Текст книги "Разведчики"

Автор книги: Василий Яковлев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 9 страниц)

Глава двенадцатая
ПРАВДА О ВЕРОНИКЕ РУБЦОВОЙ

При первом же знакомстве с делом Вероники Викторовны Рубцовой Румянцева поразило противоречие между биографией, жизнью этой женщины и тем обвинением, которое ей предъявлялось.

Вероника была дочерью старого путиловца Гордеева, погибшего при штурме Зимнего в ноябре семнадцатого года. Тогда ей было только восемнадцать, но она уже два года занималась революционной деятельностью. После смерти отца ушла на фронт. Отстаивала революционный Петроград. Дралась с бандами Корнилова, Врангеля. Потом осталась на подпольной работе в Приморске. Тогда она уже была женой комиссара Рубцова. Муж ее был захвачен белогвардейцами в Приморске. И она – эта мужественная женщина – вместе с товарищами, рискуя своей жизнью, вызволила его из страшных застенков морской контрразведки. Потом Вероника Рубцова и ее муж участвовали в установлении Советской власти в Приморске да так и остались здесь. Он был партийным работником, она – учительницей, преподавала немецкий язык в школе.

Нужно сказать, что у ее отца был друг – адвокат Глебов, который с 1905 года связал свою судьбу с большевиками, активно участвовал в революционной борьбе, дважды был арестован, сослан, дважды бежал. Вторую ссылку отбывал вместе с Гордеевым.

Он сразу обратил внимание на необыкновенно способную девочку, которая с жадностью впитывала в себя все, старалась познать как можно больше. Глебов стал заниматься с Вероникой иностранными языками – революции были нужны не только преданные, но и широко образованные люди. И за два года Вероника довольно свободно овладела немецким, а затем и английским. Во время работы в подполье это ей очень помогло – она выдавала себя за дочь убитого большевиками генерала Гордеева. Внешность у Вероники была приметная. Кроме незаурядной красоты, она отличалась врожденным благородством, гордой осанкой. «В мать пошла», – говорил часто отец, любовно и печально глядя на Веронику.

Свою мать Вероника почти не помнила. Она умерла, когда девочке было четыре года, но в доме были ее фотографии, да и отец, и Глебов часто вспоминали о Машеньке, – так они ее называли.

От матери и унаследовала Вероника гордую стать свою, удивительно спокойную плавность движений. А характер у нее был отцовский, стойкий. «Что бы в жизни ни случилось – правда победит» – изречение, которое любил повторять отец, стало для нее жизненным девизом. Она не отступала от него, не изменила ему ни разу… И даже когда ее арестовали…

Еще и еще раз Румянцев перечитывал, изучал материалы дела Рубцовой. Вероника Викторовна Рубцова обвинялась в измене Родине, в связи с английской разведкой, на которую она якобы работала в течение многих лет. Основанием послужил донос соседа Рубцовой некоего Бекбулаева. Предварительное следствие… Начальник областного управления НКВД Мамедов имел все основания винить себя в близорукости. В течение долгих лет под носом у него действовала крупная шпионка, а он и не подозревал об этом.

Теперь во время предварительного следствия все раскрывалось с катастрофической быстротой, словно снежный ком катился под гору. И Мамедова даже не насторожила эта неестественная быстрота. Он был напуган, страшно напуган. И думал об одном: как бы выпутаться из всей этой истории с наименьшими для себя жертвами. Судьба Рубцовой была ему в сущности совершенно безразлична. Тем более, что факты, доказывающие справедливость возведенного на нее обвинения, наслаивались один на другой.

Фотография, где была снята Рубцова с двумя англичанами. Один из них, правда, оказался прогрессивным журналистом, но второй – одним из подручных небезызвестного Локкарта. Этот изрядно пожелтевший фотодокумент был найден в бумагах Рубцовой. И, взглянув на него, Мамедов уже не сомневался, что эта женщина действительно шпионка. И очень опытная, раз столько лет оставалась нераскрытой. И опять не задумался Мамедов над тем, что опытная разведчица не стала бы у себя хранить уличающий ее документ.

