Текст книги "Зимний Мальчик (СИ)"

Автор книги: Василий Щепетнёв

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 16 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Она шла по двору, сначала в раздумье, а потом – как спортсменка в прыжковом секторе, примериваясь к планке.

А я сел на велосипед и поехал на Дальнее Озеро. Солнечной энергией питаться.

Вышло, правда, не очень. Озеро было на месте, солнце тоже, а вот народу немного. То есть почти совсем никого. Трое мужиков неспешно устанавливали доску «Купаться строго воспрещено». Я спросил у того, кто помоложе, в чём причина. Причина в том, ответил мужик, что в озере нашли двух пацанов. Не из городских, не дачники, и не местные тож. Лет семи. Вот народ и сторонится.

– Когда нашли-то?

– Вчера вечером. Ты-то сам дачник, что ли?

– Дачник, – согласился я. – Ну, почти. В Сосновке живу. В институте учусь. Буду, то есть.

– То-то морда знакомая. Ты это, осторожно. Народ подозрительный. Прилететь может.

– Спасибо, учту. А милиция что?

– А что милиция? – мужичок посмотрел на озеро. Следов милиции на воде не было. – Вот запрещение велели повесить. Чтобы, значит, прочитали и не тонули. Да только ведь панцанов потом притопили, а сначала… – он сплюнул, и стал прибивать ненужный гвоздь, видом показывая, что и без меня ему тошно.

Ну, я понятливый.

Поехал назад.

Вот, значит, как.

И вспомнилось, что не так давно мне на этом озере было неблагостно. Предчувствие? Послечувствие? Просто смятенная душа всяко лыко в строку ставит?

В общем, загорал я на даче. В тени. Перемежая лежание на боках легкими упражнениями на развитие мышц. В специально огороженном месте. Что я, совсем того – показывать немощные упражнения всем желающим? Нет, я не то, чтобы совсем глиста, но мускулатурой не потрясаю. А хочется потрясти? Нашёл маленькие, килограммовые гантельки. Начинать следует с доступного. А книгу упражнений Мюллера помнил наизусть. Вообще наизусть я помнил изрядно. Даже «Евгения Онегина». Одно слово – ботан. Хотя… Хотя как раз «ботан», похоже, не то слово. Не ко двору. Зубрила, пожалуй, будет ближе. И, как высшая стадия – зубрила-очкарик. Но я точно не очкарик. А насчет зубрилы жизнь покажет. Ничего плохого тратить время на учение не вижу. Сотни часов за «Блютнером», сотни часов семейных уроков пения, композиции, драматургии даже – разве плохо?

Сотни часов прокачки опорно-двигательной системы? Начну с получаса в день. Общефизической подготовки. А там видно будет. Учеба, да ещё в медицинском, говорят, требует двадцать пять часов в сутки. Пугают. Смотрел я на студентов. А более на студенток. Разные. Совсем уж изможденных не видел. А остальное решается вкусной и здоровой пищей. Хотя, конечно, если денег мало или вовсе нет… Ведь поступают же дети колхозников, и ещё какие дети! Встречал в Артеке. Картошку чистить не умеют, а туда же – мы, дети колхозников, право имеем!

Картошку я чистить не стал, а привёл в порядок написанное ночью. И переписал в особую нотную тетрадь, подаренную мне маменькой на пятнадцатилетие. Всякая маменька, верно, думает, что сын у неё Моцарт, Пушкин и Шишкин в одном лице. И да, в шестом классе я написал симфонию «Третья космическая». Третья – это не счет симфониям|, это скорость. Написал, а потом полгода работал над оркестровкой. Учил меня этому Симон Фляк, мамин тайный вздыхатель. Но в дело симфония не пошла – слишком уж новаторская, народ ещё не готов к такой музыке.

Вот тебе, народ, другая музыка.

Переписка заняла немало времени: я старался, во-первых, и выверял звучание, во-вторых. Иной раз в голове звучит, а рояль говорит – не то. А иной раз и наоборот. Блютнеру я привык доверять. Меньше, чем голове, но привык. А с учетом экзаменационного синдрома (так я решил назвать случившееся, и научно, и туманно), проверка не помешает.

Не помешала. Не изменил ни одной ноты.

