Текст книги "Зимний Мальчик (СИ)"

Автор книги: Василий Щепетнёв

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 16 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Глава 6
ВИЗИТЫ

12 и 13 сентября 1972 года, вторник – среда

Я вышел из вагона.

И двинул вдоль перрона.

Носильщики смотрели сквозь меня – чемодан мой был невелик, портфель и того меньше, а сам я молод и здоров, такому носильщик ни к чему.

Чемодан я сдал в камеру хранения и пошёл на стоянку такси.

Таксист тоже не видел меня – пока я не сел рядом с ним.

– В областную больницу, – сказал я.

– Два счетчика, – ответил он.

– С каких это пор?

– За оба конца. Я ведь оттуда пустой уеду.

– Вот уж нет. Мне туда и обратно. Включаем счетчик и едем.

Поехали.

Областная больница в Черноземске за городом. Недалеко, от вокзала – километров девять. Мы ехали с ветерком, дорога свободна, видимость миллион на миллион.

– А цветов не нужно? – спросил таксист.

– Цветов?

– В больницу обычно с цветами идут.

– Ну…

– В Подгорном, знаю место, цветы прямо из сада. При тебе и срежут.

Подгорное – пригородное село, рядом с больницей.

– Цветы – это хорошо, – согласился я.

Мы свернули с шоссе, в село вело дорога попроще, впрочем, тоже пустая. У дома с краю остановились.

Таксист по свойски прошел во двор, позвал хозяйку.

– Кому цветы? – спросила хозяйка.

– Студентка, комсомолка, просто красавица, – ответил я и зачем-то добавил:

– С переломом ноги лежит.

– От кого?

– От меня.

– Это я поняла. А ты-то кто, жених?

– Просто знакомый. Одноклассник. А теперь в одном институте учиться будем.

– Знакомый студент, ага. Тогда, – она секунду подумала, – тогда вот что!

Она зашла в цветник, и через пять минут вышла с букетом гладиолусов – белых, кремовых и красных.

Обошелся букет не совсем по-студенчески, в деньгах то есть. Даже совсем не по-студенчески. Но оно того стоило.

Поднявшись на четвертый этаж, я прошел в Отделение А. Отделение для излюбленных людей. Вообще-то непорядок – вот так запросто иду. А вдруг я диверсант, или псих какой? Приду с топором? Где стража?

Постовая сестра, впрочем, была.

– Куда? – строго спросила она.

– Сюда.

– К кому?

– К Ольге. Ольге Стельбовой.

– Ну, проходи, – в простоте она показала рукой на двери. Видно, букет внушал доверие. Ну, и я тоже.

Ольга лежала в первой палате. Это так говорится – лежала. На самом деле сидела. В кресле. Ногу только чуть в сторону отставила. На ноге – инженерная конструкция из спиц и колец.

– Ну, привет, Чижик, – сказала она. – Ух, цветов-то сколько!

Я не знал, что делать с букетом. Положил на стол, где в вазе уже стояли два букета, но с розами, а не гладиолусами.

– Ты как? – спросил я.

– Как видишь. Ещё неделю здесь пробуду. Или две.

– Ну, одна-две – это можно потерпеть, – я осмотрелся. – Палаты царские, однако.

Палата, и в самом деле, была роскошной. Цветной «Рубин» на стойке, радиола «Эстония», стол обеденный (с букетами), стол письменный с тремя телефонами, два кресла, диван. И дверь, ведущая в спальню, или как она в больнице значится. А другая – в ванную.

– Да я бы и в обыкновенную легла, но неудобно. Ко мне то следователи ходят, то отец, то ещё… Вот ты пришел. Беспокоить других ни к чему.

– А меня только раз к следователю вызвали, час под дверью продержали, двадцать минут поспрашивали, и всё.

– И всё, – подтвердила Ольга. – Дело закроют. Несчастный случай. Сами виноваты – полезли в прицеп.

– Так уж и сами.

– Ну, ты ведь не полез. А мы полезли. В общем, нечего шум поднимать, так отец сказал. Битва за урожай, она таки битва. Бывают и потери.

Я промолчал. Ну да, потери. Васина и потеряли. Но – политика, все-народный энтузиазм, даешь Черноземский урожай!

– Землицин уволился по собственному, будет преподавать в медучилище.

– А тракторист?

– Условно дадут. И в скотники переведут. До зимы. Ну, и выговоры всем. За несоблюдение трудовой дисциплины.

