Текст книги "Эскадрильи летят за горизонт"

Автор книги: Василий Ефремов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 11 страниц)

Имея большое численное преимущество, войска армейской группы «Клейст» и 6-й армии, двигаясь навстречу друг другу, соединились 23 мая в 10 километрах южнее Балаклеи, отрезав основную часть советских частей и соединений, действовавших на барвенковском выступе. На Юго-Западном и Южном фронтах оперативная обстановка для советских войск резко ухудшилась, немцы надолго перехватили инициативу. Чтобы сдержать натиск наступающего врага, наше командование вынуждено было вести сложную, маневренную оборону.

Резкую перемену боевой обстановки сразу ощутили на себе и летчики. Над важными объектами гитлеровцы основательно усилили средства противовоздушной обороны. Появились ночные истребители. Наземные войска организовывали мощные огневые заслоны. Наши аэродромы стали часто подвергаться налетам немецкой авиации.

17 мая, возвращаясь утром с задания, я попал над станцией Мерефа под плотный зенитный огонь. Вчера здесь были наши, а сегодня била вражеская артиллерия.

– Как ты узнал, что это немцы? – спросил штурман.

– У их снарядов шапки разрывов черные, а наши взрываются белым облачком.

Когда я доложил свои соображения заместителю командира полка майору Головину, тот не поверил:

– Ты что-то напутал. Наши наступают, они уже под Харьковом. Готовься к перебазированию на запад.

Вскоре мы действительно перебазировались, но только не на запад, а на восток. Давление противника так резко усилилось, что ни у кого уже не осталось сомнений в его намерениях... [61]

В ночь на 18 мая фашистская авиация дважды подвергла бомбардировке аэродром, с которого вел работу наш полк. В середине ночи, направляясь к своему самолету, я увидел в лучах посадочных прожекторов самолет Сидоркина, совершивший посадку. Здесь его сверху обстреляли крупнокалиберные пулеметы. Трасса пуль достигла прожекторов и заправочной линии. Прямая, как кинжал, она неудержимо быстро двигалась и ко мне, вспарывая землю. Я упал, но струя стремительно приближалась, как будто стрелок немецкого истребителя Ме-110 хотел убить именно меня. Податься было некуда, я неподвижно лежал, следя за этой горячей, смертельной струей, пока она не остановилась, вырыв глубокую яму возле меня.

«Бьет как ненормальный. Ведь так и убить можно», – подбодрил я себя и направился к самолету Сидоркина, который остановился посреди аэродрома. Не найдя никого в кабинах, я забрался на сиденье летчика, запустил моторы и зарулил на стоянку.

– Был посыльный и передал, что летный состав немедленно созывают на КП, – сообщил техник Шаповалов.

На командном пункте я застал всех работников штаба и несколько экипажей, в том числе и экипаж Сидоркина.

– Садись, пока отдыхай, Ефремов, – кивнул начальник штаба Терлецкий. – Есть важные сообщения.

– Что же вы, братцы, самолет-то бросили? – тихо спросил я Сидоркина.

– А ты видел, как он по нас бил? Вот послушаем, что скажут, пойду и зарулю, – недовольно буркнул тот.

За освещенным столом перед развернутой картой сидели Рассказов, Мауричев, Козявин, Головин и начальник штаба. Лица их выражали тревогу и озабоченность. Рассказов, подняв глаза от карты, подозвал к столу меня.

– Вот смотри, Ефремов, немцы прорвали нашу оборону на барвенковском направлении, со стороны Краматорска, Славянска, и движутся в сторону Балаклеи. Здесь их танки, – командир полка крестиком отметил точку на карте. – Сюда брошена вся наша авиация. С рассветом мы тоже нанесем удар по танкам двумя девятками. Сбор и взлет будут проводиться в темноте, в довольно сложных условиях. Группу поведешь ты. Подробнее поговорим, когда соберется весь летный состав.

Я вышел на улицу. Над аэродромом стоял гул наших самолетов. Вдруг в СБ, который делал четвертый разворот, с близкого расстояния ударила струя пушечного огня. Машина сразу загорелась и стала падать. «Мессершмитт» атаковал [62] еще одного бомбардировщика. Но там стрелок-радист был начеку, длинной ответной очередью он поджег истребитель врага.