Теперь можно и партитуру писать. Милое дело: скрипки, тромбоны, ударные – и всё это богатство в голове.

Ольга пришла не одна. С отцом, Андреем Николаевичем.

– А у меня как раз самовар вскипел, – сказал я. – Торт, правда, вафельный, но зато шоколадный.

– Торт не убежит, – сказал Андрей Николаевич. – Ты мне вот что скажи, Миша.

И замолчал. Ждал, что начну потаённые мысли выкладывать. А я принес в гостиную самовар, тульский, электрический, затем заварочный чайник и три чашки на подносе, и уже третим заходом обещанный торт, «Классика», со скрипкой.

– Какой чай любите? – спросил я.

– А у тебя что, разные?

– Черный, зеленый, и желтый.

– Что за желтый?

Я достал пачку «Липтона» в пакетике, папеньке в пайке дали. В честь победы над Германией.

– Сказал бы я, на что он похож, твой желтый чай, да не при дочке.

Ольга же изображала переводчицу с китайского. Поскольку китайского никто из присутствующих не знал, она притворялась статуей. Согласно китайского протокола.

– Не нравится желтый, пьем грузинский, – ответил я. Заварил чайничек (без особого старания, грузинский как ни заваривай, будет одинаково).

Разрезал и торт, разложил на блюдечки. Как, интересно, полагается брать вафельный торт? Руками?

– Значит, ты решил оперу написать? – сказал первый секретарь обкома.

– Почему решил? Уже написал.

– Вот так взял – и написал?

– Это бывает. Хоккеист взял да и забил три шайбы за период. А что долго и упорно тренировался, что работала вся команда, как бы и не в счёт.

– И зачем тебе Ольга?

– Других поэтов я не знаю. Но уверен, что у Ольги получится. Зачем искать хитрости, когда всё на поверхности?

– И то, что папа у Оли может протолкнуть на сцену твою оперу, значения не имеет?

– Всегда приятно иметь «Аврору» в запасе, но главное в другом. Я считаю, что опера хороша, это первое. Я считаю, что она ко времени, в будущем году – тридцатилетие десанта на Малую Землю, это второе. Ну, и, наконец, лучше написать оперу, чем не написать, это третье.

Было и четвертое, и пятое, и шестое, но я решил остановиться.

Умному достаточно, а дураком Андрей Николаевич точно не был.

– Ладно, работайте, а я пойду телевизор смотреть, – это он, верно, шутит.

К чаю он, кстати, не прикоснулся. Может, не положено.

– Чаепитие, похоже, не состоялось. Видно, торт не той системы. К счастью, вафельные торты не портятся. Не успевают.

Моя шутка – да шутка ли? – Ольгу не развеселила.

– Ладно, давай работать. Показывай.

Она показала. Не так много, как я ждал, но и немало. Видно, старалась.

– Попробуем, попробуем.

Я подсел к «Блютнеру». Ну да, ария молодого лейтенанта. Без шипящих, открытые гласные.

Пару раз спел мысленно. Даже три раза. Ольга смотрела, не решаясь не сказать – вздохнуть. Волнение первой попытки.

Я, не став мучить дальше, сказал:

– Очень хорошо.

– Но ты же не пел!

– Пел. Но могу и повторить.

Я повторил вполголоса, камерно. Не хватает ещё наводить на девушек чары.

– Со сцены Оперного, конечно, будет лучше. Профессиональный певец, акустика, оркестр, зрители, опять же буфет…

– Ты смеешься…

– Нет, отнюдь. То, что мы сейчас делаем – творчество. А постановка оперы в театре – это производство. Будут задействованы сотни людей – солисты, хор, балетная группа, оркестранты, гардеробщики, буфетчики, рабочие сцены, просто рабочие, столяры, плотники, осветители, кочегары, художники, швейный цех, бухгалтерия и так далее и так далее. Театр – огромная фабрика.

А мы будет скромно стоять в сторонке и говорить «нет».

– Почему «нет»?

– Потому что всем захочется срезать угол, сделать попроще. Певцу – чтобы легче пелось, костюмеру – что бы в ход пошла залежалая материя, декоратору – сэкономить на всём… И да, очень может быть, что тебе начнут навязывать соавтора, какую-нибудь знаменитость, Евтушенко или Вознесенского. Говори нет. Девушек ведь учат говорить «нет», не так ли.

