Текст книги "Новый сладостный стиль"

Автор книги: Василий Аксенов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 46 страниц) [доступный отрывок для чтения: 17 страниц]

В вашингтонском аэропорту «Даллас» его наконец-то посетила одна резонная мысль: на оставшуюся десятку меня тут не довезут до города.

Он шел в толпе к выходу и с удивлением замечал, что пассажиры на ходу одеваются в плащи и набрасывают на загривки шарфы. Что это всем стало вдруг так холодно? Если она не приехала в аэропорт – а она наверняка не приехала, – придется тогда просить о помощи американский народ. Помогите беженцу из СССР, господа! У него нет денег, но он полон любви. И прочту что-нибудь из Vita Nuova.[125]125
  ...Vita Nuоva – роман Данте «Новая Жизнь» в прозе и стихах.


[Закрыть] Не может быть, чтобы в этой толпе не нашлось человека с благородным сердцем.

Едва только двери раскрылись, как тут же Нора возникла прямо из своего полного отсутствия. Он увидел ее бледное лицо, встрепанные волосы и широкий пиджак, как будто с чужого плеча. Увидев его, она вспыхнула и подпрыгнула, словно огонь, приливший к щекам, подбросил ее вверх. Многие в толпе не без интереса оглянулись на красавицу, страстно прилипшую к не очень-то представительному, скорее даже курьезному господину.

Ну ладно, ладно, ну хорошо, ну остановись, ну не здесь же, в самом деле! У нее оказалась машина с открытым верхом, «мерседес», что ли. Пока ехали к городу, усиливалась непогода, или правильнее сказать «она усугублялась», во всяком случае сначала пошел снег, потом дождь со снегом, потом наоборот, а потом и просто снег повалил, вернее, полетел на их башки свирепыми зарядами. Нора чертыхалась: механизм, поднимающий крышу, заело. Остановились на обочине, пытались вручную, ничего не получалось, выход один – целоваться взахлеб! Иные из проезжающих успевали ткнуть в них пальцем, обхохотать. Поехали дальше и прибыли к дому со снежными пирожками на макушках. С Сашиной, впрочем, пирожок мгновенно съехал на паркет вестибюля.

– Не извольте беспокоиться, сэр, – сказал портье, который, казалось, только и ждал их, чтобы расшаркаться.

Чем дальше вглубь, чем выше на лифте, тем меньше подробностей замечал Александр. Только задним числом припомнилась исключительная дороговизна любого предмета, от лифта до ручки двери, однако не из тех дороговизн, что о себе кричат, а из тех, что как бы не предусматривают другого варианта. Самую же нежнейшую из дороговизн этого дома он держал в своих руках. Похоть и нежность, что же это, сестры? Так думал он, а она отвечала на английский манер: «Бат оф коорс!»

На следующее утро он проснулся далеко за полдень, то есть обошелся без утра. В спальне было полутемно, но сквозь шторы угадывались солнце и голубизна. В отдаленном зеркале – жаль, вчера его не заметил – он увидел их ложе и обнаженную Нору, которая безмятежно спала, положив на возлюбленного свои правосторонние конечности и дыша непарными органами своей головы, то есть ртом и носом, прямо в одно из его парных, то есть в ухо. Вот ведь поэт-то как-то сказал: «Любить иных тяжелый крест, а ты прекрасна без извилин», вспомнил он. Вступаю в полемику, БЛ, любовь – это сплошная, вот именно с этими остренькими уголками, извилина. Тут она проснулась и спросила:

– Что такое? Ты действительно думаешь, что любовь – это извилина?

– Ну, не прямая же линия, – оправдывался он.

– Я люблю твою лысину, – призналась она. – Ты немыслим без этой лысины. Она придает какую-то странную юность твоему лицу. В древних странах, в Египте например, знать выбривала себе лбы до макушки.

– Польщен, – сказал он. – Тем более что ты напоминаешь мне Изиду. Особенно когда сидишь на мне, поджав ноги.

– Каким образом?

– Ты знаешь, каким образом.

– Вот так, что ли?

– Именно так.

– И это напоминает тебе Изиду?

– Тебя это удивляет?

– Ничуть. Я знала это.

