Текст книги "Лётные дневники. Часть 4"

Автор книги: Василий Ершов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 10 страниц)

Да. Если оглянуться на наши летные судьбы, на их пути, переплетения и изгибы, то вырисовывается некий образ реки. Как в пустыне: течет, вьется, теряет воду то на поля, то на испарение, а то и вовсе уходит в песок, – но самая струя все же доходит до моря.

Так и наш брат-летчик. Кто застрял на Ан-2 на химии; у кого сдало здоровье; кто без перспектив пригрелся и пашет в своем захолустье на Як-40 или Ан-24; кого кинули; кто пропил себя; кому не повезло по службе; а кто и погиб…

И вот, дожив до седин, вырастив детей, а кто и нянча уже внучат, – дотекает самая выносливая струя до желанной цели: до лайнера. Да только у иных рога уже пообломаны об острые углы, запал не тот, здоровьишко на пределе, сил осталось мало… А опыт – бесценный наш опыт и мастерство – есть. И вот оседают старики вторыми пилотами. Чуждо им тщеславие, не нужны уже дубы на козырьке, хватает и заработка. Еще бы годик-два… ну, три-пять… пока не спишут. Подержаться за штурвал. А иным уже и штурвала не надо. Как те гоголевские седые запорожцы у общего костра… А случись что в полете – соберутся с силами, кучей, экипажем, как-то перемогут невзгоду… не лишний человек второй пилот в экипаже.

В сорок лет еще можно мечтать о левом кресле; в сорок пять – практически овчинка не стоит вычинки; в пятьдесят – долетывают, где застала судьба.

Таких уже заставлять, понужать, а тем более, воспитывать, – не надо. Они тянут свою лямку привычно и надежно. Ворчат, характеры показывают, уже старческие признаки налицо, причуды… но это – до штурвала. А уж за штурвалом-то себя и покажут: знай, мол, наших.

И уж совсем неприемлем в нашей аэрофлотской среде армейский девиз: «твое дело правое – не мешай левому». У нас совсем другие методы работы и взаимодействия в полете.

Не перехвалить бы Лешу. Но уже столько мы с ним работаем, а грех обижаться: надежнейший пилот.

Есть, конечно, и недостатки: в директоре запаздывает, на прямой по курсу гуляет, – но к торцу у него обычно все в норме.

Однако же, заходя нынче дома, умудрился выползать на ось справа до самого торца, выполз, но кренчик оставил и сел со сносом, почувствовалось. Я не преминул это отметить, и он спокойно согласился. Бывает.

Завтра рано лететь в Краснодар через Норильск; приехал на ранний вылет в гостиницу. Надо ложиться.

8.07. Норильск. Обида: мальчик-диспетчер угнал на 2-й круг. Заходили с курсом 14 с прямой: на удалении 15 км высота была 900, скорость 400, шасси выпущены, мы спокойно снижались. По 7 м/сек потерять 400 метров высоты – это 56 секунд. За это время пройдем 4,5 км, успеем выпустить механизацию. Точка входа в глиссаду – за 10500 м от торца. Мальчик считать не умеет, задергался, угнал.

Ну что ж, я сам виноват, что снижался на пределе и дал повод диспетчеру засомневаться. Но на его месте я спросил бы у экипажа: не высоковато ли идете, ребята? Он же не летает, он – все по инструкции. А мы ж хотели красиво, на малом газе до глиссады дойти, мы все отрабатываем экономичный заход.

Да ерунда все это, надо кончать эксперименты, заходить, как Кузьма Григорьевич, с соли-идным запасом. А когда припечет – зайдем и на острие ножа.

Но чувство обиды, как будто в душу наплевали, глодало нас всю предполетную подготовку в Норильске. И ведь смена кончилась, мальчик тот уехал домой, с чувством, что предотвратил предпосылку.

Вот такие мальчики сейчас сидят на своих местах и тормозят, тормозят… А наивные люди в газетке советуют: проявляй инициативу в пределах допусков. Вот наглядный пример: все было на пределе допуска, а тонна вылетела в трубу. И вся инициатива обгажена.

Сам виноват, сам.

