Текст книги "Новый сладостный стиль"
Автор книги: Василий Аксенов
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 46 страниц) [доступный отрывок для чтения: 17 страниц]
2. Замок «Галифакс», ничего особенного
Пока они идут по запутанным коридорам и залам в сторону кабинета, мы можем выкроить несколько страниц для рассказа об этом поместье и попутно дать читателю некоторое представление о втором основном герое этой саги, которому придется значительно потеснить нашего нервного Сашу с его «новым сладостным стилем», столь уместным на нью-йоркских помойках, пардон, но мы, кажется, теряем начало фразы, делая ее столь же аляповатой, сколь и украшения на потолках «Галифакса», по которому сейчас идут в сторону кабинета молодой Даппертат и его стареющий босс.
Из своих многочисленных резиденций, раскиданных по Америке и по всему миру, Стенли Корбах питал наибольшую привязанность к этому мэрилендскому гнезду, может быть, потому, что именно здесь он и появился на свет Божий. Холмистая земля с голубоватой хвоей была тут куплена аккурат (к месту, кажись, приходится любимый оборот почвенной прозы), аккурат сто лет назад основателем коммерческой династии Александром Корбахом по случаю бракосочетания с Сесили Дохерти, нееврейским происхождением которой он в те наивные времена так гордился. Кроме происхождения, были и другие основания для гордости, а именно солидное приданое Сесили, выделенное старым ирландским кланом, разбогатевшим на железнодорожных контрактах. Именно это приданое, а также, разумеется, новые родственные связи способствовали бурному росту уже довольно успешного торгового дома «Александер Корбах, розничная торговля», что и привело к строительству гигантского по тем временам универмага в окрестностях Бродвея. Используя дешевый труд своих вчерашних товарищей по иммиграции, то есть демонстрируя самый что ни на есть хищнический марксистский капитализм, Корбах вскоре построил филиал в Балтиморе, а также и этот «английский замок», в котором мы сейчас представляем читателям его прямого правнука. Употребив кавычки, мы, впрочем, совсем не ставим под сомнение английское происхождение замка. Как тогда это делалось, «Галифакс» был почти целиком перевезен в Мэриленд из заокеанского графства, где молодые его присмотрели во время медового месяца. Камней и дерева семнадцатого века, однако, не хватило для нуворишеского размаха, оттого тут и добавилась аляповатая имитация. В результате возник довольно несуразный по обличию домина с тюдоровскими фасадами и мавританскими арками, с гобеленами шестнадцатого века и с нависшим над этими шедеврами охотничьим кичем в виде огромных оленьих голов, с широкими окнами парижского стиля и псевдоскандинавскими башенками, в которых уже чувствовался привкус коммерции конца девятнадцатого века.
Каждое поколение Корбахов вносило свою лепту в эклектическую мешанину. Дед Стенли, Роберт, построил неподалеку на холме гостевой павильон в стиле арт-нуво со стилизованными орлами по углам многочисленных террас, что не могут не напомнить нашему читателю стилистику романа «Великий Гэтсби». Следующий стиль, деко, в сочетании с конструктивистскими элементами, вывезенными из России и Германии, был использован архитекторами отца Стенли, Дэвида, для создания уникальной оранжереи в сочетании с гаражом, где и по сей день стоят коллекционные «бугатти», «испано-сюизы», «роллсы» и «даймлеры», а также два любимых открытых «кадиллака» пятьдесят шестого года, черный и белый, в которых восьмидесятилетний патриарх, в зависимости от настроения то в черном, то в белом, любит разъезжать по соседним деревушкам, притворяясь обыкновенным фермером и заигрывая с девчонками. Все его тут, конечно, знают, однако охотно подыгрывают этой привычной забаве графства Йорноверблюдо.
