Текст книги "Бродящие силы. Часть I. Современная идиллия"
Автор книги: Василий Авенариус
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 11 страниц)
– И ты, ты говоришь это серьезно? – воскликнул Куницын. – Немецкий язык трещит, шипит, скрипит; французский, благодаря своей гармоничности, сделался интернациональным европейским языком, как арабский в Азии. Французский язык – можно смело сказать – гарантия развитости человека, так как с помощью его сближаются народности, сближаются север и юг, восток и запад, а сближение развивает и ведет ко всемирному прогрессу, составляющему, как известно, цель всякого, мало-мальски образованного человека XIX столетия!
– Ого-го, как ты красноречив, хоть сейчас в адвокаты! – засмеялся Ластов, просовывая приятельски руку под руку юного прогрессиста. – Как раз заставишь еще раскаяться, что я, по твоему примеру, не перешел в училище правоведения или не сделал, по крайней мере, изучения французского языка основною целью своей жизни. Расскажи-ка лучше что-нибудь про свою прекрасную Елену.
– Пожалуй... Ее, впрочем, зовут не Еленой, а Надеждой, или, вернее, Наденькой.
– Наденькой? Хорошенькое имя.
– Я думаю! – самодовольно подтвердил правовед, точно он сам сочинил его. – Их две сестры, она младшая. Есть и мать, puis наперсница. Все как в романе.
– Да их не Липецкими ли уж зовут?
– Ты почем знаешь?
– Видел в Висбадене. Впрочем, незнаком. Так они здесь, на Гисбахе?
– Само собою! – приехали на одном со мною пароходе. Не то зачем бы мне приезжать сюда? Чего я тут не видел?
– Но ты говоришь, Куницын, что так же еще не познакомился с ними. Как же это так? Ты, кажется, парень не промах, мастер на завязки?
– Parbleu [ей-Богу (фр.)]! Но тут совсем особенный случай. Заговорил с нею как-то за столом – не отвечает. Ответила ее кузина, да так коротко и язвительно, что руки опустились. Разбитная тоже девчонка, ой-ой-ой! Моничкой зовут. Не правда ли, оригинальная кличка? Вероятно, производное от лимона? Впрочем, собой скорее похожа на яблоко, на крымское. Вот бы тебе, а? Да и как удобно: принадлежа к новому поколению, она, разумеется, не признает начальства тетки, делает что вздумается, прогуливается solo solissima [абсолютно одна (ит.)], и т.д. Советую приволокнуться.
– Да которая из них Моничка? Что повыше?
– Нет, то Наденька. Моничка – кругленькая, карманного формата брюнетка.
– Вот увидим. Покуда они для меня обе одинаково интересны.
– А для меня так нет! Моничка, знаешь, так себе, средний товар, Наденька – отборный сорт. Тебе она, быть может, покажется ребенком, нераспустившимся бутоном; но в этом-то и вся суть, настоящий haut-gout [высокий вкус (фр.)]. Я крыжовника терпеть не могу, когда он переспел.
– Ты, как я вижу, эпикуреец.
– А то как же? Ха, ха! Вы, университетские, воображаете, что никто, как вы, не заглядывал в Бюхнера, в Прудона... Да, Прудон! Помнишь, как это он говорит там... Ah, mon Dieu [О, мой Бог! (фр.)], забыл! Не помнишь ли, какая у него главная these?
– Самое известное положение его: "La propriete c'est le vol" [Собственность есть кража (фр.)], но в настоящем случае оно едва ли применимо.
– Да не то!
– Он, может быть, говорит, что незрелый крыжовник лучше зрелого?
– Ха! Может быть... Но ты сам убедишься, что мой незрелый куда аппетитнее всякого зрелого. Qu'importe, что я не сказал с ней и двух слов: у молоденьких девиц все нараспашку – и хорошее и дурное; а если ты замечаешь в девице одно хорошее, стало быть, она – chef-d'oeuvre [шедевр (фр.)].
– Chef-d'oeuvre или козленок: любовь зла, полюбит и козла.
– Фи, какие у тебя proverbes [Пословицы (фр.)]!. Во-первых, она не может быть козленком, потому что она не мужчина, козел же мужского пола...
– Ну, так козочкой.