10.07. Слетали в Краснодар через Норильск-Уфу; обратно через Оренбург. Рейс отдыха. 12 часов проспали в гостинице под шорох мелкого дождичка (это летом-то в Краснодаре!) – и назад.

Сейчас уже в Москве. 10 июля, вечер. Обходили грозы лишних 10 минут, сели с остатком 5 тонн; приземление мне удалось исключительно мягкое, как и у Леши. И все перипетии посадки пассажиров дома, с нервотрепкой и неразберихой, ушли в дальний угол памяти. Лето есть лето, всем надо улететь, везде напряженка. Пик.

11.07. Авиация еще ждет своего художника. Все то, что мельком, в перерыве между очередью у стойки регистрации, духотой в накопителе, толкотней у трапа и жарой в салоне, страхом и тошнотой от болтанки и перепадов давления, жалким куском дохлой курицы, ожиданием у туалета и выходом в совсем иной, резко и непривычно приблизившийся мир другого аэропорта, – все то, что в промежутках между всей этой суетой успеет заметить в окошко замордованный пассажир, вряд ли вызовет у него заметные эстетические переживания. Ну, ускорения, ну, облака, тучи, ну, гул, тряска, страх, земля косо встала… ну, солнце взошло. Да только, к слову, во время восхода солнца измученные пассажиры все спят.

Вот я и говорю: им ли описывать красоты воздушного путешествия.

Но и мне, уж повидавшему всяких прелестей и красот небесных, в полете чаще не до них. Еще Сент-Экзюпери хорошо сказал о том, как ему видятся те прекрасные облака, которыми так восторгается наивный пассажир.

Нет, авиация еще ждет своего художника: художника-пилота и никого другого. Потому что лишь пилот глядит вперед, и все видит, и видит много, и наблюдает вроде бы одни и те же, так похожие друг на друга и такие разные картины и явления. Только вот восприятие и оценка их колеблются от «здорово как» до «подальше-подальше», с обязательным добавлением непечатного эпитета.

Тонкая полоска, полупрозрачная дымчатая вуаль на горизонте, рассекающая надвое потускневший остывающий диск заходящего солнца, вполне определенно может обещать тропопаузу и болтанку в ней, и не открутишься, потому что единственный разрешенный Васиным эшелон на Москву – 10600; километром ниже, на 9600, ветер в нюх сильнее, расход больше, не долетишь; а залезть на 11600 теперь не позволяет новая таблица в РЛЭ. И как же тут, в красоте этой, искренне не выматерить от всей души человека, за то, что урезал полетные веса на 10-15 тонн, урезал ничтоже сумняшеся, – и вот болтаемся всю дорогу в тропопаузе, или как говорит Валера, в «трепаной паузе».

Какая тут, к черту, красота. А ведь вперед посмотреть – красиво набегает волнами эта, мать бы ее, чуть заметная голубая вуаль: то ниже чуть пойдет, и тогда впереди под нею просвечивает рельефная тускло-красная верхушка светила, а самолет несется как бы над водной гладью – какой эффект движения! А то пелена стелется выше и так же стремительно проносится над головой, хоть пригибайся. Но и болтает! Всю душу до печенок вытрясет, а куда денешься. Мы-то еще терпим, подпрыгивая в креслах, а каково девчонкам в салоне людей кормить, балансировать.

И уж когда дождешься, выработаешь топливо, полезешь вверх, махом пронзив и оставив внизу растворившуюся в пространстве вуаль дымки, – как красивы уходящие вниз вершины кучевки, подсвеченные в разрывах последними лучами, снизу оранжево-розовые, а сверху иссиня-серые… нет, авиация все ждет и никак не дождется своего певца. Да только до красот ли: ветер наверху уже изменился, ничего и не выгадали, единственно, расход стал чуть поменьше. И думаешь, как же его и дотянуть, и сохранить остаток 6 тонн.

