Текст книги "Эскадрильи летят за горизонт"

Автор книги: Василий Ефремов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 11 страниц)

* * *

Осень. Сидоркин, я и Кудрявцев сидим на бомбах под крылом самолета. Перед нами лежит широкая, ровная степь, покрытая полынью. Здесь, под Эльтоном, мы находимся с августа и привыкли к однообразию бескрайней степи, привыкли к тому, что все здесь пахнет полынью: и воздух, и пыль, и молоко, и даже сливочное масло. Растительность скудная, но почвы богаты питательными веществами, и там, где есть вода, пусть даже солоноватая, бурно растут по берегу осока и камыши.

Говорим о воде, об орошении, о садах и снова мысленно переносимся в Сталинград – на нем сейчас сосредоточено всеобщее внимание.

Город по-прежнему в огне. Враг не оставил своих намерений любой ценой овладеть Сталинградом. Он бросает в [75] бои все новые части и соединения пехоты, танки, артиллерию, широко использует авиацию.

По два-три раза за ночь мы летаем под губительный огонь зениток и «мессершмиттов», громим подходящие подкрепления гитлеровцев, железнодорожные станции, аэродромы, переправы и укрепленные пункты в самом городе.

Сумерки сгущаются, и мы расходимся по машинам. Первым вылетает Сидоркин.

– Ты готов? – спрашиваю Кудрявцева.

– Все в порядке.

– А у тебя как, Петр?

– Я готов! – отзывается Трифонов. – Куда летим?

– Как куда? На танцы, – смеется штурман. – С луны ты свалился, что ли?

– Ну поехали, – подвожу черту разговору.

Выруливаю на старт, мигаю навигационными огнями, прошу разрешения на взлет.

Оглядываю поле аэродрома и переднюю воздушную полусферу. Сразу замечаю машину с включенными бортовыми огнями, идущую на высоте шестисот метров курсом, противоположным взлетному. Немец! Вот дубина! Включил навигационные огни, дескать, я свой, осветите посадку. Нет, выключать моторы я не буду, фашист еще далеко. Иду на взлет. Оторвавшись от земли, вижу: вражеский самолет быстро приближается на встречных курсах. Немедленно начинаю разворот, полагая, что сейчас фашист сыпанет бомбы и ударит из пулеметов. Немец действительно тут же сбросил бомбы, видимо, хотел попасть в мой взлетающий СБ, но, как определил Кудрявцев, «дал маху». Все десять бомб упали за границей аэродрома, не причинив никакого вреда.

Мы пересекли Волгу, отражавшую тревожные блики пожаров, прошли через центр города и стали приближаться к Гумраку. Впереди, в черном небе, возникли прямые, четкие полосы вражеских прожекторов. Они рыскали по небу, скрещивались, расходились, снова скрещивались, и мы увидели в их ярком свете серебряную птицу. Вокруг нее рвались, вспыхивая, как маленькие молнии, зенитные снаряды, щупальцами спрута тянулись к ней багровые трассы «эрликонов».

– Это Сидоркин попал в переплет, – говорю штурману.

– Вижу, – отвечает Кудрявцев. – А нельзя ли как-нибудь обойти эти прожекторы?

– Нет, невозможно. Их очень много. Они перекрывают центр города, станцию Садовая, Воропоново и Гумрак. Нет [76] прожекторов только на северной окраине Сталинграда. Там лишь зенитные пулеметы.

– Так, значит, прямо?

– Да. Только вперед!

Тем временем экипаж Сидоркина сбросил фугасные бомбы, развесил в небе цепочку светящих авиабомб, а затем резким разворотом вырвался из лучей прожекторов и скрылся в темноте.

– Ловок, чертяка! – воскликнул Кудрявцев. – И бомбы положил точно. Видишь, там вспыхнул пожар?

Проходит минута-другая, и лучи прожекторов захватывают теперь уже наш самолет. Режущий свет слепит глаза. Машина вздрагивает и покачивается от близких разрывов. Закладывает уши. В кабину проникает противный запах взрывчатки. Напряженно держу боевой курс, ожидая, когда отбомбимся. И вдруг слышу хрипловатый басок штурмана:

– Бомбы не сбросил. Ослепили так, что и сейчас ничего не вижу.