Важные показания дал Бекбулаев. Он сказал, что, во-первых, она часто слушала передачи на иностранном языке. Как-то его, Бекбулаева, жена зашла к Рубцовой за чем-то вечером и успела услышать несколько фраз, возможно, по-английски. Рубцова растерялась и тотчас же приемник выключила. Раза два и сам Бекбулаев слышал, что Рубцова слушает заграницу. И, кто знает, может быть, она ловила станцию, которая передавала ей какие-то зашифрованные инструкции. Правда, никаких передатчиков в конфискованном приемнике не оказалось, но это еще ни о чем не говорит.

А потом был вызван один из сослуживцев Рубцовой – преподаватель черчения Бельский. Он сказал, что она вела в школе антисоветские разговоры и года два назад, возмущаясь арестом врага народа, который, кстати, был другом ее мужа, прямо говорила, что это террористический акт.

И, наконец, показания бухгалтера Мультина. Он знал, оказывается, Рубцову очень давно. Встречался с ней в Приморске еще в двадцатом году. Он тоже был оставлен на подпольной работе. Мультин прямо заявил, что Рубцова уже тогда была связана с иностранной разведкой. Ее часто можно было видеть в обществе английских и французских офицеров, и освобождением мужа она обязана только тем услугам, которые оказывала «союзникам». А налет на тюрьму – просто инсценировка, одна видимость, так как англичане не хотели расконспирировать своего агента.

Несколько раз во время следствия приходил к Мамедову Бекбулаев. И каждый раз с новыми данными. Мамедов был очень доволен – вот что значит, когда человек предан. Как старается помочь.

А тот все ходил и ходил к Мамедову и давал все новые и новые «важные» показания. Называл людей, которые-де, не решаясь идти прямо в управление, сообщали кое-что о Рубцовой ему. В частности, о самом комиссаре Рубцове. Уж очень странно он умер.

Кремень человек был. Никогда не болел. Ни на что не жаловался. И вдруг – удар. И моментально сердце разорвалось. Что-то тут не то. А может, он просто заметил кое-что за своей женой, стал мешать ей, и она решила его убрать? Такие, как она, на все способны… Сняли дознание с врача, который присутствовал при смерти комиссара Рубцова. Тот пожимал плечами. От разрыва сердца может умереть и очень здоровый внешне человек.

Когда Рубцову поставили в известность, в чем она обвиняется, женщина искренне удивилась. Она не испугалась, не растерялась, она удивилась. И сказала только:

– Какая нелепость!

А когда прочитали показания свидетелей, пожала плечами и опять удивилась:

– Да ведь это все чепуха, ложь!

Конечно, любому, даже не очень сведущему в следовательских делах человеку, все это «дело Рубцовой, агента английской разведки», показалось бы шитым белыми нитками. Он бы сразу почувствовал: многое здесь неладно. Но Мамедов не был ни сторонним, ни тем более беспристрастным. Он хорошо помнил тридцать седьмой год, когда многие его друзья, о которых он думал – свои, оказались врагами народа – агентами иностранной разведки, вредителями, террористами, поджигателями. Им здорово дали по рукам. А работников НКВД еще и еще раз самым строгим образом предупреждали: бдительность и бдительность – самая высокая, самая жесткая, не допускающая никаких поблажек. И при малейшем подозрении, при малейшем сигнале немедленно принимать меры. Малейшее послабление, притупление бдительности будет строго караться, расцениваться как предательство, как измена Родине. Это было самое страшное. Ни за какие блага не захотел бы Мамедов оказаться на месте тех своих друзей, которые именовались врагами народа.

В общем, предварительные допросы Рубцовой ничего не дали. Держалась она спокойно, была очень немногословна. Все обвинения отвергала. Весь ее вид говорил, что она убеждена: это чудовищное недоразумение, и оно должно в скором времени разрешиться.

Перед отъездом в Москву Мамедов еще раз вызвал Румянцева и еще раз приказал закончить расследование в кратчайший срок. «Добейтесь признания любой ценой!» – подчеркнул Мамедов.

