Текст книги "Гоголь-студент"
Автор книги: Василий Авенариус
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 14 страниц)
Глава двадцать первая
Опять изучение нравов
Терраса выходила прямо в сад. Но дом стоял на косогоре, и садовые деревья не совсем заслоняли открывавшуюся с террасы живописную картину: разбросанные под гору крестьянские хаты, за ними – сверкающую на солнце реку, а за рекою, на возвышенном берегу – приветливо манящий дубовый лес.
– Фу, какая теплынь! – говорил Стороженко, заслоняясь рукою от бивших в глаза ярких солнечных лучей. – Вот бы искупаться!
– Купаться сейчас после обеда несколько рискованно, – возразил осторожный насчет своего здоровья Гоголь. – А вот прогуляться в лес – другое дело: там должно быть теперь дивно прохладно.
– Да как попасть-то туда через реку?
– Вероятно, найдется челнок. А то, может, и мост есть.
Ни тот, ни другой не обмолвился словом о настоящей причине их бегства из-под гостеприимной кровли. В комнатах обширного помещичьего дома с открытыми настежь окнами не было слишком душно, в саду также можно было найти тенистое местечко, но и в доме, и в саду было не безопасно от «хохотушек», а в лесу поди-ка-с, ищи!
– Эй, Алеша! Куда? – раздался тут из окна хозяйского кабинета голос старика Стороженко.
Но сын и его новый приятель были уже за садовой калиткой. Форсированным маршем спускались они к реке с пологого косогора по узеньким, извилистым проулкам, огороженным плетнями и разделявшим владения разных крестьян-домохозяев. Но дорога свернула вдруг круто в сторону: приходилось или сделать большой крюк, или перелезть плетень и вторгнуться в чужую собственность. Юноши в нерешительности остановились.
– Направо или налево? – спросил Стороженко.
– А почему же не прямо? – спросил в ответ Гоголь.
– Через плетень и леваду?!
– Да.
– Потому что есть такая песня:
Ой, не ходы, Грыцю,
На тую улыцю,
Бо на тий улыци
Тебе съидять птыци…
– Ну, с птицами-то мы, пожалуй, справимся, – сказал Гоголь, и оба, не задумываясь долее, перелезли плетень.
Леваду они также миновали благополучно; но когда тут из баштана, засаженного тыквами и подсолнечниками, они выбрались к каким-то задворкам, то угодили как раз к птицам: петуху да курам, мирно копошившимся на груде мусора. Петух забил крыльями тревогу и во всю мочь загорланил; жены его, кудахтая, пометались во все стороны, а на поднятый ими переполох явились тотчас и два четвероногих стража – пара дворовых псов, которые с бешеным лаем накинулись на нарушителей идиллии. Гоголь едва поспел схватить с земли хворостину, чтобы отбиться от злых бестий; а молодцеватый, но безоружный Стороженко искал защиты за спиною тщедушного камрада.
– Гей вы, школяры! – долетел к ним звонкий женский голос. – Откуда вас принесло? Убирайтесь-ка назад, пока в шею не наклали.
«Школяры» оглянулись. У околицы стояла рослая, дебелая молодица с грудным младенцем на руках. Такой же цветущий, ядреный, как мать, он не обращал, однако, на пришельцев ни малейшего внимания, потому что был занят уничтожением сладкого пирога, от которого все лицо его сверх природного румянца было уже вымазано вишневым соком.
– Вот злючка! – проговорил Гоголь и, не слушаясь, двинулся вперед.
– Назад курохваты! Не слышите разве, что я вам говорю? – не унималась разгневанная домохозяйка. – Вот позову чоловика (мужа), так он проучит вас лазать через чужие заборы!
Левада – огороженный или окопанный луг, а также пашня, огород или сад.
– Погоди, голубушка, – пробормотал про себя Гоголь, – не то сейчас запоешь.
И как ни в чем не бывало он продолжал путь мимо того места, где стояла задорная бабенка. Та выступила из-за околицы и решительно загородила обоим дорогу.
