Текст книги "Зимний Мальчик (СИ)"

Автор книги: Василий Щепетнёв

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 16 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

– У джигита голова должна быть. А машина, ружье, кинжал – дело наживное, – ответил я, продолжая рисовать. Рисую я если и на первый разряд, то на слабенький, условный. Дедушка даже и не настаивал, чтобы я выбрал стезю художника. Рисуй, пиши, но для души, говорил он. Главное – видеть, а техника приложится.

А что я видел? Яйца остриц, малое увеличение. Сорокакратное.

– Значит, у тебя голова хорошая? Примерно на лимузин? – не унимался Шишикин.

– Послушай, Игнат, ты что, завидуешь? Не завидуй. Машина мне в наследство досталась, от дедушки. Считай, просто повезло. А вот ты выучишься на хирурга, да не просто хирурга, а проктолога, вернешься в Тбилиси, станешь знаменитым, оперировать будешь товаровед, завсклад, директор магазин, купишь дом, машину, и Нино еще очень пожалеет, что заглядывалась на Вахтанга, а тебя в упор не замечала – откуда взялись Нино и Вахтанг, даже и не знаю. Ляпнул и ляпнул. Сумасшедший, что с меня взять.

Но Шишикин покраснел, засопел и даже отвернулся. Ого, попал! В больное место!

Минуты две все молчали, а потом разговор возобновился, но разговор частный, каждый о своем. А не о моём.

Очевидно, что я выделяюсь. Группа у нас не простая, экспериментальная, с максимальными проходными баллами, рабфаковцев нет. И родительские доходы у всех выше среднего. Но я в колхоз не вернулся, это первое, оперу сочинил – это второе, теперь вот «ЗИМ» – совсем уж третье. Так что с того? Скромнее быть? Да я и так скромный. А стыдиться мне нечего, ни дедушкиной машины, ни своей оперы.

Но, предчувствую, некое отчуждение, некий барьер между мной и остальными будет присутствовать. Стать рубахой-парнем, своим в доску запросто не получится.

Но мне ведь и не нужно быть всеобщим братишкой. То есть совершенно. Нет, в аутсайдеры и отщепенцы я не стремлюсь. Я останусь тем, кто я есть. Вопрос только, кто я, собственно, есть.

– Как ты узнал о Шишикине? – спросила в перерыве Бочарова.

– Что узнал?

– О Нине, о проктологии.

– Элементарно, Ватсон. Он в «Медкниге» листал руководство по проктологии. Полистал, а потом купил. Три рубля выложил. Это неспроста.

– А Нина?

– В Грузии Нина, Нино, Нана, Нона – часто встречаются. Наверняка в классе были, и не одна.

– А Вахтанг?

– Так Кикабидзе же!

– Ну, допустим, допустим…

Глава 8
ДЕМОНСТРАЦИЯ

7 ноября 1972 года, вторник

– Да здравствует Ленинский комсомол – боевой помощник и надёжный резерв Коммунистической партии, передовой отряд советской молодёжи! Ура!

– Ура! – вразнобой закричали мы, потрясая портретами. И я со всеми и кричал, и тряс. Вполсилы: доверенный мне портрет товарища Капитонова Ивана Васильевича держался на реечке едва-едва, да и сама реечка была донельзя хлипкой. Это так положено. Чтобы не было соблазнов использовать портреты и транспаранты в качестве оружия. А то мало ли кому что придёт в голову, начнут лупить людей вдоль и поперек – если бы то были палки. А реечка сразу обломается, да и не больно реечкой. Ну, если в глаз не попадут.

– Юноши и девушки! Неустанно овладевайте знаниями, культурой, профессиональным мастерством! Приумножайте революционные, боевые и трудовые традиции Коммунистической партии и советского народа! Учитесь по-ленински жить, работать, бороться!

– Ура! – но как именно приумножать революционные и боевые традиции большевиков? Уйти в подполье, что ли? А зачем, если царя давно нет, и у нас народная власть?

– Да здравствует нерушимый союз рабочего класса, колхозного крестьянства и народной интеллигенции! Ура, товарищи!

– Ура… – мы прошли мимо трибуны, и наше «ура» окончательно потеряло стройность. Союз, да. Колхозное крестьянство должно быть довольно: тысячи и миллионы бесплатных тружеников – это настоящий союз, не фикция. И на будущий год будет то же самое.