Но добиваться признания Румянцев не стал. Он продолжал вести следствие. Так же тщательно и вдумчиво, как до сих пор. Он вызывал и вызывал людей. Приходили друзья комиссара Рубцова и говорили о том, что Веронику Викторовну и ее мужа связывала большая, многолетняя любовь. Допустим, что предположение о том, что она виновна в смерти Рубцова, абсурдно. Но это нужно доказать. И в то же время это недоказуемо. Или эти радиопередачи. Да, она слушала Англию. Но ей это необходимо было, чтобы тренироваться в произношении. Она не видела здесь ничего худого. Может, так, а может… И опять, чем доказать? Фотография? Да, она фотографировалась с английским журналистом, а кто этот третий – не знает. Журналист с ним был знаком и, возможно, даже не подозревал о том, кто в действительности этот человек, как не знали об этом и многие другие, в том числе и органы контрразведки… Потому что иначе подручного Локкарта не оставили бы на свободе. Да, Румянцев знал, что и сам Локкарт и его агенты были раскрыты и изолированы позже… А когда речь заходила о смерти мужа, Рубцова бледнела и отказывалась вообще говорить об этом. И только однажды она спросила вдруг Румянцева: «А вы знаете, что такое настоящая любовь?»

Румянцев вызывал сослуживцев Рубцовой, и они говорили о ее чуткости, отзывчивости, прямоте. Нет, не верится, что такая женщина могла изменить Родине. И все же нужны веские доказательства, а где они?

Бельский настаивал на своих показаниях, и сослуживцы не отрицали, что Рубцова порой была резка в своих высказываниях.

Одно, другое, третье… Соедини их, получится цепь. Но как разорвать ее?

Румянцев спрашивал Рубцову, живы ли те люди, которые работали с ней в подполье. Вначале она отвечала, что не знает. Некоторые из них известны ей только по кличкам, многие погибли, остальных развеяла, разбросала жизнь… Но потом сказала, что один из подпольщиков, Константин Иванович Глебов, жив. Последнее письмо она получила от него два года тому назад из Ленинграда. Переписывались они редко, но связи не теряли. Глебов – старый друг их семьи. Друг ее отца и матери. Закаленный, преданный революции борец» И Виктор Гордеев, и она сама многим ему обязаны. Когда погиб отец, Глебов заменил его. И в Приморск они поехали по заданию руководства партии большевиков вместе. Только Глебову была поручена роль не отца ее, а покровителя. Московский адвокат, обладатель изрядного состояния, бежал от произвола большевиков. И (эдакий предприимчивый!) не забыл захватить с собой красивую девушку, дочь генерала Гордеева, вконец разоренного революцией. Дело в том, что генерал Гордеев действительно существовал. И была у него дочь. Только она в первые же дни революции удрала за границу. Глебов знал генерала Гордеева. И дочь его знал. Ростом, статностью, гордой осанкой они с Вероникой были схожи. А кто в неразберихе тех лет станет допытываться, та девушка или не та… Дочь генерала, ну и ладно. Содержанка богатого адвоката – чудесно. Во всяком случае, когда Глебов и Вероника поселились в Приморске, французские и английские офицеры весьма отмечали красивую мадемуазель. Покровитель ее оказался покладист, часто закатывал ужины и обеды для господ офицеров. А у них униженно выпрашивал одного: в случае чего переправить его и мадемуазель Веронику за границу. Те, похлопывая его по спине, обещали.

Так обстояло дело внешне. А на самом деле и Глебов и Вероника, казавшиеся такими невозмутимо спокойными, ходили по острию ножа. Если бы их истинное лицо и причастие к подполью раскрылось, их лощеные знакомцы не пощадили бы ни сэра Глебова, ни мадемуазель Веронику.

Но этого не случилось. Для Глебова и Вероники работа в подполье окончилась вполне благополучно. И даже дерзкая операция с освобождением Рубцова удалась.

Румянцев написал в Ленинград. Глебов откликнулся тотчас же, сообщив, что он немедленно выезжает. И выехал. О гибели Глебова Василий не сообщил Рубцовой. Зачем? И без того ей нелегко. Просто сказал, что Глебов сейчас выехать не может, но обещал приехать обязательно.