– Куда, куда, ироды! Что вам нужно?
– А говорили нам, – отвечал с самым простодушным видом Гоголь, – что есть здесь молодица, у которой дытына похожа на поросенка.
– Ну, вже так! На поросенка?
– Да вот же она! – словно обрадовался Гоголь и указал своему спутнику на ее дитину. – Алексей Петрович! Смотрите-ка, какое счастье: как есть поросенок!
Стороженко громко рассмеялся.
– Поразительное сходство! Настоящий поросенок! Но молодой матери было совсем не до смеха. От нестерпимой обиды она как лист затряслась, как смерть побледнела и, так и сверкая своими чудесными черными глазами, во все горло заголосила:
– Как! Моя дытына похожа на поросенка? Сто болячек вам! Остапе! Остапе! Скорей, Остапе!
Из-за угла показался «чоловик» ее – дюжий мужик с заступом в руках и неспешно подошел к ним.
– Чего раскудахтались? – спросил он и слегка кивнул головою двум обидчикам, которые, в противоположность жене его, стояли совершенно спокойно. – Здорово, панычи! А я думал, жинко, что с тебя кожу сдирают!
– Бей их заступом! – по-прежнему вне себя горланила молодица. – Бей, говорю, шибеников!
– За что бить-то?
– Да ты знаешь ли, Остапе, что они выдумали, эти богомерзкие школяры? Что дытына наша похожа на поросенка!
Остап взглянул на свою дитину и отвечал с той же невозмутимой флегмой:
– А может, и правда. Не сама ли ты меня кабаном зовешь? От бобра бобрята, от кабана поросята.
Собственный «чоловик» ее брал сторону «богомерзких школяров»! Негодованию кровно оскорбленной в своем детище молодой матери не было уже пределов. Осыпав и «шибеников» (висельников) и мужа градом ругательств и проклятий, она в заключение плюнула: «Тьфу, сатано!» – и, не оглядываясь, унесла своего неоцененного младенца в хату.
В ожидании, пока домашняя гроза пронесется, Остап стоял, опершись на заступ, с поникшей головой. Теперь он исподлобья поднял глаза на двух паничей и не столько сердито, сколько уныло, как бы с затаенною грустью спросил их: куда им лежит путь-дорога?
– Да вот, пробираемся к лесу, – был ответ.
– Так… Через хату вам было бы ближе, да жинка моя шутить не любит, с сердцов вас може еще ухватом поколотить. Ступайте же по той вот дорожке.
Он повернулся уходить, но на ходу еще раз обернулся:
– Эй, панычи! Увидите у хаты мою бабу – не подходите, не дразните: и так уж мне теперь с нею возни на целую неделю будет.
– Увидим, так помиримся, – улыбнулся в ответ Гоголь.
– Ой, лучше и не миритесь, вы жинки моей не знаете. Кобыла с волком мирилась, да домой не воротилась.
… – А сколько ведь юмора, сколько благоразумия и такта! – говорил Гоголь, когда они с новым приятелем пошли по указанной им дорожке. – За это вот и люблю наших малороссов! Другой бы полез на драку, а он, вишь, как самый тонкий дипломат, разрешил вопрос разлюбезно и мило. Настоящий Безбородко!
Тут дорожка повернула несколько в сторону хаты, у крыльца действительно поджидала их жинка Остапа, чтобы не пропустить озорников мимо на ближайшую дорогу. С ребенком на левой руке она в правой держала суковатую палку. Лицо ее было еще так же грозно и бледно, губы плотно сжаты, а темные глаза метали молнии. Вместо того чтобы идти прежнею окольною дорожкой, Гоголь неожиданно направился прямехонько к хате.
– Куда вы, Николай Васильевич! – испуганно крикнул Стороженко. – Она все-таки дама в силу своего пола, хоть и лается, как собака.
– Лающая собака не кусается – по крайней мере пока лает, – был шутливый ответ. – Не бойтесь, все кончится к общему удовольствию.