– Народы арабских стран! Сплачивайте свои ряды в борьбе против израильской агрессии и диктата империализма!

Тут мы и вовсе промолчали. В нашем институте народы арабских стран пока не учились. Хотя ходили слухи, что скоро, может, года через два, через три…. Сейчас они, народы арабских стран, учились в университете и в пединституте. Университет мимо трибуны прошел задолго до нас, а пединститут – как раз вслед нам. Им и урякать.

Ещё минут пять мы шли колонной, но вот пришло время выходить из демонстрации, и мы из организованной массы на глазах превращались в толпу.

Не сразу, нет. Сначала дисциплинированно сдали портреты и транспаранты. Подходили к грузовичку и подавали их специально на то назначенным дежурным в кузов, где дежурные аккуратно складывали лики и лозунги впредь до следующей надобности. До мая. Если, конечно, не случится чрезвычайных митингов по случаю полета на Луну или гневного отпора американской агрессии по всему миру.

Но не случится. Я так думаю. Думая, я и отдал лик товарища секретаря политбюро ЦеКа, или кем там он значится, Капитонов Иван Васильевич.

– Все, Чижик, ты последний, – сказала Бочарова, ставя галочку в блокнотик. Она – ответственная за явку группы на демонстрацию. Без ответственности нельзя. Разбегутся. Многие ведь домой хотели бы съездить, те, кто из села, из другого города и даже из другой республики. Оно бы съездить и неплохо, родных повидать, другое, третье, но кто тогда на демонстрацию пойдет? А со строгостями наша группа присутствует практически полностью. Нет только Стельбовой, но у Ольги причина уважительная. Чудесный аппарат профессора Кирсанова с её ноги сняли неделю назад, всё срослось великолепно, и на концерте Ольга выступала даже без костыля, но наше выступление – несколько минут, вышли, спели, насладились аплодисментами и ушли. А демонстрация – это два часа на ногах. Ей ещё рано. Не готова к большим нагрузкам.

А, верно, Ольге досадно. Мы, то есть я, Ольга и Надежда, стали если не знамениты, то узнаваемы. Подходят, здороваются, трясут руку. Две девушки телефон у меня спросили. И около Бочаровой вьются, даже преподаватели. Почему бы и не виться, девушка она симпатичная, стройная, высокая, ещё и поёт приятно. Вот и хотят познакомиться.

Наше выступление было успешным. Для институтского концерта, конечно. А нам другого и не нужно. Пока не нужно. Потому спевки прекратились, девушки вернулись в город, я остался в Сосновке, всем спасибо.

– Ты куда сейчас, – спросил я Надежду на всякий случай.

– Отчитаюсь – и домой. Тортик в кругу семьи, телевизор, и всё остальное.

– В кругу семьи, да ещё торт, это замечательно, – согласился я.

– Ну что, брат Михаил, – Яша Шифферс тоже расстался с портретиком и перешел в неорганизованное состояние. – Какие планы на красный день календаря?

– Хотел в Париж слетать, поздравить тамошних студентов, да передумал. Погода в Париже неподходящая.

– Да, мне тоже так сказали. Потому пойду в общагу, отдохну перед работой, мне в ночь смену поставили.

– Где работаешь?

– Водилой на «скорой», как и хотел.

– И как там, на «скорой»?

– Спроси через месяц, я пока не распробовал.

Мы шли в сторону института, шли рыхлою толпой, которая распадалась по пути на ошмётки по пять, три, одному человеку. Кто-то уходил гулять, кто-то шёл домой, кто-то хотел продолжить празднование в компании. У нас в группе компания пока не сложилась. Зелёные ещё, первый курс. Не созрели. Придёт май, ужо тогда…

– Давай посидим, пока дождь не начался, – предложил Шифферс.

– Изволь, барон, – мы подошли к скамейке.

Сели.

– Ты, брат Чижик, конечно, прав, что не полез в тот прицеп, – начал Шифферс.

Я ждал продолжения.

– Я вот не смог. Знал, что опасно, но не решился против всех пойти.

Я опять промолчал.

– Тем более, что Землицин ехал с нами. Ну, не хотел я начинать институт с неприятностей. Армия учит быть как все. Не выделяться. Вперед не рваться, сзади не отставать.