Через полчаса на КП пришли штурман Ильяшенко и стрелок-радист Соколов. Они рассказали, что подверглись совершенно внезапному нападению вражеского истребителя. Самолет сразу вспыхнул. Барышников, очевидно, был убит и упал вместе с горящей машиной. Они же выпрыгнули с парашютами буквально у земли. Второй раз за короткое время Ильяшенко чудом избежал гибели. Первый раз, когда погиб Хардин, штурман с трудом выбрался из перевернутой машины, и вот теперь он выпрыгнул с парашютом у земли. Не успели присутствующие обсудить происшествие, как на КП пришли члены экипажа Бочина, сбившие фашистского пирата. Поздравлять товарищей было некогда – началась постановка задачи на боевой вылет.

В пять утра наши эскадрильи атаковали севернее Лозовой моторизованную колонну немецких войск. Сбросив бомбы по колонне с высоты шестьсот метров, мы обстреляли разбегавшуюся пехоту. Вражеские пули густо прошили небо. Со снижением в крутым разворотом я увел группу на восток. Два экипажа на подбитых СБ были вынуждены сесть в поле недалеко от аэродрома.

Выслушав доклад о выполнении задания, Рассказов спросил:

– Ну как там дела?

– Картина, которую мы увидели, напоминает обстановку первых дней войны в приграничных районах, – ответил я.

Вечером полк получил задачу: в течение ночи разрушить железнодорожный мост через реку Ворскла, южнее Новых Санжар.

В полночь, вылетев пятым, я был на подходе к цели. Над Ворсклой, в районе моста, в темном небе вспыхивали разрывы снарядов, сверкали зенитные прожекторы, на земле рвались бомбы, а в воздухе висело с десяток светящих авиабомб, которые в какой-то мере мешали прожекторам ловить наши самолеты.

На мост падали фугаски, ампулы с горючей жидкостью, мешки с горючей смесью. Но он пока был невредим.

– Кто-то накрыл цель! Есть прямое попадание в мост! – послышался в наушниках ликующий голос штурмана.

Это удачно сбросил бомбы самолет, шедший впереди нас. [63]

За несколько секунд до бомбометания три луча прожекторов захватили наш самолет, и зенитная артиллерия сразу сосредоточила на нем весь свой огонь. Щурясь от яркого света, я впиваюсь взглядом в приборы, пытаюсь точно выдержать боевой курс. Краем глаза замечаю небольшое пространство, озаряемое ослепительным светом, и сразу за ним – бездонную черную пропасть, наполненную багровыми взрывами зенитных снарядов. Разрывы все ближе и ближе. Уже слышно, как осколки градом бьют по СБ, и он слегка вздрагивает, покачиваясь от упругих ударов взрывных волн.

– Бомбы сброшены, – доложил штурман. – Пройдем еще немного боевым курсом, я посмотрю на результаты... Держи пока так... Командир! Есть и наше прямое попадание!..

Круто развернувшись налево, мы со снижением стали уходить от цели. Вокруг густо рвались снаряды. Один крупнокалиберный разорвался между кабиной штурмана и левым мотором.

– Вот черт! – выругался Усачев и скрежетнул зубами.

– Что случилось? – ослепленный и слегка контуженный, спросил я.

– Задело плечо, кровь бежит по руке, – глухо ответил штурман.

– Сними комбинезон, рубашку и займись перевязкой... Эй, Трифонов, а что у тебя? Жив?

– Царапнуло по голове, командир. Сочится кровь.

– Держитесь, друзья! Вывезу вас куда следует, – подбодрил я товарищей.

Выведя самолет на курс следования к своему аэродрому, я стал оглядывать приборы. Бросилось в глаза резкое повышение температуры воды и масла в левом моторе. Через минуту температура в неисправном моторе поднялась до критической. Под капотом левого мотора появилось небольшое пламя. Мороз пробежал между лопаток: в довершение бед перегрелся и слабо тянул правый мотор. Самолет стал быстро терять высоту. «Только бы перетянуть линию фронта», – мелькало в мозгу. Удержать машину в горизонтальном полете не было никакой возможности. Фактически мы уже падали на полыхавшие внизу пожары.