После экскурса в Древний Египет открылись шторы, и оказалось, что из четырех стен в этой комнате две были стеклянными. Мы тут на самой вершине, оказывается, в пентхаусе. За стеклом вашингтонская поздняя осень разыгрывала свой дивертисмент. Меняя цвета в диапазоне от бутылочно-зеленого до черно-синего, катила здоровенная река. Разделяя поток на два рукава, пылал осенним самовыражением остров Теодора Рузвельта. За ним стояла стеклянная стена заречья. Теперь можно открыть стену и выйти из спальни на террасу. Да тут места не меньше, чем на бастионе среди иерусалимских твердынь! Целый отряд тяжеловооруженных может построиться для атаки на взбунтовавшуюся чернь. Вашингтонцы катят внизу по пересекающимся скатам фривея. Коробятся крышами улочки Джорджтауна. Добрая старая колониальная территория, зачем ты отделилась от короны, если до сих пор хранишь британский дух? По левую руку, однако, громоздится что-то свое, серое, крутобокое, очень знакомое, ба, да ведь не что иное, как центр американского шухера, крепость Уотергейт! А дальше центр артистической славы, Славы Ростроповича – гигантский храм в виде коробки с шестьюдесятью шестью подзолоченными железными колоннами; Кеннеди-центр.

Такова была вчерне композиция. Лирику, то есть динамику момента, создавал атлантический ветер, трепещущие флаги, медленно оседающий в сторону аэропорта тяжелый аэро и пролетающая в противоположную сторону формация гусей, от чьих трубных кличей можно было просто схватить себя за отощавшее пузо и проголосить: «Слава тебе, Господи!»

– Завтракать! Насыщаться! – возгласила Нора.

С ночи, оказывается, остался нетронутым стол с крабьими лапами, персидской икрой и шампанским. Он был выкачен на площадку бастиона. Будем есть, как Суламифь с царем Соломоном ели над Иерушалаймом, хоть у нас и не кошерное! Она хохотала, словно уже успела где-то поддать. Вот нам и соответствующие одеяния! Облачила любимого и сама облачилась в мохнатые до пола банные халаты. В углах бастиона еще лежал вчерашний снег, но быстро таял под осенним солнцем, которое, выскакивая из-за туч, успевало создавать иллюзию знойного Иерусалима.

Едва только они подняли свои бокалы, как на площадку вышла еще одна пара, несусветно высокая блондинка и почти такой же высокий брюнет. Хорошая все-таки у нас молодежь, сказал бы, взглянув на таких, какой-нибудь ветеран большого бизнеса.

– В чем дело, Омар? Здесь, я вижу, занято! – произнесли пухленькие губки ребенка, что казались несколько нелепыми на вершине красоткиной фигуры.

– Это не беда, Дженнифер, мы найдем себе что-нибудь не хуже, но прежде поздоровайся с миссис Мансур и ее новым другом, – сказал брюнет с французским акцентом.

– Хелло-миссис-Мансур-как-поживаете, – скрежетнула девушка, как сорок тысяч ея сестер скрежетнули бы.

Нора, перед тем как ответить, осушила бокал:

– Хелло-Джессика-ууупс-Дженнифер-как-поживаете?

Брюнет босыми ногами прошел по вчерашнему снегу, протянул руку Александру и сказал с хорошей сердечностью, что он очень рад снова увидеть мистера Корбаха. Ваше удивительное выступление в «Галифакс фарм», мистер Корбах, произвело неизгладимое впечатление. Сказав это, он вернулся к своей блондинке, и они удалились – она в раздражении, он явно чем-то довольный.

– У них тут тоже квартира? – спросил Александр.

– А, весь дом его, – небрежно отмахнулась Нора.

– А как он оказался в «Галифакс фарм»?

– Ну, как родственник.

– Он тоже Корбах? – несказанно удивился Александр.

Нора с еще большим удивлением на него посмотрела:

– Неужели ты не понимаешь, Алекс? Это Омар Мансур, мой муж.

– Май Гуднесс![126]126
  Май Гуднесс! (от англ. My Goodness!) – Боже мой! Господи!


[Закрыть]  – воскликнул он. Почему-то из всех американских восклицаний это было освоено им раньше других. – Он так молодо выглядит!