– Отставать, конечно, нежелательно, – согласился, наконец, я. И не продолжил.

– Ты о Николае часто думаешь? – наконец перешел к главному Шифферс.

– О Васине? Не сказать, чтобы часто. Жаль парня, пропал за ведро картошки, и то не своей, а больше и думать мне нечего.

Я соврал. Совсем недавно, глядя на портретики, что несли перед трибуной, я думал, что на них должен был быть Васин. Чтобы стало впредь неповадно разменивать жизнь паренька, которому и восемнадцати не было, на картошку. Думать-то думал, но кричал «ура». Как и все.

И сейчас тоже промолчал. Не потому, что видел в бароне стукача, нет. Просто не нужны барону неприятности, да и мне тоже. А что, кроме неприятностей, могут принести подобные разговоры? С трибуны нас призывают по-ленински бороться. Ага, только наган заряжу, да штаны подтяну.

– Ну, да, ну да. А мне всё чудится, будто он стоит рядом и говорит, что зря мы тогда самогонку не выпили. Ничего, мол, нельзя откладывать на потом. Потом может и не случиться.

Мы посидели ещё минуту, потом Яша встал.

– Ладно, пойду, пожалуй. Сосну часок-другой. Если получится. Ты-то что собираешься делать, если не в Париж?

– Учиться, учиться и учиться. И всякие мелочи – стирка, уборка, готовка. Да, кстати о самогоне. Знающие люди говорят, что в общаге проверка будет. На предмет употребления. И может выйти нехорошо.

– Я-то не пью. Мне вечером шоферить. И лишних денег нет. Три младшие сестры, тут, брат, не до пьянки. А насчет проверок – гусары проверок не боятся. Да и что тут сделаешь, ходить и уговаривать – дурака из себя делать. Жизнь в общаге, она такая…

Он пошел к общежитию. Оно, общежитие, рядом с институтом. Совсем рядом, соседнее здание. Мне на вокзал идти в ту же сторону. Идти, потому что по случаю демонстрации троллейбусы по этому маршруту не ходят. Да тут и идти всего ничего. Полчаса. Если не спешить. А куда мне спешить? Некуда мне спешить. Нигде не ждут, вот и некуда.

И я решил ещё посидеть на скамейке. Издали раздавался бубнёж трибуны и урякание демонстрантов, мимо люди шли в меру усталые, в меру довольные, а некоторые даже и сверх меры. У них с собой было. Магазины-то с утра закрыты, работники торговли тоже демонстрируют. Купить негде, если не запасся заранее – страдай. Правда, не выпить запасенное прямо вчера могут лишь дальновидные и волевые люди. И такие люди у нас есть.

Некоторые шли с портретиками, только несли их уже кое-как, мордой книзу. Ну да, портретики. Ладно бы Гиппократ, Авиценна, Бурденко, наконец. Это я о нашем институте. А то Устинов, Демичев, Капитонов… С какого боку они к медицине?

С другой стороны, это преемственность, традиция. Раньше с хоругвями ходили, Христа славили, а теперь Капитонов на палочке и слава КПСС. Но не всё ли нам равно?

Начался дождик, пока слабый. Я встал да и побрел к вокзалу. Болоньевый плащ не грел совершенно, недолго и замерзнуть.

Отчего бы мне не погулять? Не поразвлечься? А то жизнь моя пустая и серая. Несмотря на интереснейший её период. Это я днями в «Комсомолке» прочитал дискуссионный материал о новом явлении нашего времени. Дети обеспеченных и влиятельных родителей живут на всём готовеньком, но живут скучно, уныло, всей радости – похвастаться импортными обновками, сходить на вечеринку или в ресторан, убивая время среди себе подобных. А комсомольской работой занимаются нехотя и формально. Как их вернуть на правильный путь?

Положим, я такой, да не такой, начал оправдываться я. Живу на свои, дедушкины деньги тратить нужды нет. Оперу написал. В самодеятельности участвую. Учусь. Завтра вот новый шахматный турнир начнется, на первенство клуба, Антон настоял. Нельзя, говорит, зарывать талант в землю. А почему нельзя, может, в земле он прорастет подобно злачному зерну, и даст прекрасный урожай? Уже дал, ответил Антон. Он утверждает, что я играю очень сильно. Почти как мастер. Или около того. Мой перерыв и был помещением таланта в благодатную почву, и потому он, урожай, должен быть собран до последнего колоска.

