Текст книги "Старое русло"

Автор книги: Василий Ванюшин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 12 страниц)

Алина – Алибек

Теперь в лагере все чаще говорили о том, что скоро экспедиция закончит свои работы. Городище было раскопано до основания, оставалось вскрыть только одно строение в западной части Улькен-асара. Здесь как раз и работали землекопы, мечтая о том дне, когда можно будет, кинув на плечо лопату, сказать «кончено». Все соскучились по домашнему уюту. И чтобы приблизить отъезд домой, все работали с необыкновенным для себя подъемом, не нуждались ни в окриках бригадира, ни в замечаниях начальника экспедиции.

Стольников теперь редко появлялся на раскопках, он готовил письменный отчет о первых результатах экспедиции, и Алибек оказался не у дел. Он попробовал было взяться за лопату, но сразу же убедился, что работать в полную силу не может: Незажившие пальцы правой руки брали черенок лопаты с невольной предосторожностью. Дмитрич махнул на него рукой:

– Без тебя управимся.

Он ушел в палатку и наедине думал все о том же: как довести начатое дело с поисками сокровищ до конца? Там, в подземелье, надо перелопатить много земли. Сейчас это не под силу. Придется ждать еще неделю. Но экспедиция, закончив работы, может уехать. Что ж, он останется один. Отступать от задуманного нельзя.

Алибек заметил, что Лина по утрам опять стала уходить с сумкой через плечо в пустыню. Как он внутренне ни убеждал себя, что о Лине надо бросить думать – на время, по крайней мере, – это не удавалось. Помимо воли мысли все чаще возвращались к ней.

И он не выдержал.

Как обычно, утром Лина вышла из палатки и легко поднялась на берег. Ветер сразу же схватил ее пушистые волосы и начал трепать. Лина обернулась – вероятно, оттого, что ветер слишком резко ударил ей в лицо.

Девушка пошла в пустыню не прямо, как раньше, а наискосок от русла, через редкий, но высокий саксаульник – меж ветвей долго светлели ее волосы. День наступал не по-осеннему жаркий, и Лина была в белой с короткими рукавами майке.

Алибек, сам не зная, хорошо ли делает, прошелся вдоль русла, поднялся на берег и пошел саксаульником так, чтобы выйти наперерез Лине. Он видел мелькавшие шапкой одуванчика волосы, но потом они пропали. Алибек шел в задумчивости, медленно, нерешительно. Вот он увидел на песке отпечатки маленьких каблуков. И вспомнил, как в шутливой возне схватил ее за ноги. И еще вспомнил взгляд Жакупа…

Он остановился, посмотрел по сторонам – вокруг качались уродливо кривые ветки саксаула, не видно было ни души. След каблучков тянул его за собой, и он пошел по этому следу.

Он шел так довольно долго. Редкая поросль саксаульника кончилась, за ней простиралась песчаная холмистая равнина, на которой далеко видно идущего человека. Следы вели в пустыню, а Лины не было видно.

«Где же она? Странно!» – удивился Алибек.

Отстранив локтем последний куст саксаула, он шагнул и замер пораженный.

На пологом, к солнцу, скате бархана, на чистейшей россыпи желтого песка лежала Лина. Она была в купальном костюме и, вероятно, чувствовала себя как на пляже. Свернутые брюки были сунуты под голову на сумку, лицо она прикрыла майкой. Руки, плечи, живот были розово-смуглыми от загара, но ноги, длинные, стройные, ослепительно белели.

«Она сожжет себе ноги!»– и, шагнув вперед, он окликнул:

– Лина, вы здесь?

Голос вышел хриплым и, вероятно, показался Лине незнакомым. Она вскочила и схватила одежду. Но, узнав Алибека, села на песок, сжав колени руками. Легкий испуг прошел, и теперь на лице ее не было и тени смущения.

– Что вы делаете! – воскликнул Алибек, подходя к ней.

– Загораю, – спокойно ответила Лина. – Посмотрите! – она вытянула руки и повела плечами, чтобы видеть их самой, – я хорошо загорела. Хочу, чтобы и ноги так загорели.

– Оденьте сейчас же брюки, – строго сказал Алибек.

– А что такое?

– У вас обгорят ноги.

– Ну-у! – протянула она удивленно и посмотрела на Алибека, стараясь угадать, шутит он, или правду говорит. – Сейчас не лето, а осень, к тому же и не полдень.