Опять помолчали.

Зашла санитарка с вазой. В смысле – с цветочной вазой.

– Я цветы поставлю? – спросила она у Ольги.

– Да, пожалуйста.

Гладиолусы смотрелись поавантажнее роз. Свежие. Прямо с грядки.

Когда санитарка вышла, я спросил, как нога, что за конструкция.

– Нет, не Илизарова. Кирсанова, нашего местного профессора.

– А в чём разница?

– Быстрее срастается кость. Ну, так профессор говорит.

– Это хорошо, что быстрее.

Мы опять минуту помолчали, потом я спохватился:

– Что это я всё о тебе, да о тебе. У меня новости получше будут.

– Давай получше.

– Во-первых, оперу утвердили в репертуаре Большого. Во-вторых, подписали договор. В-третьих, заплатили аванс. Я на твое имя сберкнижку завёл, нужно было для договора и аванса, – я открыл портфель и достал папочку. – Тут твоя копия, ну, и сберкнижка тоже.

– Это хорошо, – сказала Ольга.

– Денег не сказать, чтобы много, но после премьеры заплатят остальное. А главное – авторские отчисления. Будешь получать проценты от сборов. А сборы будут значительными.

– Ты себя не обидел?

– Не обидел. Я тоже буду получать проценты от сборов. Но это не всё. Наш оперный подпишет договор на тех же условиях. А за ним и другие оперные театры.

– Другие?

– В Союзе сорок оперных театров, даже больше. И, думаю, все они поставят нашу оперу. Так что выйдешь из больницы – и сразу записывайся на шоферские курсы.

– Ага, сейчас.

– Почему нет? К весне спокойно купишь «Волгу».

– Мне нельзя «Волгу». Личная нескромность. Дочь первого секретаря должна ездить на трамвае, как все.

– Ну, трамвай купишь. Денег хватит. Так что давай, записывайся на курсы.

– Мне сначала выписаться нужно, из больницы.

– Ну, тогда и запишешься.

Видно было, что Ольга рада, но едва-едва.

– Теперь главное, тебе нужно срочно вступать в Союз Писателей.

– Вот так таки и срочно?

– Да. Предлагали даже заочно принять, в виде исключения, но я подумал, что ты не захочешь заочно.

– Рекомендации нужно…

– Рекомендации уже есть. От Ахмадулиной, от Евтушенко и от Рождественского.

– Правда?

– Они в папке, вместе с договором.

– Они читали мои стихи? – видно было, что Ольга теперь рада по-настоящему.

– Ну, а как же. Они даже обзор твоего творчества представляют. Кратенький, не диссертация, но всё ж.

– Откуда они взяли мои стихи?

– Во-первых, опера. Во-вторых, есть такая библиотека, Ленинская. А в-третьих, но самое главное, стихи хорошие, отчего ж и не прочитать?

– Хорошие?

– Я это тебе ещё когда сказал. А сейчас и поэты-лауреаты подтверждают. Так что не сомневайся. Хорошие.

О том, что есть и в-четвертых, что поэтов попросила дать рекомендацию Галина Леонидовна, я умолчал. Галине Леонидовне (и в этот раз она тоже просила называть её просто Галей, все мы братья и сестры в искусстве) опера и в самом деле понравилась, и не только потому, что в Политруке она видела отца, а просто – музыка хорошая, и слова тоже. Это она сказала – «музыка хорошая, и слова тоже».

Ольга вдруг нахмурилась:

– Опять будут говорить – папина дочка.

– Кто будет?

– Да все.

– Ну и что? Папина, да. А ты хочешь – ни в мать, ни в отца, а в заезжего молодца?

– Ты не понимаешь!

– Ага, конечно. Сами мы не местные… В общем, плюнь и разотри. Стихи ты сочинила? Ты. Так что это папенька твой может гордиться, что у него дочка – поэт. И ещё – я о земном. Машину купишь, не как дочка, а как член Союза Писателей, у них своя очередь. Коротенькая. И не на папины деньги, а на свои, заработанные. Не нравится «Волга» – возьмешь «Жигули», они и в управлении легче, и хлопот с ними, считай, никаких.

– Вам, мальчикам, лишь бы автомобильчики, – перебила меня Ольга, – а я вот посмотрю, как ты станешь на занятия на «ЗИМе» ездить.

– По правилам дорожного движения.