– А почему бы нет? Что же, я слишком стара для такого мужа? – спросила она шаловливо. Потом расхохоталась: – Ну конечно, этот гад на четыре года моложе меня. Бедный Алекс, ты, очевидно, думал, что ливанский муж твоей красавицы – это старый жирный паша, правда?

– Нора, ради Бога, ты сказала, что он родственник Корбахам, как это понять?

Она внимательно вгляделась в него, словно пытаясь определить уровень его тупости:

– Официально он все еще мой муж, ну, стало быть, он родственник Корбахам.

Он осторожно приблизился:

– А ты, Нора, родственница Корбахам?

Тут она сильно хлопнула себя по лбу:

– Значит, это я идиотка! Неужели я тебе не сказала, что я урожденная Корбах? Неужели в «Галифаксе» тебе никто не сказал, что я дочь Стенли?

– Нет! – взвыл он в лучшем стиле дневных телевизионных «мыльных опер».

Горсть обжигающе холодных дождевых капель была брошена на них с небес в этот момент. Темные силы замкнули кольцо окружения вокруг столицы нации. Солнце исчезло, очевидно, на весь остаток дня. Следующая порция дождевых капель слетела, по всей вероятности, с ладони гиганта. Нора и Александр не заметили их. Они в упор смотрели друг на друга. Ты потрясен, мой друг, читал он в ее глазах. Ты чувствуешь себя в ловушке. Ты не можешь себе представить романа с дочерью своего четвероюродного брата, да? Похоже, что ты готов в панике бежать с нашего «Понто Веккио»?

Ледяной дождь уже хлобыстал по ним во всю силу. Верхний ярус шторма разыгрывал неукротимый демонизм в сугубо вагнеровском помпезном стиле. По нижнему ярусу между тем, едва ли не по конькам городских крыш, неслись тучи косматые, как воплощение рок-н-ролльного мелкобесья.

Александр произнес, поглядев в небо:

– Я рос, меня, как Ганимеда, несли ненастья, сны несли. – Потом попытался перевести пастернаковскую строчку для Норы. Потом наполнил бокалы. – Ты, конечно, знаешь, что Ганимед был виночерпием. Выпьем до дна, чтобы дождь не испортил «Клико»!

Она улыбнулась с облегчением:

– Вы, русские, набиты своими стихами, как рождественские гуси начинкой.

Он ударил кулаком по столу, прямо в лужи, образованные складками скатерти.

– Откуда ты знаешь, чем набиты русские? Почему твой юный муж назвал меня твоим новым бой-другом? У тебя, стало быть, были еще другие бой-друзья до меня? Ты, грешная дочь моего четвероюродного кузена, ты, львица, принудила меня к бесстыдному кровосмешению! Уверен, что среди твоих прежних бой-друзей были и русские, набитые своей поэзией, как рождественские гуси своей начинкой! Признайся добровольно, или я приступлю к безжалостному наказанию!

Она хохотала как безумная:

– Ты, ревнивое чудовище, горластый русский шут! Ты даже не заметил, что я пожертвовала для тебя своей невинностью! Ты, старый похотливый пятиюродный дядя, ты растлил свою пятиюродную племянницу, девочку, у которой никогда не было никаких бой-френдов, не говоря уже о русских, набитых своей поэзией! Ты опоганил символ невыразимой чистоты!

Мокрые, как утопленники, они хохотали и угрожали друг другу. Потом она внезапно повернулась и бросилась в спальню, добрая часть которой была залита мощным косым дождем. Он устремился вслед и поймал ее так, как фавны ловят нимф в аттических дубравах. Поймав, затащил ее в ванную, стянул с нее мокрый халат, согнул ее тело в идеальную коленно-локтевую позицию и начал ее трахать таким образом, как будто это и в самом деле было суровым наказанием для гадкой девчонки. Она хныкала и вскрикивала, лживая сучка, вернее, классная секс-актриса. Вдруг предательская мысль пробуравила его. Эта похотливая театральщина может стать началом конца. Ревность может стать необходимой частью нашей любви, и все захлестнет мучительная похоть, и весь наш «новый сладостный стиль» испарится жалким облачком.