Чертыхнувшись про себя, энергичным разворотом со снижением вывожу самолет из лучей прожекторов.

– Ну что ж, начнем сначала.

Строим точно такой же маршрут, с тем же боевым курсом – иначе нельзя, можно столкнуться со своими машинами. Через три минуты снова на боевом курсе, опять рядом рвутся снаряды. В наушниках шлемофона слышу четкий доклад штурмана: «Бомбы сбросил!» Ввожу самолет в крутой разворот и смотрю вниз. Бомбы рвутся на поле аэродрома и на стоянках самолетов. Порядок!

Сильный треск разорвавшегося снаряда оглушает нас. Яркая мгновенная вспышка слепит до боли глаза. Стараюсь держать рули управления в нейтральном положении. Неужели ослеп? Только бы успеть предупредить экипаж.

Эти невеселые мысли прерывает слабый голос штурмана Кудрявцева: «Полоснуло по голове осколком. Кровь заливает лицо». В этот момент я снова стал зрячим. Крикнул, чтобы Николай перевязал голову. Подбодрил его сообщением, что мы уже перелетаем Волгу.

Выше нашего СБ видны вспышки выстрелов и цепочки трассирующих пуль. Бледно-зеленая трасса, убегающая на запад, выпущена советским бомбардировщиком, а багровая – фашистским истребителем. Истребитель хитрит. Он маневрирует, заходя то с одной, то с другой стороны, внезапно открывает огонь. Но стрелок-радист на бомбардировщике, [77] видать, опытный боец. Он мгновенно бьет длинными очередями по врагу. Истребитель, вспыхнув, падает вниз.

Через пять минут, во время пробежки по полосе, я увидел в свете посадочных прожекторов стоящий в стороне самолет, изрешеченный вражеским огнем. Успел даже рассмотреть бортовой номер машины – 31. Это самолет Сидоркина! Выходит, именно его экипаж сбил вражеский истребитель. Молодцы ребята!

На стоянке, выключив моторы, мы с техником Заболотневым осторожно вынесли из кабины раненого штурмана и проводили его до санитарной машины...

Когда я и Трифонов пришли на командный пункт, там уже были многие летчики и штурманы, возвратившиеся с боевого задания. Они оживленно обсуждали только что пережитое.

В стороне, окруженный друзьями, стрелок-радист Иван Вишневский из экипажа Сидоркина рассказывал о воздушном бое, в котором ему удалось свалить фашистского аса. А Сидоркин докладывал начальнику штаба о выполнении задания.

Мы с Трифоновым присели на топчан.

– Командир, мы еще полетим? – спросил он.

– Вряд ли, – ответил я. – Нужно тщательно осмотреть машину, да и штурмана у нас пока нет.

В землянку вошли командир полка Головин, штурман Ильяшенко и начальник связи Лазуренко.

– Смирно! – добродушно произнес Головин.

Все присутствующие повеселели. Командира полка очень уважали у нас. Уважали за прекрасные человеческие качества, за смелость и выдержку. Вот и сейчас он пришел на КП как ни в чем не бывало, а ведь возвратился со смертельно опасного боевого задания.

– Дорогие товарищи, – обратился Головин к летному составу. – Работали все в первом вылете хорошо. Мы с Ильяшенко наблюдали за вашим бомбометанием. Так и продолжайте. Задание остается прежним... Мы бомбили последними. Я заметил, что огонь зенитной артиллерии ослабел, да и прожекторы как-то сникли. До утра мы их так измотаем, что они и маму родную не узнают!

Летчики засмеялись.

– А Сталинград для нас, товарищи, не просто город, который нужно удержать любой ценой! – взволнованно продолжал Головин. – Здесь решается судьба Родины. Всегда помните об этом, друзья мои! [78]

К утру, когда мы отдыхали в землянке, возвратились с разведки экипажи Бочина и Панченко. Склярова еще не было.

Панченко, его штурман Чудненко и стрелок-радист Егоров, пройдя по маршруту Сталинград, Морозовск, Тихорецк, возвращались домой с ценными сведениями о движении поездов на территории, занятой врагом.