– А козочки, как хочешь, премилые животные: des betes, qui ne sont pas betes. Правда, un peu trop naives, но d'autant mieux: тем более вольностей можно позволять себе с ними.
В таких разговорах приятели наши взбирались вверх по правому берегу Гисбаха, через груды камней и исполинские древесные корни, пока не вышли в горную котловину.
Куницын удостоил водопад только беглого взгляда, снял шляпу и батистовым платком вытер себе лоб, на котором выступила испарина.
– Неужели нет другого пути, чтобы добраться в эту трущобу? – спросил он, отдуваясь.
– Как не быть! Остальная публика, кажется, и предпочла большую дорогу. Но здесь ближе и романтичнее.
– Романтичнее! В настоящее время, в век железа и пара, всякая романтичность – анахронизм. Вот и ботинок разодрал! Нечего сказать – романтично!
– Да, милый мой, ботинки – в Швейцарии вещь ненадежная; в Интерлакене ты, вероятно, можешь приобрести такие же толстокожие башмаки, как у меня, на двойных подошвах и обитые гвоздями.
– Да ведь они жмут?
– Жмут, но только какие-нибудь два дня, потом ложатся по ноге. Впрочем, не надейся, что преодолел все трудности: я намерен встащить тебя еще вон куда... Что за вид, я тебе скажу!
Ластов указал на крутизны Гисбаха.
– Шалишь, не заманишь!.. Ба! Это что за душка? – присовокупил правовед, завидев молоденькую швейцарку в дверях небольшого домика, о котором мы еще не упомянули. Домик этот, тип швейцарского шалё, с перевесившеюся кровлею, расположен под сенью деревьев, сейчас возле старого отеля, и есть один из магазинов бриенцской фабрики ореховых изделий, снабжающей все главные пункты Швейцарии своими красивыми безделушками, которые так охотно покупаются на память туристами. – Сюда, если хочешь, зайдем, – продолжал Куницын, – тут также своего рода романтизм.
– Зайдем, пожалуй. Видел ты, как она приветливо улыбнулась, когда заметила, что мы повернули к ней? Продувной народец! Улыбка ее относится исключительно к нашему кошельку. Делается даже грустно, что и улыбки-то приходится покупать! Guten Abend, Fraulein [Добрый вечер, фройлен (нем.)].
– Schonen Danr, meine Herren! Treten Sie nicht naher? [Спасибо, господа! Не хотите ли чего? (нем.)].
– Gewiss [Конечно (нем.)]. Замечаешь?
И они последовали за швейцаркой в сокровищницу ее.
IV
КАК ЗАКЛЮЧАЮТСЯ НЫНЧЕ ЗНАКОМСТВА
Змеин вошел между тем в общую столовую главного отеля "Гисбах", сложил плед, зонтик и дорожную суму в угол на стул, и, подозвав к себе кельнера, заказал две порции бифштекса – одну сейчас, другую через полчаса, да по бутылке иоганисбергера и либ-фрауенмильх. Кельнер, не подозревая, что вторая порция бифштекса и одна из бутылок предназначались отсутствующему спутнику Змеина, посмотрел на сего последнего с некоторым недоумением, потом чуть ухмыльнулся и, проговорив: "Very well, sir" [Очень хорошо, сэр (англ.)], – поспешил исполнить требуемое. Он сообразил, что столь прожорливый субъект не может принадлежать к иной нации, как к английской.
За длиннейшим столом, покрытым снежно-белой скатертью, восседало уже несколько гостей, занятых кто ужином, кто чаем. Змеин расположился на свободном конце стола. Рядом с ним сел дородный, средних лет немец; в ожидании заказанного им пива, заговорил он с Змеиным. Тот, занятый своим ужином, отвечал довольно неохотно. Но немец, наводивший речь на полевые работы, удобрение почвы и т.п. и оказавшийся по справке агрономом, вскоре почуял в Змеине знающего химика, и, решившись во что бы то ни стало воспользоваться этим случаем эксплуатировать безвозмездно чужие знания, осыпал его вопросами. Змеин, убедясь наконец в необходимости сносить терпеливо эту невзгоду, доел на скорую руку свой бифштекс, вытер салфеткою рот и, сделав изрядный глоток из стакана, повернулся к соседу:
– Ну, кончил. Теперь можете расспрашивать, сколько угодно.