В сороковые годы этот Дэйв Корбах заложил здесь конный завод, который, пройдя через несколько поколений жеребцов и кобыл, выработал ценную породу скаковых лошадей, что ценятся на миллионы. В шестидесятые годы, когда Дэвид Корбах отошел от финансовых дел, сосредоточившись в основном на экзотических формах разврата – он был одним из пионеров, проторивших популярную нынче дорожку в Бангкок, – во главе компании, да и всего отменно разросшегося клана встал носитель новых коммерческих идей, его сын Стенли. Конечно, и он внес свой вклад в разрастание фермы «Галифакс». Его вторая жена Малка Розентол, в еврейско-итальянской красоте которой бурлили, казалось, все понты Средиземного моря, была большой ценительницей современного искусства. Приглашенная знаменитость архитектуры мистер Пэй построил для нее свой очередной шедевр, телескопическую арт-галерею, быстро заполнившуюся образчиками вдохновения художников «Чикагской школы». Сами же вдохновенцы нередко приезжали в окрестности «Галифакса» на пленэр и никогда не упускали возможности собраться в замке у стойки бара красного дерева – о, эти шестидесятые!
Нынче, в начале восьмидесятых, «Ферма» тянула свою благостную рутину чаще всего в отсутствие хозяев. Искусствоведы составляли каталоги и отправляли на выставки шедевры искусства, коневоды обихаживали своих «гуингмов», слуги же плодились путем перекрестного опыления и смотрели телевизоры в обитаемом флигеле темного чертога.
Но вдруг, чаще всего осенью или на Песах для седера,[42]42
...на Песах для седера... – на еврейскую Пасху для пасхальной трапезы.
[Закрыть] Корбахи играли сбор, и окна чертога вспыхивали, как в старые времена. Два первых поколения, увы, были уже за пределами мира финансовых возможностей. Третье поколение являлось в лице старого короля Дэвида, четвертое представлял царствующий принц Стенли, его жены (по очереди) и его сестры с их мужьями. С пятым поколением, то есть с корбаховскими детьми от восемнадцати до тридцати, в замок входил неистовый гвалт современной молодой Америки, точно такой же, какой можно услышать, переступив порог джорджтаунского бара в субботу вечером. Появлялось уже и шестое, нарождающееся детство, писком своим предвещающее и дальнейшую череду, пока стоит оплотом человечества союз свободных штатов еще недавно, всего лишь двести лет назад, столь малолюдного континента.
Приезжая в «Галифакс», Стенли иногда открывал дверь в ту комнату, где он родился, и стоял на пороге. Кровать, привезенная вместе с камнями из Англии, ничуть с тех пор не изменилась. Вот здесь меж раздвинутых ног матери, через растянувшуюся вульву выпростался еще один комок человеческой плоти, названный его именем. Роды, очевидно, в некотором смысле имитируют изначальное возникновение живого из идеального, некое вздувание того, что сейчас именуется ДНК, то есть формулы первородного греха, соблазна сласти, влекущего за собой всю корчащуюся от боли биологию. Формула сначала все усложняется, рождает «тайну бытия», а потом начинает упрощаться, то есть отмирать и в конечном счете расшифровывается – в прах, в простейшие элементы, за которыми стоит уже «тайна небытия».
Почти всегда на пороге этой комнаты он вспоминал август 1945 года. Покачивающаяся палуба авианосца «Йорктаун». Огромные закаты в Тихом океане, на подходах к Японии. В начале того года ему исполнилось восемнадцать. К ужасу матери, он записался добровольцем в маринс.[43]43
...маринс ( от англ. marines) – морская пехота.
[Закрыть] Прошел полугодовую подготовку в Норфолке, Вирджиния. Теперь они шли на запад, чтобы попасть на крайний восток и добить еще недавно столь могучую воинственную страну. В густеющих сумерках гигантские сполохи на мгновения обесцвечивали плавильню заката. Ребята тихо говорили, что при высадке наверняка погибнет каждый пятый, а может быть, и каждый третий.