Не долетая до моста через Аксай, они обнаружили эшелон, направлявшийся к Сталинграду. Действуя с небольшой высоты, экипаж с нескольких заходов разбил его бомбами. Вагоны загорелись, начали рваться боеприпасы. Самолет ушел, а среди заснеженного поля долго еще догорал немецкий военный эшелон...

Бочин со своими товарищами прошел по еще более длинному маршруту. Они побывали над Тацинской, Батайском и Ростовом. В Ростове, включив бортовые огни, Бочин встал в круг немецких самолетов, образовавшийся над аэродромом, и, понаблюдав, что делается на земле, определил место заправочной линии немецких машин, а затем его экипаж сбросил туда бомбы. На аэродроме вспыхнули пожары. Заметались лучи зенитных прожекторов, были выключены все сигнальные огни. Но зенитка не стреляла – по кругу ходили немецкие самолеты. Воспользовавшись суматохой, Бочин спокойно ушел на северо-восток...

Экипаж Склярова, пройдя по заданному маршруту, обнаружил в районе Акатово значительное движение транспорта. С нескольких заходов ребята сбросили бомбы по колоннам, а затем, снизившись, обстреляли грузовики из пулеметов. Зенитные средства врага, защищавшие переправу у Акатово, обрушили на советский самолет всю силу своего огня. Осколки снарядов пробили бензобаки, обшивку и кабину летчика. Перетянув линию фронта, Скляров пошел на вынужденную: из баков через пробоины вытекло горючее. Лишь спустя два дня члены его экипажа вернулись домой пешком...

Утром следующего дня летчики, штурманы и радисты уехали на аэродром проверять и приводить в порядок материальную часть стрелкового оружия, бомбовооружения, самолетных радиостанций и других вспомогательных приборов и агрегатов.

Я решил было просмотреть летные книжки своих подчиненных, но в это время сообщили, что из штаба армии приехали вручать награды личному составу полка, и пригласили меня тоже.

Погода была чудесная. Вовсю светило осеннее солнце. [79]

Шагая по улице поселка, я услышал гул авиационных моторов. Взглянул на небо и оторопел от неожиданности: с запада к аэродрому приближалась девятка «юнкерсов» в сопровождении шести истребителей. «Идут на аэродром!..» – пронеслась мысль. Группа разделилась: шесть «юнкерсов» с истребителями повернули на аэродром, тройка «юнкерсов» приближалась сюда, к поселку.

Поселок вмиг опустел. Вскоре я увидел столбы дыма и пыли, поднявшиеся над аэродромом. Послышалась пулеметная и пушечная стрельба, загрохотали тяжелые разрывы авиационных бомб. Фашистские истребители пикировали на аэродром и обстреливали самолеты из пушек. Им дружно отвечали с земли пулеметы. «Здорово обороняются наши!» – подумал я и припал к земле, оглушенный разрывом упавшей недалеко бомбы.

Пока тройка «юнкерсов» делала новый заход на поселок, я быстро перебежал небольшую площадь и заскочил в глиняный домик. Первое, что увидел, был большой стол, накрытый красной скатертью, на которой лежали коробочки с орденами и медалями. Комната была пуста.

Домик вздрагивал от близких разрывов. Я не обращал на это внимания и с интересом оглядывал стол. Вот два ордена Ленина, один, как указано в удостоверении, предназначен мне, другой – Головину. Моих подчиненных Бочина, Панченко и Сидоркина тоже ожидали награды – орден Красного Знамени, а Кудрявцева, Захарова и Заболотнева – орден Красной Звезды. Очень хорошо! Кудрявцеву надо отвезти орден в госпиталь...

Тихо приоткрылась дверь, и в щель просунулась голова Кравчука.

– Можно войти, товарищ командир?

– Входи, входи. Как на аэродроме?

– Мы показали им кузькину мать! Ушли не солоно хлебавши. Фашистские самолеты появились тогда, когда почти все стрелки-радисты сидели по кабинам – тренировались в настройке раций. Штурманы тоже находились на местах. Мы открыли огонь из тридцати пулеметов! А ваш брат, летчики, сидели в это время по щелям и стреляли из пистолетов, – пошутил Кравчук.