Или когда долго трясешься в отростках грозовой наковальни, извращаясь в облаках межу засветками, – и вдруг выскакиваешь и повисаешь в ослепительной пустоте, а сбоку и сзади – отвесные, темные до черноты, уходящие в немыслимую глубину, клубящиеся столбы, стены, башни, бастионы, подсвеченные тонким лучом громады, – и удивляешься, через что пролез…

Бесконечно жаль только, что летная профессия требует все более четких, жестких, строгих рамок характера. Ну кому нынче нужен пилот-романтик, любующийся, понимающий красоту, да еще и умеющий и желающий донести свои впечатления до широкого читателя… Тут бы с безопасностью полета управиться. Критерии жестки, не до красот.

Оно-то так. Но кто тогда заронит в молодую душу искру авиационной романтики? Может, красивая форма? Заработки? Пенсия? Или круглый зад проводницы?

Да кому она нужна нынче, эта романтика. Свято место пусто не бывает. Экологическая ниша все равно заполнится, а уж кто сунулся сюда всерьез – сразу затянет в шестерни, не вырвешься, пока не прокатит весь круг по зубьям, а там уж как-то привычнее прилипаешь своими вмятинами – попробуй-ка брось и начни жизнь сначала, на земле.

Мне как-то проще. Жаль только, таланту бог не дал описывать красиво; могу только фиксировать. Но красоту чувствую, только вот чувство это двоякое, как у любого специалиста. Если грубо: врач ведь, осматривая тело девушки, чувствует ее красоту, но ведь он ищет в этом красивом теле признаки болезни. Главное – дело.

Готовимся к взлету в Краснодаре. Туман, явно ощутимыми и даже поддающимися расчету волнами, натекает со стороны водохранилища на полосу, сплющенное солнце красной ковригой чуть выглядывает сверху него; самая пора для тумана. И по закону подлости нас задерживают долгой посадкой пассажиров. Тут, понимаешь, дела, не до красот, одни нервы… а ведь красота-то какая!

Взлетаем, пробивая тонкий слой тумана, уходим вверх, и солнце набирает силу с каждой секундой, с каждым десятком метров высоты. Уходит вниз земля, прикрытая непрозрачным покрывалом; сначала, в косом солнечном освещении, сквозь туман лишь просвечивают верхушки деревьев и крыши домов; потом молоко, налитое в очерченные лесополосами прямоугольники полей, разбавляется зеленью; с двухсот метров заметна лишь дымка, – но мы-то знаем цену и опасность ее. А красиво. Но не дай бог пожара на борту – сесть-то некуда, особенно, когда уже далеко отошел от спасительной полосы аэродрома. Обманчивое молоко тумана сгущается и скрывает под собой провода ЛЭП, овраги, дороги, каналы, заборы, брустверы. Пробивая тонкий слой приземного тумана по косой линии, будешь слеп, беспомощен, и надеяться придется лишь на судьбу.

Поэтому авиации нужны не художники, а практичные, деловые, в меру ограниченные, без лишних эмоций, узкие спецы. Как, впрочем, и в любом другом серьезном современном деле. А художества – собственно говоря, это тоже дело серьезное, тут нужны другие специалисты, с иными чертами характера: обнаженность, ранимость души, нервность, рефлексия, интеллект, глубина мышления, утонченная эмоциональность. Это все очень далеко от штурвала, неизмеримо, на другом полюсе.

Поэтому авиация не дождется своего художника.

Недавно читал об одном боксере… и поэте одновременно. Я знавал боксеров: был грех, сам в молодости изучал это дело, тренер у меня был. Поэтому и говорю: боксер-поэт… смешно. Может, упомянутый человек несчастен: разрываться между двумя любимыми противоположностями…

Мне ведь тоже нелегко: летать и пытаться жить духовной жизнью. Первое определенно «привуалирует над вторым», душит. За двадцать лет я преуспел в полетах, но явно деградирую в духовном. Изъясняешься, в основном, русским разговорным матом (белой вороной быть не хочу, а главное, привык!), мышление прагматично, отрывисто, поверхностно, сиюминутно и прямолинейно. Думать устаю, больше соображаю. Мне становится комфортно быть пилотягой. Через пять лет мне уже не нужно будет писать. А ведь писанина – единственное, что не даст мне опуститься на пенсии.

