Текст книги "Меньшой потешный (Историческая повесть из молодости Петра Великого)"

Автор книги: Василий Авенариус

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 6 страниц)

V

– Наконец-то! – проговорил Петр и задорно приосанился, когда наконец из-за кустов по дороге замелькали зеленые стрелецкие кафтаны и блестящие секиры.

Поезд остановился; стрельцы живыми шпалерами стали по сторонам дороги, а вышедшая из своей колымаги правительница, в сопровождении ближайших придворных чинов, не спеша направилась к месту «канонады».

Особенною красотою лица, или хотя бы миловидностью, царевна Софья Алексеевна никогда не выдавалась. В сентябре же минувшего года ей пошел уж 26-й год, и цветущая свежесть первой молодости на лице ее заметно поблекла. Наперекор обычаю того времени, она гнушалась румян, белил, сурьмы: восковая бледность щек и густая от природы, «соболиная» бровь вполне отвечали непреклонному нраву и суровой величавости, отпечатленным в ее благообразных вообще чертах, в ее задумчивых, строгих глазах. Свою белую поярковую шляпу, подбитую по приподнятым полям золотным «червчатым» атласом, украшенную жемчужным «снуром» (лентой) и кистями, она носила гордо, как царскую «корону» (венец), и нарочно, казалось, откинула с выразительного лица тончайшую, огненного цвета, тафту. Вместо бывшего в руках ее «солнечника» (зонтика), ей гораздо более, конечно, приличествовало держать царский скипетр и державу…

Так по крайней мере думалось Алексашке, который, подобно всем другим окружающим простым смертным, затаив дух, выжидал, чем-то разыграется встреча царственной орлицы с ее братцем-орленком.

– Ты стрелял уж тут без меня? – холодно и притворно-спокойно начала царевна Софья; чуть заметно только дернуло у нее густую бровь.

Отрок-брат ее вскинул на нее огневой, смелый взор.

– Стрелял, – отвечал он и прибавил с легкой усмешкой: – салютовал тебе!

Софья Алексеевна будто не заметила усмешки и продолжала с прежнею невозмутимостью:

– Гонец мой, стало быть, не оповестил тебя о моем приказе? Ты, князь Василий, не оставишь проучить ослушника! – обратилась она к своему ближайшему советнику, князю Василию Васильевичу Голицыну, красивому, видному мужчине, в высокой «горлатной» шапке, в темно-зеленой ферязи с бархатным откидным воротником и серебряными застежками.

Голицын молча поклонился и вполголоса отдал стоявшему позади него подначальному стольнику приказание озаботиться «батожьем».

– Гонец твой, сестрица, тут ни при чем, – вступился Петр, – он упредил меня.

– Так как же ты дерзнул?

– Молчи, государь! Бога ради, опомнись! – шепнул Петру, наклонясь, Зотов, – слово – не воробей: вылетит – не поймаешь.

– Так что же? – настаивала Софья, видя, что брат кусает губу и медлит ответом. – Прослышав про твою пустую затею, я тотчас отрядила к тебе нарочного…

С смиренным поклоном выступил теперь вперед второй учитель юного царя, старик Нестеров.

– Не погневись, государыня царевна, на смелом слове! Дозволь рабу твоему всенижайше доложить: затея сия не совсем пустая, а хитрая заморская штука, при коей, как изволишь сама видеть, свой особый огнестрельный мастер…

Недоброжелательный взгляд сверкнул на заморского мастера из темных глаз царевны.

– Ума за морем не купишь, коли его дома нет! – сухо произнесла она. – Мы, люди русские, даст Бог, и своим умом проживем.

– Да, ум хорошо, а два лучше! – не выдержав уже, подхватил Петр. – Заморская наука для русского человека – находка; а находку клади в карман: на что-нибудь да пригодится.