– Так уж и по щелям!

– А что им оставалось делать? – уже серьезно сказал штурман. – «Юнкерсы» бросают бомбы, стреляют, истребители тоже сбросили по нескольку бомб, а потом начали пикировать и палить из пушек. Там такой тарарам поднялся, только держись. Хорошо еще, что наши самолеты были укрыты [80] высокими капонирами и опущены в траншеи, а то бы нам не избежать потерь...

– Ну а теперь, – прервал я Кравчука, – поздравляю тебя с орденом Красного Знамени.

– Меня тоже наградили? – обрадованно блеснул он глазами.

– Сам видел твою фамилию...

В комнату вошли представители штаба армии и группа летчиков, штурманов, техников, радистов. Все были немного сконфужены тем, что пришлось посидеть в щелях, прячась от бомб. Но радостное возбуждение в ожидании торжественной минуты награждения быстро овладело собравшимися...

В общежитие мы возвращались с Кравчуком, обсуждая перипетии этого необычного утра. Только что мы могли погибнуть или стать калеками. Этого, к счастью, не случилось. Мы возвращались к себе домой веселые и бодрые, с новенькими орденами на груди.

– Слушай, командир. Ну возьми ты меня штурманом эскадрильи. Замучился я летать с кем попало. Я же здоров, понимаешь, здоров. А мне твердят: отдыхай, поправляйся.

– Можешь считать себя штурманом 3-й эскадрильи, – хлопнул я по плечу своего друга. – А коли так, то пойдем в эскадрилью, поговорим о делах.

К концу дня Кравчук был утвержден штурманом 3-й эскадрильи. Был принят и наш проект сооружения землянок для летчиков. Весь личный состав дружно взялся за его осуществление...

Вечером мы получили задачу бомбить резервы врага в районе станции Садовая, в пределах города.

В сумерках мы мчались по пыльной дороге на аэродром. Машина остановилась у командного пункта, и все разошлись по самолетам.

Сверху хорошо просматривались сталинградские улицы, освещенные пожарами, заваленные кирпичом и обрушившимися стенами. Из развалин вылетали во всех направлениях пулеметные трассы, стайками проносились винтовочные и автоматные пули. Там и тут рвались мины и снаряды, а кое-где тяжелые бомбы, вздымавшие султаны огня и дыма.

Каждый раз, пролетая над городом, полыхавшим в огне неистового сражения, я испытывал лютую злобу к фашистским оккупантам. Было так и в тот раз, когда летел к станции Садовая. [81]

Еще километров за пять до цели мой самолет схватили прожекторы и вели его, цепко держа в своих лучах. Маневрировать было не к чему: вокруг густо ложились разрывы зенитных снарядов. Хотя я и привык к этому, но с каждым разрывом нервы напрягались до предела, и с этим ничего нельзя было сделать. Точно держа самолет на боевом курсе, я почувствовал, как открылись створки бомболюков. После сбрасывания бомб я, не теряя времени, выскользнул из лучей прожекторов, отскочил в темноту ночи и осмотрелся. На станции что-то горело, а прожекторы по-прежнему рыскали по небу. Вдруг мы увидели, как сначала один, затем другой выхватили из темноты самолет. И скоро весь пучок лучей скрестился на нем. Ударила зенитка. Но летчик упрямо шел к цели.

– Это кто-то из наших, из молодых, – услышал в наушниках голос Кравчука. – Думаю, Бовтручук или Хомченко.

– Вот что, ребята, буду снижаться, – крикнул я, – бейте из пулеметов по прожекторам!

Немного довернув машину, стал почти пикировать на один из них. Штурман открыл огонь из спаренных пулеметов длинными очередями. Прожектор погас. Но другой луч ударил прямо по кабинам. Опять точными очередями ответили пулеметы Кравчука, и этот прожектор тоже сник. Трифонов вел борьбу с третьим и, очевидно, разбил его. Но зато остальные схватили наш СБ, и артиллерия обрушила на него шквальный огонь.

Я бросил машину вниз и понесся на пылающий город.