Однажды он поймал на себе любящий и грустный взгляд сержанта, обычно грубого и крикливого мордоворота. Этот взгляд как бы говорил: неужели и этого малого, такого ладного и высокого, убьют? В этот момент корабль начал выполнять какой-то маневр, качнуло сильнее, чем обычно. Стенли испытал экзистенциальный ужас. Он понял, что это не связано с предстоящей битвой. Просто он ощутил зыбкость существования, этого момента между двумя черными тайнами. Странным образом страх перед боем после этого пропал. В мире присутствовало нечто, перед чем штурм Японии казался простым и даже как бы ободряющим делом. Высадились они уже после 6 августа на парализованную атомными откровениями землю. В их подразделении никто не погиб. Только Роджер Дакуорт растянул связки, стараясь раньше всех достичь берега.
Авианосец «Йорктаун» стоит на вечном приколе в тихом заливе возле Чарльстона, Южная Каролина. Палуба больше не качается. Туристы на взлетно-посадочной полосе ловят свои мгновения «кодаками» и «минолтами». Фотография подтверждает реальность. Или смеется над ней? Стенли Франклин Корбах, пятидесятипятилетний президент компании «Александер Корбах инк.», является одним из символов стабильности великой страны. Никаких экзистенциальных неврозов за его плечами не подразумевается. Никто, похоже, и не догадывается, как сильно ему наплевать на свое президентство. Все дела фирмы, включая расширение ее «ассетов» и сокращение «лайэбилитис»,[44]44
...ассетов... лайэбилитис (от англ. asset – ценный вклад, имущество; liability – ответственность, обязательство).
[Закрыть] инвестиции в Силиконовую долину, в телевидение, в розничную торговлю, в нефть Кувейта, переговоры с финансовой группой Бламсдейла по поводу слияния двух гигантов во имя каких-то еще немыслимых прогрессов, все это кажется ему тявканьем мартышки по сравнению с минутой на пороге комнаты, где когда-то мать стонала, освобождаясь от бремени.
Они прошли мимо «той комнаты» и по спиральной лестнице поднялись в башню с большими окнами, где помещался кабинет Стенли. Арт зорким глазом подмечал детали интерьера, чтобы либо внедрить в собственный быт, либо категорически отвергнуть. Бюст Аристотеля, это дело! Бронзовая цапля с круглым глазом глупой девушки, это не пойдет: сентиментальщина! Хозяин снял с полки несколько книг и из-за них вытащил графин с портом. По цвету на порядок бьет мой набор, не без огорчения подумал молодой коммерсант.
– Хотите верьте, хотите нет, Стенли, но этот русский Александр Корбах выдул у меня за пятнадцать минут целую бутылку «Черчилля», – сказал он.
– Охотно верю, – сказал Стенли и подумал: можно и за пять минут. – Ну хорошо, расскажите мне эту историю во всех подробностях, – пригласил он. Задница его утонула в кресле, колени поднялись на уровень подбородка.
Арт стал рассказывать то, что читателю известно из предыдущей главы. Повторяться мы здесь не будем, поскольку описывали ту сцену с точки зрения нашего высокоположительного молодого человека, и в данном случае мы от него никакого вранья не ждем. Техника сказа, которую мы часто употребляем, вообще исключает попытку вранья. Добавим: или сразу ее обнажает. Мы просим читателя не обращать внимания на литературную технику, но все-таки не возражали бы, если бы он заложил вышесказанное за галстук.
– Ну вот, я и подумал, что вам может это показаться важным, – сказал Арт, заканчивая рассказ. – Все-таки полный тезка основателя.
– Важным?! – вскричал Стенли. – Да что может быть важнее?!
Слияние с «Бламсдейл брокеридж», должно быть, все-таки важнее, подумал Арт.
– Слияние с ББ – дерьмо в сравнении с этим! – Стенли казался по-настоящему взволнованным. Он резко встал с любимого сиденья. Какая пружина в заднице у старика, с восхищением отметил Арт. Стенли уже расхаживал по обширному круглому кабинету. – Мы только начали разрабатывать русскую линию корбаховского рода, там одни белые пятна, и вдруг такая находка! Этот Александр Корбах может оказаться не кем иным, как сыном Якова Корбаха! У русских есть так называемое отчество, патроним. Из полного имени можно узнать имя отца. Скажите, Арт, не мелькнуло ли в вашем разговоре слово «Яковлевич»?