– Что случилось, дядюшка Алекс? – невинным мелодичным голоском спросила она. Сучья мордашка смотрела на него из разных зеркал ванной комнаты. Предательская мысль исчезла, и все восстановилось как выражение полной и обоюдной игровой откровенности. Они тянули свою забаву так долго, как могли, пока не упали в полном изнеможении.

Только после этого пришли истинные невинность и нежность. Они сидели вместе в горячей ванне среди пенных гор, как будто на вершине райского облака.

«Ну, расскажи мне о себе, моя любовь», – попросил он. «Что бы ты хотел узнать, медок?» – поинтересовалась она. «Медок» (так мы осмеливаемся перевести вездесущее американское honey) признался: «Все!»

Она начала с времен допотопных, то есть предшествующих ее рождению.

3. Крошка Нора

Поздние сороковые, послевоенная эйфория, Голливуд. Стенли Корбах во всем блеске своей плейбойской известности нередко прочесывал Западное побережье в поисках новых игр. Ему был тогда всего двадцать один год, но он уже успел высадиться в Японии и считался ветераном Второй мировой войны. Так он закладывал виражи по шоссе Пасифик в своей коллекционной «испано-сюизе», купленной у самого Винси Уилки. Ну, разумеется, все двери Малибу были открыты для молодого принца из рода «Александер Корбах, розничная торговля».

Внимание, приближается исторический момент. «One enchanted evening you may see a stranger across the crowded room».[127]127
  One enchanted evening you may see a stranger across the crowded room. – В один волшебный вечер ты увидишь незнакомца в битком набитой комнате (англ.).


[Закрыть] Неотразимый юноша знакомится с кинозвездой Ритой О’Нийл. Рита О’Нийл, та самая Рита О’Нийл! Впрочем, у вас там, за «железным занавесом», вряд ли знали это славное имя.

Вообрази, Нора, даже в сталинской России знали Риту О’Нийл. Во время войны ведь мы были союзниками, и у нас шли фильмы с этой девушкой: «Пятая авеню», «Сестра президента», «Пять с плюсом по математике». После войны их, конечно, сняли с экранов, но, когда я подрос, мы ходили на полуподпольные сеансы американского кино в частных квартирах. Пятнадцатилетним мальчишкой я был влюблен в эту ослепительную Риту О’Нийл. Надеюсь, ты не хочешь сказать, что это твоя мама?

Именно это я и хочу сказать. Когда мои родители встретились, маме было двадцать пять, то есть она была на четыре года старше моего папы. Правильно, такая же разница, как между мной и Омаром, однако никакой символики в этом нет. Стенли влюбился, и Рита благосклонно допустила его к себе. Через год родилась Норочка, и тогда они поженились. Видишь, как получается, дарлинг: ты юнцом мастурбировал на маму в тени памятников Сталину, а теперь спишь с дочерью в тени монумента Вашингтону. Хорошо, я больше не буду такой циничной. Продолжаю. Тебя интересует этнический состав новорожденной? Ну что ж, давай подсчитаем. Имя О’Нийл, разумеется, было придумано для мамы в Голливуде. В те времена для тамошних евреев американские имена звучали чистым золотом. Мама была на одну четверть еврейкой, на одну четверть чешкой и наполовину испанкой из Мексико-сити. Итак, от мамы я получила 1/8 еврейской крови, что вместе с 5/16 иудейских генов от папы составляет 7/16. Теперь подведем итог по шестнадцатым долям: твоя крошка Нора – на 7/16 иудейка, на 2/16 чешка, на 4/16 испанка, на 1/16 итальянка, на 3/16 янки. Одна доля тут почему-то оказывается лишней, ну и черт с ней, мы все-таки американцы, нам все нужно в избытке.

Пять лет мои родители наслаждались счастливой семейной жизнью. Пожалуй, они побили рекорд счастья в Голливуде в то время. Потом произошел взрыв, и, когда пыль осела, счастье лежало в руинах. Даже сейчас я не знаю, что там было на самом деле. Мама в ответ на вопрос обычно говорит, что Стенли убил в ней не только женщину, но и творческую личность, однако в детали не вдается. Мне кажется, она считает, что именно отец помешал ей стать в ряд с такими киновеликаншами, как Грета Гарбо и Ингрид Бергман. Иногда она даже высказывается в этом духе. Я могла стать новой Гарбо, но некоторые обстоятельства личной жизни помешали мне это сделать. Пауза. Крупный план. Отдаленная скрипка. Она уже давно дорожит своей горечью. Она до сих пор является одной из самых влиятельных женщин Голливуда, однако ей хочется иметь в своем прошлом что-то драматическое, что-то предназначенное, ускользающее, ну, в общем. Хочешь с ней познакомиться, Алекс? Только скажи «да», и ты на загривке у Голливуда!