С неприступным высокомерием слушала отрока-брата царевна-правительница, не удостаивая его даже взглядом. Обернувшись в сторону родной своей Москвы, она, казалось, любовалась расстилавшеюся внизу живописною панорамой первопрестольной столицы с ее пышными зелеными рощами и садами, с ее златоглавыми церквами, над которыми выше всех возносился к лазурному небу Иван Великий. Не так ли точно и она, Софья, самодержавно высилась теперь над всею Русскою Землею?

– Кабы Иван Великий был малость поменьше, – сказала она, и по тонким губам ее скользнула тень улыбки: – так и его бы, поди, ты в карман положил?

– Погоди, подросту – авось, положу! – нашелся ей тотчас меткий ответ.

Царевна через плечо пристально, почти враждебно оглядела брата. Точно впервые в жизни с удивлением заметила она, что перед нею уж не неосмысленный малыш, а полный сил отрок, чуть не юноша. Но сам он не смел знать этого, не смел!

– Ты забываешься, мальчик! – коротко отрезала она. – Выше лба уши не растут. А ты-то чего дожидаешься? – отнеслась она к Симону Зоммеру, – пали!

И с величественным видом она отошла со свитою в сторону, чтобы не мешать пальбе.

Зоммер давно справился со своими пушками и был рад случаю прекратить тяжелую для всех присутствующих сцену между молодым царем и царевной. По мановению его руки, пушкари одновременно поднесли зажженные фитили к запалам всех десяти орудий, – и воздух огласился таким громовым раскатом, что одно только присутствие правительницы удержало многих из ее приближенных от слишком явного проявления обуявшего их смертельного испуга. Сама Софья сохранила прежний величаво-хладнокровный вид, будто оглушительный залп вовсе не коснулся ее слуха.

– На сегодня и будет! – промолвила она спокойным, не допускавшим возражения тоном.

Едва простясь с братом, милостиво кивнув окружающей черни, она двинулась обратно к своей колымаге, и, немного погодя, только удаляющийся смутный шум поезда напоминал еще о бывшей сейчас сцене.

– Красна ягодка, да на вкус горька! – донесся сзади Алексашки говор народный.

VI

Подавляющее присутствие самоуправной сестры-правительницы, по-видимому, ошеломило и Петра. Теперь он будто пришел в себя и обратился по-немецки к огнестрельному мастеру:

– Заряди-ка снова!

Симон Зоммер был однако так благоразумен, что не решился поступить вопреки прямому запрету самодержавной царевны. Он с сожалением пожал плечами и заявил, что после вторичной пальбы орудия не в меру нагрелись, чтобы можно было исполнить волю его царского величества.

– Так что же теперь: неужто и всему конец? – с видом разочарования спросил Петр.

– Не всему еще, – отвечал немец и по манил пальцем маленького пирожника: – поди-ка ты теперь сюда.

Давно уже ждал Алексашка этой знаменательной для него минуты. Мигом подскочил он со своим лотком, преклонил перед молодым государем колено и раскрыл свой товар.

– Не побрезгуй, милостивец, отведай!

^{— Не побрезгуй, милостивец, отведай!..}

– Есть с капустой, есть с вязигой и яйцами, есть и со всяким медовым вареньицем: с малиной, с вишеньем, с черной смородинкой. Сама Фадемрехтова для твоей царской милости испекла.

Сумрачные черты Петра слегка прояснились.

– Фадемрехтова? – переспросил он: – пирожница немецкая? Едал уже я ее печений.

Он наклонился к лотку и взял румяный, крупный пирожок.

– Этот с чем?

– С вишеньем, государь!

Петр откусил разом половину пирожка и причмокнул.

– А что, ведь превкусный! Даже не совсем еще остыл. Что же, мингер Зоммер, угощайтесь; Никита Мосеич! Афанасий Алексеич! Прошу по-походному. И вы все, братцы-мингеры…

Зоммер, Зотов, Нестеров, а за ними и вельможные товарищи-«ребятки» Петра – взяли каждый по пирожку; сам Петр, справясь с первым, не замедлил приняться за второй, а там и за третий. Не прошло и пяти минут, как грузный лоток маленького пирожника был очищен, как ладонь. Питомец Елены Фадемрехт подвернулся, как говорится, под счастливый стих: он очень кстати рассеял накопившуюся по уходе царевны Софьи грозовую атмосферу. Радуясь за своего молодого государя, все закусывающие наперерыв старались расхваливать пекарное искусство «мадамы Фадемрехтовой». Сам Петр, совсем уже просветлев, удостоил пирожника ласкового опроса:

– Ты, братец, что же, – сын Фадемрехтовой?