Когда Мамедов вернулся из Москвы, дело Рубцовой не сдвинулось с мертвой точки. Румянцев был отстранен от ведения следствия, а затем и вообще уволен из органов.

Дело Рубцовой передали начальнику отдела, в котором работал Румянцев.

И на этот раз Веронике Викторовне повезло. Новый следователь, как и Румянцев, оказался не просто исполнителем, а думающим, умным чекистом. Внимательно изучив все, что сделал Румянцев в ходе расследования, он склонен был признать правоту лейтенанта. Так и доложил Мамедову. Тот на сей раз отмахнулся: во время поездки в Москву выяснилось, что ему грозят очень серьезные неприятности за жестокость и бездушие, и даже, если бы «дело Рубцовой» выгорело, это бы его не спасло.

Мамедов был снят с должности начальника управления.

А еще через некоторое время началась война.

«Дело» Рубцовой таяло так же быстро, как и возникло. В конце первой недели войны был арестован Бекбулаев в момент, когда подавал сигналы фашистским самолетам. Бекбулаев оказался не только отъявленным негодяем, но и трусом. Он знал прекрасно, что в условиях военного времени расправа с ним может быть короткой. И его охватил животный, отчаянный страх за свою жизнь. Погибнуть теперь, когда вот-вот осуществятся его долголетние мечты, казалось Бекбулаеву нелепым. Надо выкарабкаться во что бы то ни стало, любой ценой затянуть следствие, выиграть время… Он сознался, что по заданию иностранной разведки убил Глебова.

Бывший богач, ярый приверженец националистической татарской организации «Курултай», Бекбулаев еще в 1921 году был завербован немецкой разведкой. После разгрома Антанты Бекбулаев затаился. Очень долгое время его хозяева не напоминали о себе. И только незадолго до войны он получил задание. Помимо сбора шпионских сведений, в его задачи входила компрометация честных советских людей, в первую очередь из числа партийного актива. Почему он оклеветал именно Рубцову, сам Бекбулаев не мог объяснить. Они жили по соседству несколько лет. После смерти мужа Рубцова переехала в Тополевск. Он видел эту женщину каждый день. Видимо, его попросту раздражала гордая уверенность ее в завтрашнем дне, ее честность, непримиримость ко всему отрицательному, грязному.

Может, все-таки и не поднялась бы у Бекбулаева рука на Рубцову, не встреться он с Мультиным. Прошлое этого человека было довольно темным. И хотя он и говорил, что был участником первого подполья, Бекбулаев ему не верил. Мультин и намекнул как-то Бекбулаеву, что никакая эта самая Вероника не подпольщица, не большевичка, а просто опытная авантюристка. В двадцатом году в Приморске на набережной под руку с офицерами прохаживалась, а теперь – скажи, какая идейная стала. Это была весьма слабая зацепка. Но… если попробовать? Чем он рискует? Его дело сообщить, куда следует, а там разберутся.

Так Вероника Рубцова была причислена к разряду врагов народа.

После освобождения Вероника Викторовна вернулась в Приморск, поселилась в прежней квартире, которая оказалась незанятой. Немцы были уже близко от города. Эвакуироваться Рубцовой не удалось.

А через несколько дней после захвата города фашистами на улице совершенно случайно Вероника Викторовна встретила старого друга своего мужа майора армейской разведки Петрова.

Она бы не узнала Петрова, не окликни он ее. Первый их разговор был полон недомолвок. Петров сказал только, что волей обстоятельств застрял в этом городе, где у него нет ни одного знакомого, что чувствует себя выбитым из колеи, совершенно одиноким.

Вероника выслушала его молча, вопросов не задавала. Но пригласила зайти к ней как-нибудь вечерком. После нескольких бесед с Рубцовой Петров стал откровенней. А когда окончательно убедился, что этой женщине можно доверять, попросил помогать ему.

Вероника Викторовна согласилась без малейшего колебания.