– Нет, нет, – сказал АЯ, – это лишнее.

Стенли никогда не выражал никаких обид в адрес Риты, лишь однажды в связи со своей первой женитьбой он вспомнил шекспировский диалог «Tis brief, my lord! Like women’s love»,[128]128
  Офелия. Действительно, коротковато, милорд.
  Гамлет. Как женская любовь.
  (В.Шекспир. «Гамлет». Пер. Б.Пастернака)


[Закрыть] из чего я поняла, что он не считает себя единственным разрушителем семьи. Впрочем, в те времена в спортивных кругах не было принято давать женщинам сдачи.

Крошка Нора осталась в доме матери и пребывала в нем до поступления в университет. Отец корректно навещал ее и плавал с ней в бассейне. Именно ему крошка Нора обязана тем совершенным стилем плавания, который она надеется в недалеком будущем продемонстрировать своему новому дядюшке Алексу.

В тинейджерском возрасте Нора с полного согласия своей просвещенной матери и ее друзей (там всегда был совет друзей, опекавших хрупкую Риту О’Нийл) посещала своего папу на Восточном побережье – то в «Галифакс фарм», то в Ньюпорте, где стоял флот его яхт. Это было замечательно – лететь одной на Восток, напускать на себя такую светскую небрежность, от которой стюардессы начинали ходить на цыпочках. Папочка встречал Нору в аэропорту, его всегда сопровождала какая-нибудь красивая женщина, которую он обычно представлял как своего ближайшего кореша. Как это было прекрасно, выказывать светскую небрежность в отношении объектов папочкиной страсти. Одной из этих ближайших корешей в конце концов оказалась эта паскуда Марджори, но это просто к слову.

В жизни Норы тех лет присутствовал один забавный парадокс. Ты, Алекс, как артист должен оценить мягкое безумие той ситуации. В доме матери Нора постоянно видела самых блистательных и самых недоступных персон мира, всех этих Орсонов Уэллесов, Фрэнков Синатра, Стенли Крамеров и Бертов Ланкастеров, которых она называла «наша компашка» и считала дикими занудами. Посещая же папочкины владения, она встречала людей, которых считала «дифферент»,[129]129
  ...дифферент (от англ. different) – другой, непохожий.


[Закрыть] то есть отличающимися от стереотипа: матросов с яхт, автомехаников, объездчиков лошадей.

Пока дед Дэвид не покинул президентского кресла в «АК ритейл», наследник Стенли вел эксцентрический образ жизни. Мама, к счастью, не знала, что и Нора нередко участвовала в папиных эскападах, иначе она лишила бы его права на свидания. Для мамы заранее заготовлялась дюжина нежных почтовых открыток, и папин слуга, Вечный Жид Енох Агасф, каждые три дня посылал ей по одной в дом на Бель-эр. Дочка между тем вместе с папочкой на маленьком, но сверхмощном катере, обгоняя рейсовый лайнер «Иль де Франс», пересекала Атлантику, чтобы принять участие в соревнованиях монгольфьеров на Лазурном берегу.

– Ну а лошади, лапа? – спросил Александр.

– Ну конечно, лошади, лошади и лошади!

«Относительно жизненных планов, дочь, – говорил по вечерам Норе вечно поддатый папа, – почему бы тебе не сосредоточиться на конкуре?» – «Отец, ты меня с кем-то путаешь», – обычно отвечала она.

У матери, разумеется, были другие планы для единственной дочери. Нора должна была достичь в Голливуде того, чего не удалось Рите. Ей следовало затмить всех звезд своим неповторимым мегасиянием. Совет друзей планировал создание нового идола в джинсиках и майке без рукавов, что станет американским ответом заокеанским красоткам вроде всесильной тогда Бардо и уже подходящей ей на смену Денев. Идея была – создать не просто юную красотку, но персонаж нового типа, представительницу «умной молодежи». Нору стали таскать в классы танца, музыки, актерского мастерства и карате, без чего даже дочь несравненной Риты О’Нийл не могла рассчитывать на успешную карьеру. Каждый из друзей считал своим долгом поделиться с девочкой своим киноопытом, что было совсем уж невыносимо.