Арт, увы, этого не помнил. Он хотел задержать того парня, даже поселить его в «Плазе» за свой счет, но тот вдруг от всего отмахнулся и ушел. Он странный тип, этот ваш Александер, сын Якова. Такая как бы творческая личность, босс, из тех, что вызывают какую-то тревогу. Что я имею в виду? Ну, когда понимаешь, что он делает все не как все, и начинаешь спрашивать себя, а почему я делаю все как все? Вот такой вид тревоги.
Стенли потер руки на дедушкин манер. Ну ничего, мы его все равно найдем! С годами у него проявилась эта еврейская манера сильно тереть ладони друг о дружку в моменты возбуждения или сосредоточенности.
– У нас теперь работает генеалогическая группа, три специалиста высшей квалификации, один – архивная крыса, второй с хваткой детектива, ну а третий просто английский шпион. Сразу начнут копать!
Арт был доволен, что босс оценил его новости. Тем не менее спросил:
– А зачем вам, Стенли, все эти поиски?
Магнат тут запнулся, почесал затылок, потом развел руками:
– Простите, Арт, но мне не хочется сейчас говорить об этом с вами в вашем возрасте и в вашем мажорном настроении. Простите, не хочу вас обидеть, но не могу сейчас ответить на ваш вопрос. – Он возобновил хождение. – Вот у меня есть к вам вопрос, связанный как раз с вашим возрастом. – Некоторое время он молча кружил по кабинету, хлопал по башке Аристотеля, оглаживал цаплю, будто собирался ей вставить, вдруг застывал: – Арт! – и снова продолжал кружение, пока не сел прямо на подлокотник гостя, то есть навис над Артом всем своим корпусом загребного знаменитой восьмерки Колумбийского университета пятидесятых годов. – Это даже не вопрос, а просьба, мой дорогой Даппертутто, вернее, полупросьба-полувопрос, то есть в числителе вопрос, а в знаменателе просьба.
Когда он успел так надраться, подумал молодой торговец.
– Слушайте, итальянец, почему бы вам не жениться на моей дочери? Вы спросите на какой, и я вам отвечу: на младшей, потому что три старших, кажется, замужем. Вот именно на этой Сильви, с которой вы сегодня так усиленно кокетничали.
– Ну, ладно, ладно, – урезонил его Арт. – Хватит вам шутить над бедным молодым человеком.
– Мне не до шуток, – сказал Стенли. – Вы знаете, что она поступила в Колумбийский университет, и вы не хуже меня знаете, что собой представляет «Колумбия», эта сплошная оргия. Все они там, в «Колумбии», только и думают, как бы разжиться тысчонкой или там сотней баксов, накуриться до одурения и факоваться на чердаках и в подвалах. Нежная Сильви станет легкой добычей этой банды. Ей стихи читать, играть на своей виолончели, а она там будет развращена и заболеет какой-нибудь новой гадкой болезнью. Вы поняли меня? Влюбляйтесь и женитесь! Вы будете счастливы, простите мои всхлипывания, и принесете мне внуков!
С этими словами глава фирмы, не удержав равновесия, съехал с подлокотника и сильно придавил будущего зятя. Арт Даппертат промокнул рукавом заслезившиеся глаза будущего тестя. Решалась судьба почти взрослой девушки. Согласен ли он? Да как же можно оттолкнуть страдающего отца? Как же можно швырнуть ребенка сексуальным маньякам «Колумбии»?