– Евтушенко же великий поэт!

– Не спорю. Но нюх на хорошие деньги у великих поэтов отменный. Я не имею в виду конкретно Евтушенко, но имя поэтам при столике легион. Говори нет, и всё. В самом крайнем случае, отвечай, что должна посоветоваться с папой.

– А с тобой?

– Я, как-никак, автор. И хотя у нас автором любят подрезать крылышки, тут у них не получится. Но первый секретарь обкома по сравнению с автором – Крейсер Аврора по сравнению с парусником.

– Отец вступится?

– За тебя – ещё как. Ну, я так думаю. Если ты не начнёшь восхищаться – ах, Евтушенко, ах, Вознесенский!

– А что, нельзя восхищаться?

– Восхищаться можно, но подражать не стоит. И уж тем более не стоит отдавать своё. У тебя получается, и ты не простишь себе, если отдашь мечту всяким поэтам при буфете, которые сочинят что-нибудь тоскливо-протяжное «Малая Земля, Великая Земля» или вроде того.

– Не отдам.

– Тогда на сегодня всё.

– Но у меня ещё есть…

– Вижу, что есть. Но мне со словами нужно сжиться, словно они, слова, от Бога. А это так просто не делается. Ночью подумаю, утром попробую, вечером покажу. А ты не расслабляйся, пиши.

Мы всё-таки распробовали тортик, а потом я проводил Ольгу.

– Чего провожать? Тут минуту идти!

– Мало ли. Слышала, что на Тихом Озере случилось?

– Побольше твоего слышала. Сосновке дополнительные наряды милиции выделены, теперь это самое безопасное место в области.

– Тем лучше. Могу я пройтись с девушкой по самому безопасному месту? Пятьдесят четыре шага в одну сторону?

– Ты считал?

– На глазок. А сейчас и проверю.

И я проверил. И так восемь дней. Не простое это дело – оперы сочинять. Не мало пролилось пота, случались и слёзы.

И всё-таки мы это сделали.

Глава 4
АВТОНОМНОЕ ПЛАВАНИЕ

26 августа 1972 года

– Ключа нет на прежнем месте, ты, Миша, его не брал? – спросил папенька.

– От сейфа или от гаража? От гаража – на крючке за входной дверью. Я его туда приспособил, удобнее.

– От сейфа, конечно.

– От сейфа я перепрятал. Так, на всякий случай. Дедушка прежде посоветовал – всё поменять.

– И где же он теперь, ключ от сейфа?

– Сейчас дам, – я открыл дедушкин – теперь мой – этюдник и из отделения с перемазанными тряпочками (верно, после чистки кистей) достал ключ от домашнего сейфа, большой и солидный.

Папенька ключ не взял.

– Открой, пожалуйста, сейф, я хотел бы кое-что посмотреть, – сказал он.

– Легко.

Сейф стоял в кабинете, в хитром книжном шкафу. Книжные полки проворачивались, открывая капитальную стену, в которую был вмонтирован солидный немецкий несгораемый шкаф, в просторечии сейф.

Замок и в самом деле открылся легко: дедушка смазывал его лучшим машинным маслом: капнуть одну каплю, и довольно. Два раза в год, восьмого марта и первого сентября. Теперь это моя забота.

В сейфе лежали две кожаные, но потертые папки, с дедушкиными и бабушкиными документами, ещё шесть папок договоров на важные заказы (договоры на заказы попроще занимали явную полку книжного шкафа), ящичек с дедушкиными и бабушкиными наградами, коробочка с прадедушкиными карманными золотыми часами «Мозер» на золотой же цепочке. Ещё старая, восемнадцатого века, библия.

В отдельной, уже предназначенной мне папке, новенькой, пахнущей кожей, сберегательные книжки и три конверта с наличностью. В первом, красном конверте – на содержание дома и «ЗИМа», во втором, обычном почтовом, что по девять копеек пара, на жизнь до дня рождения, и в третьем, приятного сиреневого цвета – «на „студенческую экипировку“», – так было выведено дедушкой на конверте.

Но всё это папеньку не интересовало.

– А где…

– Где украшения?

– Ну… Да, наши семейные.