Несколько минут стремительного полета, и мы над Волгой. «Выскочили», – с облегчением вздохнул я, но тут же почувствовал, как самолет резко потянуло вправо и вниз. Кажется, правый мотор заглох... А посмотрев на приборы левого мотора, не на шутку испугался: температура воды и масла высокая, давление масла упало до нуля. Левый мотор внезапно захлебнулся и умолк. Приземлились с ходу, не разбирая, что там внизу...

* * *

Вот уже несколько дней стоит нелетная погода. Летчики вынуждены отдыхать. Вечером в большом сарае, приведенном в порядок, выступают артисты. Многие ребята с удовольствием посещают концерты. А я, как правило, после ужина отправляюсь в землянку, ложусь на нары и читаю случайно попавший мне в руки «Порт-Артур»... [82]

Вынужденная передышка, к счастью, была недолгой. Военные действия под Сталинградом, несмотря на дожди, туманы, снегопады, метели, продолжались с прежним накалом и напряжением. Воины Красной Армии стояли здесь насмерть.

На торжественном собрании полка, посвященном 25-й годовщине Великого Октября, заместитель командира по политчасти майор Козявин прочитал письмо защитников Сталинграда, с которым они обратились по случаю праздника к Председателю Государственного Комитета Обороны товарищу Сталину.

Короткое, выразительное и решительное, как клятва, письмо было горячо одобрено летчиками и техниками. Особенно сильное впечатление произвели на нас строки, в которых говорилось: «Сражаясь сегодня под Сталинградом, мы понимаем, что деремся не только за город Сталинград. Под Сталинградом мы защищаем нашу Родину, защищаем все, что нам дорого, без чего мы не можем жить...»

В те дни я подал заявление с просьбой принять меня в ряды Коммунистической партии.

Дня через три, сразу после полетов, меня вызвал Козявин и поинтересовался, готовлюсь ли я провести беседу или лекцию, о которой мы договаривались раньше. Услышав, что я уже написал будущее выступление, замполит предложил:

– Выступишь перед всем составом полка. Идет?

Я охотно согласился.

В просторном сарае, который служил нам клубом, собрались летчики, техники, механики, радисты, работники штаба, мотористы.

Оглядев с трибуны собравшихся, я оробел не на шутку. На меня выжидательно смотрели сотни сосредоточенных глаз, и от этого сердце застучало сильнее и чаще.

– Дорогие товарищи! Боевые друзья! – начал я, чувствуя, как запылало лицо. – Нет в мире слов милее человеческому сердцу, чем мать-Родина. Но еще во сто крат милее нашим сердцам Родина социалистическая, по-настоящему родная, любимая.

Козявин стоял у дверей и, как мне показалось, собирался уходить. Но, услышав первые фразы, присел на свободное место. Я говорил о героической борьбе Красной Армии с немецко-фашистскими оккупантами, о самоотверженном труде нашего народа в тылу, обращался к славной истории страны, к эпизодам из гражданской войны, подчеркивал прочное единство партии и народа. В конце от имени боевых [83] товарищей заверил Родину, что мы, летчики, будем громить врага без устали, не жалея ни сил, ни крови, ни самой жизни для полной нашей победы!

Раздались горячие аплодисменты. На душе было тепло и радостно, как в праздничный день.

Вечером, как всегда, экипажи собрались в комнате штаба, где обычно получали задание. На дворе моросил дождь, а температура держалась на нуле. Это очень настораживало, так как создавало условия для обледенения самолета в полете.

Летный состав, одетый уже по-зимнему, разместился в небольшой комнате на лавках и полатях. Все выжидательно поглядывали на дверь, которая вела в комнату командира полка. Вскоре оттуда вышли подполковник Головин и начальник штаба Терлецкий.

Головин против обыкновения был хмур и чем-то обеспокоен. Терлецкий, подойдя к столику, сосредоточенно рассматривал карту района боевых действий.

– Товарищи, – заговорил Головин, – при такой погоде вести нормальную боевую работу почти невозможно. – Летчики задвигались и невольно расслабились. – Я попрошу остаться экипажам Ефремова, Волика, Склярова, Иванова, Сидоркина. Остальные свободны.

Головин как-то особенно внимательно оглядел оставшихся.