Вскоре после захвата города фашисты стали подтягивать к нему войска. Рубцова получила первое задание: войти в доверие к немецкому командованию и по возможности устроиться на работу в штаб.

О неудавшейся операции по захвату Петрова, о его таинственном исчезновении Рубцова услышала от Бергера.

Она хорошо знала Приморск, знала, что в овражке, где был потерян след Петрова, есть несколько очень глубоких ям. Когда-то давно там копали глину. С тех пор ямы успели, наверное, густо зарасти тисом. Если это так, то исчезновение майора может оказаться не столь уж таинственным.

Вечером следующего дня Вероника Викторовна вместе с Романцом нашли Петрова и, дождавшись ночи, перенесли майора на квартиру Рубцовой. Два дня он пролежал в ее комнате. Теперь Петров был в безопасности.

Вот и вся правда о Веронике Рубцовой, бесстрашном советском человеке с гордой, сильной душой.

Глава тринадцатая
КОХА ПОДОЗРЕВАЮТ

Когда на следующее утро Курт Кох пришел в интендантское управление, никто и заподозрить бы не мог, что обер-лейтенант провел две почти бессонные ночи. Впрочем, если приглядеться… Но кто бы стал приглядываться – не до того было. Городская управа, где помещалось интендантство, в то утро гудела, как растревоженный улей. Еще бы! Произошли такие события!

Не успел Курт Кох появиться, как к нему бросился бледный, взволнованный Бергер.

– О, Курт, наконец-то вы… Вас вызывает Розенберг. Он рвет и мечет. Вас ожидают неприятности.

– Но что произошло?

– Как, вы ничего не знаете? Но ведь вы вчера были в штабе вечером.

– Ну и что? Когда мы с Вадлером уходили оттуда, там было все спокойно.

– Какое там спокойно! Исчез Краузе. Часовой сказал, что его вызвал какой-то гестаповец. Думали – в Тополевск. Но утром генерал позвонил в Тополевск, и оттуда ответили, что ничего не знают и вообще вчера вечером в Приморск никто не ездил. Понимаете? Но это не все. Кто-то разболтал или выкрал приказ, который находился в сейфе Розенберга… Подробностей я еще не знаю. Но предстоящая операция на фронте, вероятно, стала известна врагу. Неужели вы не слышали, как на рассвете бомбили побережье! Как раз там, где сконцентрированы наши войска. Мы понесли колоссальные потери.

– Признаться, я ничего не слышал – утренний сон так крепок. То, что вы рассказали о событиях ночи, – прямо-таки эпизод из детективного романа, – покачал головой Кох. – А зачем я понадобился фон Розенбергу?

– Не знаю. Видимо, он хочет спросить у вас, не заметили ли вы чего-нибудь подозрительного, когда были вчера в штабе. И все же я вам не завидую, уж больно генерал зол.

– Что поделаешь, – вздохнул Кох, – надо идти. И черт меня угораздил забежать в штаб именно вчера. Ладно, пойду. Спасибо, Бергер, что ввели в курс дела.

Выйдя из управления, Кох, однако, пошел не по направлению к набережной, а в противоположную сторону.

Почему же Румянцев, выполнив задание, не исчез сразу из города? Да потому, что сегодня ночью, когда он передал командованию донесение о выполнении задания, был получен новый приказ: если все сойдет благополучно и Курт Кох останется вне подозрения, ему дается еще одно поручение.

По сравнению с тем, что было сделано вчера, новое задание было несложным. Румянцев решил выполнить его по пути из города. Он быстро шел узкими улицами и был абсолютно уверен, что сейчас идет по ним в последний раз. После войны он обязательно приедет в этот город. Вместе с Галей. Но это будет еще не скоро. Если вообще будет… Но об этом «если» лучше не думать. Итак, ближайший вопрос, которым ему предстоит заняться, – Вадлер. Вот об этом и следует думать советскому разведчику лейтенанту Румянцеву.

У дверей в кабинет Вадлера стоял полицейский. Он преградил дорогу обер-лейтенанту.

– Господин начальник занят. Ведет допрос.

Отойдя от двери, Румянцев стал обдумывать, как ему быть. В это время дверь кабинета распахнулась и на пороге показался Вадлер.