– Командир, пролетели линию фронта. Под нами Северский Донец, – тихо сообщил Усачев.

Я включил фары. Земля, освещенная двумя узкими полосами света, быстро приближалась к нам. Плавным, продолжительным движением подобрал штурвал на себя, и [64] самолет, послушно пролетев над самой землей, опустился на фюзеляж. Полет был окончен, но огонь к этому времени уже охватил весь левый мотор. Отбросив колпак, я выскочил из кабины и стал забрасывать пламя землей. Через минуту штурман и радист тоже подключились к тушению пожара.

Недалеко, на правом берегу Северского Донца, шел бой. Временами оттуда долетали снаряды и мины, которые разрывались вблизи самолета на дороге.

Утром мы обнаружили, что самолет наш лежит, как огромная уставшая птица, на самой макушке большого скифского кургана с пологими скатами. Впереди внизу – большая деревня, с левой стороны – дорога, по которой двигались наши отходящие войска.

– Куда же нас занесло! – засмеялся Трифонов. – Отсюда на десятки километров видно во все стороны.

К нам на курган поднялся капитан инженерных войск с солдатом. Познакомились. Он с любопытством обошел ма» шину, рассматривая дыры на фюзеляже и крыльях.

– Как же с ней быть? – спросил у меня инженер. – Уничтожать жалко. Если покажете, где узлы разъема отдельных частей, мы разберем ваш СБ и увезем в тыл. Это входит в наши обязанности.

К середине дня части разобранного самолета были отправлены в тыл. На одном из грузовиков разместились крылья и хвостовое оперение. Фюзеляж с моторами катил на собственном шасси, закрепленный хвостовой частью на другом грузовике. На этих же машинах ехали и мы.

Из разговоров с командирами и бойцами узнали о положении на фронте. Известия были невеселые, и мы мечтали побыстрее добраться в свою часть. Наконец – аэродром, откуда мы вылетели бомбить железнодорожный мост. Но нашего полка здесь не оказалось.

Пока кружили по фронтовым дорогам, нас перестали ждать в полку. Экипаж, который бомбил мост вслед за нами, уверенно заявил, что наш самолет взорвался в воздухе. Это означало, что летчик, штурман и стрелок-радист погибли, и товарищи очень переживали за нас.

Наше прибытие вызвало радостное оживление в полку. Майор Головин, руководивший полетами, долго обнимал меня. А уже на другой день я снова сел за штурвал, И опять потянулись похожие друг на друга боевые будни: зарева пожаров, разрывы зенитных снарядов, перестрелки с ночными истребителями, посадки в степи на подбитых машинах... [65]

Враг продолжал оказывать сильное давление на советские войска. Авиация делала все возможное, чтобы ослабить натиск гитлеровцев и дать возможность нашим частям и соединениям совершить маневр, осуществить перегруппировку сил или отойти на следующий рубеж обороны. Летать приходилось почти без передышки, днем и ночью, порой не доедая и не досыпая.

Я как-то спросил адъютанта эскадрильи Ковалева, сколько у нашего экипажа вылетов за последнее время.

– Сейчас посмотрим, – охотно откликнулся он и стал листать летную книжку. – С 12 мая и по сегодняшний день, 27 июня... 66 боевых вылетов... Экипаж был трижды подбит зенитной артиллерией. Один раз совершил посадку на горящем самолете в поле.

– По-моему, достаточно, – усмехнулся я.

– Вполне достаточно, – согласно закивал адъютант. – Иному человеку на всю жизнь хватило бы этого...

Нагрузка оказалась такой громадной, что даже я, несмотря на спартанскую закалку, начал сдавать: осунулся, постарел, стал ниже ростом. «Подтоптался немножко», – вяло отшучивался я от подтрунивавших по этому поводу товарищей... Вот и сегодня, собираясь на очередные полеты, я чувствовал неприятную нервную усталость. Болела и слегка кружилась голова. Через силу встряхнувшись, я нарочито бодрым голосом предложил Ковалеву:

– А что, адъютант, слетаем вместе на задание?