Гулянка не задалась. Даже мороженого не поел: у мороженщиц тоже праздник, кафешки закрыты, и вообще… холодно.

И в электричке было холодно и неуютно. Или это я разнежился, обуржуазился и переродился? К хорошему привыкаешь, а надо бы привыкать к плохому. Но не хочется. Хочется верить, что будущее окажется не хуже настоящего. Пожалуйста!

Сойдя с электрички, я внимательно осмотрел и доску объявлений, и столбы. Милицейские предупреждения исчезли. Взяли мразь? Шевалицника? Или кого другого? В газетах, как водится, ни слова, я нарочно смотрел, но и почтальон наш ничего не сказал, а будь стрельба в Сосновке, он бы непременно знал. Или взяли без стрельбы? Или это был кто-то другой?

Домой я добрался уже продрогшим, и решил согреться Чаем с мёдом. По дедушкиному рецепту.

На втором стакане в дверь позвонили. Нежданно. Оля и Надя в городе, а больше ко мне никто не ходит, разве почтальон. Но сегодня почта не работает, праздник.

Оказалось – бывшая дедушкина домработница.

– Заходите, Вера Борисовна. Какими судьбами, вы же в Кострому отъехали.

– Как отъехала, так и приехала, Мишенька. Не сложилось у меня там. У дочки семья, я им только стеснение и докука. Хорошо, что домик не продала, мне Иван Петрович говорил, не торопись, будет куда возвратиться, а продать всегда успеешь. Знал твой дедушка. Мудрый был человек.

– Чай будете? Я как раз чай заварил.

– Нет, спасибо. Я по делу пришла.

Дело у Веры Борисовны было простое: хотела вернуться на прежнее место. Домработницей.

Признаться, я и сам подумывал о домработнице. Всё-таки хлопотное это дело – домашнее хозяйство. Сад я и совсем запустил. Но не хотел чужого человека в дом вводить. А Вера Борисовна совсем не чужая, я её, сколько себя, помню. И она всех в округе знает – плотников, слесарей, кровельщиков, садовников и прочих необходимых в хозяйстве умельцев на день. А я одного только Петровича, автомеханика.

И мы сговорились.

Теперь я студент с домработницей. Барином становлюсь, белоручкой. Узнают в «Комсомолке», и тут же статью на всю полосу: где это видано, где это слыхано?! Но почему бы студенту и не нанять домработницу? У других мамы, бабушки за бытом следят, некоторые даже женятся ради борща. А мне и домработницы довольно. Время – деньги – время. Время мне очень даже пригодится. Для учёбы. И всего остального. А денег хватает, приходы превышает расходы. И Вере Борисовне подспорье. Моральное и материальное. В общем, все довольны. Кроме безденежных донов. Те завидуют, шипят и пишут в газеты.

Итак, уборка, стирка и готовка отменяются. Завтра начнет хозяйничать Вера Борисовна, а сегодня перетерпится. Образовался резерв времени.

И я два часа тренировался в игре на гитаре. Мелкая моторика, она хирургу нужна почти так же, как знание истории партии. Только её, моторику, в институте не ставят, а историю партии мы учим с превеликой тщательностью. Слушаем лекции, потеем на семинарах, конспектируем брошюрки. А потом будет истмат, диамат, политэкономия, научный коммунизм, научный атеизм – и откуда я только знаю названия всех этих мудреных наук?

Отогнав досужие мысли, я сосредоточился на инструменте. Гитара – это не только два-три аккорда, гитара это – о-го-го! Только нужно работать.

Потом включил радио. Большой приёмник, «Фестиваль». Телевизор дедушка не держал, говорил, у радио картинка лучше. И цветная, и объёмная, и полный круговой обзор: налево, направо, назад, вверх, вниз. Стоит лишь разбудить воображение. Любил радиоспектакли, театр у микрофона. И в футбол с радиокомментаторами наши играют куда лучше, чем по телевизору. «Синие так подавали мяч, что полосатых буквально не было видно». Жаль, по позднему времени сейчас ни постановок, ни футбола. Зато репортаж с Красной Площади, парад и демонстрация.