– В укромном месте. Дедушка сказал, что глупо держать их в сейфе, который опытному медвежатнику – как баночка монпасье гимназистке. Лакомство. А зачем тебе украшения?

– Да знаешь, свадебные подарки принято дарить молодой жене…

– Ага, ага. Я тоже так подумал, открыл ящичек, хотел маменьке к новой свадьбе подарок сделать. А в ящике письмо дедушки, в котором он говорит, что, захоти он что-нибудь маменьке подарить, он и подарил бы. А раз нет, то, значит, и не нужно.

– Тут он, пожалуй, прав…

– Но то же самое он написал и о тебе. Мол, если он оставил наследство мне, а не тебе, на то есть причины.

– Значит, если я буду умирать с голода, то…

– Нет, папенька, не передергивай. Вон, видишь деньги? Бери, сколько надо, если умираешь с голоду.

– Но…

– Если тебе будет легче, скажу, что дедушка взял с меня слово до тридцати лет к ним вообще не прикасаться. К украшениям. Только в случае войны.

– Войны?

– Ну да. Мировой или гражданской.

– Дедушка был старенький, и немножко чудил. Какая война, тем более гражданская?

– Тем лучше. Украшения не молоко, не прокиснут. Но я приготовил свой подарок. Тебе и твоей новой жене. И маменьке тож.

– Да? – папенька словно лимон жевал. – Кантату сочинил?

– Оперу.

– Эк тебя разобрало, – совсем разочарованно сказал папенька. – Поди, месяц трудился?

– Почти, – согласился я. – Маменьке понравилось.

– Ты и маменьке послал уже?

– Ну да.

– И что говорит мама?

– Что театр будет ставить.

– Какой?

– Большой, естественно.

– Это она так решила?

– Она. И тётя Галя.

– Вот как? Галина Леонидовна?

– Галина Леонидовна.

– Она и в операх разбирается?

– Маменька и ещё несколько артистов устроили маленькое представление. Тёте Гале очень понравилось. И другим. Решили, что поставят к декабрю. Край – к февралю.

– О чем опера-то?

– О наших солдатах, десантниках. И о врагах, как без них. На Малой Земле. Наши – это Политрук, Лейтенант, Медсестра, гитлеровцы – Генерал и особый злодей Снайпер Смерть. Есть ещё румынская кафешантанная певичка, она же наша разведчица. Ну, и второстепенные роли, и третьестепенные, массовка опять же…

– И что делает Политрук?

– Руководит и вдохновляет. А когда лейтенанта убили, берёт винтовку и идет за Снайпером Смерть.

– Вот так на сцене?

– Зачем на сцене? Просто, возвращаясь, вешает винтовку на стену, и всем всё становится ясно. Если герой вешает на стену ружьё, значит, злодей повержен, так, кажется, записано в Правилах Сцены.

– И ты все это сам сочинил?

– Нет, конечно. Моё – это музыка. А либретто писала Ольга.

– Какая такая Ольга?

– Известно, какая. Стельбова.

– Представляю себе!

– А ты не представляй. Вот опера, играй, пой, слушай. Мне кажется, стихи отличные.

– А музыка?

– Вот ты и оцени. С Аней. Пардон, с Анной Петровной.

– И что по поводу ваших трудов говорит Андрей Николаевич?

– Ты и спросишь. Споешь малым составом, покажешь товар лицом, и спросишь, – и я дал папеньке портфель с партитурой. Оперы в папках давать – плохая примета. В портфелях оно лучше выходит.

Уехал папенька на «Волге» сам. Я больше не живу ни на два дома, ни на две машины. Анна, уверен, с большим удовольствием сядет за руль. Только возить будет себя. Впрочем, не моё дело.