– Друзья, хотя вышестоящее командование наши полеты на сегодняшнюю ночь отменило, задание для нас с вами есть. И задание очень серьезное. Оно должно быть выполнено в интересах фронта... Получен приказ провести разведку юго-западнее Сталинграда, в районе Плодовитое, Аксай, Котельниково, Абганерово, Громославка, Бузиновка. Командование поставлено нами в известность о чрезвычайно сложной метеорологической обстановке в нашем районе.

– В чем заключается суть задания? – спросил кто-то из летчиков.

– Надо пролететь по заданному району, осмотреть по возможности все дороги и выяснить интенсивность движения железнодорожного и автомобильного транспорта. Это значит, – уточнил Головин, – что полет над территорией указанного района необходимо производить на малой высоте, чтобы иметь возможность просмотреть все тщательнейшим образом. Чтобы выполнить задание, требуются два экипажа.

Я поднялся первым. [84]

– Кто еще?

– И я готов, – встал рядом со мной Скляров.

Лицо командира полка прояснилось.

Выйдя из помещения, мы остановились в смущении: видимость была не более двухсот метров.

Я вспомнил случай под Ливнами, на аэродроме ночных У-2. Оттуда нужно было вылететь глубокой темной ночью. И я попросил поставить впереди хотя бы один огонь для ориентировки при взлете. Неопытный или нерадивый стартер выставил фонарь не далее как на 250 метров от линии старта. Не успел я начать разбег, как фонарь уже остался позади. Впереди была непроглядная тьма. И все же, собрав в кулак всю силу воли, я преодолел эту пугающую безориентирную пустоту и взлетел, как говорится, на ощупь...

В ту ночь, о которой идет речь, я взлетел тоже нормально, хотя обледеневший еще на земле самолет долго набирал высоту.

У Ивана Склярова тоже все оказалось в порядке. На высоте мы разошлись с ним по своим маршрутам.

Над территорией, занятой противником, было ясно. С высоты трехсот метров хорошо проглядывались дороги, деревни, речушки, даже небольшие группы деревьев. Облетев заданный район, мы ничего особенного не обнаружили. Только кое-где по дорогам пробегали одиночные машины, да мерцали редкие огоньки в населенных пунктах.

Просматривая местность, Кравчук цокал языком:

– Послушай, командир, что тут разведывать? Здесь даже бомбы некуда сбросить.

– Ничего, – успокоил я штурмана, – отбомбимся над Садовой. Там всегда найдутся припрятанные гитлеровцами резервы.

На подходе к Садовой наш самолет был схвачен прожектором. Зенитная артиллерия немедленно открыла сильный заградительный огонь, пытаясь отогнать СБ в сторону. Но мы удачно прошли сквозь шквал огня и сбросили бомбы на станцию, затем, не меняя курса, со снижением пошли к Волге, вдоль долины речки Царица.

Возвратившись домой уже под утро, я обнаружил, что аэродром и весь близлежащий район закрыт сплошной пеленой тумана. Мы вынуждены были сесть на полевом аэродроме в Житкуре, где уже приземлился Иван Скляров.

Командование фронта объявило нам благодарность за этот вылет. Как выяснилось позже, цель разведки заключалась в том, чтобы еще раз убедиться, догадываются ли немцы о нашем предстоящем наступлении под Сталинградом? [85] Оказалось, что нет. Тишина на дорогах и отсутствие каких-либо маневров войск противника, о чем мы донесли штабам, как раз и подтверждали, что немцы ни о чем не подозревают...

Почти всю вторую половину ноября погода была неустойчивой, сложной для авиации. Редкие прояснения внезапно сменялись густой, сплошной облачностью. Моросили дожди, падали крупа и снег, наползали туманы. При полетах ночью это грозило самыми неприятными последствиями.

Учитывая сложность обстановки, в воздух теперь выпускали самые опытные и сильные экипажи. В основном это были авиаторы, летавшие еще в полку первого формирования: Иванов, Волик, Скляров, Сидоркин, Бочин, Панченко, Козявин, Головин. Они могли надежно, в любую погоду выполнить самые сложные задачи.