– Я готов, товарищ командир, и полечу с удовольствием, – охотно отозвался Ковалев.

– Ну тогда пусть Усачев и Трифонов отдохнут, а ты подбери хорошего стрелка-радиста – да в путь.

К вечеру небо закрыли тучи, пошел моросящий дождь. Лететь пришлось, несмотря на низкую облачность и дождь...

К концу июня немецко-фашистское командование, перегруппировав войска и подтянув резервы, бросило свои полчища в новое наступление на широком фронте – от Курска до Ростова. Советская авиация вынуждена была перебазироваться восточнее реки Дон.

* * *

Перелетев через Дон, наш полк разместился на полевой площадке в районе Верхний Мамон. Здесь мы получили недолгую передышку.

Утром, после завтрака, ко мне подошли лейтенанты Бочин и Панченко. [66]

– Комэск, погодка-то какая чудесная! Солнышко, тихо, облачка плавают...

– И так далее, – засмеялся Бочин.

– Ты, Петро, меня не перебивай, – отмахнулся Панченко. – Имею я право за два месяца непрерывных боев один раз помечтать, пофилософствовать, забыть про войну...

– И так далее и так да... – снова подхватил было Бочин, но получил от Панченко по шее.

Собравшиеся вокруг нас Кравчук, Сидоркин, Усачев, Трифонов, Лебедев, Заварихин, Чудненко громко рассмеялись, глядя на обескураженного Бочина. А Панченко как ни в чем не бывало развел руки в стороны и продолжал:

– Посмотрите вокруг! Красота-то какая!

Да, в то утро было тихо, спокойно, солнце ласково смотрело на домики поселка, на зелень садов и огородов.

Все присутствующие, как бы принимая приглашение Панченко, с удовольствием огляделись по сторонам.

– Так что же вы предлагаете? – спросил я.

– Раз нам дали передышку, нужно действовать, а ее заниматься разговорами, как вот этот философ, – указал Бочин на своего друга. – Я, то есть мы, предлагаем съездить на Дон искупаться, позагорать, ну и постирать кое-что...

Когда подошла грузовая машина, у столовой уже собралось человек сорок с полотенцами, узелками, с брезентовыми сумками из-под противогазов, набитыми всякой всячиной.

Найдя удобный спуск к Дону и небольшую песчаную отмель с желтоватым песком, мы остановили машину, быстро попрыгали через борта и мгновенно бросились в воду.

Вокруг пахло мятой, чаканом, луговой травой.

– Смотрите! – тревожно крикнул кто-то из ребят, указывая рукой на юг. Там, километрах в пяти, к Дону приближалась с северо-запада группа тяжелых немецких бомбардировщиков.

Летчики, стоя в воде, молча проводили их глазами, а через две-три минуты до нас долетел грохот рвавшихся бомб.

Мы с удовольствием продолжали барахтаться в реке, а Бочин и Панченко выбрались из воды и зашагали по берегу Дона.

– Эй, орлы! Куда? Скоро поедем домой! – крикнул я.

– Да посмотрим, что там, – отозвался Панченко.

Вдоволь насладившись купанием в прохладной воде, я оделся и решил немного прогуляться. Шагать по тропинке было удивительно легко.

Подойдя к пологому склону, я увидел внизу просторную [67] долину, заросшую невысокими деревьями и кустарником. На полянках росла густая трава, розовели лепестки цветов шиповника, густо белели соцветия дикого терна и боярышника. В кустах разноголосо щебетали птицы. «Ну точно как у нас под Сталинградом», – подумал я и тут же вспомнил свой родной город, Волхову балку, куда любил ходить в детстве и где так же прекрасно пахло травами...

Сталинград

Весь август советские войска вели упорные оборонительные бои против 4-й немецкой танковой армии, которая рвалась к Сталинграду с юга, вдоль железной дороги Котельниково – Сталинград, и против 6-й полевой армии врага, наступавшей с северо-запада. К середине августа войска нашей 62-й армии после ожесточенных боев отошли на левый берег Дона и закрепились на нем. Над Сталинградом нависла опасность. Бои носили исключительно ожесточенный, кровопролитный характер. Советские войска неоднократно наносили контрудары по врагу, опрокидывали его, гнали назад, сами получали ответные удары, откатывались в глубь своей обороны, но не теряли присутствия духа и были готовы драться до последнего вздоха.