– Шварца вызовите. С инструментами.

Румянцев внутренне содрогнулся. Он знал, что Шварц, страшный садист, палач из бывших уголовников-убийц, освобожденный Гитлером после прихода к власти, был подручным Вадлера в мрачных, кровавых застенках СД.

Увидев Коха, Вадлер коротко бросил ему:

– Что вам, обер-лейтенант? – это прозвучало холодно и резко. Никогда до сих пор Вадлер не смел говорить так не только с Куртом Кохом, но и вообще с кем-либо из офицеров-немцев.

Румянцев, мысленно отметив это, решил: кончать нужно сейчас.

– У меня к вам небольшой разговор. Всего в два-три слова. Очень важно, – за спиной у него хлопнула дверь приемной, значит, полицейский вышел. Румянцев шагнул к Вадлеру, он решил стрелять в упор, наверняка. Вадлер слегка отстранился, он подумал, что обер-лейтенант хочет войти в кабинет.

У вдруг Румянцев вздрогнул, рука, сжимавшая в кармане мундира пистолет, разжалась, лейтенант остановился. Он увидел в открытую дверь, что в кабинете Вадлера у стола сидит девушка. Она обернулась к двери, глаза ее, огромные, обведенные чернотой, смотрели на Румянцева, не мигая. Галя! Он узнал ее сразу. Узнал несмотря на то, что Галя была страшно, до неузнаваемости избита. Лицо в багровых кровоподтеках, кофта изорвана в клочья, ноги босые и тоже вздулись. Все это Румянцев охватил одним взглядом. Боль, гнев, жалость – все смешалось, затопило все его существо, подавив обычное хладнокровие, выдержку, способность реагировать мгновенно на любую неожиданность. Он стоял недвижно, не сводя глаз этого измученного, родного ему лица. Галя тоже смотрела на него. Но смотрела равнодушно, лицо ее не выражало ничего, кроме страшной усталости. И вдруг губы ее беззвучно шевельнулись. Наверное, тоже узнала! Что она сказала? Что хотела сказать? «Уходи», «помоги»? Да что же он стоит, ей надо помочь! Сейчас же помочь. Рука, разжавшаяся было в кармане мундира, вновь плотно охватила холодную сталь пистолета.

– Что, господин Кох, вид крови так на вас подействовал, или… эта фрау вам знакома? – И вдруг без зримой связи с предыдущим добавил: – У русских говорят: как веревочка ни вьется, а конец будет. Слышали, господин ин-тен-дант? – последнее слово Вадлер иронически протянул. – Что же вы молчите? Говорите, зачем пришли.

Нечеловеческим усилием воли Румянцев взял себя в руки. Нет, стрелять сейчас, здесь нельзя, сюда ворвутся, и тогда погибнет не только он, но и Галя.

– Нет, господин Вадлер, я не боюсь вида крови, – надменно проговорил Кох, – как и все, впрочем, мои соотечественники-солдаты. Просто я впервые воочию увидел ваш рабочий стол. Уж очень дурно пахнет это место. Я, например, с женщинами не воюю. Да еще такими методами. Даже затошнило от грязи, в которой вы купаетесь. Что касается моего дела, то у меня пропала охота говорить с вами о чем-либо. Меня ждет фон Розенберг. – И пошел к двери мимо оторопевшего Вадлера.

Вадлер вернулся в кабинет, прошел к столу, постоял в задумчивости, потом снял телефонную трубку и назвал номер.

– А что, генерала нет? Вот как, хорошо…

Еще подумал. Подошел к Гале, резко приподнял ее подбородок.

– Смотри в глаза. Прямо в глаза… Отвечай: где, когда видела этого обер-лейтенанта? Ну!..

Галя отрицательно покачала головой. В дверь постучали. Вошел Шварц. В руках у него был продолговатый ящик, похожий на тот, в котором хранят столярные инструменты. Вадлер схватил ящик, раскрыл его перед Галей. Там лежали длинные иголки, гнутые щипцы, металлические кольца и наручники с резиновой прокладкой. В углу ящика в углублении стояла спиртовка.