Экипаж Склярова и мой систематически вели разведку в ближайшем тылу врага и на дальних подступах к Сталинграду, включая Громославку, Тормосин, Суровикино, Калач-на-Дону. Там было по-прежнему спокойно. Больших передвижений войск не наблюдалось. Это еще и еще раз подтверждало, что гитлеровское командование придает первостепенное значение боям в самом Сталинграде.

В ночь на 19 ноября погода так испортилась, что в воздух не смогли подняться даже самые опытные летчики. А утром землю окутал плотный туман. Видимость была такая, что, отправляясь в столовую на завтрак, люди плутали по ровному месту.

Туман висел над аэродромом весь день. Не рассеялся он и к вечеру. Боевые полеты были отменены. Летный состав после ужина собрался в самом большом общежитии, чтобы побыть вместе, поиграть в домино, в шахматы, послушать бывалых летчиков, поговорить, попеть, вспомнить друзей.

Мы с начальником связи эскадрильи играли в шахматы. Молча, сосредоточенно думали, внимательно оглядывая «поле боя», прежде чем передвинуть фигуру. Многоголосый гул не только не беспокоил нас, наоборот, он действовал на обоих как-то успокаивающе, ибо создавал теплую, домашнюю атмосферу.

– Командир, тебе письмо, – услышал я голос Бочина.

– Раньше-то не мог отдать? – спросил я, думая об очередном ходе, и сунул письмо в нагрудный карман. Я знал, что почта была получена еще утром. Но сам не ждал писем, а потому не ходил в канцелярию.

Вдруг все встали. На пороге появился подполковник Головин. Он обвел присутствующих веселым взглядом. [86]

– Дорогие товарищи! Воздушные бойцы! Победа! – Он сотряс в воздухе сжатыми кулаками. Слезы радости блестели на глазах нашего командира полка. – Сегодня, 19 ноября, началось контрнаступление советских войск под Сталинградом!..

Мы восторженно смотрели на Головина. Необычайно радостной была эта весть. Всего несколько дней назад немцы яростно обстреливали наши самолеты над городом, засыпали снарядами наши войска в Сталинграде. И вот – началось!..

* * *

Только утром вспомнил я о полученном письме. Прислал его техник Анатолий Стрельцов. Оказалось, что он уже самостоятельно летает на истребителе и надеется в скором времени прикрывать нас, бомбардировщиков. Недаром Толя рвался в авиационную школу!

– Везет же людям, – вздохнул Бочин. – Стрельцов поднялся два раза в воздух – и уже истребитель, а я, как ни прошусь, как ни бьюсь, – все бомбардировщик.

– Не каждый умеет летать на бомбардировщике, как ты, – успокоил я друга...

Летчики рвались в бой, но в течение трех-четырех ближайших дней фактически не летали: то не было подходящей погоды, то выходила из строя материальная часть, то не хватало горючего (оно шло в механизированные войска).

Но к концу ноября все нормализовалось. Мы снова включились в активные полеты. На этот раз объектом нашего пристального внимания стали вражеские аэродромы в окрестностях Сталинграда.

Подполковник Головин, слетав несколько раз на боевое задание, приказал всем экипажам производить бомбометание с минимальных высот. И летчики вскоре убедились, что враг теперь не располагал таким, как раньше, количеством зениток, что слабее стали работать зенитные прожекторы и не появлялись уже ночные охотники-истребители Ме-110. Огонь наземных войск по всей линии обороны тоже стал не таким интенсивным. Окруженные части закопались в землю и, как мы поняли, экономили на всем: на снарядах, патронах, минах, ракетах, бензине. Воздушные перевозки грузов, предназначенных окруженным, не оправдали себя: войска Паулюса получали грузов в пять раз меньше, чем требовалось. Мало того: транспортная авиация теряла столько самолетов в воздухе и на сталинградских аэродромах, что в конце кондов истощила свои возможности. [87]

Воздушная армада врага растаяла под ударами советской авиации и зенитной артиллерии...

Полк Головина днем и ночью громил аэродромы окруженной вражеской группировки, дезорганизуя их деятельность, препятствуя посадке и взлету фашистских самолетов.