Борьбу наземных войск поддерживала авиация 8-й воздушной армии, в состав которой входил и наш бомбардировочный полк.

Мы уже перелетели на полевой аэродром вблизи станицы Сергиевской Сталинградской области. С этого аэродрома я с экипажем совершил 15 боевых вылетов. Три раза бомбил переправы в районе Цимлянское, где переправлялись войска 4-й танковой армии врага. В одном из ночных вылетов мы разрушили переправу. И, если бы не ночь, не сошла бы нам с рук такая дерзость.

9–10 августа вместе со всей авиацией 8-й воздушной армии полк Рассказова поддерживал войска 64-й армии, нанесшей сильный контрудар по противнику. В результате 4-я танковая армия немцев откатилась, а советские войска снова заняли оборону на внешнем обводе, южнее города. На этом направлении наступило временное равновесие сил...

Как-то утром, не дожидаясь машины, которая подвозила летный состав на аэродром, я пошел пешком, чтобы немного поразмыслить, поразмять мышцы. У штаба майор Рассказов разговаривал с загорелым незнакомым мне полковником. Козырнув, я хотел следовать дальше, но Рассказов подозвал меня. [68]

Я представился полковнику.

– Это ваш инструктор, товарищ полковник, – указал на меня Рассказов. – Можете сейчас же ехать на аэродром, там для вас готовят СБ.

По пути на аэродром командир нашей дивизии полковник Борисенко объяснил, что его вызывают в Сталинград на совещание и он намерен лететь на боевом самолете. Но так как давно не летал на СБ, хочет совершить на учебной машине два-три полета по кругу. А я должен провезти его и где нужно подправить.

– Не возражаешь? – добродушно спросил полковник.

Поднявшись в воздух, я понял, что командир дивизии опытный летчик и пилотирует отлично.

Когда мы вышли из самолета, он неожиданно спросил, снимая парашют:

– Послушай, Ефремов, ты какую школу кончал?

– Сталинградскую, товарищ полковник.

– Значит, сталинградец?

– Да. Это моя родина. Там и сейчас живут отец, мать, жена и дочка.

– Что же ты молчал? Полетишь со мной за штурмана. Согласен? Не заблудишься? – засмеялся Борисенко.

– Что вы, товарищ полковник. Под Сталинградом я знаю каждую балку. Ну а уж Волгу-то мы с вами как-нибудь найдем...

После посадки на учебном аэродроме Сталинградской школы военных летчиков командир дивизии разрешил мне немного побыть дома. А технику-лейтенанту Заболотневу приказал готовить самолет.

Мы с полковником Борисенко доехали на трамвае до центральной площади города.

Родной с детства Сталинград стал неузнаваем, это был уже прифронтовой город.

– Ну что ж, Ефремов, топай домой, – пожал мне руку полковник. – Да, кстати. Передай дочке гостинец. – И смущенно протянул мне помятую плитку шоколада.

Через полчаса я был уже в своем Ворошиловском поселке. Глухо шумел большой лесопильный завод, пахло древесным спиртом и лебедой, которая буйно росла по немощеным улицам.

Передо мной открылась знакомая, неописуемой красоты картина. Плавно и могуче катила свои воды Волга. С крутого правого берега были видны пойма и зеленый лесок на левом берегу. По реке сновали лодки, шел большой пароход. Буксиры подталкивали к лесопильному заводу плот. [69]

Дом наш с пристройками стоял на площадке, отвоеванной у крутого откоса, спускавшегося к Волге. Книзу двор был огорожен забором, за ним лепились дома соседей.

Я увидел свой дом, сарай, небольшой дворик, где стояли козлы, на которых пожилой, седоватый человек пилил деревянный брус.

– Отец! – громко крикнул я и помахал фуражкой. Как в детстве, подпрыгивая, пустился под гору.

– А! Это ты, сынок, – оживился отец. – А мне показалось, что кто-то из соседей.