15.07. Киев. Одурев за два дня от сумасшедшего зноя (+30 в Красноярске хуже, чем 40 в Ташкенте), вырвались, выскреблись в жидком жарком воздухе на эшелон, врубили все вентиляторы и, все мокрые, жадно глотали бутылками сок и лимонад.

Началась проверка по самолетовождению. Проверяющий, штурман эскадрильи, хмуро висел над креслами, периодически попарывая сжавшегося Витю, а тот вертелся и делал промах за промахом.

Поистине, не всем доступен мой метод насчет «Чикалова». Да и за пять лет у меня в экипаже штурманы все одного класса: второго. Так и летают, так и я привык, и меня вполне устраивает такой штурман.

Может, я глубоко неправ, может, кощунственно посягаю на святые каноны, сложившиеся еще с По-2, но у меня на этот счет свое твердое мнение. Не надо мне штурмана-аса. Я не избалован, да и не совсем понимаю суть этого понятия: ас. Кого-то, к примеру, раздражают частые смены курса на один градус, уточнения расчетного времени пролета пунктов, отсутствие блестящей интуиции и божьей искры. Мне это не так важно. В конце концов, сидим рядом, видим одно и то же, считаем параллельно, я в тонусе.

Мне нужен рядом технический работник, который тянул бы воз ненужных бумаг, что-то там (абсолютно мне ненужное) считал и писал, обеспечивал своевременную и надежную радиосвязь с землей, издалека, заранее, следил по локатору за грозами, был весь внимание при пролете пунктов, а главное (это важнее всех теорий), постоянно контролировал исправность своих систем и освободил меня от мучительных поисков постоянно сопровождающих нас в полете отказов во всех хитросплетениях курсовой системы, ДИСС, «Михаила», планшета, локатора, радиокомпаса и других приборов. Ну, еще выдавал бы мне на палетке время, входа в зону, пролета пункта и выхода, с точностью плюс-минус одна минута, – и я в полете спокоен.

Все это Витя надежно делает, как делали до него Стас и Женя. Но есть же еще штурманская наука, есть штурманское дело, есть штурманские специфические критерии, есть и свои проверяющие. Что-то где-то не так, за это порют. Жизнь есть жизнь.

Но и времена Аккуратовых прошли. Земля следит, аппаратура другая, другие возможности. И я знаю, что от того, что Витя лучше или хуже сделает те, не нужные мне операции, полет наш не изменится. Класс его работы я определяю по одному главному показателю: мне с ним спокойно и надежно.

И потом: что бы ни случилось, я от полета не отстраняюсь, поглядываю, прислушиваюсь, есть комплекс вдолбленных с курсантских времен дедовских ремесленнических методов, которые не позволят бдительному пилоту заблудиться. Как бы командир ни доверял штурману, а параллельно, грубо, но надежно, идет прикидка, чтобы не пустить пузыря.

А если не доверять, то зачем тогда на борту штурман. Если же он меня разгружает на маршруте, то спасибо: мне нервотрепки и принятия решений хватает пока и на земле, и в воздухе. И во множестве способов сберечь силы и сохранить спокойную обстановку в экипаже свою роль играет и надежная черновая работа штурмана. Как, собственно, и каждого из нас.

Бортинженер прикрывает тылы со стороны своей железной матчасти; штурман делает то же самое со стороны пилотажно-навигационного комплекса, а также касаемо соблюдения режима полета. Второй пилот – вообще моя правая рука. Леша в любой момент возьмет управление и заменит меня, вплоть до самостоятельного принятия решения.

Конечно, проверяющий волен усмотреть причиной огрехов и отклонений разгильдяйство проверяемого, его беспечность, самоуверенность, мальчишество и т.п. Но я-то лучше знаю своего штурмана, и склонен видеть причиной шероховатостей в данном его полете – малый срок работы на новом для него типе самолета, усталость от работы без выходных и без отпуска, мучающую его всю жизнь язву желудка и связанную с нею мнительность и желчность характера, ну и… боязнь проверяющего.

Поистине, проверяющий должен быть талантлив.