– Видишь, – зашипел Вадлер. – Говори, а то Шварц такой маникюр тебе сделает, взвоешь, ну?

Шварц стоял в дверях, смотрел поверх Гали тупо, равнодушно.

Галя отвернулась. Лицо Вадлера злобно дернулось. Бросив ящик на стол, он подошел к окну, несколько минут смотрел на улицу. Потом, видимо, что-то решив, обернулся.

– Вот что, сейчас мне некогда заниматься тобой. Благодари этого интенданта, – Вадлер злобно усмехнулся, – даю тебе передышку до завтра. И обещаю – ты у меня заговоришь! Спущу с живой шкуру, слышишь! Так что подумай, стоит ли дальше играть в молчанку Иди, Шварц, с этой поговорим завтра.

В темной одиночке, что помещалась в подвале здания СД, Галя прислонилась к холодной стене, утомленно закрыла глаза. И сейчас же встало перед глазами лицо Василия. Как это все невероятно: он здесь, рядом, и бессилен помочь ей! Нет, нет, о Василии вообще нужно запретить себе думать. Это расслабляет, а она должна быть сильной. Как же глупо она попалась! Бывает так, что разведчик работает в непостижимо трудной обстановке и все обходится благополучно. Но вот, когда кажется, опасности нет поблизости, и разведчика покидает его обычная осторожность, он попадает вдруг в ловушку. Так случилось и с Галей.

После освобождения Руднева Галю больше к немцам не посылали. Она была включена в оперативную группу, несколько раз ходила с товарищами на задания.

И на этот раз их группа получила задание перерезать телефонную линию Тополевск – Приморск. Телефонные провода бежали над самым шоссе. Командир оперативной группы приказал Гале пройти за поворот и в случае приближения противника подать сигнал – прокричать, подражая сойке. В другую сторону шоссе просматривалось далеко, и оттуда внезапная опасность партизанам не грозила.

О двух машинах Галя предупредила товарищей вовремя. Заслышав внизу, куда уходило шоссе, натужный рев мотора, Галя, прокричав, как было условлено, спряталась в кустарнике. А третья машина, легковая, показалась внезапно. Она шла не спеша, очень тихо, почти бесшумно. Подать сигнал она уже не могла. Что делать? Галя подняла руку. Когда машина остановится, она не сядет в нее, а скажет, что ей надо ехать в другую сторону. Она будет разговаривать с фашистами громко, и товарищи ее услышат. Это решение созрело мгновенно, и может быть, все обошлось бы хорошо, если бы не одно обстоятельство, которого Галя не могла предвидеть.

Машина остановилась, а когда Галя подбежала к распахнувшейся дверце, то увидела: на сидении рядом с шофером сидел офицер СД. Она растерялась. И этой минуты растерянности было достаточно, чтобы в ответ на первый же вопрос допустить грубую оплошность.

Бергер не спросил ее, куда идет, а задал вопрос: откуда она идет.

И Галя назвала село, которое лежало в той стороне, куда ехала машина. Тотчас же она поняла, какую сделала ошибку, но было поздно. Офицер больше ни о чем не спросил. Он предложил Гале сесть в машину, а шоферу развернуться и ехать назад.

Бежать? Звать на помощь? Бесполезно. Товарищи не смогут ей помочь, от машины ей не сделать ни шагу. Единственное, что она успела, когда садилась в машину, это незаметно выбросить в канаву пистолет. Может, все же удастся выкрутиться. Пока ехали до Приморска, она смогла придумать одну вполне правдоподобную версию, безобидным образом объясняющую ее ложь. Но в Приморске офицер тотчас же провел Галю в кабинет Вадлера. Тот злорадно прошипел:

– Попалась, медсестра? Знакомая Зембровецкой, бывшая комсомолка и так далее… – Потом достал из стола чемоданчик, открыл его, вынул бинты, вату, нажал кнопку, донышко ушло вниз. Кивнул на рацию, коротко спросил:

– Твоя? Галя молчала.

– Говорить будешь?

– Нет.