Видя бесстрашно подходящего к ней панича, молодица снова ожесточилась и замахнулась палкой:
– Не подходи! Ей-же-ей ударю!
Гоголь, однако, приблизился к ней на два шага и, сложив крестом руки, укоризненно покачал головой.
– Ах, бессовестная! Бога ты не боишься! Ну, скажи на милость, и как тебе не грех думать, что твоя пригожая дытына похожа на поросенка?
– Да не сам ли ты сейчас говорил?
– Дура! Шуток не понимаешь. Да и знаешь ли ты, кто есть сей? – спросил он, понижая голос и таинственно через плечо кивая большим пальцем на своего спутника.
– Кто?
– Чиновник из суда: приехал взыскивать с твоего Остапа недоимки.
– Господи Иисусе Христе! – всполохнулась молодица. – Так почто же вы, как воры, по тынам лазите да собак дразните?
– Заспокойся, сестра моя милая! К лицу ли такой красивой сердиться? А хлопчик твой совсем в тебя. Подрастет, так станет сокол, не парубок: гарный, русявый, чуб чепурный, усы козацьки, очи як зирочки. Знатный выйдет писарчук, а там громада и в головы выберет…
И, говоря так, Гоголь ласково гладил будущего писарчука и голову по головке. «Чиновник из суда», подойдя, сделал то же. Материнское сердце невольно смягчилось.
– Не выберут… – проговорила она с тихим вздохом. – Люди мы бедные, а в головы выбирают одних богатых.
– Ну, так в москали возьмут.
– Боже сохрани!
– А что ж такое? Станет скоро ундером, придет до мамы своей в отпуск весь в крестах – эге! По улице пройдется, шпорами, сабелькой брякнет – все мужики-то перед ним шапку до земли, а дивчата из-за околицы, знай, вслед посматривают, прицмокивают: «Чей, мол такой?» Тебя, красавица, как по имени-то звать?
– Мартою.
– Мартын, скажут, да и молодчина же, красавец, точно намалеванный! А коротко ли, долго ли, глядь, не пешочком уже приплетется, а прикатит на тройке в кибитке офицером! И гостинцев-то каких своей маме навезет, подарочков…
На лбу красавицы Марты разгладились последние складки; вся она просияла и вдвое похорошела.
– Что это вы, панычу любый, выгадываете… – прошептала она. – Статочное ли дело?
– А почему бы нет? – убежденно говорил Гоголь. – Мало ли ноне из ундеров выслуживаются в офицеры?
– А что, панычу, оно ведь бывает: вон Океании сын пятый год уж офицером, и Петров тоже мало не городничим в Лохвицу поставлен.
– Что же я говорю? Так вот, стало, и твоего хлопчика поставят городничим в Ромен. То-то заживешь! Не житье, а масленица. Разоденет он тебя как пани, а уж уважения тебе, почету…
Молодица расхохоталась.
– Полно вам выгадывать неподобное! – промолвила она, но веря и все же страстно желая верить. – Можно ли дожить чоловику до такого счастья?
У Гоголя же только язык развязался: живыми красками стал он расписывать, как она-де в церковь сбирается, и квартальные перед нею на паперти народ расталкивают, направо, налево кулаком в зубы тычут: «Честью вас просят! Не видите что ли: пани идет? Дорогу, дорогу!» Как купцы ублажают, в пояс кланяются, сударыней-матушкой величают, на серебряном подносе варенуху подносят, как она по ярмарке павой плывет, то в ту, то в эту лавку заглянет, а купцы перед нею на прилавок весь-то свой панский товар раскидывают: запаски и очипки, кораблики и рушники, черевики и сережки – бери на выбор, что из своего сундука, и денег не нужно: за ясновельможною-де не пропадет! От и вся? Нет, не вся: надо сынка на богатой паночке женить, а там и детки пойдут, и внучата… Сто лет минует, а слепец-кобзарь на ярмарке не Лазаря поет, – про доброго молодца нашего все еще думку распевают: «Люди добри, сусиде любезнии, Панове старики, жиночки панматки и вы, парубоцство честне, и ты, дивча молоденьке! Не загнущайтесь послухаты мене, старого, батьку нещастного!..»