– Никак нет, государь: сызмалетства только ею в дом взят.

– Приемыш?

Да… и блинами вот ее, печеньями немецкими промышляю.

– Да и говорит тоже бойко по-нашему, по-немецки, – одобрительно вмешался Симон Зоммер. – Вообще, ваше величество, у русского человека, надо признать, великий дар на чужие языки.

– Не на одни языки, – на что угодно! – с ударением сказал Петр, ярким взглядом окидывая окружающих. – Рассчитайся-ка за пироги, Мосеич, – приказал он Зотову. – А ты, малый… Как тебя звать-то?

– Зовут Алексашкой, а крещен Александром, по изотчеству Данилыч, по прозванью Меншиков.

– Меншиков! – повторил молодой государь, вдумчиво всматриваясь в живое и смышленое лицо стоявшего еще на одном колене перед ним пирожника. – Твои, Меншиков, пироги пришлись нам по вкусу, и напредки ты можешь поставлять их нам в Преображенское.

Юркие глаза Алексашки радостно заблистали.

– Ты жалуешь меня, государь, своим придворным пирожником? Господь воздай тебе сторицей!

Он ударил в землю челом и крепко обнял ноги молодого государя. Тот смущенно усмехнулся.

– Ловкий малый: поймал на слове! Но от слова своего я не отступлюсь: быть тебе нашим лейб-пирожником.

На обратном пути ко дворцу, на Петра нашло как-будто раздумье. На вопрос одного из приближенных, он, вместо ответа, пророчески заметил:

– У меня все на уме этот Меншиков. Даром, что простой пирожник, а сдается мне – далеко пойдет! Имя Меншикова Александра Данилыча будет знать, может статься, еще вся Земля Русская.

VII

– Ну, Александр, умница же ты, как погляжу, – говорила своему богоданному сынку скупая вообще на похвалы мадам Фадемрехт, пересчитывая принесенную им обильную выручку. – Лейб-пирожник царский – легко сказать! Смотри же, будь вперед еще угодливей с придворными боярами, а паче того с самим молодым государем: пусть думает, что ты ему всей душою предан.

– Да нетто я ему не предан? – воскликнул Алексашка: – я за него сейчас хоть в огонь и в воду!

Чаще чем когда-либо захаживал теперь пирожник наш в Коломенское, вертелся там около хором отрока-царя, от которого на всех словно исходила какая-то животворная сила. С самым искренним сочувствием ловил Алексашка из неисчерпаемых рассказов придворной челяди всякие, мелкие сами по себе, черточки из жизни Петра; из черточек этих складывались первые легкие очертания будущего могучего, лучезарного образа преобразователя России.

Красивое, смышленое лицо приемыша «мадамы Фадемрехтовой», глядевшее всегда так бодро и весело, скоро тоже настолько примелькалось Петру, что тот издали уже, бывало, приятельски окликал его:

– А! лейб-пирожник наш! что, по-добру, по-здорову ли твоя мадама-то?

Недолго спустя, патронша Алексашки в Немецкой Слободе удостоилась даже личного посещения его царского величества; Петр сказал ей по-немецки несколько лестных слов об ее отменных печеньях, и после этого чистокровная немка Helene Fademrecht сама чуть не бредила молодым русским царем.

Так особенное удовольствие доставили ей пересказы ее земляков-соседей из Немецкой Слободы о том, как держал себя царь Петр Алексеевич при торжественном приеме в Кремле славного в ту пору шведского путешественника, Кемпфера, завернувшего летом 1683 г. в Москву.