3. Стенли Корбах в кругу семьи и в одиночестве
Ужин был накрыт на террасе гостевого павильона под орлами и рядом с каменной пастью, низвергавшей кристальный поток воды в декадентскую чашу. Сидевшие вокруг стола, а их набралось не менее дюжины, не очень-то и заметили, когда к ним присоединились хозяин дома и его молодой выдвиженец. Общее внимание в этот момент сосредоточилось на Ленор Яблонски. Красавица принадлежала к тому типу людей, что умеют превращать идеально задуманные ужины в сплошной конфуз. Ее простецкая клетчатая рубашка никого не могла сбить с толку. Во-первых, она была опасно расстегнута на груди, а во-вторых, ее простота перечеркивалась изысканными очками, сидящими на хорошо отточенном носу в роли стрекозы раздора.
Об этой Ленни Яблонски рассказывали, что в 1968 году она, как Анка-пулеметчица, вела красный студенческий батальон «Чапай» на защиту баррикад Беркли. Может быть, врали, а может быть, нет. Вроде бы образумилась, хотела даже несколько раз основать семью, но что-то в ней оставалось со времен той «революции» пугающее, и женихи отваливали, замечая, как желчь иногда замутняет ее великолепные глазные яблоки. Каламбур в этом случае не читается, потому что Ленор не знала, что ее фамилия означает «эпл»,[45]45
...эпл (от англ. apple) – яблоко.
[Закрыть] а глазные яблоки, как хорошо известно читателю, по-английски называются как-то иначе. Добавляем одну интересную деталь: возраст ее рук не соответствовал ее молодой шее, как будто она и в самом деле на баррикадах нажимала гашетку пулемета, а дома, в подполье, пестовала взрывчатку.
В тот момент, когда мы приблизились к столу вместе со Стенли и Артом просто узнать, что богачи на ужин кушают, Ленор с ядовитым смешком рассказывала отвратительную историю. Оказывается, один ее бывший друг, которому вот так же, как нашему Энтони, не давала покоя слава морских путешественников, тоже отправился в кругосветку один на тридцатифутовой яхте. Однако, в отличие от нашего храброго Энтони, он не пустился сразу пересекать Атлантику, а поплыл вдоль американского берега на юг и достиг, после нескольких продолжительных и весьма приятных остановок, порта Нассау. Там он стоял около месяца, курил доп,[46]46
...доп (от англ. dope) – дурман, наркотик.
[Закрыть] и местные девчонки несовершеннолетнего возраста хорошо изучили упругость его трапа.
Наш Энтони, как все знают, сделал первую продолжительную остановку в Марокко, а тот друг, покинув наконец Багамский архипелаг, поплыл вдоль Надветренных островов, останавливаясь на недельку-другую то на Арубе, то на Сан-Мартене, слоняясь по этим модным курортам и нигде не забывая посетить казино.
В конце концов он достиг Гваделупы и был совершенно потрясен красотою местных креолок. Здесь он провел чуть ли не полгода и ходил на нудистский пляж инкогнито, всегда поддатый или под торчком. Раз в две недели он выходил на радиосвязь с одним нашим общим другом, членом яхт-клуба, и сообщал ему, что проходит через зону штормов вокруг мыса Горн, ну и так далее. В этих одиночных плаваниях – наш Энтони знает это лучше, чем я, – можно наврать с три короба без всякого риска для своей безупречной репутации. Правда, Энтони? Ну что ты так злишься? Если это не так, если все-таки есть какая-то система контроля, то ты просто объясни нам, темным людям, зачем же так злиться?
Всем это уже стало надоедать, когда Энтони резко встал, отбросил стул и сбежал по лестнице в темноту парка. Ленор со вздохом развела руками – трудно найти взаимопонимание.