Приходим на самолет. В штурманской ко мне уже подошли: надо взять сверх загрузки двоих, своих, с билетом, и т.п. Я узнаю количество зарегистрированных пассажиров: 163, одно место свободно. Отправляю людей в отдел перевозок: оформляйте как положено, 165-го возьму на приставное кресло, согласно указанию командования.

На самолете приставных кресел в вестибюлях оказывается почему-то не шесть, а только четыре. И четыре бортпроводницы. Значит, отпадает, нарушать нельзя. Но подходит еще парнишка, свой, аэрофлот, с билетом… И тут дежурная привела еще одного, своего, какого-то нагловатого мастера спорта, в аэрофлотовской форме, но с галстуком-лопатой, партикулярной расцветки. Всем надо улететь.

Начинаем разбираться с дежурной, с проводницами: они не шибко-то желают уступать свои места пассажирам. Хотя в полете пользоваться своими законными приставными креслами им вряд ли придется: некогда сидеть, будут толкаться на кухне, на контейнерах.

Я твердо говорю, что когда обещал, то рассчитывал на то, что оного перевозки оформят 164-м, другого – 165-м, на приставное. Но приставного нет, а… Меня перебивают, что – нет, обоих на приставные, – вот же они, эти кресла; а проводницы на контейнерах, как всегда… ну очень нужно… и вот еще мастер спорта.

Аэрофлотовец со служебным билетом скромно мнется у обреза двери. Все просят, умоляют.

Я не могу, не хочу нарушать. Даже 165 в данной ситуации нельзя брать: некуда по закону. Но скрепя сердце уговариваю проводниц взять этих двоих, мужа и жену: наши, в отряде работают. Ладно, девчата согласились уступить свои места супружеской паре. Иду в кабину: до вылета 15 минут, а я еще не проверял оборудование.

Дежурная на принцип: не берете моего мастера спорта – и ваши не улетят.

Стоп! Все, провокация! И экипаж, и проводницы дыбом: не берем ни-ко-го. Точка.

Дежурная принимается уговаривать: ей ну очень надо отправить спортсмена. Но нет: раз запахло паленым, никаких уговоров. Все по закону.

Ушли. Судорожно готовимся к полету. Успокаиваюсь лишь в воздухе, на эшелоне. Отдых…

И так – почти каждый полет. Жалко людей, конечно, но на будущее – всё. Зарубил: никому никакой поблажки. Свой, чужой, друг, родственник, – только по закону. Так легче и безопаснее во всех отношениях.

Слаб человек… А что людей жалко – так они тебя пожалеют…

Господи, дождусь ли того времени, когда этих зайцев не будут пускать под самолет?

В Горьком Витя точно вывел к 3-му развороту, зашли и сели в автомате.

А вот в Киеве работали соседи с другой полосы, и в эфире стоял гвалт. Мы вроде и подготовились к заходу: обогнали верхом «туполенка», чтобы не путался под ногами на снижении. На кругу Борисполь нас предупредил, что мы заходим первыми, а за нами очередь. Потом нас вынудили зайти по такой малой коробочке, что мы едва успевали все выпускать и гасить скорости, читать карту и вести связь. Развернувшись вокруг собственной пятки, выполнили четвертый; тут отказ СТУ; я краем глаза лишь заметил выпавший бленкер на приборе, а Витя (чует кот, чье сало съел!) украдкой вдогонку включил забытый тумблер командных стрелок, но автопилот мы уже выключили; Леша растерял на секунду стрелки, а я увидел, что обе полосы довольно близко, и восьмым чувством помня, что всё бегом, – молча успел довыпустить закрылки на 45, исправил и загнал Леше стрелки в центр, вышел на связь с посадкой, с досадой понужнул Витю, завозившегося с нашей дурацкой шторной картой, – но успели сделать всё.

Сел Леша; сзади повис Як-42, я взял тормоза… со злорадной усмешкой проскочил 13-ю и покатился не спеша к 14-й РД, вслух матеря службу движения и почему-то желая, чтобы невинный Як-42 угнали на второй круг. Потом опомнился: 14 РД скоростная; я успел срулить, и Як-42 плюхнулся тут же следом, а на него садился уже тот, обогнанный нами «туполенок».