Ближе к полуночи я ушел из гостиной в спальню, лёг в кровать – со дня восемнадцатилетия я сплю в дедушкиной спальне. Потому что хозяин, да. Кровать – девятнадцатый век, дуб. Широкая, прочная и удобная. Матрас, коечно, новый, на заказ. Заказывал дедушка, а получать его довелось уже мне.

«Спидола» по-прежнему со мной. Сначала послушал «VOA» для практики в американском английском. У них президентские выборы. Я болею за МакГоверна, но победит, боюсь, Никсон. Ладно. Перенастроился на любимую «ту оу эйт», свел звук к минимуму. И заснул.

Проснулся в три с минутами. Без крика, но почти. Опять меня ели крысы.

Интересно, долго я это выдержу?

Прошел на кухню, взял стакан воды, ложку земляничного варенья. Лесная земляника, дикая. От кошмаров не помогает, но вкусно.

Сел в кресло у окна гостиной, приоткрыл форточку и настроился слушать дождь.

В форточку влетела бабочка. Большая, с комсомольский билет, и цвета такого же. Летом они здесь встречаются, но в ноябре? Или на чердаке очнулась? Я позавчера запустил АГВ, стало тепло, а тепло, как известно, идет вверх, на чердак. Вот бабочки и думают – лето вернулось.

Бабочка уселась на штору, глазищами сразу во все стороны смотрит. Хорошо, хоть не ворон залетел. И что мне с этой бабочкой делать?

Кто-то шуршит под окном. Тихонько бьется в стекло. Ещё одна бабочка?

Я выглянул.

Васин. Николай Васин, погибший два с лишним месяца назад у деревни Кротовые Дворики. В битве за картошку.

– Пусти… Пусти…

Вид у Васина был не очень. Нет, ни гниющей плоти, ни трупных червей, напротив – одет в костюм из тех, что сельским десятиклассникам покупают на выпускной вечер, лицо нарумянено, а шов по черепу почти и не виден. Но я-то знал…

– Явился, значит, – сказал я в форточку. Было страшно, я дрожал. От Васина веяло могильным холодом. Но вид я держал бодрый. Нельзя им показывать, что боишься.

– Как видишь. Пусти в дом, а?

– Не всему виденному стоит верить. В зеркале, поди, не отражаешься?

– Пусти, узнаешь.

– К Шифферсу тоже приходил?

– Он что, нажаловался?

– Не то, чтобы жаловался. Поделился. Подготовил. Предупредил. Ладно, и как там, на той стороне?

– Не знаю, меня на ту сторону пока не перевели. Не всех, понимаешь, переводят. Тебя вот тоже… Пусти…

– Меня? Я что, умер?

– Уже забыл? Это бывает. Чего хорошего – помнить смерть? Ничего хорошего. Пусти, а? Мне нужно сказать тебе… срочно сказать… очень важное.

– Говори так¸ мне слышно.

– Это нужно сказать лицо в лицо, глаза в глаза. Пусти…

Я посмотрел в глаза Васина. Мутные, белесые. Глаза мертвеца.

– Не пущу!

– Ну, да не к спеху. У нас вся смерть впереди. Бывай. Увидимся.

И Васин начал исчезать. Постепенно. Сначала исчезла одежда, потом кожа, обнажив мышцы и внутренности, потом остался лишь скелет, а потом истаял и он.

И сразу в глазах потемнело, и очнулся я уже в кресле. Шея затекла, и холод из форточки.

Ну да, сон. Продолжение кошмара. Что же ещё, если не сон?

На столе стакан с водой и вазочка земляничного варенья.

С таким вареньем никакой ром не нужен.

Глава 9
ПОВСЕДНЕВНОСТЬ

9 ноября 1972 года, четверг

– Все взяли лист бумаги. Обыкновенный тетрадный лист.

– Двойной? – спросил Самойлов.

– Хватит и одинарного. Взяли? Пишем: я, фамилия, имя, отчество, такого-то года рождения, прошу принять меня в профсоюзную организацию медработников Черноземского государственного института имени Николая Ниловича Бурденко. С уставом профсоюзной организации ознакомлен и согласен полностью. Дата – первого сентября тысяча девятьсот семьдесят второго года. Фамилия разборчиво, затем подпись.

Профсоюзный полувожак, студент шестого курса, оглядел нас, студентов-первокурсников. Дело было между парами, когда история партии уже кончилась, а неорганическая химия еще не началась. Нас задержали в кабинете истории, мол, будет важное сообщение. Этим сообщением и был профсоюзный полувожак. Вожака полного посылать к первокурсником посчитали излишним.