Приемная-де палата была разувешена кругом цветными турецкими коврами: на одной стене, поверх ковров, блистали золотыми ризами и драгоценными каменьями святые иконы; под иконами же, в серебряных креслах, середи бояр придворных сидели рядышком два брата-царя – Иван да Петр, в царской порфире. Старший, Иван, которому в наступавшем августе должно было уже минуть 17 лет, насупясь, застенчиво потупил очи в пол; меньшой же, 11-ти-летний Петр, светлый и ясный, как день весенний, весело и задорно поглядывал по сторонам. Как подошел тут к ним посланец «свейский», как подал им с чинным «реверансом» верительную грамоту, и дядькам царским, по уставу стародавнему, надлежало поднять обоих царей под руки, дабы подсобить им на резвые ножки встать, – глядь, Петр-то Алексеевич, не выждав, сорвался сам с кресел, снял с головки свою царскую шапку и звонким таким голосом приветствовал именитого гостя «по формуле»:

– Его королевское величество, брат наш Каролус Свейский, по-здорову ль?

Бояре кругом, брады уставя, просто диву дались, смутилися: как им и быть-то! А сам Кемпфер после говорил своим родичам в Немецкой Слободе, что молодой-де лев с первого взгляда виден: как бы лишь белому медведю скандинавскому с ним как-нибудь на беду не сцепиться, – что, четверть века спустя, в самом деле и случилось.

Отдав «приватным манером» визит Кемпферу, Петр с этого времени вообще зачастил в Немецкую Слободу, где скучилось пришлое из чужих стран население Белокаменной: немцы, голландцы, англичане, шотландцы, французы, и где в лавочках и мастерских иноземцев ненасытная любознательность его находила всегда новую пищу. Более всего, впрочем (как слышал Алексашка от придворной прислуги), занимали Петра со времени «огненного боя» с Воробьевых гор воинские потехи, и к прежним малым деревянным пушкам, летом того же 1683 года, стольник Головкин должен был доставить из Кремля в Преображенское 16 новых пушек. Вместе с тем, в Немецкой Слободе, у искусника-токаря из Любека, было заказано для царских полковых «сиповщиков»-музыкантов – 25 точеных кленовых «сипош» (дудок).

Наступила осень. Пошли дожди, холода; выпал первый снег. Тут прошел слух, что меньшому царю, Петру Алексеевичу, для ратной потехи его мало уже своих однолеток, что намыслил он будто набрать себе для заправской воинской службы особый полк из людей взрослых. А в день Андрея Первозванного, 30-го ноября, Алексашке случайно довелось быть свидетелем, как совершился первый набор царский.

Палаты отрока-царя в Преображенском были возведены около самой церкви Преображения Господня и ничем особенным не выдавались от домов зажиточных обывателей. То было деревянное жилье в два яруса, с обычными коньками и узорами по крыше и крылечку. По сторонам шли конюшни, оружейные и другие кладовые.

Наведавшись, по обыкновению, ранним утром в Преображенское, Алексашка застал на царском дворе большое сборище мужской придворной челяди. Никому на этот раз не было, дела до маленького пирожника, который в иное время, как форменный поставщик молодого царя, пользовался в Преображенском изрядною популярностью. Толпились тут служители комнатные и постельные, и истопники, и повара, и конюхи, и все они, видимо, были возбуждены, смущены. Из отрывочного их говора Алексашке удалось перехватить одно: что согнали-де их всех сюда по личному приказу меньшого царя Петра Алексеевича; а для чего, про что? – кто его ведает! Бают что-то совсем уж несуразное: будто всех их ноне же от мала до велика, «с борку да с сосенки», под стрелецкую шапку, под ружье!

Общее недоумение вскоре разрешилось. На крыльце, в сопровождении думного дьяка Зотова, огнестрельного мастера Симона Зоммера, генерала-шотландца Патрика Гордона и товарищей-боярчонков, показался сам государь. Несмотря на то, что на дворе, как сказано, лежал уже снег, и слегка морозило, на Петре была одна лишь летняя епанча. Но и без того от него так и веяло теплом и здоровьем молодости.