Гоголь дал полную волю своей фантазии, но передавал все так искренне и правдоподобно, что Марта невольно заслушалась, упиваясь несбыточными мечтами. Только когда панич заставил кобзаря через сотню лет еще воспевать ее сыночка, как какого-то сказочного богатыря, она вдруг очнулась и с порывистою нежностью прижала к груди своего малютку.
– Бедный мой Оверко! Смеются над нами, смеются! Но Аверко все еще, казалось, прислушивался к дивным речам панича и не спускал с него глаз.
– А умник Аверко-то верит, вишь, что все это сбудется, – говорил Гоголь и поманил к себе пальцами ребенка:
Аверко сынок,
Золотой человек,
Скрибнее весёлечко,
Плывы до мене,
Мое сердечко!
Не «поплыл» к нему Аверко, но все-таки выказал совершенно исключительную признательность за лестное о нем мнение – протянул рассказчику остаток своего вишневого пирога:
– На!
Невольно разгоревшись также от собственной импровизации, Гоголь был тронут таким неожиданным результатом своей шутки. Приняв пирог, он откусил от него половинку, а другую возвратил маленькому владельцу.
– Вот и спасибо! Что значит казак-то: еще на руках, а разумней своей мамы, пирогом угостил, мама же сердится на своего чоловика что, тот костей нам не переломал.
– Простите, панычи, дуру деревенскую! – промолвила устыженная Марта, отвешивая двум юношам поясной поклон. – Сказано: у бабы волос долог, ум короток. Знамо, что баба глупее своего чоловика и должна его слушаться. Так и в святом писании написано…
Говоря так, она и не заметила, как к ним из-за угла хаты подошел ее муж.
– Третий год ведь женат, а впервой пришлось услышать от жинки разумное слово! – произнес Остап, с недоумением оглядывая Гоголя, как какого-то чародея. – И святое писание знает, ровно грамотная…
– Послушай-ка, Остапе, послушай, – обратилась к нему с оживлением Марта, – что паныч-то рассказывает…
– И добрая, смотри-ка, ласковая какая! – не мог надивиться Остап. – Нет, панычу, воля ваша, а тут что-то неспроста! Слышу: говорите с нею, иду сюда и думаю про себя: ой лихо! Как бы носы им не откусила. Ан, глядь, вы из волка ее в овечку обернули!
«Я также разделял мнение Остапа, – рассказывал много лет спустя Стороженко, вспоминая описанную сцену. – Искусство, с которым Гоголь укротил взбешенную женщину, казалось мне невероятным. В его юные лета еще невозможно было проникать в сердце человеческое до того, чтобы играть им, как мячиком; но Гоголь бессознательно, силою своего гения, постигал уже тайные изгибы сердца».
Молодице непременно теперь загорелось, чтобы и «чоловику» ее услышал про чудеса, которые пророчил ей и Аверке вещий панич.
– Расскажите же ему то же, расскажите, паночку! – пристала она с мольбою к Гоголю. – Остапе, послушай!
Но молодой «сердцевед» понял, должно быть, что играть на струнах сердца слишком долго не следует: – пропадет очарование новизны, – и пообещав Марте на обратном пути ужо рассказать, попросил научить, как ему с товарищем переправиться через реку к лесу. Благодарная молодая мать рада была хоть чем-нибудь услужить им.
– Попрошу я у Кондрата челнок, – скороговоркой заметила она мужу. – Подержи-ка Оверка. А вы, добрые панычи, ступайте себе прямо до речки.
Она бросилась к соседней хате и, когда те спустились к привязанной у берега лодке, быстроногая молодица с веслом на плече уже догнала их.
– Вот вам и весло. Как станете возвращаться, голубчики, вы нас с Остапом не забудете?
– Не забудем, милая. Спасибо.
Стороженко взял весло и, стоя, ловко направил челн к тому берегу. Гоголь же уселся у руля и погрузился в внезапную задумчивость.