– Погодите, я должен прояснить детали, – не унимался Самойлов. Был он парнем серьезным и въедливым, несмотря на несколько комичный вид: худой, высокий, говорил дискантом и одевался проще простого.

– Какие еще детали?

– Я, да и все мы – не медработники. Медработниками мы станем, только начав работать. По окончании медицинского института и получения диплома. Некоторые, впрочем, могут и раньше, если пришли в институт после медучилища. Но в нашей группе таких нет.

– И что? – спросил полувожак.

– Возникает вопрос – а зачем нам вступать в профсоюз?

– Для стажа, например.

– Какого стажа? Трудовой стаж исчисляется с начала трудовой деятельности. Учеба в мединституте трудовой деятельностью по закону не считается и в стаж не входит.

– Профсоюзного стажа.

– В чем выражаются преференции профсоюзного стажа? Я не знаю.

– Так узнай сначала.

– Именно это я и собираюсь сделать.

– Профсоюзы оказывают материальную помощь студентам. Дают льготные и бесплатные путевки, талоны на диетическое питание и многое другое. А, главное, профсоюзы составляют и подают списки на стипендию, – победоносно сказал полувожак. – Это, думаю, стоит сорока копеек ваших взносов.

– Я все-таки проконсультируюсь с мамой, – сказал Самойлов.

– Проконсультируйся, проконсультируйся, – уже снисходительно сказал полувожак. – А кто у нас мама?

– Кто у вас – не знаю, а моя мама – прокурор центрального района нашего города, – невозмутимо ответил Самойлов. – Кстати, а как вас зовут? Фамилия, имя, отчество?

– Зачем это вам? – снисходительность исчезла, словно и не было.

– Может понадобиться.

– Хохряков я. Вадим Хохряков, – буркнул полувожак, поняв, что не скажет сам – скажут в профкоме.

– Благодарю, – сказал Самойлов.

Ай да Суслик, ай да прокурорский сын! Суслик – это прозвище Самойлова. Он, кстати, в колхоз вовсе не ездил, и – ничего.

– Так, остальные, надеюсь, написали? Сдавайте заявления.

Все подходили, клали заявления на стол.

– А вы? – Хохряков смотрел на меня. – Вам тоже нужно у мамы про-кон-суль-ти-ро-вать-ся?

– Нет, не нужно. Просто я уже.

– Уже что?

– Я уже член Союза Композиторов. А это и кузница, и житница, и здравница.

– А, вы Чижик, да. Ну, это другое дело. Если в Союзе Композиторов, тогда конечно, – он собрал заявления. – Да, к понедельнику проведите профсоюзное собрание и выберите профгруппорга.

Он ушел, унеся с собой половину сорокапятиминутного перерыва. Сейчас подобные перерывы между парами – излишество. Вот на старших курсах, когда занятия будут проходить в клиниках, еще и не успеешь добраться от одной больницы до другой, за сорок пять минут-то. Человеку с автомобилем проще, конечно.

Следующая пара – биология. В учебной комнате народ обступил Стельбову. Поглядеть на её джинсы.

Брюки в мединституте у девушек категорически не приветствуются. Не соответствуют высокому облику советского студента. Вернее, студентки. Но у Стельбовой есть уважительная причина – помимо того, что она Стельбова. Нога после перелома быстро отекает, синеет, да и шрамы есть украшение мужчины, но не женщины. Она носит компрессионный чулок, но и брюки лишними не будут. А тут не брюки, а джинсы. Новенькие, впервые надёванные, пахнут коттоном. Девушки обсуждают фасон и покрой, щупали ткань. Парни тоже не прочь бы пощупать, но не решаются.

– Что за фирма? Фирма какая? – спрашивал Юрьев, знаток и модник. – А, Врангель!

– Ранглер, балда. Америка! – поправляла его Зайцева, тоже знаток.

Да, джинсы – это предмет во всех смыслах. Вещь в себе, объект дискуссий, споров, статей и поклонения. Кажется, что надел джинсы – и ты уже совсем другой человек. Смелый, решительный, удачливый. Да не всякому дано. У спекулянтов джинсы стоят двести, а то и двести пятьдесят, и не факт, что это фирма, а не одесский Samostrock. «Комсомолка» подбадривает, что вот-вот, максимум через пару-тройку лет, начнут выпускать советские джинсы, ничуть не хуже ни прочностью, ни видом, нежели пресловутые «Lee» и «Wrangler». Я «Комсомолку» читаю с пятого класса, с тех пор и пишут про «вот-вот».