Услышав громкий разговор, вышла Надя. Одним прыжком я махнул на крыльцо. Она некоторое время молча смотрела на меня, словно не узнавая. Потом, всплеснув руками, расплакалась, уткнулась в мою потную гимнастерку.

В горнице на кровати сидела мать, бледная, худая. Она встала и пошла мне навстречу, протянув руки. Обняв маму, я посадил ее на постель.

– Воин ты мой дорогой, – улыбаясь и плача, приговаривала она.

– Успокойся, – сам чуть не плача от волнения, отвечал я. И вдруг увидел девочку.

– А это кто же? Неужели моя дочь, Лиля Васильевна!

Большелобая, белоголовая девчушка, засунув палец в рот, серьезно смотрела голубыми глазенками на незнакомого человека.

Расцеловав ее, я дал девочке мой фронтовой гостинец – шоколадку.

За разговорами не заметили, как прошло часа два.

– На Волгу бы, искупаться. А? Давай, Надя! И Лилю возьмем с собой.

Спустившись к Волге, мы прошли по камням до берега, а потом вплавь добрались с женой до середины плота и расположились на толстых теплых бревнах.

Все вокруг казалось мирным, спокойным, как было давно. Вспомнилось, как в детстве на этом самом месте, еще не умея плавать, я чуть было не утонул...

Однажды я пришел с ведрами за водой. На краю плота стоял соседский мальчишка Колька Дуга и ловил рыбу «пауком». Рыба шла хорошо: на кукане плавало несколько вязей, стерлядь, судачок. Вот Колька снова потянул сеть наверх, перехватывая руками длинный шест. И не успели еще прутья показаться из воды, как оттуда стремительно выскочил большой язь и с размаху, как клин, врезался между бревен. Колька поспешно опустил сеть и хищно, как кот, упал животом на рыбину. Пока он возился с язем, [70] плот двинулся по течению, и Колькина сеть вместе с шестом осталась под ним. Увидев это, «рыбак» в отчаянии заорал благим матом, причитая, что отец спустит с него шкуру.

Плот остановился, я взял у Кольки веревку, наказав, чтобы он крепко держал ее конец, а сам с другим концом прыгнул в воду. Поднырнув под плот, нащупал прутья «паука», привязал веревку и двинулся обратно. Но в это время рабочие потравили канат. Колька упустил веревку, и я остался под плотом. Стукаясь в мутной темноте головой о бревна, начал уже задыхаться. В отчаянии я открыл глаза, перевернулся на спину, пытаясь найти проблески света. И увидел чуть в стороне широкое тусклое пятно. Два взмаха рук – и я очутился под этим пятном и поднял голову. В глаза ударили лучи солнечного света. Отдышавшись, понял, что через эту дыру выбраться на плот невозможно. Нырнул еще раз и через несколько секунд выскочил на свободное место между берегом и плотом. Несмотря на отчаянное положение, я не выпустил веревку из рук и вытянул из-под плота злополучную сеть. Так мой сосед Колька Дуга избежал «суровой кары».

Отдохнувшие, мы вернулись домой. Там уже был накрыт стол.

Меня расспрашивали о боях, о том, какие получил награды.

Старики с тревогой задали вопрос, остановим ли мы немца на Дону. Я посоветовал родителям и жене уехать из города хотя бы за Волгу. Они приумолкли задумавшись.

Утром, наскоро позавтракав, попив чаю, распрощавшись со всеми, собрался уходить. Жена проводила меня до трамвая.

В городе зашел в горком партии, поговорил об эвакуации семья. Получив заверение, что все будет сделано, уехал на аэродром. Здесь стояла тишина. Полетов не было, да и самолетов я не увидел. От нечего делать прошелся по военному городку, по его аллеям, вспоминая счастливые годы, проведенные в стенах авиационной школы.

А после полудня, когда особенно стало припекать солнце, я укрылся в тени учебного корпуса. Вдруг сверху до меня донеслись голоса.

– Говорю тебе, это он, – очень ясно услышал я, и вслед за тем кто-то громко окликнул меня:

– Товарищ командир!