– Скажите-ка, Николай Васильевич, – прервал его размышления Стороженко, – для чего это вы наговорили ей таких диковин, из которых, наверно, и половина не сбудется!
– Для чего? – повторил Гоголь по-прежнему без всякой улыбки. – Я изучаю народные нравы…
– Да, вы удивительно хорошо изучили характер простого народа!
– Ах! Если б то было в самом деле так… – тихонько вздохнул Гоголю. – Всю жизнь свою тогда я посвятил бы дорогой моей родине, чтобы описать ее природу, ее жителей, с их юмором, обычаями поверьями, изустными преданиями и легендами. Источник, согласитесь, обильный, неисчерпаемый! Рудник богатый и едва початый…
Совершенно озадаченный Стороженко едва узнавал прежнего балагура-студента, который вдруг обратился как бы в степенного, зрелого мужа. Только горящий вдохновением взор да выступивший на бледных щеках румянец выдавали пыл молодости и священный огонь, вспыхнувший в нарождающемся гении с неиспытанною еще силой.
Глава двадцать вторая
Две будущие знаменитости инкогнито ближе знакомятся друг с другом
Возвышенное настроение продержалось у Гоголя еще некоторое время, когда они, вытащив человек на сушу, вскарабкались на крутой берег и из-под палящего зноя окунулись в тенистую сень векового дубового бора.
– Чистый нектар! – говорил Гоголь, углубляясь в чащу и полною грудью впивая в себя лесной аромат. – А что бы вы, Алексей Петрович, изобразили на этом фоне?
Он указал вверх на безоблачное небо, ярко синевшее, как в темной рамке, между кудрявыми верхушками деревьев.
– Воздушную фею, – был ответ.
– А я изобразил бы лешего или запорожца в красном жупане, в широких, как море, шароварах… Да не отдохнуть ли нам?
И, не выждав ответа, Гоголь растянулся уже в душистой мягкой траве и достал из бокового кармана записную книжку, в которую, подумав минуту, занес что-то.
– Что это у вас? – полюбопытствовал Стороженко, стоявший еще перед ним на ногах.
– Этнографический материал, – отвечал Гоголь, пряча свою книжку, – занотовал себе на всякий случай парочку крепких словечек красавицы Марты. Да вы-то, Алексей Петрович, что не приляжете тоже? Тут славно.
Стороженко с нерешительностью поглядывал на свои телесного цвета панталоны.
– Боюсь, как бы от свежей травы не позеленели… – пробормотал он и из предосторожности разостлал перед собою носовой платок.
Гоголь редко когда выдавал свою веселость громким смехом, но тут не выдержал.
– Вы чему это смеетесь? – удивился Стороженко.
– Да вашим плюндрам. Вспомнилось мне, какое впечатление они произвели на меня давеча при вашем входе в гостиную, да, кажется, и на барышень…
Неподдельный испуг отпечатлелся в чертах простодушного юноши.
– Какое впечатление?
– Да когда вы стали, знаете, этак по-столичному прикладываться к дамским ручкам, вы, ни дать ни взять, походили на акробата в розовом трико, который выделывает перед публикой свои фокусы-покусы. Вы сами разве не заметили, как барышни все разом потупились и захихикали?
– Боже милосердный! Как же я покажусь опять туда? – пролепетал бедняга, совсем растерявшись.
– Да, батенька, теперь приговор ваш там постановлен и подписан.
Помучив еще таким образом доверчивого юношу некоторое время, Гоголь сжалился и уверил его серьезным уже тоном, что пошутил и никто другой ничего не заметил.
Успокоенный насчет своих «плюндр», Стороженко разлегся также на траве, рядом с Гоголем. Щурясь от сквозившей сверху меж листвою яркой небесной лазури, они принялись болтать о том о сем. Оказалось, что Стороженко воспитывался в одном из петербургских учебных заведений, и школьные порядки в Нежине и в Петербурге послужили обоим неистощимой темой. Досаждали им только лесные комары, щедрым роем кружившиеся над ними. Гоголь довольно хладнокровно отмахивался пучком травы; здоровяк же Стороженко, кровь которого маленьким сосунцам, по-видимому, пришлась более по вкусу, хлопал себя по рукам, по лицу, по «плюндрам», пока наконец не вытерпел, присел и разбранился:
– А, бодай вас сей да тот! Поглядите-ка, Николай Васильевич, полюбуйтесь: что они сделали с моими руками!