– И тебе не будет неловко? Все на трамвае, а ты…

– Не будет.

– Посмотрим. Ладно, а ты сам вступил в Союз Писателей?

– Зачем мне, я не писатель.

– Ну, композиторов.

– Я уже три года в Союзе Композиторов.

– Правда? С пятнадцати лет, получается, ты композитор?

– Ну да. Я в пионерах кантаты писал, оратории, даже симфонию накатал. Думаешь, я оперу с коленки сочинил? У меня, брат Ольга, опыт.

Так и было. Сочинял. А потом как отрезало. И только сейчас ожило. Даже не знаю, почему. Говорить об этом я не стал, мои тараканы – это мои тараканы.

Тут пришла постовая сестра:

– Ольга Ивановна, сейчас профессорский обход.

Я и откланялся.

С таксистом я расстался у железнодорожного вокзала. Хватит, накатался. Буду как все. Электричкой, трамваем, ножками.

По дороге со станции меня остановил милиционер. Незнакомый. Не сказать, что я вообще близко знаком с милиционерами Сосновки, отнюдь нет, но в лицо-то знаю. И они меня. А этого не знал.

– Сержант Павлов, – представился он. – Ваши документы.

Обыкновенно я хожу безо всяких документов. Но как раз сейчас они были с собой – я ж из Москвы вернулся.

Сержант внимательно пролистал паспорт.

– Живёте…

– Солнечная, тридцать один, – сказал я.

Он сверился со страничкой прописки.

– Уезжали?

– Да, неделю был в Москве.

– Это хорошо, – он козырнул, возвращая паспорт.

Однако.

По пути я зашел в магазинчик. Хлеба купить. Нужно бы и всякого другого, но руки заняты: портфель, чемодан. Хлеб, половинку круглого, я положил в авоську, буду нести вместе с портфелем. Можно было бы и в портфель, но хлеб духовитый, горячий. Что пропахнет портфель, не страшно, а вот измажет – нехорошо. Дедушка не любил неопрятности, и эта нелюбовь отчасти передалась мне.

На выходе из магазина встретился почтальон.

– Вам письмо заказное, – сказал он. – Вас не было, я его в ящик бросил, вместе с прессой.

– Ладно.

– Видели уже, сколько милиции в Сосновке? – спросил он по праву почтальона. Почтальон, он если не всеобщий любимец, то всеобщий знакомец.

– Видел одного милиционера, – ответил я.

– Их много. Из Черноземска.

– Что-то случилось? – задал я ожидаемый вопрос.

– Так ведь пока вас не было, в Щукино ещё двое пропали. Дети, восьми лет.

Щукино – посёлок в шести километрах по железной дороге.

– Вот Андрей Николаевич – по праву почтальона он звал первого секретаря обкома запросто, по-родственному, – и распорядился. Кровь из носу, а отыскать мразь, и быстро.

Я не ответил. Что отвечать-то?

– Они и стараются, милиция. Под каждый камушек заглядывают, подворные обходы каждый день, проверяют, нет ли нарушений паспортного режима, и вообще. Спрашивают, не видел ли кто чего, – почтальон с надеждой посмотрел на меня.

– Я в Москве был, – разобнадёжил его я.

– Ну да, конечно. Если вдруг увидите подозрительное… или узнаете… или просто подумаете…

– Тут же позвоню в милицию, – закончил я.

– Именно, именно, – обрадовался почтальон, и мы расстались.

Дома я поставил на огонь кастрюлю, сегодня будет «суп перловый с мясом», из пакетика. Нужно будет кулинарную книгу купить, что ли. Здесь, в Сосновке, столовых нет, а в город не наездишься. Правда, занятия начнутся скоро, тогда и буду обедать в городских столовых.

Настроение, с утра бодрое, испортилось. Живёт же всякая мразь на свете, да не просто на свете, а где-то рядом. Где-то совсем рядом. Даже «заказное письмо», запрос Новосибирского Оперного театра на постановку, настроение не улучшил. Нет, постановка – это здорово, но вот что с чудовищами делать?

Ночью мне снился странный сон. Мне вообще последнее время снятся странные сны, но в них я обыкновенно горю. Буквально. В огне. И да, больно. Не очень, всё же сон, а не явь, но во сне – больно. А просыпаюсь, и не больно.

Но сегодня во сне я просто ехал в трамвае и читал газету. Небольшую, вроде «Недели», но называлась «Абсолютно секретно». Знаю, что таких газет не бывает, но сон же.