Главное – украшения я отстоял. Украшений этих у дедушки с бабушкой было немного, но самого лучшего качества. Частью от прадедушки, а частью куплено после войны у возвращавшихся из Германии победителей. Сегодня, по мнению дедушки, они тянут на огромные деньги. Деньжищи! Золотом, конечно. А так как золотых рублей давно нет и не предвидится, то продавать их грех. Пусть полежат, покуда рубль снова не станет золотым. Бумажных рублей мне хватает. Если считать въедливо, до копеечки, как дедушка, то за месяц у меня ушло шестьдесят четыре рубля, включая полный бак «ЗИМа». Помогло то, что и кладовки в доме не пустые, и одежда есть, и ремонт дедушка дал дому в позапрошлом году основательный, но и без того, похоже, мотовство – не мой порок. Вряд ли. Однако отдавать Ане бабушкино колечко с бриллиантом в шесть карат неразумно. Аня ведь колечком не ограничится, будет требовать всю шкатулку. Вот тут-то медвежатники и придут. Или ещё кто пострашнее. А так если что-то и пообещал юной жене папенька, так это от восторга чувств привравши. Люди искусства, они такие. Ничего. Купит в «Рубине» сообразно средствам.

Позвонила Ольга. Мы с ней и с Бочаровой в одной группе оказались. В первой. Причуды деканата, сказала она. В первую группу собрали тех, у кого самый высокий балл. Посмотреть, что получится.

В пятницу с утра в колхоз едем. На уборку сахарной свеклы. Даешь стране чернозёмский урожай! Сахар люди любят.

– Ты только не вздумай на «ЗИМе» туда ехать. Тридцать км электричкой и пятнадцать на грузовиках по грунтовке, а грунтовка там только в сушь грунтовка, а дождь пойдет – ловушка для фашиста.

– Мы не фашисты, но за предупреждение спасибо. Как колхоз хоть называется?

– «Путь коммунизма», а конкретная деревня «Кротовые дворики». И я не шучу.

– Кротовые, так кротовые. Разберемся.

– Бочарова в больницу слегла. Бронхит какой-то нашли у неё. Бывает – вот прямо перед колхозом.

– Бывает, – согласился я.

– А как там с нашей оперой? – перешла Ольга к главному.

– Думаю, всё будет хорошо. Стучу по дереву, но думаю.

– Я тоже стучу, – ответила Ольга и разъединилась.

Про Москву и Галю (так Галина Леонидовна велела её называть в нашу первую и единственную встречу два года назад) я говорить не стал. Ещё подумает, что знакомствами козыряю. У Ольги таких знакомств, может, три чемодана, да мне-то что?

Пойду, соберу вещмешок. Нас же не просто на врачей учат, нас учат на советских врачей. Нам, советским врачам, нужно привыкать что скальпелем, что веником, что вилами с лопатами орудовать.

Тем, кто ещё не привык, конечно.

Глава 5
ЦЕНА ПОСЛУШАНИЯ

1–2 сентября 1972 года

Вышло так, да не так. Во-первых, разместили нас, шесть десятков первокурсников Черноземского медицинского института имени Николая Ниловича Бурденко (отныне и до кончины мы должны писать полностью имя и отчество великого хирурга, стоявшего у истоков нашей альмы матер) не в самих Кротовых двориках, а в военном лагере в версте от них (раз уж я в деревне, пусть будут вёрсты). Всё лето колхозу помогали военнослужащие энской, как принято писать, части, а сейчас передислоцировались, оставив нашему институту немного («трошки», как сказал бригадир) имущества под полную нашу ответственность. Палатки барачного типа, полевую кухню и кое-какие мелочи. Каждая мелочь, однако, была занесена в амбарную книгу, выписку из которой вручили под роспись в присутствии двух свидетелей начальнику нашего предприятия, ассистенту кафедры пропедевтики внутренних болезней товарищу Землицину Константину Петровичу. Константин Петрович в восторг не пришел, но поделать ничего не мог: своих бараков, кухонь и мелочей у нас не было, а что армия своё добро бережёт, чего ж удивительного.

Второе – убирать мы будем не сахарную свеклу, а картофель обыкновенный. Потому что за свеклу платят лучше, и колхозники уберут её сами. А за картофель платят хуже, потому его, картофель, всегда оставляют студентам. Не переживайте, сказал нам бригадир Пахомов, местный малый начальник, которому вверили первый поток первого курса Черноземского медицинского института имени Николая Ниловича Бурденко. Какая вам разница, вы всё равно ни копейки не получите, ещё и должны останетесь, но долг вам простят. И с картошкой вы точно будете сыты, а вот сахарная свекла на большого любителя.