Тот, конечно, не дал повторить себе это. Против и около них расположилось несколько дам – русских, как оказалось по разговорам. Хотя Змеин и не видел еще Липецких, но догадался, что это, должно быть, они. Лицо старшей из сестер, Лизы, показалось ему сверх того как будто знакомым, но он не мог дать себе ясного отчета, где именно видел ее. Г-жа Липецкая разговаривала с одной французской графиней, с которою сошлась на пароходе. Двух младших девиц она рассадила намеренно розно, чтобы обуздать их пылкий нрав, высказывавшийся в подталкивании локтя соседки, когда та подносила к губам чашку, и т.п. Но, и разлученные, они не унимались и упражнялись в телеграфном искусстве особого рода, приставляя пальцы то ко рту, то к носу, то ко лбу, и затем хихикали дружно. Одна Лиза пила свой чай молча, не вмешиваясь ни в разговор дам, ни в мимическую болтовню девиц.
– Знаешь, о чем мы говорим сейчас? – весело обратилась к ней кузина.
– О чем?
– Ну, полно, Моничка! – воскликнула Наденька. – Не говори.
– Отчего же? Что за важность? Никто же не поймет. Хоть бы наши vis-a-vis: отъявленная немчура. Послушай только, о чем они толкуют.
– За тем-то ведь и оставляют поля под паром, – ораторствовал Змеин, – запас неорганической пищи растений наконец истощится, и только в год отдыха поле, выветриваясь, разрыхляясь под влиянием внешней сырости и тепла, успевает выработать новый запас легкорастворимых неорганических частиц, необходимых для постройки скелета растения и вбираемых корневыми мочками его, вместе с дождевою водою.
– А органические вещества? – возразил немец. – Хотя теоретики ваши и пишут, что из почвы растение пользуется одною неорганическою пищею; однако опыт показывает, что если удобрять землю падалиной, или вообще азотистыми веществами, как-то: копытами, рогами, то урожай бывает не в пример обильнее. Что вы скажете на это?
– Что ни химия, ни физиология, конечно, не показали еще, как именно происходит питание растений азотистыми веществами, но что, без всякого сомнения, растения питаются ими. Это Либихом распространено мнение, будто весь свой азот они извлекают исключительно из воздуха; ну, а что сказал Либих, то, разумеется, для научных кротов свято.
– Слышали, mesdames? – расхохоталась Моничка. – Чудо, как интересно. Перед ними сидят хорошенькие девицы, а они толкуют – об удобрении! Натурально, колбасники.
– Впрочем, рассуждают логично, – заметила от себя Лиза, – в особенности младший, бородастый. Даже Либиха не признаёт. Должно быть, дельный химик.
– Дельный химик по части пива – это так! Взгляни на эти мужицки-атлетические формы, на эту флегму, si contente de soi-meme [так доволен собой (фр.)] – ну, Бахус, да и только!
– Гамбринус, хочешь ты сказать? Бог пива – Гамбринус.
– А он ведь недурен, – заметила в свою очередь Наденька. – Только нос немножко широк да глаза зеленые, как у ящерицы. Зубы чистит тщательно; за это люблю: точно заглядываешь внутрь человека, в душу, которая так же чиста.
– Да, он не сливки, а сыворотки, – сказала Лиза, – но сыворотки здоровее.
– Так сказать тебе, Лиза, о чем мы болтали с Наденькой? – начала опять Моничка.
– Да перестань, – прервала Наденька.
– А вот нарочно же. Видишь ли, ma chere...
– Так постой же, дай, я сама расскажу. Признаваться, так признаваться.
Наденька оглянулась по сторонам и продолжала, понизив голос:
– Вчера, часу в одиннадцатом вечера, когда мы уже улеглись с тобой, раздается вдруг легкий стук в окошко. Я прислушиваюсь – новый стук. Я вскакиваю, завертываюсь в одеяло и – к окошку. Гляжу: Моничка. Я тихонько открываю окно. "Спит Лиза?" – спрашивает она шепотом. "Спит. А что?" – "Не хочешь ли повояжировать?" – При этом она распахнула мантилью, которая прикрывала ей плечи. Я чуть не вскрикнула от удивления. "Что с тобою, Моничка?" – прошептала я. Вообрази: она, сумасшедшая, в одной сорочке...
– Неправда! – перебила Моничка. – Я была и в туфлях.