Стенли тем временем, поев рыбы с салатом, почти отрезвел. Он с удовольствием посматривал на свою дочь и молодого Даппертата, которые, кажется, уже договорились, как избежать соблазнов «Колумбии». Также не без удовольствия он избегал многозначительных взглядов жены. У чувихи с возрастом стало часто проявляться какое-то странное возмущение всем происходящим вокруг. Ей кажется, что все на нас сели, что никто не считается с нашим величием. А ведь какая была чувиха еще совсем недавно! За десять шагов ты уже попадал в ее поле и не мог выпутаться, не трахнув ее в любом удобном месте. Или в неудобном месте. Нередко и в неудобном месте, о да! В лесу, например, среди колючек. На коралловом рифе, м-да-с. Чтобы вернуться к своей сути, ей надо все время нацеливаться на новый пенис. Если бы я был с ней откровенен, я бы посоветовал ей постоянно нацеливаться на новый пенис. Но, уж конечно, не на пенис Норма Бламсдейла все-таки. От этого все-таки немного тошнит. Конечно, с ним ей удобно переглядываться, но все-таки лучше бы ей нацеливаться на какой-нибудь другой, чтобы вспыхнуть своим прежним электричеством. Стенли вспомнил, что завтра начинаются переговоры с этим занудой Нормом об объединении АК энд ББ, и его самого слегка затошнило.
Из темноты быстро вышел Энтони, сел рядом с Ленор. Они о чем-то тихо заговорили. За весь день Ленор ни разу не посмотрела на Стенли. Бабы проклятые! Он вовсе не собирается пускаться во все эти надоедливые игры. Дает только то, что может дать. А это немало! Немало! Совсем не обязательно появляться без предупреждения в семейном кругу, хоть ты и дальняя родственница, привлекать к себе внимание саркастическими историями, изводить мальчика на дюжину лет себя младше. Он опять ловко избежал обмена взглядами с Марджи, встал и удалился в парк.
Пахло настоявшимся дубовым-с-вязами осенним воздухом. С вершины холма, со скамейки, сколоченной еще дедом Робертом, он видел освещенную террасу и молодежь вокруг стола. Арт играл на гитаре и изображал своих кукол. Марджори, между прочим, права, он нас всех здесь сегодня разыграл, как пьесу. Ну, эта пьеса хотя бы запомнится. Все, что не попадает в драматургию, проваливается в прорву. Впрочем, и драматургия, немного покачавшись, тоже проваливается в прорву. «Волны времени» тут ни при чем. Вне нас нет никакого времени. Едва мы вытряхиваемся из своей шкуры, как тут же прекращается всякое время. И прошлое, и настоящее, и будущее. Да и вообще, этот порядок поступательного движения – сущая фикция. Движение, в принципе, идет вспять. Будущий миг тут же становится прошлым. Все миги без исключения: и кипень листвы под атлантическим бризом, и падающая вода, и неподвижность каменного орла, и вытаскивание клубники из чаши с мороженым, и песенка Даппертата – все из будущего становится прошлым. Говорят, что мы заложники вечности, у времени в плену. Нет, мы в плену у чего-то другого.
Он спустился с холма и пошел по аллее, под свисающими из мрака мягкими листьями каштанов. Прошел мимо подсвеченного сильной лампой «Козерога». Привет, папаша! Тут, кажется, все замечают, что у этой скульптуры есть сходство с патриархом Дэвидом, но никто об этом не говорит вслух. Ухожу во мрак. Вновь появляюсь в освещенной полосе возле домика, в котором все сто корбаховских лет живет Енох Агасф. Там открыты окна. Младшее поколение великого семита смотрит телевизор. На экране выпяченное всеми губами, бровями и носами лицо властительницы дум, ведущей разговорного шоу. Доносится ее голос: «Я хочу вас спросить, жертвы половых насилий! Если насильник по просьбе своей жертвы использует презерватив, можем ли мы считать его действия изнасилованием?» Взрыв эмоций в многолюдной аудитории. Снова ухожу во мрак.
Все передвигается вперед, то есть в прошлое. Шаги, как всегда, ведут в прошлое. Темнота тоже уходит в прошлое, не вечно же ей темнеть.