– Вы забываете, какое здесь солнце! А сегодня оно по-летнему жаркое. И не заметите, как обгорите.

Эта обеспокоенность понравилась Лине. Она молча натянула брюки и снова села на песок.

– Мне хочется загореть сильно-сильно, чтобы в Москве видели, что я была в пустыне…

– Для этого вы сойдете на перрон в купальном костюме? – шутливо спросил Алибек.

– Ну, что вы! – серьезно ответила она. – Мы с отцом и зимой ходим в бассейн купаться.

Разговор сразу приобрел непринужденно шутливый тон, как будто они только что кончили разгадывать наедине кроссворд. Но последние слова заставили Алибека задуматься. «Москва – как далеко это! Купание зимой в теплом бассейне – совсем иная жизнь!» Он осторожно спросил, присаживаясь рядом.

– Вам очень хочется уехать скорее?

– Я завтра уезжаю. – Лина отвернулась, стала смотреть куда-то вдаль.

«Завтра! – с болью вонзилось в его сердце. – Как же так! Я еще ничего не сделал, ничего ей не сказал. Все думал, что она будет здесь долго-долго и вдруг – завтра!»

– Лина! – хрипло выдавил он, – и вам не жалко так внезапно… уехать?

Она полулежала, отвернувшись не от него, а от солнца, и, не поворачивая головы, проговорила:

– Отец сказал, что мне здесь делать больше нечего и надо ехать.

– Нечего! – воскликнул он с огорчением, – совсем, совсем нечего! Так, Лина?

Она повернулась к нему; лицо ее было совсем рядом. В чистых глазах ее Алибек видел свое отражение, он нагнулся еще ближе, схватил ее за руки повыше локтей, она не сделала ни малейшего движения, чтобы отстранить его, губы ее шевельнулись, но она промолчала.

Губы ее горели, кружилась голова. Лина прилегла на песок. В порыве он хотел обнять ее, но она слабым движением отстранила его, и он повиновался. Потом надела майку и снова легла. Он протянул руки.

– Не надо. Мне так хорошо!..

Он, не трогая руками, торопливо стал покрывать поцелуями щеки и шею. Переведя дыхание, спросил:

– Лина, ты уедешь завтра?

– Не знаю, Алибек, – закрыв глаза, устало проговорила она. – Я сейчас ничего не знаю. Я думаю, пытаюсь думать… Мне кажется, что сейчас появилось еще одно солнце…

– Я люблю, тебя, Лина. Ты не можешь представить, сколько я мучился, думал! Не уезжай так скоро, – горячо шептал он. – Я люблю тебя… Скажи ты…

– Разве я не сказала? Ты разве не понял меня? Раньше я думала, что это стыдно… Я почувствовала: не на небе, а во мне солнце… Позови меня!

– Лина! – произнес Алибек с нежностью в голосе. – Только я буду звать тебя – Алина.

– Алина? Почему? Но это хорошо – Алина.

– Для меня еще лучше… Алина!

– Алибек!

Их губы слились в долгом поцелуе.

– …Алина – Алибек!!

Сколько так прошло времени, ни Лина, ни Алибек не знали. Все, что в природе и жизни было познано людьми, наименовано, определено – это плохое, это хорошее, – не имело сейчас для них никакого значения. Пустыня с изнурительно жаркими днями, холодными ночами, надоедливыми ветрами, с бедной дикой растительностью и сыпучими песками – разве это так? Они видели улыбающееся небо; ветер освежал их, иногда он обдавал жаром, но это, может быть, от собственного дыхания, обращенного друг к другу. Сиреневые кисточки саксаула скрывали их, настороженно и упруго покачиваясь. Золотой песок был мягок, податлив, как пух.

Солнце перешло зенит – лучи его падали сбоку. Но, может быть, это не вечер, а все еще утро? Да не все ли равно! Главное для Лины было то, что взошло в сердце другое солнце, оно не исчезнет и ночью – оно пронизывает все тело радостным светом, и ощущение от этого невозможно выразить никакими словами.

Отец

Николай Викентьевич удивился, не увидев дочери за обедом, а потом затревожился.

«Что это значит? Не случилось ли с ней несчастье?»

В палатку вошел Григорий Петрович, чтобы помочь профессору в подготовке отчета о работе экспедиции.