– Здорово, ребята! – весело приветствовал он челядинцев, озаряя их с вышины крыльца своим быстрым светлым взглядом.

– Здравия желаем, государь! – перекатилось по толпе; однако передние пятились на задних, точно норовя схорониться подалей.

– Чего испугались? Ну, чего? – прикрикнул на них Петр, а сам, слегка вспыхнув, покосился на стоявшего рядом Гордона – почетного гостя, прибывшего накануне из Киева (где заведывал крепостными сооружениями) и приглашенного нарочно для присутствования при наборе. – Вперед!

Толпа заколебалась, и передние под напором задних довольно неохотно подались опять несколько вперед.

– Ближе! Вот сюда, говорю вам! – упорно настаивал молодой царь, указывая точку на земле, в трех шагах от нижней ступеньки крыльца.

Что тут было делать? Те придвинулись еще ближе, к самой указанной точке.

– Дело, ребята, вот какое, – заговорил Петр: – для потешной службы моей нужны мне ныне заправские ратники, мой собственный потешный полк. Но зову я только тех, кто пожелает идти ко мне доброй волей и охотой, кто готов без опаски и оглядки служить мне, исполнять все, что ни повелю. Неволить никого я не стану. Поняли? Но найдутся меж вами, я думаю, и без того добровольные охотники послужить парю верой и правдой?

Ратная служба на Руси в былое время была не в пример нынешней – куда строже и тяжелей, да притом и бессрочная. Коли и взаправду новый полк у даря Петра Алексеевича будет все одно, что другие, – так чем идти туда на кабалу вечную, наперед-то надо было семь раз примерить, поразмыслить, пораскинуть умом-разумом.

Того же мнения, должно быть, был и рассудливый шотландец Патрик Гордон, когда на добровольный призыв царя никто сперва не откликнулся: задние, видимо, прятались за спины соседей, а стоявшие на виду уставились в землю. Наклонясь к Петру, Гордон шепотом сказал ему несколько слов. Но Петр нетерпеливо тряхнул головой и звенящим голосом крикнул челядинцам:

– Так что же, ребята? Найдется меж вами кто иль нет?

Толпа загудела, и сквозь это гуденье можно было разобрать отрывочный говор:

– Коли служить государю, так не все ли едино – где да как! – говорил один голос. – Нетто это служба, где семеро одну соломинку несут? Чем без пути болтаться, так лучше ж по призыву идти. Велит голову сложить – сложим, не пикнем!

– Ты, Серёга, знамо, забубенная башка! – загалдели в ответ другие. – Грудь на распашку, язык на плечо. А как за вихор поволокут…

– Зачем за вихор, – и так пойдем!

– И ступай. Кто тебя держит, бесшабашная голова! Вольному воля…

– И пойду! Пропустите, что ли!

Вперед протискался среднего роста, но широкоплечий, ширококостный, беззаботного вида малый, лет 24-х, в одежде придворного конюха, и, остановясь перед крыльцом, поклонился земно.

Затуманившиеся было черты лица царя-отрока точно осветились разом проглянувшим из-за туч солнцем. Он сошел на нижнюю ступеньку крыльца и, положив руку на плечо своего первого добровольца, как-то необычно-ласково спросил его:

– Ты, стало быть, идешь не по нужде горькой, а по охоте вольной?

– По всей охоте, надёжа-государь!

– А ружьем владеть умеешь?

– Есть, государь, у меня ружьишко немудрящее: грешным делом похлопываю.

– Стало быть, и с ручной гранатой справишься?

– Рады стараться твоему величеству!

– Каяться вовек не будешь; даю тебе на том мое царское слово. Ни кола, ни двора у тебя, я чай, нету?

– Нет, государь.

– Так жалую тебя тут, в Преображенском, земельным наделом под двор, да лесом, сколько нужно для постройки.

– Спасибо тебе, кормилец наш!

Пожалованный бухнул в ноги великодушному государю. Петр украдкой глянул опять на Гордона, с добродушной улыбкой наблюдавшего за обоими, и обернулся к Зотову:

– Запиши-ка этого молодца первым бомбардиром[3]3
  Бомбардир – артиллерист, действующий ручными гранатами.