Кроватей и даже раскладушек не предусматривалось. Нары, и радуйтесь. Нары, то есть, приспособление для сна в виде настила из досок на некотором возвышении от пола (сантиметров тридцать) голые. Матрасами, тем более, бельём не обеспечивались.

– Зачем вам матрасы? – удивлялся бригадир. – Вы же комсомольцы! Вы за день так уработаетесь, что на гвоздях спать сможете, а тут смотрите – доски, да ещё струганные. Ну, если неженки, могу старых мешков дать, для мягкости. Только они малость грязные, но если отстирать…

Посмотрели на мешки. Чтобы отстирать, река нужна, а не колодец. И пуд хозяйственного мыла. Или три.

– Эти мешки мы у вас не возьмем, – сказал ассистент.

– Ну, как хотите, была бы честь предложена, – ответил бригадир.

Электричество? Ну, откуда в поле электричество? У армии дизель был, но кто оставит студентам дизель, у студентов, поди, и дизелистов-то нет.

Нам предложили по солнцу вставать и по солнцу ложиться. Керосиновые лампы – ни-ни, пожар наделаете, эти палатки как порох, да и сами погорите. Ну, отдыхайте. Завтра получите вёдра, лопаты – и в бой. Комбайн? Картофелеуборочный? Вы и есть этот комбайн. Других не видели. Нет, трактор плугом подпашет, будет куда легче, чем просто лопатой.

И бригадир с ассистентом отошли в сторонку, пошептаться о своем, начальственном.

В общем, обстановка была партизанская или около того. Вода из колодца, сортиры, слава советской армии, почти чистые, а дамский, построенный на скорую руку, совсем чистый. Полевая кухня в рабочем состоянии, жаль, дров крот наплакал. Но можно сходить за валежником, лес в трёх верстах.

Правда, у партизан, как показывают в кино, была радиостанция, а у нас всей связи – телефон в правлении колхоза на центральной усадьбе, что в пяти верстах, но телефон этот не для студентов, а для нашего руководителя, ассистента Землицина. То есть ему звонить разрешат, остальным – нет.

Пошли расселяться, пока солнце не село. У многих были электрические фонарики, да вот хоть и у меня, но батареек новых в Кротовых двориках не найти.

– Девки водят хороводы, а я сижу в кресле на террасе собственной усадьбы, пью молоко и читаю Канта, – сказал сокурсник.

– Из дворян? – спросил я.

– До семнадцатого – барон Шифферс, теперь просто Яша Шифферс, Но в бою, труде и на отдыхе предпочитаю коротко – барон.

Я представился.

– Со школы?

– Со школы.

– Молодец, брат Чижик. Ничего, что я сразу на «ты»? Мы на одном потоке. Однокурсники. Ну, а на брудершафт ещё выпьем. Не здесь, так в городе.

– А можно и здесь, – вмешался третий, Николай Васин. – У меня с собой есть.

– Поди, самогон? – сказал барон.

– Домашний!

– И тебе его домашние вот так дали?

– Ну, не дали, – смутился Васин, – сам сообразил. Вдруг простуда какая, или травма? В войну исключительно самогоном лечились, дед фельдшер, рассказывал. Лекарств-то в деревне никаких.

– Вот на случай простуды и прибереги. Во-первых, за нами следят, и чуть что – отчислят. У них план – за колхоз двух человек с курса отчислить, это точно. Строгость – мать порядка. Во-вторых, мы ж теперь студенты, братство, передовая часть передового общества, нам на нарах пить не с руки. В-третьих, с нами дамы.

– Где?

– Везде. В данном случае, в сорока шагах к юго-западу. А у нас даже крымской шипучки нет.

– Какой шипучки?

– Советского шампанского, Абрау-Дюрсо.

– А ты что, французское только пьешь?

– Я, брат, никакого не пью. Нас у матери четверо, отец ещё в шестьдесят пятом умер. Каждую копейку считаем, и говорю не для красоты слова – каждую. Так что не до шампанского. Вот вернемся в город, устроюсь на «Скорую»…

– Кем устроишься? – спрашивал дотошный Васин.

– Водителем. Я в армии не груши околачивал, могу с закрытыми глазами что «газик» прооперировать, что «волгу». Разобрать, что нужно – поменять, и собрать снова, но уже лучше прежнего будет.