А потом началось… Но Галя не сказала ничего. И навряд ли скажет. Вадлер это понял, едва взглянул ей в глаза в самом начале допроса.

Фон Розенберг рвал и метал. Гнев его был страшен. Каждый, кого в это утро вызывал к себе генерал, подходя к его кабинету, ощущал противный холодок в груди.

Однако никто не мог объяснить ему, куда исчез Краузе, кто лазил в сейф. А то, что документы побывали в чужих руках, определила экспертиза, которая была произведена после того, как вдруг исчез Краузе. Все возможные последствия этого Розенберг осознал не сразу. Но он обязан был теперь сообщить в Ставку, что план рухнул во всех его деталях. Ясное дело, его по голове не погладят. И чего доброго, его неприязнь к гестапо может кое-кому показаться странной, преднамеренной. Как тут не потерять голову? И все же надо постараться не терять ее в прямом и в переносном смысле. В то же утро Розенберг связался по телефону со своим влиятельным родственником. После разговора с фон Шрейдером он стал спокойнее. В Ставку обо всем он сообщит завтра, в гестапо – немедленно. Надо попытаться разыскать хотя бы след этого Краузе. Тогда хоть сраму меньше будет. А может, это все же эсэсовцы ему нагадили, может, это они увезли Краузе? Но кто же лазил в сейф? Ведь гестаповец в здание не входил.

Часовой, вконец перепуганный, дрожащий, сказал, что вечером в штаб заходил Вадлер. А что если… Хотя и маловероятно, но от этого продажного человека всего можно ожидать. Тот, кто предал раз, предаст еще сто раз.

Розенберг вызвал Вадлера. И как только тот вошел, его оглушило громовое:

– Что вы таскаетесь в мой кабинет, Вадлер, когда вас никто не вызывает? Приходите, уходите, когда захотите. Словно на бульваре. Ну, что молчите?

На сей раз Вадлера не устрашило громыхание Розенберга.

– Я приходил по важному делу, герр генерал, связанному с Рубцовой. Я послал кое-куда запрос и получил интересные данные. Мне хотелось сообщить их вам тотчас же. Ведь мы договорились, что по особо важным делам я могу приходить к вам без вызова и в неурочное время.

Мысли Розенберга были заняты сейчас совершенно иным. В способностях Вадлера как оперативника он уже разуверился. Подозрения в отношении фрау Вероники? Ерунда. К тому же она вчера весь вечер была с ним. Он проводил ее до подъезда.

– Короче, Вадлер, – оборвал он. – В ваши способности как разведчика я уже давно не верю. Что вы можете сказать по поводу исчезновения Краузе и в отношении сейфа? Накануне вечером вы были здесь?

– Я был здесь не один, герр генерал. Когда я зашел, в кабинете был Курт Кох.

– Вы врете, Вадлер!

– В том-то и дело, что нет. Вчера я застал Курта Коха у вас в кабинете. Кстати, возможно, через день-два я преподнесу вам еще один сюрприз.

Когда Румянцев пришел к Розенбергу, он был снова хладнокровен, решителен, собран. Он не может покинуть Приморск, не выполнив нового задания и ничего не сделав для спасения Гали. Он должен продолжать игру. И постараться не проиграть. В конечном счете, кроме подозрений, у генерала ничего быть не может. Это еще не так страшно. Важно выиграть время. Хотя бы один день.

В кабинет к Розенбергу Курт Кох вошел отнюдь не таким сияющим, как всегда. Лицо у него было расстроенное, удрученное. Не ожидая, пока хмурый, грозный шеф заговорит, Курт Кох болезненно сморщился.

– Пренеприятная история, господин генерал… Если бы я знал, что так получится, я бы ни за что не пришел вечером в штаб. Что же делать? Если я чем-либо могу помочь, я всегда…

– Достаточно, обер-лейтенант, – перебил его Розенберг. – Все это эмоции. Мне сейчас не до них. Разговор у нас пойдет сугубо деловой. И предупреждаю заранее: вам придется ответить на ряд неприятных для вас вопросов.

– Я готов, – склонил голову Кох.