– Это так: после еще потеряла одну в траве. Я сперва не решалась идти с нею, но потом, рассудив, что все в доме спит, не могла удержаться, надела ботинки, накинула тальму – и марш из окошка в сад.
– Малюточки! Но к чему все это?
– К чему? Хотелось набегаться. Перескочив ограду, мы бросились в рожь, росистую, мокрую, ловить друг друга...
Змеин, продолжавший прения свои с немцем, вслушивался одним ухом и в разговор девиц. При последних словах Наденьки он встал из-за стола, сказал своему соседу: "Im Augenblick bin ich wieder da" [Сейчас я вернусь (фр.)], – и, взяв со стула в углу шляпу, вышел из комнаты.
В поисках Ластова Змеин добрел до старого отеля, когда завидел приятеля сквозь растворенную дверь вышеописанного склада швейцарских изделий, любезничающим с кокетливой продавщицей.
– Вот этот альбом, – говорила вкрадчивым голосом швейцарка, – вы подарите своей сестрице – ведь у вас есть сестрица? А то невесте... Но нет, для невесты мы выберем что-нибудь посолиднее... хоть бы эту брошку; изволите видеть: чистая слоновая кость, и олень как вырезан!
– Да у меня нет еще невесты... – бормотал растерянный поэт, перекладывая из руки в руку два ореховые ножа для прорезывания бумаги, чернильный прибор и прочее, которыми проворная девушка успела уже нагрузить его.
– Ну, так есть возлюбленная? – говорила она, лукаво заглядываясь ему прямо в глаза. – Чтоб у такого красавчика не было возлюбленной – я ни за что не поверю.
– В том-то и дело, моя милая, – отвечал в ее же тон Ластов, – что у нас не водится таких душек, как вы; потому даже и возлюбленной не имеется.
Куницын тем временем разглядывал в стеклышко разнообразные вещицы, аккуратно расставленные по шкафам. Он было попытался с нежностью прищуриться в глазки швейцарке; но когда та, ни мало этим не смущаясь, пристала и к нему: "Да возьмите то, да купите то", он сделался поразительно холоден и снизошел только приобрести крошечную ореховую папиросницу, которую нашел в самоновейшем вкусе.
– Чем ты тут занят? – спросил Ластова входящий Змеин. – Брось эти пустяки и пойдем со мною.
К поэту подошел Куницын.
– Что ж ты не представишь меня своему другу?
– Виноват. Благословляй свою судьбу, о юноша что удостоился узреть сего мужа! Се он, le celebre Kounizine [Знаменитый Куницын (фр.)], представитель петербургских mauvais sujets [сволочей (фр.)]. До четвертого класса гимназии я имел счастье называть его своим товарищем; но тут, постигнув свое высшее назначение, он переселился в храм Фемиды; до нынешнего года посвящали его в таинства богини. И вот, попечения жрецов увенчались полным успехом: грациознее его никто не канканирует (у Ефремова предлагали ему по пяти целковых за вечер, с открытым буфетом), лучше его никто не знает приличий высшего тона (поутру весь стол у него завален раздушенными записочками); французским языком пропитан он насквозь, до кончиков ногтей, точно наэлектризован, так что стоит только дотронуться до него пальцем, чтобы вызвать искры изысканнейших парижских bonmots [Остряков (фр.)]...
– Но, Ластов, это бессовестно... – протестовал, нахмурившись, правовед.
– Впрочем, добрый малый, – присовокупил поэт. – Как видишь, не сердится даже на мой преувеличенно-лестный панегирик.
– Очень приятно познакомиться, – сказал Змеин, пожимая руку правоведу.
– Сей, – продолжал рекомендовать Ластов, ткнув указательным перстом в грудь друга, – Александр Александров сын Змеин, натуралист, также вполне оправдавший надежды своего начальства, Ну, и... натуралист, одно слово. Понимаешь?
– Не совсем. Должно быть, нечто вроде тебя?
– Приблизительно, только еще воплощеннее. Ты, Змеин, звал меня зачем-то?
– А вот видишь ли: я пойду и сяду в гостинице за стол, ты подойди да заговори со мной по-русски.
– Больше ничего?
– Больше ничего.
– Но ради какой цели, позволь узнать?
– Это ты из дела усмотришь. Исполни только мои указания.