– И меня не совсем пощадили, – отозвался Гоголь, почесывая ладонь. – Но так вам и надо: они здесь хозяева, мы – непрошеные гости. И жужжат они нам: «Кто вы такие? Откуда пожаловали? На каком основании? По какому резону? А вот мы вас хорошенько поколем и в нос, и в глаз, и в ухо, высосем из вас лучшие соки!»
– Вы, Николай Васильевич, опять зафантазировали. В самом деле, как вы полагаете: для чего создана вся эта мелкота? Какой от нее прок?
– Для чего создана? Для того, чтобы все знали, что теперь лето, расцвет природы, жизнь вовсю. А какой прок? Для вас лично, Алексей Петрович Стороженко, разве тот прок, чтобы избавить вас от лишнего золотника крови и гарантировать от кондрашки. В общем же мировом плане Создателя, ничуть я не сомневаюсь, комарам, точно так же, как и вам и мне, дана своя определенная роль, – может быть, очищать живой мир от всякой гнили и дряни. «Есть многое на свете, друг Горацио…» и т. д., зри Шекспира. А дабы все-таки кое-что еще от нас осталось, накроемтесь платками. Может, этак и всхрапнем маленько.
– Вот это дело, – согласился Стороженко, и пять минут спустя тонкое комариное жужжание было заглушено более густым храповым дуэтом.
Проснулись молодые люди уже к вечеру, когда жара начала спадать; но Стороженко все-таки выкупался еще в река, чтобы окончательно освежиться, после чего они в челноке переправились обратно на тот берег, где стояла хата Остапа и Марты.
Когда они подошли к хате, то застали на завалинке одного Остапа; Марты не было видно: либо занялась в доме хозяйством, либо укладывала спать своего ненаглядного Аверка. Остап, сидевший в каком-то раздумье, при приближении двух паничей встрепенулся; когда же Гоголь приятельски подсел к нему и искусными расспросами затронул в душе его сочувственные ноты, флегматик-малоросс совсем повеселел и по душе разговорился. Откуда у него и истории брались одна другой забавней! Гоголь подбодрял его, смеясь, хлопая в ладоши притопывая ногами; по временам же наскоро вписывал то, другое в свою карманную записную книжку.
– А не пора ли нам и до дому? – напомнил, наконец, Стороженко.
– Помилуйте, – воскликнул Гоголь, – да это живая книга, клад! Я готов его слушать трое суток сряду, не спать, не есть.
– Но Иван Федорович может нас хватиться: не очень-то вежливо, знаете, пропадать столько времени из его дома.
Гоголь со вздохом сожаления приподнялся с завалинки и попросил Остапа передать поклон его Марте.
– Марто! Гей, Марто! – крикнул Остап.
Марта немедленно явилась на зов, и оба супруга самым дружеским образом проводили теперь «богомерзких школяров» через леваду прежним путем к месту перелаза.
– Прощайте, панычи! Помогай вам Боже на все доброе!
… – Что за цельная натура! Что за рассказ! – продолжал Гоголь восхищаться Остапом, когда они со Стороженко поднимались в гору к усадьбе Ивана Федоровича. – Точно вынет из-под полы человека, поставит перед тобою и заставит говорить!
Полнокровному Стороженко было не до восхищения: когда добрались до садовой ограды, он едва мог уже дух перевести от одышки, а пот лил с него в три ручья. Между тем барышни потеряли, видно, всякую надежду на своих молодых кавалеров: из-за ограды доносились звонкий крик и визг.
– В горелки играют! – сообразил Гоголь. – Давай Бог ноги!
И в обход сада ему действительно удалось проскользнуть к флигелю, а оттуда и в главное здание.