Короче, скомкали нам заход, выжали как лимон, мы еле выкрутились. А ведь так все было хорошо рассчитано. Но уж такая работа, что иной раз зажмет непредсказуемо, и вылезаешь на восьмом чувстве.

Часто перечитываю старые записи и вижу: иногда сам себе противоречу. Нелогично? Что ж, поищите везде одну строгую логику – упретесь в целые завалы нелогичностей. Мы же живые люди.

Скучна была бы жизнь, расписанная по логическим коэффициентам. Да и всем коэффициентам я предпочитал всегда живое человеческое сердце. Страшновато было бы ощущать, что я – живой, знакомый, родной и так собою любимый я, – уже расписан где-то по индексам и пунктам, и что кто-то меня уже прикидывает, логически проигрывает, закладывает в память машины…

Нет уж, лучше на пенсию, а незавидную коэффициентную судьбу пусть мыкает молодое поколение, которое так рвется к летной романтике.

Гайки жмут, и тем из нас, кто начинал лет эдак двадцать пять назад, еще на Ли-2, это особенно заметно. Так и кажется, что давит, давит пресс, поворачивается и поворачивается намасленный винт, а ты уже синеешь, тужишься, тужишься, невмоготу… как-нибудь цвиркнет из тебя во все стороны кровь с дерьмом – и все, отработал а Аэрофлоте. Буквы, буквы, запятые, тире… Закрыли скобку. Задавили.

Но будь оптимистом. Штурвал из твоих рук никто не вырвет, и пока летаешь, будут, будут вставать на твоем небесном пути прекрасные рассветы, как бы и что на тебя ни давило.

20.07. Статья Герасимова в «Правде» сыграла свою роль. Васин вернул нам прежние эшелоны, и теперь 11600 снова можно занимать без ограничения полетного веса. Как просто. Значит, боятся они гласности.

Наконец-то сняли ограничения по скоростям с закрылками на наших стареньких 124-й и 134-й. Слава богу, теперь практически отпадает вопрос о закрылках на 28 – нет нужды; да и РЛЭ трактует этот, разрешенный недавно заход очень скользко: в соответствии с графиком… которого там нет.

Разрешили нам, сибирякам, носить форменные рубашки с коротким рукавом. Ну прямо прогресс!

О чем еще мечтать. Летаем умеренно, пока усталости особой нет. А впереди еще два месяца. Надо беречь силы и отдыхать при любой возможности. Валера двадцать дней отдыхал, теперь наконец Витя пошел. Хорошо, что командование, хоть таким образом, хоть по частям, но дает людям возможность восстановить силы.

20.07. В штурманской шашкентского аэропорта шел спор. Сидящие в разных углах дежурные штурманы, оба бывшие летчики, завели разговор о работе и взаимодействии экипажа современного самолета. Тот, что летал на МиГ-15, никик не мог понять, как это пилот на взлете не смотрит на прибор скорости, а верит докладам штурмана. Как это – я, пилот, на взлете не контролирую скорость. Абсурд!

Или еще: как это – самому не управлять режимом двигателей, а давать команды бортинженеру.

Оппонент, летавший командиром Ту-154, возражал. А я, с ходу включившись в разговор и приведя свои аргументы и примеры, подумал: вот, оба летчики, а понять друг друга не могут.

Тому, с МиГ-15, не понять многого. Что оторвать взгляд от осевой линии на полосе нельзя потому, что самолет, стотонная махина, может изменить направление движения за те полторы секунды, пока ты отвлекаешься на скорость и возвращаешься опять к осевой, – а при отказе двигателя на разбеге это отклонение может послужить детонатором для выкатывания вбок с полосы. Что привычка управлять двигателями посредством команд оставлена еще с Ил-18, на котором, управляя четырьмя секторами газа одной рукой, невозможно синхронно изменить тягу сразу всем, а при большом разносе двигателей от центра тяжести возникают большие разворачивающие моменты, и самолет станет рыскать на предпосадочной прямой, и вот поэтому бортмеханик по команде КВС симметрично управляет газами. А так как мы пришли на самый массовый ныне Ту-154 с самого массового в те времена Ил-18, то чтобы не сбивать стереотип, нам это оставили. Да и культура управления тридцатью тоннами тяги не допускает больших разбросов: у нас процентик оборотов «весит» тонну. Двигатели же на «Тушке» расположены не так широко, как на Ил-18, и рысканья нет.