Молодые люди направились к главному отелю. Змеин вошел в столовую первым, занял свой стул и возобновил разговор с любознательным немцем. Вошедший несколько спустя с Куницыным Ластов, согласно условию, подошел к сидящему приятелю и, положив ему руку на плечо, спросил во всеуслышание:
– А что ты, брат, заказал для меня бифштекс и рейнвейну?
Нельзя изобразить, какое магическое действие произвели эти, сами по себе весьма невинные, слова на наших девиц. Наденька, узнав в Ластове с первого же взгляда висбаденского игрока, вспыхнула до висков и не знала, куда отвернуться; Лиза подняла голову и молча вперила в Змеина изумленный, строгий взор; Моничка, наконец, прыснувшая сначала, поняла тут же всю неловкость своего положения и с запальчивостью обратилась к Змеину:
– Вы, monsieur, знаете по-русски и не могли объявить нам об этом заранее?
– Напрасно вы горячитесь, – отвечал спокойным тоном Змеин. – Не вы ли сами посвящали все присутствующее общество в ваши частные тайны? Чем виноват смертный, случайно понимавший по-русски?
– Но вы обязаны были предупредить нас!
– Я и предупредил: позвал товарища, чтобы он при вас заговорил со мною.
– Как? Вы нарочно сходили за ним? C'est affreux [это ужасно (фр.)].
– Послушайте, милостивый государь, – обратилась тут к Змеину Лиза, вымеривая его ледяным взглядом, – вы хотели дать нам урок?
– Имел в виду.
– Но по какому праву, позвольте вас спросить?
– По праву старшего – наставлять детей.
– Детей! Если б вы знали, с кем говорите...
– А именно?
– Я... я более года посещала университет, покуда не вышло запрещения...
– Так вы экс-студентка? Что ж, этого товару на свете не искать стать: божья благодать.
– Да, благодать! Но это не все. В настоящее время я занимаюсь своим предметом дома и в будущем мае думаю сдать уже на кандидата, а там, даст Бог, и на магистра, на доктора... Вот что-с!
– Дай Бог, дай Бог вам всякого успеха.
– Ты не думай, ma chere, что он хотел предостеречь нас, – вмешалась с желчью Моничка. – Это было одно мальчишество, желание посмеяться над девицами... Мы презираем вас, сударь!
– Видите, как вы неразборчивы в выборе ваших выражений, – возразил с прежним хладнокровием Змеин. – Надо быть осторожнее: другой на моем месте, пожалуй, отплатил бы вам тою же монетой. Я вижу, приходится изложить вам ход дела систематически. Я толковал без всяких задних мыслей с сим достопочтенным тевтоном. О чем? Вы, может быть, слышали.
– Очень нужно нам подслушивать ваши скучные разговоры!
– Зачем же отпираться, Моничка? – заметила Лиза. – Ну, мы слышали, о чем вы говорили. Что ж из того?
– Дело не в предмете нашего с ним разговора, в том, чтобы вы знали, что предметом этим были не вы. Тут долетает вдруг до слуха моего несколько слов обо мне. Как было не насторожить ушей! Обнаруживать же, что я понимаю вас, не было резонной причины: вы говорили обо мне – тема самая приличная. К тому же куда как приятно подслушать лестный о себе отзыв из прелестных девичьих уст!
– Пожалуйста, без колкостей, сударь!
– Тут зашла у вас речь о вчерашней авантюре, – продолжал Змеин. – Я мысленно зажал себе уши, но что прикажете делать, если мера эта не оказалась вполне состоятельною? Расслышав кое-что из вашего разговора и опасаясь, чтобы вы и в другой раз, перед менее снисходительным слушателем, не скомпрометировали себя подобным же образом, я почел своим долгом преодолеть природную флегму (что я второй Обломов – подтвердит вам всякий, кто мало-мальски знает меня), встал и пошел вот за ним. Я думал, что вы будете мне еще душевно благодарны.
В продолжение этой рацеи нашего философа черты Лизы начали мало-помалу проясняться.
– Мы где-то с вами уже встречались, – промолвила она. – Вы не из петербургского ли университета?
– Так точно.
– Что же вы не сказали нам этого с первого же начала? Ваш приятель, должно быть, также университетский? Его я, кажется, видела вместе с вами на лекциях.