Вся эта глупость разлетелась в прах. Девица взбунтовалась. Она заявила, что не собирается имитировать «умную молодежь», а просто хочет стать ее частью. Иными словами, она собиралась поступить в университет, чтобы «брать» там историю, иностранные языки, в частности французский и арабский, а также классы по античной культуре и Ренессансу и чтобы, в конце концов, прийти к своей, раз и навсегда выбранной профессии – археологии.

До сих пор жаль маму: она была просто уничтожена решением дочери, своего, как ей казалось, образа и подобия. Предпочесть тухлятину библиотек, мир каких-то жалких школяров блистательному шоу-биз, единственному достойному существованию! Более того, выказывать какое-то дурацкое пренебрежение в адрес ее друзей, в адрес всего мира богатых и знаменитых, то есть особо одаренных, отмеченных Фортуной для того, чтобы формировать вкусы и умы публики! Презирать тех, кто весь мир ведет к мечте!

«Уверена, что на тебя повлиял отец!» – воскликнула она в духе какого-нибудь мемориального театра.

«Пшоу, мам! – отбивалась Нора. – Мой пап – классный спортсмен и привлекательный мужик, но он все-таки неотъемлемый член сверхбогатой мешпухи, а у меня нет ни малейшего уважения к „жирным котам“ Восточного побережья».

Рита пыталась настоять хотя бы на выборе правильной школы. Ради Бога, только не скандальный Беркли! Поезжай хотя бы в Стэнфорд! Нора обещала, но не выполнила обещания. Она присоединилась к «ударным силам Красного Беркли» осенью шестьдесят седьмого года.

– Потому что он был из Беркли, – предположил мудрый Алекс.

Ты угадал, сообразительный друг! Ревность действительно ключ ко многим загадкам. Ты заслужил награду, и потому я тебе скажу, что они встретились в Лувре, его звали Дэнни и он был студентом археологии из Беркли. Он был почти на десять лет старше Норы, то есть твоего возраста, Алекс. Он очень долго пытался получить диплом МФА, потому что был из бедной семьи и ему приходилось то год, то два работать, чтобы заплатить за учебу. Разумеется, он был марксистом, да к тому же еще и троцкистом. Он ненавидел истеблишмент США и презирал СССР за то, что тот не смог разжечь мирового пожара, а вместо этого построил полицейское государство. Ну и Нора возненавидела истеблишмент США и запрезирала СССР.

Надо сказать, что ее бунтарство возникло не только от раболепия перед первым мужчиной ее жизни. Еще в детские годы девица ощущала неестественность порядка вещей, как и неестественность образа жизни мамы и круга ее друзей, в котором ездили на неестественных машинах, считали деньги суммами, непостижимыми для большинства населения, а оно в этом кругу называлось зрителями. Пресыщенная знаменитыми физиономиями и их курьезными манерами, девочка начинала раздраженно зевать, когда речь заходила о кино. Не хочу быть марионеткой в этом кукольном театре! Лучшим удовольствием для нее было сквозануть на велике в Вествуд во время каких-нибудь гуляний, толкаться в толпе, жевать сахарную вату, дуть из горлышка коку. В школе она скрывала, кто ее родители, и однажды даже устроила скандал директрисе, когда та слащавым голоском стала спрашивать, не смогла бы несравненная Рита О’Нийл осчастливить их учебное заведение своим визитом.

Да и Стенли с его гонщиками, матросами и воздухоплавателями увял в глазах его дочери после встречи с Дэниелем Бартелмом, революционером-археологом. Мир отца уже не казался ей «дифферент». Он пользуется безобразным преимуществом сверхбогатого человека, ходит среди своих смельчаков словно средневековый сюзерен. Бесцельные приключения, бессмысленное существование!