– Знаете что, Николай Викентьевич? – сказал он, присев на кошму и расстегнув давящий толстую шею воротник. – Этого Алибека опять нет в лагере. Уверен, что он занимается кладоискательством. Хотите доказательств?

Григорию Петровичу показалось, что профессор смутился. Помолчав, Стольников с досадой сказал:

– Вы, я знаю, имея два-три факта, можете обосновать очень убедительно свое предположение, и все же я не поверю. Клады на поверхности не лежат, искать их наугад или копать землю в одиночку – глупо и непосильно. Алибек не глуп.

– Когда Дмитрич нашел золото, кое у кого из рабочих разгорелись глаза. Алчность делает человека глупым… Я уверен, что Алибек в одиночку ходит по развалинам, разбирает кирпичи и копает землю.

– Может быть, – пожал плечами профессор. – Но думаю, что вы на этот раз ошибаетесь. Ведь Алибек нашел это же золото во время бури… Вечером я спрошу его, где он был. А пока продолжим работу. Вооружайтесь, Григорий Петрович, бумагой и карандашом.

Ему хотелось скорее углубиться в работу не потому, что она была срочной, неотложной. Григорий Петрович может заметить отсутствие в лагере Лины и завести об этом разговор. Но работа не шла, и Николай Викентьевич понял, что бесполезно принуждать себя, лучше всего под каким-нибудь предлогом отослать Григория Петровича и остаться одному. Но Григорий Петрович сам заметил, что Стольников сегодня выглядит очень утомленным.

– Я думаю, Николай Викентьевич, вам лучше бы после обеда часок отдохнуть, а я пока схожу на раскопки. Потом работа пойдет продуктивнее.

– Пожалуй, вы правы, – охотно согласился Стольников. – Я прилягу…

Оставшись один, он лег на постель и задумался.

«Что, собственно, меня так расстроило? Лина взрослая девушка, и пора с этим считаться. Она умна, рассудительна, глупостей не допустит и не сделает непоправимого шага…».

Он поймал себя на том, что впервые думает так о дочери. Бывало, приезжая из длительной командировки, он первым делом хватал Лину и высоко поднимал; она болтала ногами, крича: «Опусти, я уже не маленькая». А он, не выпуская, говорил: «Хоть ноги у тебя длинные, ты еще маленькая». Матери эта картина доставляла бесконечную радость.

А потом он уходил целиком в работу, днями пропадал в институте, ночи просиживал дома в кабинете и внезапно снова уезжал на несколько месяцев. И возвращаясь, снова испытывал прилив чисто отцовского чувства к дочери, но не надолго – это чувство проходило, заслоненное работой. Единственное, что он не забывал, так это при всяком удобном случае твердить дочери, что самое важное в жизни – быть правдивым и честным, и это были не только слова – и в семье и на работе он сам был таким. Такой же росла и Лина.

И вот она стала взрослой. А с этим приходит и то, что требует возраст, жизнь. Что же тут странного, необычного?

«Лина и Алибек вместе где-то в пустыне, – размышлял он. – Просто так она не задержалась бы. Значит, что-то произошло. Если я спрошу ее, она скажет правду. В этом я уверен. Но знает ли она эту правду? Любовь бывает слепой, я сам такое пережил и чуть не совершил глупость… Я замечал, что Алибек и раньше интересовал ее. Надо было тогда же сказать ей… А что сказать? Что Алибек – сын басмача, но об этом я сам узнал только вчера от Жакупа, который и сказал лишь потому, что заметил в отношениях Алибека к Лине нечто серьезное. И кроме того, я образованный человек, считаю себя культурным, и должен стоять выше этого… считать за предрассудок. Причем тут его отец? Он не знал его, воспитывался в нашей среде…»

Так он рассуждал, но почувствовал, как все в нем гневно запротестовало – к отцовскому чувству примешалось давно пережитое, чего никогда не забыть…

«Но для того ли я в этих пустынях насмерть бился с басмачами, которые убивали, истязали, грабили людей, проливал кровь, от пули басмача чуть не умер в госпитале, потом терпел нужду, вырастили с женой единственную дочь – для того ли, чтобы потомок недобитого бандита…» – он даже задохнулся от злобы и обиды, почувствовал боль в сердце и повернулся на правый бок.