– А ну покажи ладони! – сказал Васин.

Барон показал.

– Годятся, – он поставил рядом свои. – Чувствуется брат-пролетарий, – и он посмотрел на меня.

– Я не рабочий, отнюдь. И не крестьянин. Хотел бы стать рабочим – пошёл бы на завод. Крестьянином – в совхоз какой-нибудь, их много, совхозов-то. А раз поступил в мединститут, значит, буду пролетарием умственного труда. Интеллигенцией то есть.

– Интеллигенция – не пролетарий. Пролетарии у нас гегемон, а интеллигенция – просто прокладка, – Васину, видно, хотелось поговорить. Может, просто, а может, со значением.

– Прокладка между прошлым и будущим, – согласился я. – Ты, товарищ Васин, ведь тоже в прокладки идешь, от корней отрываешься. Почему не хочешь в колхозники или рабочие?

– Ну, не всё ж белоручкам докторами становиться. Я вот выучусь на хирурга и вернусь в родную Жуковку людей лечить, там как раз новую больницу начали строить. Ты ведь в Жуковку не поедешь?

– Это как сложится. Может, и поеду. Партия прикажет, комсомол ответит «есть!»

– Хоть и поедешь, так через три года уедешь. У нас в Жуковке приезжие не приживаются.

– Что так?

– Асфальтов у нас мало. Ну совсем нет. Опять же на двор ходить непривычны.

– Ну так и асфальт, и водопровод с канализацией дело наживное. Наживёте, люди к вам и потянутся.

– Ага. Вот сейчас прямо начну наживать.

– Охота вам попусту спорить, – сказал барон. – Ещё наспоримся. Шесть лет впереди.

– Да это не спор. Просто обмен мнениями, – ответил Васин.

Тут стали подходит и остальные. Устраиваться, знакомиться и коллективно ужинать. Хлеб, сало, домашние котлеты – всё на общий стол. Стол у нас был мировой, фанерный щит «Служу Отечеству» с румяным солдатиком в парадной форме. От военных остался. Мы его приспособили кое-как.

Сытому и спится слаще. Даже на голых нарах.

Утром с непривычки чувствовал себя странно. Тело ломило. И опять снились кошмары. Они мне часто снятся.

Завтрак, теперь уже общеотрядный, подкрашеный кипяток, ломоть серого хлеба и кубик маргарина.

– Ничего, обед будет с картошкой, – подбадривали мы себя. – Трудности закаляют.

На день-другой домашних запасов хватит. А сколько в поле картошки – увидим.

Поле оказалось неблизко. Четыре версты. В один конец.

Подъехал тракторист на «беларуси» с прицепом. Вот в этот прицеп и залезли те, кто посмелее. Человек двадцать. Стоя. А остальные пешком. Трактор доедет до поля, высадит, вернется за идущими, заберет следующую партию. А потом и третью.

Я в прицеп не полез. Подошел к Землицину.

– В таких тележках возить людей нельзя.

– Сейчас уборочная.

– И что?

– Время дорого. А такси для вас нет.

Трактор уехал, мы пошли. Минут через двадцать вернулся. Залезла вторая партия. Опять без меня.

– Не поеду и тебе не советую, – сказал я Ольге.

– Ну, неудобно же. Все едут.

– Не поеду, – уперся я.

– Смотрите, Чижик, вы противопоставляете себя товарищам, – громко, чтобы слышали все, заявил ассистент. – Им придется вашу норму выполнять, покуда вы прогуливаться будете.

Я ничего не ответил. Но в тележку не полез. Барон и Васин посмотрели не то, чтобы осуждающе, но близко.

Я не поддался.

Так и шёл один. Недолго, трактор отъехал шагов на двести, затем вильнул, попал колесом в придорожную яму, а за ним вильнул и прицеп.

Вильнул, накренился и опрокинулся.

Когда я подбежал, большинство уже стояло вокруг трактора. Только Ольга лежала, стараясь не стонать. Перелом голени. Это я и без учёбы видел, и все видели – перелом-то открытый.

А Васин был мёртв. Головой о камень, да на скорости, да сверху прицеп – тут любой умрёт.

Примечание автора: случай этот списан с натуры. Имена я, конечно, изменил, но что было, то было.