произошло нечто, о чем и сейчас я думаю и не нахожу ключа.

Та старая цыганка, которую я встретил у тополя, не на шутку пристала к Дмитрию Ивановичу, писавшему на крыльце. Оторвавшись на мгновение, он определил, что явились цыгане, но так как они его не интересовали, то он снова погрузился в свою статью, обращая на них столько же внимания, сколько и на палящие лучи солнца, то есть никакого. Но старуха пристала неотступно:

– Дай погадаю. Дай руку, погадаю.

Дмитрий Иванович, чтобы она отстала, дал ей руку. Она повернула ее и долго всматривалась в ладонь, очевидно, отыскивая какие-то линии, и наконец сказала:

– Счастливая твоя рука. Ты барин, ты большой барин, что задумаешь – сделаешь. Во всем удача. Вот что тебе скажу: строишь маримоны – строй, барин. Цукроварни не строй, начнешь строить – умрешь.

Что такое маримон? Маримон – это большая вальцовая мельница. Дмитрий Иванович действительно их построил четыре. В то время уже некоторые из них вертелись и сыпали сотни тысяч пудов муки со своих станков.

А цукроварня от слова варить цукор, то есть сахар, обозначает сахарный завод. В то время, когда говорила цыганка, мне кажется, что мысли строить сахарный завод у Дмитрия Ивановича еще не было. Она пришла позже, и это было его предсмертным деянием на хозяйственном поприще.

3. Цукроварня

Дмитрий Иванович не поверил в предсказание цыганки. Точнее сказать, он не обратил на него никакого внимания, а если и обратил, то сейчас же об этом забыл. Не забыли другие люди, слышавшие это предсказание, – они вспомнили о нем, когда оно сбылось.

Здесь я должен кое-что сказать о моем отчиме. Он не был мистиком. Не только в том смысле, что предсказаниями цыганки или других ясновидящих не интересовался, но он не был и религиозным.

Ценя и уважая религию, в особенности христианскую, лишь как мощную морализующую силу, он думал, что Христос постоянно воскресает в том смысле, что подновляет великие слова о любви людей друг к другу. Поэтому он никогда не пропускал пасхальные заутрени и вместе со всей семьей в полночь под Пасху отправлялся в университетскую церковь. Она была ближе других, а он ведь был профессором университета Святого Владимира в Киеве.

Но верил ли он сам в жизнь загробную? Не знаю. Он никогда об этом не говорил, вообще остерегаясь посеять в верующей душе какое бы то ни было сомнение. Что ей дать взамен утраченной веры? Поэтому и нас, детей, он в этом отношении тщательно оберегал от каких бы то ни было поучений со стороны старших, предоставляя каждой молодой душе развиваться как она знает. Однако один раз я подслушал вырвавшееся у него замечание:

– Вечность в потомстве.

Наряду с этим он неоднократно говорил:

– Если я когда-нибудь сделаю крупное пожертвование, то это будет на какой-нибудь храм в деревне, потому что деревня, кроме веры, почти ничего не имеет. В вере для нее соединяется философия, эстетика – все высшее, что есть в простой душе этих необразованных, безграмотных людей, все это приводит их в храм.

Да, так он говорил. Но в конце концов он не построил никакого храма. Он построил сахарный завод. Да, именно вместо храма! Он долго колебался в этом смысле. Но наконец простая земная мысль о том, что этих деревенских людей (мысль, которая его никогда не покидала) надо прежде всего обеспечить всем, и если не всем, то хотя бы необходимым в этой земной юдоли, восторжествовала.

Дмитрий Иванович вообще не любил фраз, высокопарностей даже в таких делах, которые сами по себе требовали какого-то возвышенного выражения мыслей. Это он предоставлял поэтам. Его же язык, как на письме, так и в разговоре, был прост.

Когда мысль о сахарном заводе, о том, что его надо построить, что это его призвание, восторжествовала, а силы начали уходить и он почувствовал, что конец недалек, Дмитрий Иванович созвал всех нас, шестерых наследников его духовного «я». Это были два его родных сына Павел и Дмитрий Дмитриевичи Пихно, младше меня на три и на пять лет, затем я, его пасынок, старший из всех, – мне было тогда тридцать пять лет, – и племянники, сыновья моей сестры, – Филипп, Александр и Иван Александровичи.

Созвав эту шестерку, Дмитрий Иванович, полулежа в глубоком кресле, вышитом еще моей матерью, сказал голосом тихим, но очень твердым:

– Я созвал вас, потому что решил строить сахарный завод, о чем давным-давно мечтаю. Я строю его не для себя и не для вас. Я строю его, потому что убежден в том, что люди, которые будут жить около этого завода, не будут нуждаться в самом необходимом. Сахарный завод – предприятие очень трудоемкое, – они будут иметь заработок. Этот завод будет окончанием тех хозяйственных дел, которые я вел в своей жизни. Я пришел к убеждению, что для России нужнее всего именно сельскохозяйственная промышленность. Деревня таит в себе величайшие резервы человеческого труда. Она бедна только потому, что миллионы рук не знают, что им делать, не имеют точки приложения. Сельскохозяйственная промышленность даст им эту точку. Они будут иметь труд, будут иметь заработок и станут богатеть, жить лучше, чем до сих пор жили.