В конце этой аллеи есть беседка сродни эрмитажам из дворянских усадеб. По мотивам русского классика Айвана Тердженева. Там рядом, когда-то, перед периодом Третьего Исчезновения, они с Енохом закапывали бутылки дешевой бузы. Отвратительный период жизни, надо сказать. Марджи со своими клевретами рыскала по всему саду, рассылала шпионов и по окрестным пивным. Сущая травля, вот что это было на самом деле, а в семейной мифологии считается, что «она его спасла».
Тошно вспомнить все эти ланчи, на которые она приглашала каких-то знаменитых психиатров под видом то новых соседей, то агентов недвижимости, то каких-то дальних родственников издалека. Ему достаточно было одной фразы, чтобы догадаться, кто сидит за столом и исподтишка буравит его профессиональными гляделками, отрабатывает гонорар.
Чтобы облегчить им вынесение диагноза «кризис среднего возраста», он начинал читать: «Земную жизнь пройдя до половины, Я очутился в сумрачном лесу...» – и хохотал, когда видел, что попал в точку.
Она объявила «сухой закон». Ты что, меня жалеешь или себя жалеешь? – отвратительно, прямо скажем, по-идиотски скандалил он. Боишься, что меня свергнут, что потеряешь титул? Дура, на кой хер нам этот титул? Сижу в президентском кресле только потому, что без меня они не могут принять ни одного решения. Живые компьютеры не могут сказать ни да, ни нет.
Она выгоняла с позором людей, которых я посылал за выпивкой. Все были перепуганы, сущий тоталитаризм. Один лишь только Вечный Жид закапывал для меня полугаллонные бутыли с калифорнийской бормотухой «Галло». Существенная штучка, надо признать. Глотаешь этими своими гаргантюанскими глотками, и тебе кажется, что берешь за узду это ебаное несуществующее мгновение.
Держу пари, что и сейчас здесь где-то остался пузырь, а то и два. Все эти три года после Третьего Исчезновения он помнил, что здесь еще оставались бутылки, однако сейчас кокетничал с собой, делая вид, что ищет вслепую. Наконец отвалил в фундаменте несколько кирпичей, засунул руку в темную дыру. Сейчас отхватит кисть какая-нибудь гадина. Рука спокойно прогулялась по горлышкам бутылок. Вытащил одну, содрал гнусный сургуч, открутил пластмассовую пробку. Засосал состав трехлетней выдержки. Ей-ей, недурно!
Итак, посмотрим на себя слегка со стороны. Стенли Франклин Корбах, праправнук варшавского меховщика, сидит все еще мускулистым задом на одном из высочайших американских тронов. Сидит, но ерзает. Какого черта он сидит, если ему так не сидится? Давайте-ка не отмахиваться от этого вопроса, тем более что башка как-то странно просветлела.
Ну, он сидит, как уже было сказано, просто потому, что без него вся эта мешпуха – и семья, и компания – немедленно развалится. Он тут сидит, как Гаргантюа или как сын его Пантагрюэль, благодетельный владыка нерях и недотеп. Он всю жизнь ощущал в себе что-то гаргантюанское, господа читатели и члены их семей. В нем всегда дремала и часто просыпалась несколько странная склонность к гигантизму. Горло испытывало потребность в огромных глотках. Ни с того ни с сего появлялся гомерический аппетит. Вот сегодня, например, съел под шумок двухфутовую рыбу. Умеренность в сексе иной раз сменялась гигантическим драйвом, трахал сразу, одну за другой, шесть мэрилендских немок. Иной раз казалось, что вырастаю выше своих дубов, тащусь, озирая округу гольфа и сельского хозяйства, с венком птиц, кружащих вокруг башки. К счастью, снижался до умеренно раблезианских размеров, открывал нормальную бутылку. Ваше здоровье, великолепный Гаргантюа!