И в газете была статья милицейского генерала о Черноземном Маньяке, который убивал детей. Насиловал и убивал. Вышли на него случайно, по анонимному звонку. Кто-то позвонил и сказал, что убийца – капитан милиции Шевалицник. Сергей Шевалицник. И доказательства – фотографии детей, спрятаны в кладовке, в коричневом чемоданчике. Тогда многие звонили, называли убийцу. Иногда того, кто казался подозрительным, иногда хотели кому-то насолить, или просто по глупости. Сигналы проверяли, конечно. Любую ниточку проверяли. Вот и эту решили проверить. Хотя считали – пустой номер, Шевалицник был на хорошем счету, женат, двое детей. В ГАИ служил. Звонящий ещё предупреждал, что Шевлицник очень опасен, будет стрелять.

Мы подошли серьёзно, дождались, когда он останется в доме один. Только позвонили в дверь, а он открыл огонь. Двоих наших ранил, а потом застрелился. И да, в чемодане были фотографии жертв. Дело это замяли, нельзя было компрометировать органы. Просто сообщи-ли, что преступник убит при задержании. Кто позвонил? Не знаем. Думали, кто-то из окружения Шевалицника, но не нашли.

Вот такой сон. Когда я проснулся, то первым делом записал – капитан Сергей Шевалицник, ГАИ, чемодан в кладовке, стреляет. Потом выпил стакан воды и опять уснул.

Утром долго смотрел на запись, вспоминая. Вспомнил. Глупый сон. Пойти в милицию и рассказать? Бред. Наплевать и забыть.

На станции, ожидая электричку, прочитал листовку. Призывали сообщать о своих подозрениях по 02 или городскому номеру. Ну, какие подозрения? Я знать не знаю никакого капитана Сергея Шевалицника, никогда и не слышал о таком. Может, его и вовсе не существует?

Если не существует, то и вреда от звонка никакого. А если существует, то либо найдут доказательства, и тогда я всё правильно сделаю, либо нет, тогда извините за беспокойство, я сошёл с ума.

Но электричку я пропустил. Дождался, пока она отправится в Чернозёмск, и перешел на новую сторону Сосновки. Железная дорога рассекает её, Сосновку, надвое: Большую Сосновку и новую Сосновку. Новая стала застраиваться недавно, лет десять назад. Собственно, одна только улица, Новая. Это её название – «Новая». Две дюжины домов, небольших, одноэтажных. И вот в таком одноэтажном домике за номером восемь, и жил капитан Шевалицник. Откуда я знал? Ничего я не знал. Просто втемяшилось в голову, и только. Хотя… Хотя над воротами, на табличке с номером дома, была выведена фамилия – Шевалицник. В новой Сосновке я бываю редко, но все же бываю, особенно зимой: за ней начинается поле, по которому зимой прокладывают лыжню и катаются до посинения. В смысле от холода. Видно, я краем глаза когда-то прочитал фамилию, а теперь она и всплыла. Отсроченное воспоминание. С психами это бывает.

Я опять пересек пути и вернулся на станцию. Электрички ходят часто, ждать долго не пришлось.

Но мимо вокзальных таксофонов прошёл, звонить не стал. Сомнения одолевали меня, сомнения и нерешительность.

Зашел в институт, в деканат. После трагедии в Кротовых двориках все остались на картошке. Все, кроме меня и Ольги. Ну, с Ольгой понятно, перелом есть перелом, а я был готов плюнуть на институт. Армией меня пугать не нужно. Послужу. Скорее всего, в музвзводе. А хоть где.

То ли видя моё настроение, то ли из других соображений – как же, написал оперу о Леониде Ильиче, которую собираются ставить на сцене, такого запросто не отчислишь, – меня оставили «при деканате», и без звука отпустили в Москву, в Большой.

Вот, вернулся и доложился.

– Что собираетесь делать дальше? – спросил замдекана.

– Работать над постановкой, – сказал я.

– Ну, счастливо, – и меня отпустили до начала занятий.

Мог бы и вовсе в колхоз не ездить. Так нет же, чужого мнения испугался. Все едут, а я что? Даже Ольга, дочка Первого Секретаря едет, а я в кусты? Битва за урожай не терпит дезертиров..

С кем битва, почему битва? Кто враг?

Некомсомольские это мысли.