Я тоже шибко хотел джинсы, когда учился в школе, а сейчас как-то охладел. Или просто забыл. Деньги-то у меня есть, деньги не вопрос, но вот когда принаряжали меня маменька и Галя, я даже не подумал о джинсах. Хожу в костюмах. Их у меня аж четыре: школьный, но приличный, школьный, купленный на выпускной, и два, приобретенных недавно в Москве. Хожу в школьных, они очень даже ничего для повседневности. Темно-синие, почти черные, выпускной так вообще классическая тройка. Ну, и галстук, разумеется. И чистые туфли. Как им не быть чистым, туфлям-то, особенно если еду на «ЗИМе»? Да и город наш хоть и называется Черноземском, но чистый. И Сосновка чистая.

Пришла Гурьева, самая общительная девушка курса. Половины перерыва ей хватило, чтобы узнать все новости. Главная новость такая: седьмого ноября ночью второкурсник Иванов выпал из окна общежития. А окно-то на четвертом этаже.

Дело было так: собрались студенты в комнате, выпили, потом еще выпили, и еще. И начали колобродить. В окно выкинули пустую консервную банку, а, может и бутылку. И попала бутылка аккурат в профессора хирургии, а, может, просто рядом упала. А профессор хирургии не просто мимо гулял, а шел возглавить дозор, на предмет выявления студентов, нарушающих режим студенческого общежития. Посмотрел вверх, а там в окне Иванов засветился. Он ту самую банку-бутылку и бросил, значит. И не только бросил, а и обматерил профессора, мол, ходят всякие пидо… педагоги, а мы на них… плевать хотели! Поднялся профессор с дозором на четвертый этаж (видно, банка или бутылка пролетели-таки рядом), стучит в комнату. Народ в комнате испугался, а Иванов просто запаниковал. То ли боялся, что отчислят (а это запросто), то ли просто был пьян (уж конечно), но решил вылезти в окно и повиснуть на руках, держась непонятно за что. Думал, повисит там, пока профессор с дозором не уйдут, и назад залезет. И добро бы только решил вылезти, но ведь и в самом деле вылез. Дверь открыли, профессор вошел, и только начал было переписывать пьяных, как Иванов крикнул «Всё, не могу больше» – и сорвался вниз. Четвертый этаж – это высоко. Упал, значит, лежит, а профессор и не подумал оказывать срочную медицинскую помощь. Позвонили на «Скорую», та приехала и отвезла Иванова в реанимацию. И вот теперь он вторые сутки на аппаратном дыхании, в горле трубка, и вообще, неизвестно, выживет ли, а если выживет, не останется ли инвалидом.

– А что профессор? – спросили Гурьеву.

– Не знаю. А что профессор, Иванов-то сам в окно полез.

– Ну, он, профессор, медпомощь не оказал.

– Так это рассказывают, что не оказал. А на самом деле вдруг и оказал. Хотя какую такую медпомощь можно оказать голыми руками человеку, упавшему с высоты? Вот в кино кому-нибудь оторвут голову, или выпустят пять пуль в живот, и все кричат «врача, врача!», а что врач?

Новость, конечно, не из приятных. Иванова никто в нашей группе не знал, но сам факт, что вот так, по глупости, можно и умереть… И никто не поможет… Хотя почему никто? Очень даже помогли, и сейчас в реанимации помогают.

– А водителем «Скорой», что забрала Иванова, был Шифферс из шестой группы! – ударно завершила Гурьева.

Всю пару только об этом и говорили. Ну, не всю, а когда ассистент, дав задание зарисовать препарат (аскариды в натуральную величину), ушла, предоставив нас самим себе.

Что-то нашему институту не везет. Сначала Васин, теперь вот Иванов. Какое-то проклятие, что ли, висит над институтом? Или это в порядке вещей? Все от водки? Пьяный тракторист в случае с Васиным, пьяный Иванов в случае с Ивановым? Три с половиной тысячи студентов, вот и случается то с одним, то с другим.