[Закрыть] в наш потешный полк.

Зотов достал из кармана записную книжку и свысока отнесся к молодцу.

– Как тебя записать-то?

– Ужели ты его не помнишь, Никита Мосеич? – укорил своего учителя Петр. – Это Серега, второй конюх при наших потешных лошадях.

– Пиши, сударь, – сказал, приподнимаясь с земли, Серега: – Сергей Леонтьев сын, по прозванью Бухвостов.

VIII

– Поздравляю ваше величество! – заметил по-английски Петру шотландец Гордон, указывая рукой на скучившуюся перед крыльцом придворную челядь, – пример, как видите, заразителен: сейчас явятся еще новые добровольцы.

И точно: толпа, как море, заволновалась; одни подталкивали других.

– Идти, так идти! На миру и смерть красна.

Но прежде, чем кто-либо окончательно вы ступил перед другими, откуда ни возьмись, перед молодым царем очутился Алексашка – без лотка, который он сложил в стороне наземь.

– Прости, батюшка-царь, прими и меня, пожалуй!

Кругом раздался сдержанный смех; на губах самого Петра заиграла снисходительная усмешка.

– Ты тоже в мой потешный полк просишься?

– Точно так, государь. Прими, не откажи!

– Да не слышал ты разве, что мне один взрослый люд нужен. А тебе сколько лет-то будет?

– Да недалеко от тебя, государь; десятый год на исходе, – бойко отвечал маленький пирожник, а сам, сложа руки, так умильно глядел снизу в лицо отрока-царя, что тому жаль его стало.

– В потешные свои, братец, мне тебя принять никак невозможно, – более серьезно произнес Петр, – ростом-то ты уж больно не вышел. Но приблизить тебя к себе, пожалуй, приближу: в денщики к себе приму.

Алексашка так и подпрыгнул от радости, а потом, вдруг опустясь на колени, обнял обеими руками ноги своего молодого государя.

– Ну, ладно же… будет… – говорил, видимо тронутый, Петр. – И его, значит, занотуй, Мосеич, денщиком нашим: Александр Данилов сын Меншиков. Так ведь?

– Так, государь, так, – отвечал Алексашка Меншиков с блещущими от выступивших у него слез глазами, и, безгранично-счастливый, встряхнул кудрями.

По весне по ранней птица тянет. Так и тут: за Бухвостовым и Меншиковым, взысканными царскою милостью, двинулись теперь наперерыв к крыльцу, чтобы записаться в новый потешный полк, «охочие люди», имена которых доныне сохранились для потомства: Данило Новицкий, Лука Хабаров, Еким Воронин, Григорий Лукин, Степан Бужеников и другие.

На первый раз, правда, набралось охотников не более двух десятков; но Петр и то был крайне доволен. Когда же Гордон заявил сожаление, что патриотизм русского народа ограничился столь скудной цифрой, Петр сгреб с перил крыльца охапку снега, скомкал ее в руках, бросил комок на двор и крикнул своим добровольцам.

– Ну, ребятушки! сослужите-ка мне первую службу: выкатайте мне из этого комка большой ком.

Те хоть и недоумевали, на что такая «служба» потребовалась молодому царю, но, не прекословя, бросились все сообща исполнять волю государеву. За ночь выпал свежий снежок и все продолжал падать. Под совокупными усилиями новобранцев, рыхлый снег липкой замазкой приставал к первоначальному кому – и в две-три минуты разросся уже в громадную снежную глыбу.

^{В две-три минуты ком разросся в громадную снежную глыбу.}

Петр с торжествующей улыбкой обернулся к Гордону:

– Видели, генерал, как из малого комка снега выросла, вон, целая гора? Так же точно нынешние новобранцы мои – только первое ядро моего потешного полка, моей будущей великой рати… Да поможет мне на том Бог! – тихо по-русски прибавил он про себя, снимая шапку и благоговейно осеняя себя крестом.