Я шёл по улице к «Блинам» – популярной кафешке. По утреннему времени она была полупустой, и я без задержки наелся отличных блинов. Со сметаной.

Стало немного лучше. Совсем немного.

Ну и что дальше?

Зашел в телефонную будку – их стояло четыре рядком.

Снял трубку. Набрал ноль два.

– Дежурный слушает.

– Записывайте: детей убивает один из ваших. Капитан Сергей Шевалицник. Фотографии убитых хранит в коричневом чемоданчике дома, в кладовке. И будьте осторожны – он готов стрелять на поражение.

Сказал и повесил трубку.

Ну, вот я и перешел черту между сомнением и уверенностью. Да, я очевидно сошел с ума – верю собственным снам. И поступаю соответственно.

Глава 7
САМОДЕЯТЕЛЬНОСТЬ

21 октября 1972 года, суббота и далее

Сегодня «День первокурсника». В программе приветственные речи, концерт и танцы. Ура.

И первокурсники радовались. Почему бы и не радоваться? Урожай убрали и уже неделю, как учились на врачей! Химия, физика, история (на этот раз партии), иностранные языки, физкультура – это ладно, это знакомо по школе. А вот физиология и анатомия – точно медицинские дисциплины. И потому на лекции и занятия по этим предметам непременно следует ходить в белых халатах. И белых колпаках! Чтобы ясно было всем! А тут еще концерт! И танцы!

А я как-то не очень радовался. Даже не знаю, почему. Учёба давалась легко, даже анатомия. Во всяком случае, сейчас, поначалу. Скучать – не скучал: иногда ходил на репетиции оперы, скромно сидел в углу, а на вопросы отвечал только «Это замечательно у вас выходит» – не кривя душой, выходило и в самом деле хорошо. А по вечерам оставался на представления, чтобы проникнуться. А после представлений вместе с коллективом отмечал выступления. Традиция такая в театре – после занавеса отметить. Я без спиртного: во-первых, за рулем, во-вторых, опять за рулём. Симпатичные девушки говорили со мной ласково, мужчины – тоже ласково, или, во всяком случае не демонстративно-злобно. Взрослые, уверенные в себе люди, артисты, а кто я? Пацанчик на вырост, пусть и не без искры, раз сумел сочинить целую оперу Может, он и ещё что-нибудь сочинит?

Итак, «День первокурсника». Проходил он в Дворце Пятидесятилетия Великого Октября, по-простому – в «Полтиннике». Ну, не в институте же. Нас, первокурсников, много. Шестьсот человек. Пусть и не все пришли. Кто-то не мог, кто-то не захотел. В любом случае, в институте нет такого зала, чтобы всех вместить. А в «Полтиннике» – запросто.

– Ты, Чижик, сегодня просто франт и красавчик, – сказала Бочарова. Мы сидели рядом – Бочарова, Стельбова и я. Ну, и еще двенадцать человек нашей группы. С остальными двенадцатью пока отношения только налаживались. Наладятся, чего уж там.

– Я всегда такой, – ответил я.

– Костюмчик в Москве отхватил? – продолжила Бочарова.

– В Москве, – согласился я.

– В ЦУМе?

– Вроде того.

Я и в самом деле принарядился. Дело было так: маменька и Галя решили, что негоже мне на репетиции и вообще ходить оборвышем, нужно приодеться. И меня повели в какой-то магазин не для всех. Им забава, живую куклу нарядить. А я что, нужно, значит, нужно. Два костюма – серый югославский и синий польский, две пары туфель – Чехословакия, брат. Ну, и по мелочам Одних галстуков шесть штук. Хорошо, я при деньгах был, дедушкин конвертик взял. Это так, разминочка, сказала Галина Леонидовна, то есть Галя. К премьере подыщут что-нибудь особенное. Из Лондона и Парижа.

– А галстук ты сам завязываешь, или он у тебя на резинке?

– Сам, – кротко отвечал я.

– И бабочку можешь?

– И бабочку.

Я и в самом деле примеривался, не повязать ли бабочку, но потом решил, что слишком уж по-детски это будет. А я и так не старый. На вид.

Торжественная часть завершилась, и сразу, без перерыва, начался концерт. Самодеятельность во всех её проявлениях. Стараются.

– А ты бы так мог? – не унимается Надежда в перерыве.

– Вряд ли, – чистосердечно отвечаю я.