К удовлетворительному объяснению до конца пары так и не пришли.

Второй перерыв я использовал с толком – сбегал и купил мороженое. «Ленинградское». Три порции. Себе и Надежде с Ольгой Белки, жиры и углеводы, вкусно и полезно. Мы сидели на верхотуре Центральной Медицинской Аудитории и ждали лекцию по анатомии. Лекция была «для общего развития», обо всем и ни о чем. Анатомия – наука запоминательная, новых костей за последние сто лет не появились, знай себе, зубри. А лекции – для порядка. Спрашивать всё равно будут конкретно: вот кость, расскажи, вот труп, покажи.

Мороженое оказалось вкусным, оно всегда перед третьей парой вкусное.

Меж тем по рядам поползла новость: в «Медкниге» новый завоз. Нужно бы идти, но стипендию нашему курсу дадут лишь завтра, а до завтра старшекурсники (у них стипендия сегодня) все вкусное и разберут.

– Пойдём? – спросил я.

– У меня денег три рубля с собой, – ответила Надежда.

– У меня пятерка, – сказала Ольга.

– Ну, значит идём.

Поскольку никто толком не знал, кем будет работать, покупали всё, что понравится. Пригодится для общеврачебного развития. Книги были разные, в мягкой обложке по полтиннику, в твердой – рубль-полтора, но бывали и подороже. Вон, Шишикин в прошлый раз атлас оперативной проктологии за три с копейками отхватил. Но атлас хороший, по крайней мере, на вид. Так что на трояк, а уж тем более на пятерку, можно было купить много чего.

Лекция была посвящена уродам. Отклонениям от нормы, говоря вежливо. Показывали слайды карликов и великанов, сиамских близнецов и прочий паноптикум. Слушали с интересом, а еще больше заинтересовала тема следующей лекции: «Коррекция и трансформация половых органов».

Первый курс, вчерашние школьники, вопросы половых органов интересуют чрезвычайно.

«Медкнига» от института далековата, и мы сели в «ЗИМ».

– Вдруг накупим столько, что не унести, – сказал я.

– Это на три рубля, что ли?

– Будет мало – я займу.

– У тебя много с собой, Чижик?

– Достаточно, – ответил я Наде.

И тронулся с места.

Родители у одногруппников не бедствуют. Захоти, многие могли бы купить детишкам и джинсы, и даже автомобиль. Но не покупали. Держали в строгости. Да и купить «Жигули» не просто, не пирожок. Если ты гегемон, одно, а прослойка – совсем другое.

Наплыва покупателей не было. Старшекурсники ещё только получали свои стипендии, а наши и вообще…

Девушки разбежались по магазину. Ну, это так говориться. Там и разбегаться-то негде, не такой уж и большой магазин. Я в него с пятого класса хожу. Не за медицинскими книгами, нет. Тут продаётся и спортивная литература. Меня интересовали шахматы. Книги я покупал, читал, разбирал за доской…

Подошел и сейчас к шахматному уголку.

Дежа вю. У меня последние месяцы сплошное дежа вю: кажется, что всё это со мной уже происходило. Не совсем всё, но многое. Концерт по заявкам слушаю, и частенько угадываю, какую песню заявят. Новый фильм смотрю в кино – и знаю, кто есть кто. А теперь вот книги. Кажется, что я их уже читал.

Девушки уложились. Надя в трояк, Ольга – тоже в трояк.

– А ты что берешь, Чижик?

Я показал. «Кавказские минеральные воды», под редакцией академика Кушнарева.

– Ты что, хочешь быть курортным врачом?

– Ага, – сказал я, и сказал правду. Вот сейчас, в эту самую минуту понял, что если буду врачом, то только курортным. Назначать нарзан и ессентуки, прописывать моцион, рекомендовать диету, пропагандировать здоровый образ жизни. – После института возьму свободное распределение, поеду в Кисловодск, куплю домик и устроюсь работать в санаторий имени товарища Орджоникидзе. Или, того лучше, заведу частную практику. Не для денег – для души. Буду подолгу разговаривать с людьми, расспрашивать не только о болячках, а обо всем – о том, что они видели, о чем тревожились, чего или кого боялись, где и кем работали… А потом назначать доломитовый нарзан по полстакана два раза в день за час до еды, а перед завтраком еще и ходить в Храм Воздуха, дышать и любоваться.