Когда кровь отхлынула и сердце немного успокоилось, он как будто ослабел, и думалось уже лениво, с тоской: «Алибек не скажет ей правды о себе, она может серьезно увлечься, даже полюбит, и поверит в свою любовь. И я должен буду сказать ей правду – так у нас всегда было. Но как она перенесет это? Да, нужно чтобы она уехала».

«Странно, – думал он минуту спустя, – мы говорим, проповедуем: родители не должны навязывать детям свою волю. Говорим это вообще для всех, а когда касается своих детей – думаем совсем иначе. А говорим много. Ведь даже в легенде, рассказанной Григорием Петровичем, – случайно это получилось у него или он говорил с умыслом – есть протест против того, чтобы родители навязывали свою волю детям. Результат – трагедия Мальги…».

Приступ раздражения прошел, и Николай Викентьевич стал приходить к мысли, что он погорячился зря, ничего еще нет такого, чтобы сильно волноваться. Правда, он хорошо знает дочь, уверен и сейчас, что она неспроста задерживается с молодым человеком в пустыне – время уже к вечеру, – но это еще не значит, что надо придавать этому такое серьезное значение. «С возрастом меняются поступки, характер, привычки, взгляд на некоторые вещи, а мы, отцы, оказывается, страшно эгоистичны, не замечаем этих изменений, – и тут заложено много конфликтов между родителями и детьми, и большая часть таких конфликтов – от взаимного непонимания» – успокаивал себя Николай Викентьевич.

Он поднялся, чтобы выйти из палатки и прогуляться. Услышав легкие быстрые шаги, он остался сидеть на смятой постели.

Войдя, Лина бросила шляпу и сумку в угол палатки и, повернувшись, сказала как можно спокойнее:

– Папа, я задержалась. Виновата, прости…

Николай Викентьевич посмотрел на нее и сразу понял, что догадка его подтвердилась. Глаза Лины, несмотря на то, что она чувствовала себя виноватой, светились лучисто и радостно, как никогда в жизни, и он подумал:

«У нее уже есть человек, о котором она думает больше, чем об отце, и который радует ее больше, чем отец».

Лина догадалась, о чем думает отец, почувствовала себя еще больше виноватой, покраснела, но взгляд не отвела, освещенный изнутри светом большой радости.

– Ты ведь сегодня не обедала, – заметил он довольно сухо.

– Да, папа. Я зашла очень далеко. Но если ты беспокоился, то напрасно: со мной был Алибек…

Он промолчал. Зная, что она заметит недовольство на его лице, сказал прямо.

– Это-то меня и беспокоит.

– Что ты, папа! – обиделась Лина. – Как ты можешь так говорить?..

«Защищает, обиделась – все ясно. Как ни тяжело, придется говорить правду до конца», – решил он и попросил:

– Присядь, Лина. Нам нужно серьезно поговорить.

Она села, положила руку на плечо отца и, не дожидаясь вопроса, продолжала о том, что не досказала:

– Ты судишь о человеке, не зная его. Он порядочный, честный… Жизнь у него была трудной, он многое пережил. Я никогда не думала, что здесь можно встретить такого человека…

– Чем же он доказал свою честность?

– Как чем? А за что ты объявил ему благодарность? Странно, что ты забыл об этом или хочешь забыть.

– История с золотом в данном случае не имеет большого значения.

– Пусть так. Но она не случайна. Ты знаешь, папа, Алибек воспитывался в детдоме. Отец бросил его, мать умерла рано. Его воспитала советская школа. Он устоял против многих соблазнов, которые в детстве уводили сирот на путь преступной жизни. Алибек остался честным, порядочным человеком.

Лина защищала Алибека горячо и видела, что не убеждала отца.

– Да, все это, конечно, хорошо, – скупо согласился Николай Викентьевич. – И довольно об этом… Я хочу спросить: как с отъездом?

– Что? С каким отъездом? – не поняла сразу она.

– С твоим, конечно. Мы договорились, что ты едешь завтра. Мать ждет, делать тебе здесь нечего. Я смотрел твою коллекцию – вполне достаточно… Разве тебе уже не хочется в Москву? В первый раз, когда я, вернувшись из Кзыл-Орды, заговорил об этом, ты, кажется, обрадовалась. Теперь, вижу, удивляешься тому, что надо ехать.

Лина смутилась, молчала, раздумывая: «Сказать или не сказать все… Но об этом, нельзя так сразу говорить – это очень серьезное. Надо подождать, я скажу после». И снова ласково положила на его плечо руку.