– Да, мы с ним одного факультета и курса.
– Ну, вот. Знаете что? Вы, кажется, вовсе не такой злодей, как представилось нам сначала. Вы куда отсюда? В Интерлакен?
– В Интерлакен.
– И играете в шахматы?
– Играю.
– Послушайте, тут ужасная скука: хотите быть знакомым с нами?
– Но, Лиза!.. – шепнула ей Наденька, разгоревшаяся при последних словах сестры, если возможно, еще пуще прежнего. – Ведь он все расскажет своим товарищам...
– Да! – обратилась к Змеину экс-студентка. – Вы ведь ничего еще не говорили этим господам о сюжете нашего давешнего разговора?
– Нет, не успел.
– Так и не говорите. Молодым девушкам, знаете, конфузно. Стало быть, решено: мы знакомы?
– Пожалуй, мне все равно. А вы порядочно играете в шахматы?
– Вот увидите. Однако пора и узнать подробнее, с кем мы имеем дело. Кто вы, господа?
– Я и он, – сказал Змеин, указывая на Ластова, – кандидаты естественных наук, я – будущий мыловар, он – будущий просветитель юношества.
– А зовут вас?
– Меня Александром Александровичем Змеиным, его – Львом Ильичом Ластовым.
– А вы кто? – обратилась Лиза к Куницыну. – Бьюсь об заклад, что лицеист или правовед?
– Из чего вы заключили? Да, я был правоведом, но уже окончил курс – с девятым классом! Зовут меня Куницыным.
– Il me semble, que nons avons deja vu monsieur a Interlaken [Мне кажется, что уже виделись с джентльменом из Интерлакен (фр.)]? – заметила насмешливо-кокетливо Моничка.
– A votre service, mademoiselle [К вашим услугам, мадемуазель (фр.) ], – отвечал, ловко раскланиваясь, правовед.
– Теперь очередь за нами, – сказала Лиза. – Я – Лизавета Николаевна Липецкая, чин и звание мое вам уже известны. Это – сестра моя, Надежда Николаевна, петербургская гимназистка. Вот наша мать, жена тайного советника Липецкого. А вот, Саломонида Алексеевна Невзорова – один из будущих перлов петербургских великосветских балов, – прибавила экс-студентка не без иронии.
Жена тайного советника хотела было вмешаться в разговор молодежи, ибо находила неслыханным и ни с чем несообразным такое внезапное знакомство с вовсе незнакомыми людьми, но никто из участников маленькой интермедии не удостоил ее внимания, и, пожав плечами, непризнанная родительница повернулась опять к своей французской графине.
Немец, сосед Змеина, угадывая сердечное желание стоящих за ним молодых людей подсесть к своим новым знакомкам, допил наскоро остатки пива и поднялся с места.
– Вы, господа, может быть, устали? – проговорил он. – Я, со своей стороны, насиделся. Как бы вам только поместиться.
Но юноши поместились как нельзя лучше: соседи направо и налево поотодвинулись, в открывшийся промежуток был втиснут новый стул – и поместились. Завязался разговор, непринужденный, веселый, как между старыми знакомыми. Куницын, который предшествующее лето провел в разгульной столице Франции, знал множество "ароматных" анекдотов из области тамошнего полусвета и преимущественно способствовал оживленности разговора. Отроковицы заметно успокоились от первого волнения, изобличая похвальный аппетит: наперерыв намазывали они себе на полуломтики рыхлой, белой булки свежего масла и сверху, как водится, зернистого, полужидкого меду.
Блюда с ветчиной, холодной говядиной, сыром, земляникой, скудели видимым образом; земляники потребовалось даже второе увеличенное издание.
V
ГИСБАХ ОСВЕЩАЕТСЯ. ВЗАИМНЫЙ ДЕЛЕЖ
В девять часов раздался внезапно за окнами столовой сигнальный пушечный выстрел. Все вскочило, переполошилось.
– Иллюминация, – переходило из уст в уста. Дамы схватились за мантильи и платки, мужчины за пледы и шляпы; ужин и чай были брошены; всякий спешил выбраться на вольный воздух.
На дворе стояла ночь, чудная южная ночь, теплая и безлунная. В темно-синей, почти черной бездне небес мерцала робким огнем одинокая вечерняя звезда. Внизу, в земной юдоли, в горной котловине, было непроницаемо темно, хоть глаз выколи. Только пенистые каскады неумолкаемого Гисбаха белели в отдалении.