Таким образом, в нескольких словах я обрисовал, как, почему и для чего родился этот завод вопреки предсказаниям цыганки.

К этому, впрочем, могу прибавить, что цыганка все-таки была не права. Она сказала:

– Начнешь строить цукроварню – умрешь.

А ей надо было сказать:

– Если построишь цукроварню, не умрешь.

Да, потому что так и было. Действительно, 29 июля 1913 года, во время постройки цукроварни, Дмитрий Иванович умер телесно, но, в некоторой мере, именно построив сахарный завод, он обессмертил себя в этом маленьком углу России, для которого этот завод строился. Могила его, в двадцати километрах от завода, находится в запущении. Я об этом скорблю. Я хочу поправить развалившийся склеп и вообще привести могилу в человеческий вид. Но детище этого человека, останки которого не чтут, сахарный завод, им заложенный, процветает. Его подхватили большевики-деловики и во много раз расширили.

Как это ни странно, у покойного Дмитрия Ивановича, несмотря на то, что он двадцать пять лет боролся с марксизмом, несомненно, было нечто общее с теми коммунистами, которые унаследовали марксистскую теорию, но присоединили к ней и своеобразную практику.

Современные коммунисты – это большевики-деловики. Люди большого размаха. И то, что было заботой всей жизни Дмитрия Ивановича, они создают в грандиозных масштабах, насаждая сельскохозяйственную промышленность с целью поднять уровень масс.

Чем больше я об этом думаю, тем больше утверждаюсь в мысли, что это так.

И вот почему. В апреле 1913 года на пустом поле, недалеко от города Ровно, состоялась закладка так называемого Бабино-Томаховского сахарного завода. Закладка произошла, как и все, что делал Дмитрий Иванович, весьма скромно. Собрались несколько человек – члены его семьи, в том числе и я, и будущий директор завода поляк Бонди с женой. В уже сделанный фундамент, под трубу, был вложен металлический цилиндрик – школьный пенал, который заключал в себе скрученную в трубку записку о том, что в апреле месяце такого-то года и такого-то числа состоялась закладка завода, при сем присутствовали такие-то лица.

Я не помню, был ли по этому поводу молебен, может быть, был, может быть, нет, не помню, но помню, что озими были ярко-зеленые, солнце светило по-весеннему и дул приятный ветерок. Я и сейчас все еще чувствую его запах, запах сырой земли и неуловимый аромат полевых цветов. Если порывать в фундаменте трубы, то пенальчик, вероятно, найдется. Труба же стоит там и сейчас и работает. На ее вершине четкими буквами в виде вложенных темных кирпичей можно прочесть: «1913 год».

Уже через месяц после кончины Дмитрия Ивановича, с сентября 1913 года, Бабино-Томаховский завод был пущен. На нем в две смены работало по двенадцать часов в сутки двести человек. Суточная производительность завода составляла три тысячи – три тысячи пятьсот центнеров свеклы, из которой вырабатывалось двести девяносто – триста центнеров сахара.

С 1914 по 1923 год предприятие не работало из-за отсутствия рабочих и специалистов, ушедших на фронт. В 1923 году завод был куплен чешским акционерным обществом, восстановившим его и увеличившим производительность до четырех тысяч центнеров свеклы в сутки. В 1926 году он перешел к польскому акционерному обществу, которое возглавляли капиталисты Закс, Потоцкий и другие. В результате проведенной реконструкции мощность предприятия была доведена до пяти тысяч – шести тысяч центнеров свеклы, с выработкой сахара пятьсот пятьдесят – шестьсот пятьдесят центнеров[4]4
  После освобождения Советской Армией территории Ровенской области от гитлеровцев Бабино-Томаховский завод был восстановлен и реконструирован. По справке директора завода Н. Лобача, в 1945 году он переработал 142 926 центнеров свеклы, выпустив 16 864 центнера сахара.


[Закрыть].

В 1959 году численность рабочих на предприятии составляла уже 395 человек при выработке сахара 2 223 417 центнеров. Дальнейшая реконструкция и механизация завода в 1961–1962 годы увеличила его мощность до 15 000 центнеров свеклы в сутки, значительно повысив культуру производства.

* * *

Так вот, когда весною 1913 года начал строиться этот сахарный завод, предприятие совершенно мирное и безобидное, судьба готовила мировую бурю. Такого рода смерчи уже не раз волновали «море житейское, воздвигаемое зря», то есть тревожили умы человечества за последние две тысячи лет. А пуск Бабино-Томаховского завода в конце сентября 1913 года совпал с первым порывом этой бури, то есть с открытием 25 сентября в Киеве судебного процесса над евреем Менделем Бейлисом, обвиняемым в ритуальном убийстве мальчика Андрея Ющинского.