Три года назад эти полгаллона стоили три доллара девятнадцать центов, эти цифры прочно засели в голове, потому что приходилось занимать деньги у слуг. Сейчас, если судить по состоянию дел на Нью-Йоркской фондовой бирже, бутыль тянет не меньше чем на пятерку. Все-таки еще не очень большая цена за попытку раздвинуть две сплющивающих стены – будущее и прошлое. Старый собутыльник, рабби Дершковиц, говорит, что буза не спасает от мрака. Тфила (вера) – вот лучший антидепрессант, говорит он, но сам глотает не хуже Гаргантюа. Никогда с ним не спорил и не собираюсь спорить. Веровал всегда и сейчас верую во всех богов и, уж конечно, в Единого Бога. Верую и в Неопалимую купину, и в Синайскую гору, и в Моисея пророческое косноязычие. Верую и в Сына Божьего Иисуса Христа, посланного, чтобы разделить наши муки с нами, ягнятами Вселенной. Верю и в поздних пророков Господа Нашего, и в Магомета небесного. Верую и все равно терзаюсь, потому что и вера моя лежит во времени, а времени нет.
Не оттого ли я так ерзаю, что принадлежу Америке и здесь, в Америке, прохожу свой век? Народ Гаргантюа и Пантагрюэля казался себе вечным и в каждой декомпозиции видел новую композицию. Гомогенные нации, быть может, до сих пор сохраняют дух этого телесного единства, все эти французы, японцы или поляки. Америка или Россия, эти проходные дворы межнациональных сбродов, то ли еще не обрели идею бесконечного воспроизведения, то ли уже потеряли ее без возврата.
Считаю себя евреем, а сам не понимаю, что такое еврей. Будучи американцем, постоянно испытываю космополитские соблазны. Человек планеты Земля, не могу вообразить себя ее крохотной частью. Вот почему я пытаюсь ухватиться за пуповину своего рода и дотащиться до плаценты. Безумец, скажете вы, мадам, и будете близки к истине. Диагноз: хронический алкоголизм. Вегетативная дистония. Психастенический синдром с маниакально-депрессивными состояниями. Кризис середины жизни.
О середине жизни, господа, говорить уже не приходится. Кожа неумолимо пигментируется и отвисает. Трагический еврей то и дело проглядывает сквозь маску ухмыльчивого янки. Кризис последней трети, в лучшем случае. Гете после позднего извержения либидо отослал человеческую плоть к Мефистофелю. Мефистофель покупает душу с единственной целью – разлучить с ней тело. Душа ему не нужна, он хочет владеть человеческим телом, в этом, очевидно, и был смысл первородного греха.
Иной философ, впрочем, скажет, что тело – это сосуд, в котором все-таки путешествует душа, значит, и оно – священно. Бывает ли душа с изъяном или она безупречна? Перекос личности, состоит ли он только в стачке тела с дьяволом? Безупречность, не отменяет ли она само понятие личности? Безличностная безупречность кажется нам отсюда, из земной юдоли, монотоном. Или мы просто пасуем перед непостижимостью? Давайте вспомним песни «Рая» синьора Алигьери, это сплошное радостное сияние, «монотон» по сравнению с муками «Ада» и суровостью «Чистилища». Модуляции сияния на лице Беатриче говорят лишь о Любви, но мир райской любви гораздо более непостижим для человека, чем муки «Ада», потому что он не имеет отношения к телу. В третьей, самой невероятной, книге Дант постоянно повторяет: не понять, не постичь. Беатриче пытается снизиться до уровня его понимания:
Усевшись на пол и прислонившись к колонне беседки, Стенли Корбах дул крепленую бузу и в блаженстве продолжал бормотать то, что помнил из «Божественной комедии»:
Всю словно золото, где луч зажжен,
Я лестницу увидел восходящей
Так высоко, что взор мой был сражен.
И рать огней увидел нисходящей...
Весь парк казался ему сейчас частью Вселенной, необязательно даже и прикрытой слоем воздуха, и сам он был частью Вселенной, необязательно даже и под своей стареющей кожей, может быть, даже и чуть-чуть в стороне от «транспортного средства».
Рядом теперь посиживал с сигарой его вечно старый мажордом Енох Агасф. Он дошептывал или додумывал то, что, как ему казалось, «малыш» забыл или упустил по рассеянности.