На площадку перед старым отелем, то есть прямо против водопада, была вынесена армия стульев; гости атаковали их с ожесточением. Смех, говор, треск стульев! В окружающем мраке никто никого не узнает.
– Вы это, N. N.? (Называется имя.)
– Нет, не я.
– Не вы?
Старая, но хорошая острота, возбуждающая общую веселость.
Вот от главного отеля начинают приближаться яркие блудящие огни; за каждым огоньком вьется змейка освещаемого им дыма. Вскоре можно различить людей с факелами. Длинной процессией тянутся они вдоль окраины чернеющего леса, в направлении к Гисбаху. Теперь они взбираются, один в известном расстоянии от другого, на крутизны водопада; то пропадут в сумраке чащи, то явятся опять, чтобы в то же мгновение вновь скрыться. Вот мелькнул свет и на верхнем мостике – и все огни разом исчезли. Наступила прежняя темь, оглашаемая только немолчным гулом падающим вод. Вдруг под ногами зрителей сверкнул огонь, раздался оглушительный пушечный выстрел. Все вздрагивают и вскрикивают. Но крик испуга переходит в возглас удивления: вся водяная масса, сверху донизу, вспыхивает мгновенно одним общим волшебным огнем. Подобно расплавленному металлу, ярко светясь насквозь, пенистые воды Гисбаха низвергаются, словно звонче и шумнее, с уступа на уступ; прозрачная, светлая дымка водяной пыли обвевает их. От воды освещаются трепетным блеском и окружающие мрачные лесные исполины. Ярко-белый цвет вод переходит незаметно в красный, красный – в пунцовый. Верхний каскад зеленеет, и весь водопад донизу заливает зеленым отливом. Тихо-тихо меркнут светлые воды, сначала наверху, потом все ниже и ниже; мгновение – и все погрузилось в прежний мрак.
Зрители, любовавшиеся невиданным зрелищем с притаенным дыханием, только теперь очнулись от очарования. Все заговорило, задвигало стульями.
– А в самом деле, очень недурно, – заметила Лиза, – лучше даже, чем днем.
– Ах, нет, ma chere, – возразила Наденька, – бенгальское освещение – искусственное, следовательно, хоть и поражает сильнее, но не может сравниться с дневным, естественным.
– Ты сама себе противоречишь, моя милая. Ведь бенгальское освещение, говоришь ты, действует на тебя глубже дневного?
– Глубже.
– А между тем в нем нет для тебя ничего неприятного?
– Нет, оно даже, может быть, приятнее дневного, но оно искусственное, а следовательно...
– Полно тебе сентиментальничать! – прервала Лиза. – Есть разве какое существенное различие между освещением того или другого рода? И здесь, и там происходит не более как сотрясение эфира, игра световых волн на одном и том же предмете – воде, и в том, и в другом случае раздражается зрительный нерв, и чем приятнее это раздражение, тем оно и благороднее: всякое ведь сотрясение эфира естественно, неискусственно. Солнце могло бы точно так же светить бенгальским огнем, как светит теперь своим обыкновенным светом, и тогда ты сама не нашла бы в таком освещении ничего неестественного.
– Да вам хоть сейчас в профессора! – заметил шутливо один из молодых людей.
– Сестра молода, – отвечала серьезным тоном экс-студентка, – всякая новая мысль нелишня в ее годы.
– Вы говорили про раздражение зрительного нерва, – вмешался Змеин. – Я должен заметить, что прежде всего раздражается в глазу сетчатая оболочка, а уж от этой раздражение передается чрез зрительный нерв мозгу.
– Ну, пошли философствовать! – перебил нетерпеливо Куницын. – Бенгальское освещение развлекло нас более дневного, значит, оно и лучше. Что тут толковать?
Общество подходило к гостинице.
– Не сделать ли еще ночной прогулки? – предложил Ластов.
– Ах, да, да! – подхватили в один голос Наденька и Моничка.
– А я думаю, что нет, – решил Змеин. – Пароход отходит завтра чуть ли не в седьмом часу утра, поэтому, если мы хотим выспаться, то пора и бай-бай.