Наша эскадрилья произвела десятки удачных боевых вылетов. Молодые летчики старались не отставать от ветеранов. Все шло хорошо, на высоком подъеме. И вдруг перед самым Новым годом меня свалила болезнь.

Возвратившись как-то после третьего боевого вылета, я почувствовал легкое недомогание. Утром поднялась температура, и я не смог встать с постели. В полдень к землянке подъехала легковая машина командира полка.

– Есть тут кто живой? – крикнул шутливо подполковник, войдя в землянку.

– Есть. Есть живые.

– Ты, комэск? Один? Что же все тебя бросили? – заботливо спросил Головин. – Ну как самочувствие?

– Ничего... Вот только голова кружится.

Анатолий Иванович пощупал мой лоб:

– Э, да ты, брат, серьезно болен. Температура, наверное, под сорок. Здесь оставаться нельзя. В госпиталь не отправим, – заметив мое нетерпеливое движение, поспешно успокоил Головин. – Мы устроим тебе тихий уголок в большом общежитии. Там тепло и на глазах у друзей. Врач уже был?

– Да, оставил порошки. Мне стало вроде легче...

Два дня пролежал я в постели под наблюдением своих товарищей и полкового врача, капитана медицинской службы абхазца Аркадия Джанбы. На третий день почувствовал себя лучше и после обеда стал собираться на полеты.

– Ну как дела? – неожиданно заглянул ко мне за занавеску Головин.

Стараясь придать себе молодцеватый вид, я ответил, что здоров.

– Я слышал, что собираешься летать? – серьезно посмотрел на меня командир полка.

– Да, с удовольствием слетаю на задание... Хоть посмотрю, как летают мои ребята.

– Они и без тебя хорошо летают. Сиди – и ни шагу из дома! – сердито сказал подполковник. – И хватит об этом...

Облака закрыли район аэродрома. Не переставало моросить. На улице стало быстро темнеть, а с севера все надвигалась низкая облачность, окутывая степь темнотой. [88]

«Наверное, полетов сегодня не будет», – подумал я, ложась в кровать.

Очнувшись, услышал неясные голоса, осторожные шаги, увидел движущиеся тени. «Летный состав возвратился с аэродрома. Полеты не состоялись», – с облегчением подумал я.

– Спишь? – узнал я голос Сидоркина. – Я к тебе на минутку.

– Входи.

Сидоркин вошел ко мне в комбинезоне, с планшетом через плечо и меховым шлемом в руках. Подвинув к кровати стул, он устало опустился на него, положил руки на колени. Чиркнув спичкой, я зажег огарок свечи на столике и только тут увидел, как мрачно лицо друга.

– У нас что-то произошло?

– Да, – хрипло выдавил Сидоркин. – Произошло... Погиб командир полка Головин.

Меня будто ударило. Вскочил с кровати, опять закружилась голова. В комнату вошли Панченко, Бочин, Усачев, Кравчук, Скляров, Трифонов, Вишневский, Зимогляд, Чудненко.

– Расскажите толком, как это случилось?

– Да что рассказывать, – пожал плечами Скляров. – Погода такая, что сам бог свалился бы в штопор.

Произошло это несколько часов назад... Аэродром затянуло сплошной низкой облачностью. Летать было опасно. Головина часто вызывали к телефону... Он выходил из КП, поднимал ракетницу и стрелял вверх. Белая ракета, достигнув облаков, освещала туманную дымку и падала на землю: облачность не выше семидесяти метров...

И снова позвонили из дивизии: «Почему не начинаете полеты?»

«Сейчас выпускаю в воздух самолет-разведчик», – сказал командир полка. Взял планшет, надел шлемофон, перчатки и вышел... В землянке услышали гул моторов – Головин выруливал на старт. Поднявшись, он передал: «Облачность сплошная, высота нижней кромки 50 метров, видимость 500. В облаках сильное обледенение. Полеты запрещаю!»

Прошло часа полтора. С борта самолета радист Егоров передал: «Задание выполнил, возвращаюсь. Включите прожекторы, «Гренада-112» – это был позывной командира полка. Сообщение радиста не принесло успокоения, ведь предстояло еще посадить самолет в труднейших условиях... [89]