В те дни она отвергала разные тонкости. Дэнни бухал кулаком по столу в парижских дешевых кафе, или в лондонских пабах, или в их первой обшарпанной квартире посреди оклендского гетто. Ничего не может быть грязнее, чем бегемотское богатство, каким владеют твои родители! Это просто аморальный, чудовищный, вонючий образ жизни! Миллионы простаков в поисках нового язычества создали себе фальшивую вульгарную аристократию из голливудских куколок и тупиц. А те, принимая это как само собой разумеющийся факт, вообразили себя небожителями. Со стороны твоего папочки тоже ничего хорошего не наблюдается. Корбахи стараются выглядеть как трудящиеся коммерсанты и банкиры, а на деле они не кто иные, как отвратные nouveau riches,[130]130
  ...nouveau riches... – нувориши, скоробогачи (фр.).


[Закрыть] некие новые еврейские фараоны. Слушай, Нора, если ты хочешь быть нормальным человеческим существом, ты должна просто забыть о своих родителях! Посмотри, что вокруг творится! Молодежной революции такого размаха еще не знала история. Университет становится штабом восстания. Потом к нам присоединится Завод и Ферма. И мы победим! Наши ребята повсюду, в Париже, в Германии, в Японии, даже в Чехословакии, они штурмуют свинарник этого мира, который проволокой душит не только вьетнамцев, но и всех нас, наше творчество, нашу мечту, нашу мысль – все душит ебаный рыгающий мир-бегемот!

Тут Дэнни начинал трястись, хрипеть и не мог остановиться, не прибегнув хотя бы к одному из трех «раскрепощающих» актов: дуть крепленое пойло по доллару за галлон, курить «пот»[131]131
  ...«пот» (от англ. слэнг pot) – марихуана.


[Закрыть] или трахать Нору.

Боже, какие это были волшебные дни в Беркли! Стендаль как-то сказал: «Несчастлив тот, кто не жил перед революцией». Сейчас, после стольких лет эту идею можно переиначить: «Счастлив тот, кто жил перед революцией, которая так и не совершилась». Утро начиналось перед стенками с бесконечными дацзыбао. Студенты орали и пели под гитару. Тут же происходили митинги, принимались резолюции либо по вопросу отмены экзаменов и отметок, либо по вопросу создания Народно-демократической республики Залива Сан-Франциско во главе с вождем корейского народа товарищем Ким Ир Сеном. Толпа проходила через кампус на Телеграф-стрит, скандируя: «Настанет день, когда весь Залив Сан-Франциско заживет в объятиях председателя Ким Ир Сена!»

Везде попахивало травкой. Этот запах с тех пор стал для меня ностальгическим. Толпы ребят к вечеру заполняли все бары вдоль небольших улиц даунтауна. Народ там представлял все спектры культурной революции: древние поэты «бита» вроде Гинзберга и Фирлингетти – вообрази, им было уже за сорок! – и новые мальчики и девочки из лондонского движения «Власть цветов» – Дэнни ненавидел их лозунг «Люби, а не воюй!». «Воюй с войной!» – вот был его лозунг – и тут же рядом с ними воинствующие анархисты, маоисты, чегеваристы, «черные пантеры», гомосексуалисты, лесбиянки, проповедники восточных культов, ну и просто бродяги и придурки.

Наша Норочка оказалась в самой гуще этой публики, поскольку работала официанткой в «Кафе Петуха». Завсегдатаи знали взрывной характер ее бой-друга, и это сдерживало их довольно традиционные для таких кафе порывы. Нора стала своего рода любимчиком революционного движения, «мисс Ред Беркли», тем более что она была готова в любой момент присесть к пиано и спеть «Ответ развеян ветром» или «Старайся сделать это реальным», когда весь бар громом отвечал: «В сравнении с чем?!» Интересно, в Москве тогда знали эти песни?

– Может быть, небольшая кучка завзятых «штатников» знала, – сказал Александр. – У нас были свои Джоан Баэз и Бобы Диланы. В России все перевернуто по отношению к Западу. Там я был Диланом, левым, потому что против социализма.

– Ну, не за капитализм же, Алекс, правда? – спросила она, как бы выныривая на минуту из своих собственных глаз, в которых дым «Красного Беркли» зазеркалил всю поверхность.

– Вот именно за капитализм, – пробурчал он. И погладил ее по голове. – Не важно, не важно. Продолжай свою повесть, безрассудная Нора.