– Вы самый рассудительный из нас, – сказала Лиза. – В самом деле, мы уже вдоволь насладились вашим обществом, господа, хорошего понемножку. Пойдемте, детушки.
– Пойдем. Доброго сна, господа.
– Au revoir, mesdemoiselles [До свидания, мадмуазель (фр.)], – отвечал Куницын.
– Прощайте, – сказал Ластов.
– Кланяйтесь и благодарите, – заключил Змеин. Наши три героя решили единогласно потребовать три отдельных номера: оно удобнее, а цена та же, так как в гостиницах почти повсюду берут плату не за комнаты, а за кровати. На беду их, в отеле "Гисбах", при большом стечении публики, бывает, несмотря на относительную просторность здания, довольно тесно; почему приезжие, справившиеся предварительно в краснокожем путеводителе, всегда позаботятся заблаговременно о ночлеге. Наша молодежь не заглянула в Бедекера, а когда обратились со своим требованием к кельнеру, то получила альтернативу: или удовольствоваться всем троим одним номером, или же искать пристанища в окружающих дебрях. Последнее, как неудобоисполнимое, было отвергнуто, первое со вздохами принято. Отведенная им комната оказалась под самою крышею и имела полное право на название чердака; она была так низка, что Ластов (самый высокий из молодых людей), не становясь на цыпочки, мог достать рукою до потолка. Три кровати занимали почти все пространство комнаты.
– Ну, брат Ластов, – заговорил Куницын, – как ты находишь мою belle Helene [Прекрасную Елену (фр.)]? He достойна она этого титула, а?
– Как тебе сказать?.. Прекрасной Еленой ее едва ли можно назвать: троянская красавица, сколько мне известно, была женщина вполне расцветшая, в соку, тогда как Наденька – ребенок. Но она, слова нет, мила, даже очень... Видно, что ей и непривычно, неловко в длинном платье, и в то же время хотелось бы казаться взрослой; застенчивость дитяти с эксцентричными порывами первой самостоятельности и придает ей эту особенную привлекательность.
– Браво! Так она тебе нравится? Malgre [Несмотря на (фр.)], что незрелый крыжовник?
– Я и не восставал против незрелого крыжовника; меня удивляло одно: как ты, человек столь рафинированный, мог прельститься ею? Теперь отдаю полную честь твоему вкусу. Похвально также, что они с Лизой не шнуруются: без корсета талья обрисовывается куда пластичнее, рельефнее, и в то же время не дает повода опасаться, что переломится при первом дуновении. Да и в умственном отношении Наденька, кажется, не из последних: немногие слова, сказанные ею, были так логичны...
– Та, та, та! Это что? – воскликнул Куницын. – Пошел расхваливать! Уж не собираешься ли ты отбить ее у меня?
– А если бы? Она и мне более Монички нравится.
– Нет, уж, пожалуйста, не тронь. Ты ее знаешь всего с сегодняшнего дня, значит, не так привязался к ней... Условие, господа: каждый из нас выбирает себе одну для ухаживанья и, как верная тень, следит за нею; другими словами: не вмешивается в дела остальных теней. Нас трое и их три, точно на заказ. Вы, m-r Змеин, берете, разумеется, Лизу? Змеин поморщился.
– Да полно вам кокетничать! Кому ж, как не вам, играть с нею в шахматы? Кто, кроме вас, выдержит с этой флегматической докой? Не взыщите за правду. Я не постигаю только, как вы еще не сходите с ума от нее? Совсем один с вами темперамент, точно из одной формы вылиты, а наружность и телеса – в своем роде magnifiques [прекрасны (фр.)].
– Это так, торс славный. Если б и ум ее был вполовину так роскошен...
– А почем вы знаете, каков у нее ум? Исследуйте наперед. Это по вашей части: исследования, анализ, химия!
– К тому же, – подхватил Ластов, – хотя она и из студенток, но, как кажется, не поставляет себе главною целью поимку жениха. Уж одно это должно бы возвысить ее в твоих глазах.
– Знаем мы этих весталок нового покроя! – отвечал Змеин. – Пока не нашлось обожателя, девушке, конечно, ничего не стоит играть неприступную, а попробуй возгореть к ней бескорыстно благородным огнем, сиречь намекни ей про законные узы, – она тут же бросится в объятия к тебе, как мошка в пламя свечи, с риском даже опалить крылья.