– Ну, так уж и не мог бы, – сомневается Бочарова.

– Он хочет сказать, что это не его уровень. Орлы мух не клюют, – подала голос Ольга. Сегодня она молчалива и грустна. Чудо-аппарат местного светила выдает чудеса пониженной чудесатости, и нога по-прежнему окружена ажурной конструкцией. Ну, и костыли, как без костылей с такой ногой. Так что праздник для Стельбовой тот ещё. Но, видно, её папенька настоял на присутствии. Политика. Пусть все видят, что в битве за урожай все равны, а некоторые даже и здоровье не жалеют на общее благо.

– Ты в самом деле Орел?

– Я Чижик, и с меня довольно.

Тут перерыв окончился, и вторую часть отдали целиком достопримечательности нашего института, группе «Медпункт». Второй в городе среди институтских. А институтов – девять, так что второе место – успех. Серебряный ярлык.

Особо нас не баловали. Спели четыре песни – и на том концерт кончился.

– А ты, Чижик, на гитаре играть умеешь? Или только на рояле?

– Умею и на гитаре. В меру.

– Ну… – Бочарова явно что-то затевала. Её выбрали комсоргом группы, но ей нужно большего. Хочет стать комсоргом курса. Для начала. Для этого нужно показать активность. Проявить организаторские способности. А художественная самодеятельность хороша чем? Художественная самодеятельность хороша тем, что всякому видна.

Все пошли в вестибюль, где намечались танцы. А мы не спешили. Ольге было явно не до танцев, а бросать её как-то неудобно было.

– Ты танцевать умеешь? – опять спросила Бочарова. Вдруг я отвечу «нет».

– Обижаешь.

– Умеешь, значит?

– Танго, вальс, фокстрот, пасадобль, румба. И другие.

– Ты серьезно? Просто из другого века человек. Играешь, поёшь, пасадобли с фокстротами знаешь.

– Умею, – поправил я. – Ничего удивительного, когда родители – артисты музыкального театра. Был бы сыном полка – умел бы портянки наматывать.

Наступила неловкая пауза.

– Вы идите, развлекайтесь, – сказала Ольга, – а я поковыляю домой, – и она взялась за костыли.

– Да я тоже домой пойду, – Бочарова хотела быть с Ольгой в одной лодке.

– Тебе-то зачем домой, время детское.

– Вот что, дамы, если вы однозначно не желаете продолжить веселье тут, предлагаю продолжить веселье там.

– Где – там?

– В нашем музыкальном театре. Успеем на второе действие. «Летучая мышь», весёлая оперетта. И буфет хороший для хороших людей. С артистами познакомлю, уж они насчет пасадоблей большие доки.

Мы вышли из «Полтинника», и я подогнал «ЗИМ».

– Поехали!

Экспромт этот был заранее подготовлен и согласован и с театром и, главное, с Андреем Николаевичем. Тот сам попросил развлечь Ольгу, чтобы она не чувствовала себя обделенной.

Развлек. Оперетта чудесная, игра артистов из литерной ложи смотрелась великолепно, а затем меня со спутницами позвали на артистические посиделки, с шампанским, мороженным и киевскими котлетами. Артисты были в меру раскованы и в меру внимательны, понимая, что дочь первого секретаря обкома – всем зрителям зритель.

Я, увы, не пил, но в остальном не стеснялся и даже изобразил танго и фокстрот с Лизаветой, звездочкой кордебалета.

Было весело.

Барышень я развёз уже заполночь – сначала Наталью, потом Ольгу – она теперь жила на городской квартире. Обеих сдал с рук на руки. И с пустыми, но чистыми руками поехал домой, в Сосновку.

С каждым километром радостное настроение покидало меня, а когда я зашел в дом, то и вообще засомневался, был ли оно, весёлое настроение.

Впереди ночь, и нужно спать. А страшно. Уж слишком часто донимают кошмары. Преимущественно тот, где всё горит, и я горю. А последнюю неделю снится, будто лежу я, мертвый и подгоревший, а по мне бегают крысы. Боли уже нет, только тактильная чувствительность (привет учебнику физиологии!), но неприятно и мерзко. Я вскакивал посреди ночи, светил фонариком в поисках крыс. Конечно, их не было, наяву то есть. А в сознании – были. И оттуда, из сознания, готовы были выпрыгнуть в любую минуту. Ну, мне так казалось.