– Видишь ли, папа, мне нужно еще кое-что сделать, выяснить, изучить… Потом нужно составить подробное описание растений, это легче всего сделать здесь, пока живешь в пустыне и под рукой масса материала.

– Да! – не особенно охотно согласился отец, – работай сегодня вечер, ну завтра еще день, и, я думаю, хватит времени на это.

Лина хотела что-то сказать, но в это время в палатку шаром вкатился Григорий Петрович.

– Слышу разговор, значит, думаю, можно зайти да и зашел, не спросясь. Извините! – весело заговорил он. – Отдохнули, Николай Викентьевич?

– Не особенно хорошо, а все-таки легче, – сказал профессор. – Что ж, приступим к делу.

И они занялись отчетом.

Лина так и не пошла обедать. До ужина она сидела над толстой тетрадью в клеенчатом переплете, писала что-то, перебирала растения, собранные для гербария, рассматривала их и снова писала.

И утром она занялась тем же. Совершенно успокоенный Николай Викентьевич ушел на раскопки и пробыл там до обеда. А когда вернулся, Лины в палатке не оказалось, не видно было сумки и шляпы.

Обман

Сегодня небо было мутным, как плохо вымытое стекло. Ветер завернул с севера, он сквозил по руслу, пронизывающий, холодный, свистел в саксаульнике.

Лина шла тем же путем, но вчерашних следов, своих и Алибека, не видела – их замело.

Она пришла на то же место, где была вчера, и сразу же из саксаульника показался Алибек. Они не назначали свидания, но он следил за каждым ее шагом и, увидев, как Лина пошла в пустыню, направился вдоль русла, а потом свернул и, поднявшись на берег, быстро пошел сквозь саксаульник ей наперерез.

Алибек подбежал к ней. Лина хотела было спросить о чем-то, но он, протянув руки, крикнул: «Алина!», и она забыла, что хотела спросить.

Потом она сказала, что, кажется, завтра должна ехать – так хочет отец. Алибека это сообщение поразило, как и вчера.

– Завтра? – переспросил он, ошеломленный. – Что значит завтра? Мы же…

– Я не знаю, Алибек, – путанно заговорила она. – Я чего-то боюсь, сама не знаю, чего…

«Я должен решиться, – лихорадочно думал он. – Потом будет поздно. Отец отправит ее, конечно. Если мы скажем ему, он ни за что не согласится… Ну и пусть. Все зависит от нее. Но я должен прежде рассказать ей все – о своем отце, о сокровищах, зачем они мне нужны. Она поймет. Я не имею права скрывать. Лишь бы только не испугало ее слово «басмач».

– Алина! – решился он.

– Алибек! – тотчас откликнулась она, прижимаясь к нему.

На какое-то время он забылся – счастье переполнило его. Но через мгновение мысли вернулись к тому же: «Я должен сегодня сказать…».

Они сели на песок. Алибек заметил, что она смотрит на него как-то испуганно, волнуется – поежилась, застегнула куртку, потом опять расстегнула, взяла его руку и приложила к груди.

– Слышишь?

Сердце на миг замирало и снова начинало биться, будто хотело вырваться. Он не схватил ее, не обнял, как в иной бы раз, а только подумал, опуская руку: «Она понимает, что все это серьезно, и боится за будущее. Я расскажу ей все».

Они сидели на подветренной стороне бархана, ветер сдувал с него песок и беспрерывно посыпал им головы, плечи, ноги. Долго здесь нельзя было оставаться, и Алибек решился:

– Мы должны сегодня сказать друг другу окончательное слово. Но прежде я сообщу очень важное…

Стряхнув с себя пыль, Лина повернулась к нему.

– Только самое важное, – согласилась она. – Остальное – потом…

– Да, самое важное – о будущем. Я до сих пор искал в пустыне сокровище…

– Цветок пустыни! – вспомнила она, улыбнувшись. – Сокровище… Алибек!

– Подожди, Алина! Сначала поговорим серьезно. Я искал сокровище…

– И нашел, – добавила Лина, уверенная, что они думают об одном и том же…

– Нет еще.

– Как! – удивленно воскликнула она. – Алибек, что ты говоришь?