Спутник его не был так счастлив: рассчитывая боковою садовою дорожкой пробраться на террасу, он неожиданно наткнулся на играющих, которые тотчас его завербовали и заставили «гореть».
Когда стемнело и в доме зажглись лампы и канделябры, старое поколение принялось за бостон, а молодое за «маленькие игры»: веревочку, кошку и мышку. Тут и Гоголю нельзя уже было отвертеться. Но его неловкость и застенчивость придали смелости шалуньям-барышням, и они заставляли его без конца искать колечко, ловить мышку, пока он как-то не юркнул в боковую дверь.
Большинство гостей заночевало у гостеприимного именинника. В числе ночующих были также оба Стороженко и Гоголь. В восемь часов утра отец Стороженко велел закладывать лошадей, а сын тем временем отправился проститься со своим новым приятелем, который, как узнал он от прислуги, также встал и спустился в сад.
Приютился Гоголь в укромное местечке – на тенистой скамейке, над которою в вышине заманчиво рдели любимые его янтарные сливы; но ему было теперь, очевидно, не до слив: переложив одну ногу через другую и обратив коленку в пюпитр, он так усердно царапал что-то карандашом в свою записную книжку, что заметил Стороженко не ранее, как когда тот его окликнул.
– Доброго утра, Николай Васильевич! Отличились же мы с вами вчера, нечего сказать!
– Можете говорить и в единственном числе, – отвечал не особенно обрадованный его приходом Гоголь, пожимая протянутую руку.
– Хорошо: отличились же вы вчера! Однако я, кажется, помешал вам? Что это у вас: опять этнография?
– Н-нет… Стихи…
– Так вы и стихотворствуете? Прочтите-ка, пожалуйста.
– Да я еще не кончил… Это только отрывок из большой поэмы…
– Нужды нет: прочтите что есть. Стороженко присоединился к молодому поэту, и тот как бы нехотя начал читать:
Земля классических, прекрасный созиданий,
И славных дел и вольности земли!
Афины! К вам в жару чудесных трепетаний
Душой приковываюсь я!
Вот от треножников до самого Пирея
Кипит, волнуется торжественный народ,
Где речь Эсхилова, гремя и пламенея,
Все своенравно вслед влечет…
Начав не совсем уверенным голосом, Гоголь скоро увлекся музыкою собственных стихов и сам уже «гремел и пламенел». Этакая досада, право, что сейчас последняя строфа… Украдкой взглянул он на своего единственного слушателя: расчувствовался или нет? Но тот загляделся в вышину дерева, всю увешанную золотистыми сливами, и, воспользовавшись минутною паузой, выразил теперь вслух свою задушевную мысль:
– Экие ведь сливы! Жаль вот только, что не достать…
Из III песни (картины), начатой Гоголем в 1827 г. идиллии «Ганц Кюхельгартен».
Поэта покоробило, и он с сердцем захлопнул свою книжку.
– Зачем же вы заставляли меня читать вам мои стихи, ежели вы им предпочитаете сливы? – сказал он. – Попросили бы, так я натрусил бы вам их полный картуз.
И он затряс ствол дерева с такою силой, что целый град слив забарабанил обоим по голове и по спине. Оба взапуски принялись подбирать их.
– Вы совершенно правы, – заметил Гоголь, съев несколько штук. – Сливы эти, пожалуй, зрелее и слаще моих стихов.
– И охота же вам писать стихи! – сказал Стороженко. – Что вы, с Пушкиным хотите тягаться?
– Пишу, Алексей Петрович, не за тем, чтобы с кем-нибудь тягаться, а потому, что душа жаждет высказать, поделиться ощущениями. Впрочем, не робей, воробей, дерись с орлом!
И глаза его при этом опять самоуверенно заблестели, «воробей» приосанился «орлом».
Подбежавший в это время слуга доложил молодым господам, что лошади поданы. Безвестные пока юноши обнялись и распростились, чтобы встретиться уже много-много лет спустя знаменитостями.