Не прошло и минуты, как меня уже обнимали Стрельцов и Плотников.

– Летаете? – спросил я ребят. [71]

– Летаем, да не очень. То матчасти нет, то горючего не подвозят, – пожаловался Стрельцов.

– Уезжать вам нужно отсюда, вот что.

– А мы действительно эвакуируемся на Урал, – заметил Стрельцов. – Большая часть людей и техники уже отправлена на новое место.

– То-то я жду с самого утра какой-нибудь самолет, чтобы добраться до полка.

Не успел закончить фразу, послышался рокот моторов.

– Летит сюда, – подняв голову, определил Плотников. Оказалось, что в штаб армии прибыли товарищи из нашей дивизии.

Мои однополчане угостили меня курсантским обедом, и я улетел на свой аэродром. Явился вовремя и очень кстати: нашему полку вручали гвардейское Знамя.

Командир дивизии Борисенко прочитал перед строем теперь уже 10-го гвардейского полка Указ Президиума Верховного Совета СССР, в котором говорилось, что за отважные и умелые действия в боях против фашистских захватчиков полку присвоено звание «гвардейский». Командир полка майор Рассказов и комиссар Козявин подошли к Знамени и, преклонив колено, поцеловали край бархатного полотнища. Все мы тоже встали на правое колено и обнажили головы. Потом Знамя пронесли перед строем и поставили на правом фланге. Командир полка в своем выступлении заверил партию и правительство, что личный состав части будет громить и уничтожать фашистских захватчиков до тех пор, пока ни одного из них не останется на нашей священной земле.

Вечером стало известно, что все эскадрильи будут бомбить переправу на Дону в районе Вертячего, где немцы захватили плацдарм и куда усиленно перебрасывали войска.

– Вы, капитан Ефремов, со своим экипажем пойдете на задание первым, – сказал командир полка. – Осветите цель. Это позволит следующим за вами экипажам смелей и уверенней ударить по противнику. Вашему СБ подвесят две РАБы{1} по пятьсот килограммов каждая.

Взлетали в сумерках. Самолет долго разбегался, прежде чем оторвался от земли. Под крыльями с правой и левой стороны висели пузатые РАБы. В районе Вертячего, кружа над своей территорией, я вдруг увидел почти под собой клубы [72] бушующего багрового огня. Не успел сообразить, что произошло там, внизу, как пламя разрывов рвануло в районе переправы.

Била «катюша». Первый раз видел я такой страшный огонь. Но пошел прямо на разрывы.

Над целью Усачев сбросил две светящие авиабомбы. Включив бортовые огни, я помигал артиллеристам. Те поняли, что над ними свои, и, ориентируясь на светящие авиабомбы, опять ударили по плацдарму врага и по переправе.

Цель просматривалась хорошо. Усачев сбросил РАБы. Горючая смесь расплескалась, воспламенив все вокруг. «Катюша» снова произвела залп, и переправа запылала по всей длине...

* * *

Прошло несколько дней. 23 августа немецко-фашистские войска прорвали нашу оборону. Одновременно сотни самолетов 4-го воздушного флота гитлеровцев обрушили на Сталинград свой смертоносный груз.

Наш полк перелетел за Волгу и приземлялся на обширной равнине у степного поселка. Летчики знали, что танки врага прорвались к Волге севернее Сталинграда, в районе Рынок, и готовились нанести бомбовый удар по ним в месте прорыва, на подступах к городу.

Взлетев в полной темноте, я набрал заданную высоту и развернулся в сторону Сталинграда. Внизу проплыло мутное пятно озера Эльтон, а на западе появилась длинная багровая полоса мерцающего зарева. Чем ближе подлетали мы к цели, тем грандиознее становилось зарево, освещавшее высокие облака.

– Сталинград горит! – закричал Усачев. – Все в огне! Что сделали, гады...

Я смотрел на город, охваченный пламенем, и сердце разрывалось от горя. Там, в этом адском огне, десятки тысяч людей, и мои родные тоже... Проглотив подступающий к горлу ком, сказал:

– Снизимся до двухсот метров и врубим этой нечисти как следует.

– Нельзя бомбить с такой высоты, сами подорвемся на своих же бомбах, – резонно заметил штурман.