Я открыл анатомический атлас, первый том из трех. Кости. И стал рассматривать, стараясь запомнить название каждого бугорка, каждой впадинки. Такие требования дисциплины. На память не жалуюсь, память у меня хорошая, и латинские названия укладывались легко. Будто и не учу даже, а повторяю хорошо заученное. Стоило закрыть глаза, как кость представлялась натуральной, трехмерной, а не просто рисунком. Даже и закрывать глаза не нужно, просто представить, будто закрыл. Такая у меня, оказывается, память.

Я уже выучил и будущее занятие, и после будущее, и даже дальше. Хватит.

Ну ладно, хватит.

Я почитал учебник физиологии. Тоже скоро дойду до конца. Конечно, учёба к одному учебнику не сводилась. Теоретически. Были ещё лекции. И, разумеется, семинарские занятия. С препарированием лягушек и прочей базаровщиной. Но лягушек дома резать я не хотел решительно, и потому просто читал.

Я несколько раз – в порядке эксперимента – пил на ночь ром. Кубинский ром. Как пират Билли Бонс. Того, видно, тоже мучили кошмары. Результат положительный – кошмары исчезали. После стакана. Но это не дело – стакан рома каждодневно. Спится хорошо, но ведь запросто спиться можно. Что хуже – именно после экспериментов с ромом появились крысы. Что дальше?

И я прекратил дозволенные опыты. По крайней мере, на время.

Вот и сейчас я не соблазнился бутылкой, что стояла в глубине буфета. Особо и напрягаться не пришлось.

Принял душ и лег спать в три пятнадцать. А в четыре тридцать проснулся – с крысами рядом. Нет, никаких крыс не было, но тело помнило коготки и зубки. Я даже осмотрелся. Конечно, ни царапин, ни укусов.

В пять снова уснул, и спал уже до десяти, благо воскресенье. Поспал бы и дольше, но разбудил телефон.

– Кто говорит?

– Посол ООН! Я говорю, узнал?

– Узнал, – как Бочарову не узнать, сколько лет в одном классе, а теперь еще и в одной группе. Институтской, не детсадовской. – Случилось что?

– Почему сразу «случилось»? Хотя можно сказать, что и случилось. Вернее, случится. Пятьдесят пятая годовщина Октября.

– Это, конечно, событие, но…

– Но нашей группе нужно представиться.

– Проставиться?

– Представиться, Чижик. Ты же знаешь, наша группа на особом счету, и потому отсиживаться не получится.

– Ну, а я-то при чём?

– Мы с Олей посоветовались и решили…

– Погоди, погоди… Что значит – посоветовались? Когда?

– Вчера вечером. И сегодня утром. Знаешь, Чижик, есть такое полезное изобретение, как телефон.

– Ну да, догадываюсь. А мы сейчас так, перекрикиваемся по воздуху. Ладно, посоветовались и что?

– Помнишь, как мы на море пели?

– На море?

– Не придирайся. На водохранилище. На дамбе. После кино.

– «What is a yath», как забыть.

– Ну вот, ты и споешь.

– Я?

– Ну да. У тебя же голос починился, так что давай.

Незадача. Надежда меня знает издавна. Помнит юное дарование, вундеркинда, звезду пионерских утренников.

– Ты не забыла, там пели вы, я же только подвывал.

– Не скромничай. Но мы тоже будем петь, а ты как думал.

Ага. Девушки мечтают о сцене и славе. Это понятно. Считают, что коренник, то есть я, вывезет. А они, пристяжные лошадки, будут красоваться, потряхивая гривами. Вот что она, волшебная сила искусства, с людьми делает. Вчера послушали концерт, потом посмотрели оперетту, а сегодня уже рвутся на сцену.

– Тогда приезжайте ко мне, репетировать.

– Почему к тебе?

– Я живу один, и мы никому не помешаем, это первое. У меня есть рояль, это второе. И я буду учить вас петь, это главное.

– Но мы…

– Петь на сцене – это другое. Либо по-моему, либо никак.

– Хорошо, мы приедем. Когда?

– Прямо сейчас. Время не терпит.

– Ага. Передаю трубку Ольге.

– Чижик, ты и правда согласен?

– Почему нет.

– А у нас получится?

– Не попробуем – не узнаем. Получится.

– Тогда мы едем.

Девушки поспешают медленно, пока соберутся, пока причешутся, то да сё. Час у меня был.