– Подожди, Алина, я все расскажу. Я вижу, что ты не о том, не то думаешь. Я объясню. – Посчитав, что эти слова должны успокоить ее, Алибек торопливо начал рассказывать о своем отце, о его завещании, о поисках сокровищ Джунаид-хана, о своих неудачах и в то же время следил за выражением ее лица.

Лина старалась внимательно слушать, хмурила брови и смотрела прямо перед собой в пространство бесконечной пустыни. Потом на лице ее выразилось недоумение, она удивленно взглянула на Алибека, снова стала смотреть прямо перед собой, нахмурив брови; горькая складка легла от ее губ вниз, – он подумал, что она сочувствует ему, вместе с ним переживает те страдания, которые пришлось перенести ему в страшном подземелье.

– Я тогда сказал тебе, что выбирался из колодца, – это было не так, но тогда я иначе не мог сказать, – оправдывался он. – Я еще не нашел сокровищ. Потом ходил еще раз. Меня постигло страшное разочарование, и все же я не теряю надежды… Я найду эти сокровища…

Он старался угадать, какое впечатление произвел рассказ. В руках у Лины был тоненький жингиловый прутик, руки делали судорожные движения, ломали, комкали этот прутик, а сама она по-прежнему смотрела вдаль. И вдруг вздрогнула.

– Это правда, Алибек?

– Правда, правда, – поспешил он уверить ее. – Никто не знает об этих сокровищах, только я один, да ты теперь…

– Мне все еще не верится, – она повернулась и посмотрела на него, как показалось ему, с мольбой. – Ты все это серьезно, Алибек?.. Скажи, ты пошутил? О, как я хотела бы…

– Да нет же, дорогая! – воскликнул он. – Вспомни, какие у меня были руки. Я их разодрал в кровь. Я пережил долгие страшные часы. Разве это могло быть ради шутки?

– И ты думаешь, что счастье в этом? – руки ее ломали и рвали прутик, глаза беспокойно бегали, как будто она впервые видела пустыню, верила и не верила, что находится здесь.

– Подожди, Лина. Ты еще не знаешь, для чего это нужно. Я много думал, сомневался. Порой мне казалось нечестным… Но ты выслушай и увидишь, что я ничего плохого не делаю, наоборот… Я так люблю тебя и во имя этой…

– Не верю, – Лина вскочила. – Теперь не верю… – Руки ее рвали прутик, он сломался, но концы еще держались на отдельных волокнах; сильно дернув, она разорвала их и отбросила концы прутика в стороны. – Неужели ты не понимаешь, что все, что ты сейчас говорил, это подло, это обман, гадость, оскорбление! Нет, ты не любишь меня так, как я думала, и не сможешь… Ты!.. – она сжала кулаки и приложила к вискам, в глазах ее стояли слезы. – О как жестоко я обманулась!

Она повернулась и бросилась бежать в саксаульник, Алибек догнал ее, схватил сзади за куртку.

– Лина, постой! Я не все сказал.

– Не смейте! Вы… – повернувшись, крикнула она с презрением в голосе и рванулась, несколько пуговиц слетело с куртки – полы ее распахнулись. – Пустите, вам говорят!

Он еще не понял хорошо, что же произошло, не подумал, что это конец, но выпустил из рук куртку.

Лина бежала вся в слезах – не к лагерю, а прямо через саксаульник к руслу Куван-Дарьи. Сухие ветви жестко и больно били по лицу и рукам, порой она прямо набегала на дерево и больно ударялась грудью. В туфли ей набился песок и больно натирал ноги. Но она не останавливалась, бежала, куда глаза глядят. Ей хотелось убежать от того, что было, от себя самой, упасть где-нибудь, выбившись из сил, забыться, чтобы потом, встав, вспомнить, что все это было, к счастью, только во сне…

Алибек, глупо моргая, смотрел ей вслед, потом бросился догонять, осыпая себя проклятьями. Неожиданно его схватил кто-то за руку и остановил. Алибек оглянулся.

Рядом стоял Жакуп.

Алибек вдруг озлился на старика: чего ему надо тут, какое ему дело до него и Лины.

– Уйди с дороги, – сказал он тихо, решительным движением отстраняя руку Жакупа. – Не вмешивайся не в свое дело, смотри лучше за своими верблюдами…

– Нет, стой! – цепко держал его Жакуп, сдвинув брови и ощетинив усы. – Будет разговор… Большой разговор!