«Тяжелая туча залегла над Киевом. Загадочное и роковое дело об убийстве Андрюши Ющинского предстало перед лицом правосудия, – писал я в этот день в «Киевлянине», – Но, увы! Предстало при печальных и грустных предзнаменованиях.

Две армии, два враждебных стана, собравши все свои силы, дадут здесь друг другу тяжкий бой, и в грозном затишье уже чувствуется все напряжение взаимной ненависти и злобы…

Но не это наполняет нас тревогой и печалью. Жизнь, современная жизнь в некоторых отношениях суровее жизни наших предков. Политическая борьба беспощадна, национальная борьба жестока, и уйти от нее некуда… И потому не акт тяжкой политической и национальной борьбы, который должен разыграться в Киева, страшит нас: борьба была и будет.

Нас тревожит и печалит до самой глубины сердца то, что среди этой политической и национальной борьбы в нашем лагере, в том стане, к которому мы принадлежим, мы видим нарастание мыслей и чувств, которые, по нашему глубокому убеждению, могут оказаться для нас роковыми: то, что в умы и сердца наших друзей и единомышленников, незаметно для них самих, вошли предательские змеиные настроения… К величайшему нашему горю, мы видим, что водоворот политической страсти готов проглотить добрые семена, посеянные рукою Божьей в русской душе. И мы не знаем, наш слабый голос, предостерегающий и умоляющий, будет ли услышан нашими согражданами?..»

Будучи убежден, что подсудимый Бейлис не виновен, через день, 27 сентября 1913 года, я выступил на страницах «Киевлянина» в его защиту, но этот номер был конфискован.

Где же и как был убит мальчик Андрюша?

* * *

Археологи, делавшие в Киеве в начале нашего столетия обширные раскопки, установили, что человек жил в киевских горах уже две тысячи лет тому назад. По-видимому, киевская глина отличается некоторыми качествами, делавшими ее в высшей степени удобной для первобытных, то есть пещерных, людей. Эта глина абсолютно водонепроницаема, отчего пещеры в Киеве отличаются сухостью и замечательной ровностью температур. Это же, конечно, знали и монахи, селившиеся в пещерах этих гор, где в 1062 году преподобный Антоний основал Киево-Печерский монастырь, который, собственно, нужно называть «Пещерский».

Высокие качества киевской глины вызвали нарождение многочисленных кирпичных заводов. Добывая для них глину, разумеется, также делали пещеры, которые, однако, не служили уже жилищем, как прежде. В одной из таких пещер и был найден убитый мальчик…

* * *

Известный писатель В. Г. Короленко, принимавший горячее участие в защите Бейлиса, несмотря на болезнь, приехал 12 октября 1913 года в Киев во время проходившего там процесса. Он так рассказывает о посещении места, где нашли труп замученного мальчика:

«…Мы минуем большой глинистый курган, поросший травой… В нем виднеется пещера.

Нет, это еще не та…

Та оказывается в нескольких шагах дальше, там, где начинается склон к Кирилловской улице и приднепровским лугам. Холмик разрыт… Видна обнаженная глина. Два дерева выросли на вершине холма, соединенные корнями. Под этими корнями зияет темный ход, довольно круто, коридором уходящий вглубь. В конце этот коридор пересечен узким и коротким ходом накрест, как делают обыкновенно кладоискатели… В одном из концов этого креста и нашли прислоненным в темном углу тело несчастного Андрюши Ющинского…

Назад мы возвращались более кратким путем, наискось, с горки, на Нагорную улицу. Влево уходила Половецкая улица с ее высоким забором и глинистым откосом. Кое-где, утопая в этом мрачном и пустынном проезде, виднеются фонари… Страшно, должно быть, здесь в темные весенние ночи даже при свете этих фонариков. И воображение невольно рисует такую мрачную ночь, и ветер, свистящий на Загоровщине в голых деревьях, и темные фигуры людей, несущих таинственную ношу…

Кто же, кто сделал это ужасное дело?»

* * *

Нашедшие труп мальчика сразу определили, что он был весь исколот каким-то орудием. Как сообщали газеты, на теле убитого обнаружено до сорока пяти колотых ран, нанесенных, по-видимому, ножом, четырехгранным гвоздем и чем-то тонким вроде шила. Мучения эти причинены несчастному в стоящем положении, когда он предварительно был раздет донага, рот зажат, руки крепко связаны. Эта мученическая смерть вызвала не только внимание экспертов, но и стала широко известна. Тем более что эксперты определили, что погибший мальчик был исколот при жизни, шейные вены вскрыты, так что вся кровь из него была как бы выпущена.

Когда об этом стало известно в Киеве, то вдруг воскресла, никогда, впрочем, не умиравшая, легенда о том, что евреи совершают ритуальные убийства с источением крови. Кровь эта будто бы им нужна для освящения так называемой «мацы», являющейся у евреев священным хлебом.