Правда, в ЦУМВС своя технология: там пилот одной рукой крутит тяжеленный штурвал, а другой шурует газами, молча, а бортинженер уже за ним подправляет по своему разумению. Но мы, красноярцы, считаем, что это некрасиво.

Я лично против пилотирования «Ту» одной рукой, потому что не приучен, да и… я ж не штангист. А те, кто привык к этому на Ан-12, Ту-104, Ту-134, – им легче так. Дело хозяйское, но… у красноярцев культура выше. На мой взгляд – взгляд далеко не новичка в авиации, – тонко выдержать направление и дозу тяги можно лишь, пилотируя двумя руками и подавая команды голосом.

Если уж идти по такому, «однорукому» пути, – нетрудно (с бустерами-то) поставить вместо штурвала ручку управления, как на МиГ-15 и пилотировать одной рукой… левой. Либо уж ставить рычаги газа слева… или справа… нет, второму пилоту тоже слева, а ручкой управлять, как на истребителе, правой… Короче, это компетенция конструкторов, а меня на тяжелом, инертном лайнере вполне устраивает тяжелый, инертный штурвал, а одним процентом тяги я предпочитаю управлять, подавая голосом команды специально обученному человеку. Либо уж, на самый худой конец, – задавая скорость бездушному автомату тяги… но такое, извините, пилотирование уже не есть искусство, а просто грубое ремесло. Мы же привыкли к более чистой, ювелирной работе.

Многого не понять человеку, летавшему в свое время на МиГ-15 и считающему, что уж он-то – самый что ни на есть летчик. А когда такой, никогда не работавший в экипаже летчик приходит к власти, да еще когда со всем рвением берется сочинять технологию работы экипажа… ну, не сочинять, а, допустим, утверждать уже сочиненную… Вот тогда и получаются технологии, вроде нашей. И раскрепленный метод формирования экипажей.

Злые языки – а у пилотов в штурманской ох и злые же языки! – комментируя нынешний вклад Васина в перестройку, утверждают: когда случилась каршинская катастрофа, Бугаев вызвал Васина и с ходу: какие меры приняты? Тот, не подумавши, и ляпнул: так… это… автопилотом, мол, запретил пользоваться в наборе… и на снижении тоже. Ну, а потом деваться некуда – назавтра министр издал приказ.

22.07. Наивняк. Многие, как и я, неправильно поняли указание Васина об эшелонах. И теперь тем, кто глубокой грудью вздохнул, – дополнительно и уже вполне определенно разъяснено: забудьте о свободе, все остается по-старому: на те эшелоны, на которые раньше залезали без ограничений, полетный вес уменьшен аж на 10 тонн. Полтора часа пройдешь, выработаешь 10 тонн топлива, – тогда занимай.

Воздержусь от комментариев.

26.07. Очередная статья Герасимова в «ВТ». На этот раз о реверсе. О том, что мы реверсом губим полосы, а значит, там, где условия посадки позволяют, реверс надо бы использовать по усмотрению командира корабля.

Что и говорить, наши турбореактивные реверсы – полумера. Когда-то, на заре, на пассажирских лайнерах применялись тормозные парашюты, и командир сам принимал решение об эффективности использования этого тормоза, мгновенно срабатывающего и весьма эффективного в начале пробега.

Но пилоты бывают разные… начались выкатывания. К тому времени конструкторская мысль, как всегда оторванная от реалий жизни, а в данном случае – от состояния наших раздолбанных цементных полос, изобрела вот этот железный реверс, лишнюю тонну металла на борту. До полос ли было в те времена, когда с высоких трибун кричали о том, что когда эти реверсы станут широко применяться, у нас уже будет чуть не «коммунизьм», и, соответственно, всё в стране – и наши ВПП в том числе – будет близко к идеалу.