И я успел пожарить яичницу с помидорами и салом, съесть её, убраться на кухне и написать три партии – для Ольги (сопрано), Надежды (меццо-сопрано) и себя (тенор. Лирический тенор). И ещё много чего сделать. Девушки прибыли только к четырём. На обкомовской «Волге». С чемоданами. Однако.

Я смотрел из мансарды. Ага, пошли к даче Стельбовых. Видно, решили пожить здесь, в Сосновке. Почему бы и нет? Дом тёплый, к тому же на даче постоянно живет прислуга, семейная пара: кухарка-горничная и мастер-на-все-руки с пистолетом. По штату положено.

Наконец, девушки собрались с духом и пришли.

Мы репетировал три часа. Надо бы больше, но пусть втянутся. А вы как думали петь легко? Ага, ага. Легче легкого. Как под парусом идти, канаву копать или вышивать крестиком. Со стороны всё легко. Когда умеешь. Надежда хоть в музыкальной школе училась. Уже основа. А Ольга дремуча и невежественна, думает, что способности к вокалу либо есть, либо нет.

Так-то оно так, да не совсем. Петь, бегать, прыгать могут все дети. И, при надлежащей тренировке всякий ребенок – или почти всякий – может выполнить норму третьего разряда. А потом взрослеют, петь стесняются, прыгать тоже.

Но Ольга и Надежда не такие уж и старые. На третий разряд я их подтяну. Если очень постараемся – и я, и они.

А мы постараемся. Обещаю.

Так я и сказал девушкам, мол, труд – наше всё. Если, конечно, вам важен результат.

Они призадумались.

Вот-вот, красавицы. Будет слава, нет, не знаю, но пота мы прольем немало.

Нам вместе еще долго учиться. Шесть лет. И я постараюсь, чтобы впредь вы крепко подумали, прежде чем заявлялись на всякие певческие конкурсы.

Но один раз – ладно. Один раз можно.

Запоздно девицы ушли на дачу Стельбовых. Для поднятия духа я проводил их «Колыбельной» Моцарта. Маменька мне пела её в раннем детстве. Мне, конечно, до маменьки далеко, но подражание великим порождает иллюзию величия. Ну, если стараться.

Я постарался, подпустил сладости неимоверной, но тут она был к месту. Во всяком случае девицы обернулись и долго махали руками. Оно, конечно, может, комаров отгоняли, но какие в октябре комары?

Утром я выкатил из гаража «ЗИМ». Сам бы поехал электричкой, но втроем, да с учетом Ольгиной ноги «ЗИМ» – то что нужно. На заднем диванчике много свободнее сидеть, чем даже в «Волге». Ну, и дверь удобно раскрывается, выходом вперед. Я ее и раскрыл, садитесь, пожалуйста.

Сели, не чинились.

И только потом подумал: а, собственно, если бы не я с «ЗИМом» подкатил, как бы Ольга добиралась до института? Отец бы прислал обкомовскую «Волгу»? Нет, может, и прислал бы, но ведь не прислал! Выходит, меня измерили, исчислили и сочли пригодным. Ну-ну.

Первой парой сегодня биология. Практическое занятие. Ассистентка дала задание и ушла. Сидим, рисуем увиденное в микроскопе – демонстрационный препарат. Яйца остриц, да. Микроскопы у нас исторические, с дореволюционным стажем. Но что им сделается, им возраст не помеха.

Переговариваемся вполголоса. Больше о посвящении в студенты. Исподволь интересуются, куда это мы втроем ушли. Девочки отвечают честно – в театр. «Летучую мышь» посмотрели, потом с артистами посидели после спектакля. Да, шампанское, было. Да, конечно, Чижик развез по домам. Чижик добрый, правда, Чижик?

– Видел, вы и сегодня на шикарной тачке приехали, – сказал Игнат Шишикин.

Мы уже не первый день учимся, кое-что друг о друге знаем. Одни так просто душа нараспашку, и про дедушку с бабушкой расскажут, и о том, что из окошка видно, и о любимых фильмах-книгах-песнях. Иные молчуны. Пуд соли съедим, тогда разве…

Игнат приехал из Тбилиси. Там, в Тбилиси, говорит, поступить в медицинский возможности никакой, нечего и пытаться. Особенно Шишкину.

– Ну, приехали, – вступил в разговор я. – А что?

– Нет, ничего. У джигита должна быть машина, – сказал он чуть насмешливо.