Словом, для Норы университетская жизнь превратилась в безостановочный бал оборванцев. Боже, как тогда весело было на той головокружительной Телеграф-стрит шестьдесят седьмого – шестьдесят восьмого! Недавно она там побывала после двенадцати лет отсутствия. Фантастика: улица совсем не изменилась – тот же запах, те же звуки, похожие лица. Она даже заметила нескольких старых друзей, тех бунтарей-шестидесятников. Они теперь стали уличными торговцами, перед ними разложен их товар: значки с дерзкими надписями тех лет, дешевая бижутерия с навахской бирюзой, боливийские пончо, тибетские колокольчики, наборы каких-то пустынных трав, порошок из оводов, ты знаешь для чего; ты, впрочем, в этом не нуждаешься. Капитализм приспособил и революцию, ваша взяла, пятиюродный дядюшка!

Она долго ходила там в большой кепке и темных очках. Что-то все-таки там было новым, она не могла понять что, пока вдруг не подумала: как приятно колышется листва, тень листвы придает этой улице еще большую пестроту! Тут осенило: тогда там не было деревьев! Кажется, однажды мэр, вконец осатаневший от демонстраций, битья стекол и баррикад, распорядился провести древопосадки, но это были жалкие саженцы, на которые никто внимания не обращал, кроме наших собак, что бегали там вольной коммуной. И вот прошла Норина юность, прошла революция, и Дэнни который год в бегах, а деревья на Телеграф-стрит выросли и утвердились, шелестя листвой; отличные швейцарские платаны.

– Если я еще раз пущусь в лирическое отступление, ущипни меня за задницу, Алекс, о’кей?

– Ты сказала, что твой Дэнни в бегах, что это значит?

Нора некоторое время хранит молчание, и автор использует паузу для одного бестактного напоминания. Дело в том, что весь предшествующий разговор, или, вернее, путешествие в прошлое, происходил в ванне. В данный момент – тысяча извинений – вода потеряла температуру комфорта, а потом и вообще под влиянием каких-то то ли таинственных, то ли простейших причин – затычка, что ли, выскочила? – начала бурно вытекать из нашего «хронотопа» в соответствующую апертуру, оставляя два голых тела в клочках пены довольно вздорных конфигураций. Боясь, что Нора в клочках пены напомнит ему что-то мифологическое вроде купаний на острове Кипр, АЯ выскочил из ванны и принес два сухих халата. Они вернулись в спальню. Нора закурила сигарету и села на ковер. Она выглядела отрешенной и усталой. Он не решался повторить свой вопрос. С одной стороны, он, конечно, хотел узнать больше о ее первом любовнике, который, очевидно, оставил глубокую вмятину в ее памяти, с другой стороны, он видел, что, вспоминая прошлое, она уходит от него, и он испытывал какие-то уколы ревности к этому идиоту Дэнни, и к той чудовищной хевре в «Кафе Петуха», и даже к деревьям на Телеграф-стрит. Она посмотрела на него и грустно улыбнулась, возвращаясь к рассказу.

Ну, к концу первого академического года, то есть в апреле 1968, весь этот карнавал кончился. Ячейка приняла решение прибегнуть к тактике революционного насилия. Нора не знала об этом, потому что Дэнни хотел ее уберечь от этой опасной деятельности. Только после акции она узнала все детали от этой сучки, Ленор Яблонски. Алекс, конечно, познакомился с ней в «Галифакс фарм»? Нет? Это странно. В те дни она перетрахала всех ребят из ячейки, независимо от их пола. Она была самой активной сторонницей акции, но как-то умудрилась отмазаться.

Словом, троцкисты среди бела дня в масках напали на «Перпечьюэл бэнк» в богатой зоне на той стороне залива, очистили сейфы, да еще и подстрелили двух полицейских, то ли по необходимости, то ли заигравшись. В ячейке тогда, между прочим, идеалом был русский молодой революционер-экспроприатор девятьсот пятого года. Пятый год считался апофеозом чистоты. Успешная революция семнадцатого была тлетворной. Кронштадтская коммуна почиталась как образец противостояния истеблишменту. Уроки Кронштадта были темой многих собраний. Никто почему-то не упоминал, что именно революционный кумир Лео Троцкий залил кровью мятежный остров.