Вот в прямом контакте с этим «идеалом» и работает газовая струя двигателя на реверсе, отклоняемая вверх и вниз мощными заслонками. Естественно, цемент с гравием вышибается из покрытия и на скорости 130 и менее засасывается в двигатели.

Если сложить вместе это ограничение по скорости выключения реверса (не ниже 130) с купленным большой пилотской кровью указанием включать реверс только после приземления и уве-е-еренного прямолинейного движения на пробеге, окажется, что эффективная работа реверса составляет всего несколько секунд.

Вот Герасимов и предлагает. Летчик нынче пошел грамотный, умеет считать, вооружен графиками: если длина полосы позволяет выполнить пробег без реверса – то и не включай его.

Когда я в Сочи повредил серьгу, я использовал весь свой опыт, сел точно на знаки, оставил впереди максимум для пробега и торможения реверсом и тормозами колес. И остановился практически на середине ВПП общей длиной 2200 метров, т.е. пробег составил меньше 1100 метров. И ведь реверс выключил на скорости 130.

Но по РЛЭ, по графику этому теоретическому, выходило, что даже с закрылками, выпущенными на 45 градусов, на меньшей посадочной скорости, с гораздо меньшей, чем тогда у меня, посадочной массой, среднему пилоту этой полосы не должно было хватить.

График составлен с коэффициентом, учитывающем возможности «среднего» пилота. А мне полосы – хватило. И серьга тут ни при чем, это уж мое разгильдяйство. Так кто же составляет эти графики «на среднего?» Верить ли этим графикам?

Если «средний пилот» перелетит в Сочи метров 300-400 (на оценку 4!), а по графику для посадки у него потребная длина ВПП проходит тютелька в тютельку 2200 метров, то в конце пробега, на скорости 130, ему придется решать трудную задачу: выключать? не выключать? держать реверс до полной остановки? выпорют? не выпорют?

Правда, Герасимов оставляет за командиром право в любой сомнительной ситуации воспользоваться реверсом.

Но те пресловутые 8-10 секунд, пока все системы реверса сработают… Он же сам опытнейший пилот. Да любой командир скажет себе: э-э-э, лучше уж я сразу его включу… мало ли что… Тогда, по крайней мере, у меня в руках реальная тормозная сила, и полоса-то пока еще впереди. А двигатели – да черт с ними, с двигателями, раз на таких приходится летать. За забоины лопаток ни один командир еще ответственности не нес, а выкатись на пять метров за фонари… загрызут.

Выход, конечно, есть. Покрыть полосы возможно более толстым, в несколько десятков сантиметров, слоем жаростойкого асфальтобетона. Ребята, летавшие в Афганистане, хвалили тамошние длинные ВПП, построенные давным-давно американцами: там не бетон – асфальт, да еще какой.

Ну, о качестве наших советских ВПП из сваренных между собой бетонных плит, временных полос, по сути дела, приспособленных под выродок Ту-124, собственно, и изобретенный для эксплуатации с этих самых бетонок, а уж потом, в соответствии с наличием их, замененный на неприхотливый Ту-134, – о качестве этих, да и многих других полос, латанных-перелатанных, дважды и трижды удлинявшихся по потребности, бугристых что стиральная доска, позорных наших ВПП, – что говорить-то о них. С них надо летать. И на них приходится использовать тот реверс.

Ну а в новых аэропортах, строившихся в пресловутый период застоя, где средства уходили на помпезные беломраморные вокзалы, а бетон разворовывался на гаражи и дачи, – вот где самые плохие полосы. И полоса в Емельянове, может, еще и не самая худшая из них.

Зато такие полосы по длине вполне удовлетворяют условиям Герасимова: можно, и нужно, и необходимо садиться на них без реверса.

Ильюшин принял такое решение давным-давно и ввел в РЛЭ разрешение использовать реверс на его лайнерах по усмотрению КВС; Туполев за пять лет – не смог, или не решился, или забыл. Разве тут до этого вопроса, когда более серьезный, принципиальный – о боковых выкатываниях Ту-154 из-за того же реверса, – возобладал, отвлек внимание. А миллионы летят на ветер, и тут я боль Герасимова понимаю.