– Тогда давай с трехсот метров. Это пробовали не раз.

Сбросив бомбы, опустились еще ниже, беспощадно уничтожая пулеметными очередями огневые точки врага.

Летчики нашего полка за ночь совершили не менее ста вылетов, обрушили на прорвавшихся к Волге гитлеровцев [73] около ста тонн бомб, израсходовали все боекомплекты патронов. Авиация причинила противнику большой урон. Во взаимодействии с наземными войсками она не позволила ему продвинуться на юг, к городу.

В период боев с немецким танковым корпусом ополченцы Сталинградского тракторного и соседних предприятий вступили в единоборство с бронированными фашистскими частями. Ополченцев поддержала авиация. Благодаря этому мужественные защитники города не только остановили немецкие танки и бронетранспортеры, но и отбросили гитлеровцев на три километра от тракторного завода.

Вскоре бои передвинулись к центру города, к металлургическим заводам, к набережной Волги. Они не прекращались ни днем, ни ночью. Сталинград горел, сотрясаемый разрывами бомб, снарядов и мин, раздираемый трассами пулеметных и автоматных очередей.

За месяц боев под Сталинградом я совершил 40 боевых вылетов. Но в полку все меньше оставалось опытных летчиков, которые могли бы летать в сложных метеорологических условиях или на одном работающем моторе: в воздухе все чаще отказывали двигатели. Не хватало и самих самолетов. Под боевые были переоборудованы все учебно-тренировочные машины.

Именно в это время произошли изменения в составе командования нашего 10-го гвардейского полка. Рассказов был назначен командиром дивизии ночных бомбардировщиков У-2, с ним ушли Шестаков, штурман полка Мауричев и еще кое-кто из работников штаба. Полк принял майор Головин – энергичный, умный человек и отличный летчик. Начальником штаба остался полковник Терлецкий, а комиссаром – Козявин. Штурманом полка назначили капитана Ильяшенко. Мне дали в заместители капитана Сидоркина, забрав старшего лейтенанта Склярова на должность заместителя командира 1-й эскадрильи, которой командовал капитан Иванов.

Сменился у меня и штурман. Вместо Усачева пришел капитан Кудрявцев.

Однажды, проверяя летные книжки, Анатолий Иванович Головин, ставший уже подполковником, спросил у меня:

– Сколько у вас вылетов за последний месяц?

– Да, наверное, тридцать наберется, – ответил я, не понимая, зачем потребовались эти данные командиру полка.

– У вас не тридцать, а сорок. А сколько налетали ваши подчиненные за это же время?

– Полетов семьдесят сделали. [74]

– Вот видите, капитан, вы один выполнили половину всех вылетов эскадрильи.

– Но ведь у меня в основном молодые ребята, товарищ подполковник. Одни вообще не летают ночью, другие – только в светлые ночи, – пытался я оправдать новичков.

– Я требую, чтобы все ходили на любые боевые задания. Не бойтесь, ничего не случится. Там, под Сталинградом, в любую темную ночь бывает светло и жарко. А сами выкраивайте время для отдыха... Погляди на себя: похудел так, что скоро превратишься в «шкелет», – дружески похлопал меня по плечу командир полка. – Один много не навоюешь. Помни об этом!

Две ночи подряд я проверял технику пилотирования и вывозил своих молодых летчиков на учебно-тренировочном самолете. На третью ночь полетел с ними в бой.

Огромное количество фашистских войск втянулось в город. Противник оказывал сильное давление на защитников Сталинграда, пытаясь сбросить их в Волгу. На севере и юге стояли мощные заслоны против советских войск, а в ближайшем тылу, в окрестностях города располагалось несколько корпусов резерва. Однако, несмотря на значительное превосходство в людях и технике, несмотря на неимоверные усилия и большие потери, вражеская армия не смогла сломить сопротивление наших войск. Их упорная оборона, решительные контрудары на важнейших направлениях, непрерывные контратаки истощали и подрывали силы врага, вынуждали его топтаться на месте. А его отчаянный напор на защитников Сталинграда на отдельных направлениях походил более не на успех, а на агонию...